В россии

В РОССИИ



 Пятнадцать лет с тех самых пор, как у нее почти отнялись ноги, сидит Майя в своем большом доме из белого кирпича у окна. Только изредка видят ее на костылях в магазине или на почте, в день выплаты пенсии. Четыре окна в доме выходят в поле, на восход, и обычно до обеда она сидит возле стекол на стуле, опершись о подоконник локтем, а после обеда переходит на другую сторону дома. В селе ее считают чокнутой, ненормальной. На скамейку своей улочки сплетничать с соседками она никогда не выходит, дела по дому, приходя раз в день вечером, делает ее брат: выносит ведро, таскает дрова, латает заборы, раз в неделю топит баню.
 Майя получает пенсию по инвалидности. Говорят, что телевизор она никогда не смотрит, не любит, изредка слушает только радио. Книг она, впрочем, тоже не читает, как и все село: библиотекарша сидит у себя почти без работы, изредка выдавая книги школьникам «по программе», да и новых книг библиотека не видела уже около пятнадцати лет. Несколько человек в селе выписывают только «ЗОЖ», а местная учительница, бывшая, покупает на почте кроссворды – вот и все. Все село смотрит только телевизор: сериалы, «Поле чудес», триллеры.
 Как и многие, Майя в свое время окончила десять классов, потом, как говорят, «с****овалась», уезжала в город, там ходила по рукам, и однажды, пьяная, уснула зимой на морозе – привезли ее к матери из больницы уже неходячую.
 Ее некрасивое, широкое, красное лицо с мелкими глазками и широким, плоским носом никого не привлекает, разве что по-пьянке пытается пристать к ней кто-то, а обычно мужики на нее не обращают никакого внимания.
 О чем она думает, изо дня в день, из года в год, садясь с утра у своих окон пораньше – словно это ее работа, за которую к тому же хорошо платят?
 Вид из ее окна скучен и обыкновенен. Огород с картошкой, морковью, капустой, а дальше – голые ровные поля, засеянные или рожью, или, по временам, горохом. Даже недалекий лес скрыт холмом, глазу уцепиться не за что: круглый год одни и те же пустые поля и облака над ними. Изредка по дороге за огородами пропылит грузовик или пролязгает трактор – и снова тишь. В августе, правда, мелькает в поле старый, рыжий от времени комбайн, а больше – ничего.
 Нет даже ни одного столба, а кривая береза у соседа только обезображивает вид и делает его еще более скучным, невыносимым, убийственным, особенно, когда пасмурные, лохматые клубы несутся низко над полями и сеют морось.
 Зимой по сугробам редко-редко проскочит заяц или же проползет собака – и вновь то же безмолвие, тишина, однообразие и ветер, ветер. Иссохшие черные кустики лебеды и чертополоха качаются на ветру, бледное, скучное солнце косоглазо смотрит на деревню, или какая-нибудь дура-ворона орет и вертит клювом на черном от времени столбике забора.
 И так – недели, месяцы, годы, годы…
 С противоположных окон дома: серая, унылая улица с шипящими на ветру тополями, груда досок, серых от старости у избы напротив, несколько кур, все копошащихся в канаве у косого забора, крапива, полынь, куцая вишня и – провода на серых железобетонных уродцах, косящих вправо и влево – вот и все.
 На сельском кладбище, в конце той улицы, где сидит Майя, - великое множество свежих могил и новых железных крестов над холмиками:
 Антонов Сергей ( 1962 – 2000 г.г. ), Лариса Новосельцева ( 1970 – 2004 ), Сергей Карашов ( 1964 – 2003 ), Алексей Соймин ( 1968 – 2002 г.г. ) …
 Большинство – повесились или умерли от дешевого спирта, кто-то – утонул по пьянке, кто –то погиб пьяный от тока, кого-то зарезали в городе неизвестные, несколько - замерзли, один сгорел на старом тракторе, другого – затянуло в косилку…
 На кладбище такое же однообразие и монотонность времени: редкие, чахлые березки, полынь, пластмассовые венки и цветы, шуршащие на ветру. Кладбище обступают те же пустынные плоскости полей, а больше – почти ничего, если не считать ржавую водокачку в селе, несколько старых, черных изб с того края деревни, где доживают свой век старухи: приезжают к ним, в лучшем случае, раз в год, и никому, сказать по правде, они уже давно не нужны – ни со своими воспоминаниями, ни со своими заботами, ни со своими мелкими жалобами, бедами, которые им-то кажутся вселенскими.
