Нижегородский оракул

НИЖЕГОРОДСКИЙ ОРАКУЛ

 
 На терассе расстелили новую скатерть, поставили тарелки с синей каймой и позолотой.
 Наконец-то прошел долгий, затяжной дождь, поэтому гости чувствовали себя оживленно, громко разговаривали, спорили, курили принесенные Лыбиным, молодым купцом, сигары.
 Через сад, через его мокрую листву изредка был слышно, как гудит и стучит плицами по воде пароход, а с Волги долетал иногда приятный, теплый ветер – сказали, что там, за рекой давно уже сухо и жарко.
 Вечернее солнце смотрело из-за туч, и Антипин, глядя при его ярком блеске на мокрый сад, на цветы, на Анну Андреевну в белом платье, бросавшую на него иногда теплые косвенные взгляды, чувствовал себя снова молодым и счастливым.
 - Позвольте, позвольте, дорогой, - как всегда кипятился поверенный Шапов, - споря с художником Иваном Аркадьевичем. – Вы говорите, что будущее наше мрачно, темно, а наши дети и внуки будут прозябать в ужасной, дикой, разграбленной, выродившейся стране. Вы, знаете ли, просто пессимист! Да, да, просто пессимист. Я утверждаю. Флегматик. И картины ваши, дорогой, такие же темные и мрачные, как и ваш характер. Как и ваши, извиняюсь, пророчества.
 Иван Аркадьевич, повернувшись на замечание своим грузным телом в плетеном кресле, медленно сказал, глядя на пожарную каланчу поверх листьев, а почему-то не на собеседника:
 - Это не пророчество. И я, наконец, не пророк. Это просто мой трезвый взгляд на вещи. Все это было абсолютно ясно, когда мы получили тысячи инвалидов при Ляояне и когда утопили « Варяг». Еще тогда все было ясно. И что же? Все образованное общество не плакало, а ликовало: « Еще один просчет нашей идиотской монархии!» А наша Дума! Господи помилуй, она в открытую хочет свергнуть монархию! А сама не понимает истинных пружин истории и всего ее механизма! Именно поэтому я и заключаю, что скоро все провалится в тартарары! А править нашей Россией будут какие-нибудь чужеземцы или даже монголы. Помните Соловьева, а?

