Лямбда и чувство дома

- смотри, вон там, за поворотом, видел? – я дергаю его за рукав халата, моего – махрового белого, в котором он ходит по утрам, если просыпается в моей комнате и не идет на работу.
- что, видел? – он пытается уследить за моим горящим взглядом восхищенной белки. Как-то он сотворил мне орех, огромный, как раз для такой белки, как я, и отдал мне его – держать.
- лошадь.
- созвездие, которое тебе удалось разглядеть с третьего этажа в середине дня?
- нет же, скаковую лошадь.
- аааа, - протягивает он и заботливо прислоняет ладонь к моему лбу.
Он фармацевт. Еще немного, и он отпустит мне – без рецепта, - любой из разрешенных препаратов. Если бы мне не было неловко, я бы попросила его носить мне по пачке снотворного, пока не набралось бы нужное количество. Но он умен. И даже бывает внимателен. Так что я не открываю рта и ничего не прошу. Лишь изредка вспоминаю, что огромный орех, который он сотворил для меня из воздуха, я так никуда и не пристроила, так что остается держать его в руках и знать, как лягушонок из Марии-Мирабелы, что это и есть моё предназначение.

До начала учебы в институте, спустя несколько лет после приезда, он работал дворником у Стены Плача. В его обязанности входило опорожнять проемы между древними камнями, чтобы идущие за пришедшими могли беспрепятственно втискивать свои записки. Одну из моих записок он мог прочесть. Вторую – мог только увидеть. Впрочем, как мне кажется, в обоих я обращалась в богу на датском, что не мешает мне теперь разговаривать с Сигрид на иврите. Да и слышал бы кто.

- а там правда была лошадь
- да-да, и, правда, – скаковая
- да, и капот тети Жени был слишком длинным
- да и тетя Женя сама. Но я все равно не понимаю, что такого культового в этой книге.
- ничего. Она не культовая. Она просто особенная. И хорошая
- лучше бы ты прочла Шекли. Хочешь, я привезу тебе?
- я найду в сети.
- найди, рассказ крошечный, но офигительный.
- хорошо, а ты спи, спи пока.

К своим тридцати двум годам он научился спать даже с открытыми глазами. Впрочем, это он так говорит. Я склона ему доверять, но быть начеку. Он и сам просит, чтобы я не теряла с ним бдительности. Мне же сразу представляется ночной дозор из времени Башни и Ограды, в то время, когда наши родители еще не помышляли о детях. Тогда-то именно и решилось, что этой осенью мы окажемся около одного и того же фуршетного стола, и больше двух фраз друг другу не скажем
- тебе налить сока?
Я сижу даже не по правую руку от него, вернее, это он сел справа от меня, на диван, около журнального стола в доме бывшей жены моего друга.
- нет, спасибо

Он говорит, что впервые увидел меня на кухне. Когда вошел. Охотно верю. Вероятно, и я его именно там увидела впервые. Он был черно-белым, именно в этой последовательности цветов, если смотреть сверху, но я сидела, и для меня он должен был быть бело-черным. Теперь он уверяет меня, что у него нет черной рубашки.

Когда он позвонил мне, несколько дней спустя, наверное, не больше недели прошло с начала месяца тишрей, я с удивлением смотрела на высветившейся номер на экране телефона

- ты видел лошадь?
- какую лошадь? – он покачивается в старом кресле-качалке моего соседа, которое тот притащил с пасхальной помойки. В стеклах его очков не отражается моя восторженная физиономия.
- скаковую
- ты хочешь встретить со мной Наума?
- да, когда?
Он называет мне дату и время. Для того, чтобы поехать в аэропорт со мной, ему придется сделать крюк.
- говоришь, лошадь. Ну давай посмотрим вместе. Где она? Куда скрылась? Откуда появилась?
Я слышу иронию в его голосе. Впрочем, его речь насквозь пропитана иронией.
- туда, - я потеряно указываю в одну из сторон света
- осторожнее, ты орех уронишь. Представляешь, что станет с ним, если он, такой огромный и вкусный, упадет с третьего этажа на асфальт?
- он разобьется, - полушепотом предполагаю я.
- не тут-то было. Он подскочит и допрыгнет до самой крыши. И как, по-твоему, мы его оттуда вызволим?
- мы поднимемся по лестнице на крышу?
- нет, мы позовем Карлсона. И вообще, перестань быть столь серьезной, откуда этот вечный сплин?
- ты знаешь, что Карлсону было как раз тридцать два? Как тебе
- разве там был указан возраст?
- ну да
- хорошо, так что же с лошадью?
- была
- это ты уже говорила
- ты можешь лгать в глаза?
- а надо?

Он живет в Иерусалиме. На шестнадцатом километре и не раньше, всласть отдалившись от города, он звонит мне. Так он говорит, когда мы проезжаем дорожную вывеску Иерусалим – 16 км. Для того, чтобы это увидеть, нужно оглянуться назад и не обратиться в соляной столб – мы не из той сказки. Тогда до Тель-Авива остается сорок семь километров.

Тель-Авив, современный Содом, город холостяков и – следовательно – собак с хозяевами, а также, – как любой город Израиля, - город бесчисленных кошек, морской город, приморский, с набережной, где мы уже успели поскандалить, - мой город. Как и Иерусалим, столица на семи холмах, так мной и неизведанная, город – его.

Чтобы доехать до Иерусалима, мне нужно около часа. Я жду его недалеко от станции, у почты. В конце октября на мне теплый свитер и куртка. Я надеваю перчатки и прыгаю по тротуару, как белка. Орех я бережно поставила на пол у кровати, в двух метрах от кресла-качалки, на которой он любит сидеть, когда утром выходит на солнечный балкон. Я показываю ему в одну из сторон света
- смотри, лошадь
- какая?....

- ты давно меня ждешь? Замерзла? Залезай скорее в машину, грейся. У тебя холодные руки. Почему ты говоришь, что ты не замерзла?

5.11.2006