 Там живет в своем полуразвалившемся доме с зелено-ядовитой штукатуркой известная в прошлом всей деревне проститутка – Танька Зеленая. Всегда пьяная, черная от запоев, с грязными волосами, похожими на жирных червей, оглядывает она по-хозяйски всю деревню,
выходя на крыльцо, уперев руки в бока старой кофты - и начинает: « ****и! Суки! … твою мать!» Мужики, проходя мимо, посмеиваются, и только Колька Борзой останавливается и отвечает иногда ей: « Че, че ты орешь, ****ища старая!» Танька сразу спешит ретироваться, так как Колька запросто может вспомнить всех тех поименно, кто ее когда-либо имел.
 Вся деревня спокойно терпит Танькины выходки: какое-никакое развлечение в однообразной и серой жизни!
 Давным-давно позабыты те времена, когда в деревне был битком набитый клуб, народный хор, драмкружок, ставивший даже Шекспира, молодежь стремилась остаться в большом когда-то селе – зарплата была выше в два, три раза, чем в городе, и многие ездили отдыхать в Юрмалу, в Анапу, в Трускавец, даже в Туркмению, в Москву…От тех времен остались только огромные железобетонные фермы, теперь забитые бурьяном, полынью. Обитают там только мыши, ласточки – местные руководители и чиновники распродали почти все поголовье и технику, накупив себе квартир в городе и иномарок, настроив коттеджей, отправив детей учиться за границу, накупив женам соболей и золота…
 Впрочем, и фермы эти уже разбирают: то и дело приезжает японский желтый бронтозавр, и деловитые чужаки-шабашники до вечера, без перекуров, торопливо и почему-то озираясь, грузят плиты и блоки на чужие «Камазы», куда-то все увозя. И – остается только медленно оседающая пыль, выручка в частном магазинчике и - чужие окурки от дорогих сигарет.
 Немного оживляется деревня только на выборы. Наезжают из города депутаты и их помощники, оклеивают яркими плакатами магазин и старую дощатую почту, ставят громкоговорители, веселую музыку: в деревне праздник. Но Москва далеко, до Бога – высоко. Выборы заканчиваются – и вновь тишь, запустение, на четыре года. Плакаты же народ растаскивает - оклеивать ими подсобные помещения, топить печи, так как одной районной газеты на растопку никому не хватает, а выписать еще газет – ни у кого нет денег. И опять идет и идет деревней пьяный электромонтер Савва Кроликов: в неизменной китайской желтой шапочке, в одних и тех же синих спортивных штанах, в непременных дымчатых очках, похожих на пенсне…
 И вновь несется одна и та же песня:
 И никто меня не любит!
 И никто не пожалеет!
 Пойду я на помойку,
 Наемся червячков…
 Вечерами в деревне такое же забвение, ветер, пустота, пыль, как и на кладбище. Изредка пройдет мужик или пробегут, лая, собаки, или чья-то коза торопливо щиплет листву, пробивающуюся через разбитый штакетник. В дождь грязь, сверкая, блестит в лужах на давно разбитом асфальте, треплет на сельсовете мокрый российский флаг, похожий на ощипанную курицу – краски быстро выцветают на ветре и дожде, и видно, как далеко - далеко в поле кривятся несколько ветел, где, как говорят, какие-то кавказцы убили когда-то девчонку. За деревней – неглубокий маленький пруд с зеленой стоячей водой, облюбованный утками и гусями, редкая осока, лягушки, а посредине - лежит старое ужасное огромное колесо от трактора.
 Глядя на эту деревню, почему-то вспоминается совсем другая, давних уже лет. В той - были повсюду глубокие овраги, с росой, высокими травами и цветами, в пшенице на холмах вертелась ветряная мельница, многочисленные трактора рокотали день и ночь в поле, по селу ехали на мотоциклах, велосипедах. Всем селом ходили в клуб смотреть индийский фильм, повсюду строились, стучали звонко топорами, и на широких улицах там и сям стояли новые желтые срубы. А народ ходил в огромный новый магазин смотреть невидаль – грузовой мотороллер.
 Везли тракторами лес, пыля, а по вечерам десятки парней и девушек плясали под гармошку у завалинок, смеялись и целовались. А завидя на улице новый «МАЗ» из города – все всерьез мечтали о какой-то совсем иной чудесной, совсем необыкновенной, сказочной, насыщенной праздниками и событиями жизни - в каких-то там «голубых городах».