 О Русь! Забудь былую славу:
 Орел двуглавый сокрушен,
 И желтым детям на забаву
 Даны клочки твоих знамен.
 Поднялся шум, спор.
 - У нас в стране своих монголов достаточно, – заметил едко Заборин, фельетонист из газеты. – Вот посмотрите, господа, хоть на нашего конюха Федора. С утра он уже пьян, а если он пьян, то как всегда дерет плеткой лошадь. Видели, как он издевался над бедной кобылой? Выучи его, дай ему бразды в руки – и он всех в оборот возьмет. И меня, и вас, и вас.И вас также. Скрутит всех вожжами, и отправит к якутам или еще куда подальше.
 - Да, никто и не пикнет.
 - Социалисты превозносят пролетария, чернь. Вот он вам – пролетарий, – засмеялся кто-то, присаживаясь на перила.
 - Ой. Не садитесь, там еще мокро!
 - Если восторжествует в конце концов теория этих народных плакателей в Думе, то все Федоры будут сидеть в губернских управах и в Петербурге, в министерствах. А куда побежим мы, господа? Я лично переселюсь на дачу, наберу мадеры, лафита или простой красноголовки. И, знаете, ударюсь в многолетний запой: пьяному море по колено. Буду прятаться на даче, смотреть на мир в давно не мытое стекло и пить с горя по России.
 - Ха-ха-ха! Вы полагаете, что водка спасет вас от Федоров? Еще чашечку шоколада, любезная Анна Андревна. Я чертовски промерз, извозчик опрокинул бричку на откосе. Да, это будет похуже Мамая и всех монголов вместе взятых. Но это будет не так. Не так.
 - Господа, господа, кончайте спорить. И пойдемте, наконец, чай пить. Самовар уже готов. Пахомовна, раскладывай варенье господам, что же ты? – Анна Андреевна шуршала белым платьем, входя в комнаты.- Жоли, господа уже собрались, ждем только вас!
 Лыбин сел рядом с Анной Андреевной и принялся рассказывать ей, что цветочный мед гораздо полезнее гречишного. Гости откупорили первую бутылку, смеялись, вспоминая вчерашний пикник.
 Принесли граммофон и под разговоры невнимательно слушали какую-то новую французскую песенку. Иван Аркадьевич обмахивался шляпой, как будто ему было жарко. Ему принесли чашку чая прямо к креслу. Он никак не мог развязать галстука, который давил ему горло.
 Он смотрел на шумящее общество и ясно, как в синема, только в цвете, видел какие-то мрачные картины: тюрьмы, тюрьмы, тюрьмы, арестанты, голодные дети и женщины, кто-то барахтался в луже крови, неподалеку лежала грудная клетка какого-то человека, вся окровавленная. Полз почему-то полураздетый младенец, в короткой белой рубашечке, громко пищал. Ходили всюду сапоги, вымазанные в крови. Стены домов, в желтой и белой известке, тоже были испачканы кровью и мозгами. Плыл пароход, набитый кричащими и плачущими людьми. Ржала чья-то лошадь, не зная, куда ей бежать без седока.
 Иван Аркадьевич достал блокнот и бегло принялся набрасывать новый эскиз, забыв о бокале вина, стоящего рядом на столике.
 - Иван Аркадьевич, простите, милейший. Вы слишком много в последнее время стали пить вина,– подошла красивая Анна Андреевна, заглядывая в блокнот. – Я понимаю, искусство требует жертв. Но ваши картины совсем измотали вас. Но ведь никто не хочет смотреть ужасы, мрак и кровь. Пишите лучше как Ренуар или Моне. К чему вам этот жуткий мистицзм? Эти разорванные тела, стоны, лошади, решетки, этот ужасный натурализм?
 Иван Аркадьевич в ответ промолчал и, взяв большой бокал хересу, выпил. Ему стало немного лучше, теплее, вино ударило в голову, и показалось, что еще можно жить – случись хоть что:
 - А вы не слыхали, дорогая, красивая, заботливая Анна Андревна, вот такое вот изречение Федора Михайловича Достоевского. Извольте, я приведу его вам дословно, на память:«………………..................
 * Вот как раз это-то и будет скоро в России. И не слышали ли вы еще о таком схимонахе А…
 - Нет, не слышала. И не хо-чу больше слышать ни о каких пророчествах!- она поправила высокую прическу, посмотрела вокруг – нравится ли она окружающим.- В жизни столько чуда, цветов, капель, прекрасного, невообразимого! Я скоро поеду в Италию, в Рим, увижу Венецию! А вы не хотели бы поехать со мной? Проветритесь, смените обстановку. Напишете пейзажи, светлые, яркие. Наконец, ну хоть меня. На фоне Колизея или Сан - Марко. Всем понравится, публика на вас будет валом валить. Вам дадут какую-нибудь премию. Вы станете известным, знаменитым, богатым. Как Альфред Нобель.
 - Нобель изобрел динамит.
 - Пусть. Зато ведь он миллионер, популярен. Ну, какой вы все-таки! Вы будете писать совсем по-иному: светло, воздушно, весело.
 - Я предпочитаю Верещагина. Начался 20 век, то-то еще будет! - угрюмо отозвался Иван Аркадьевич. Руки у него дрожали, темные круги от бессонницы, от ночной работы делали его на десять лет старше.
 Анна Андреевна зябко пожала плечами, вглядываясь в эскиз. Ей стало почему-то жутко, она вспомнила и одну из последних картин художника.
 Гости шутили, громко хохотали, рассказывали анекдоты, приглушая голос от дам. Почтальон Соколовский изображал в лицах губернатора, его жену, нудную, чопорную даму, которая ходила так, как будто внутри у нее то и дело сжималась и разжималась пружина. Потом он пародировал и артиста, приезжавшего недавно в город. Всем было необыкновенно смешно и очень беззаботно.
 

 2006 г.


* - запрещено во всех наших современных изданиях либеральной цензурой.