Поэты

- а вы читали мои стихи?
- нет,
- а стихи моего отца?
- тоже нет
- а стихи Вронского?
- да, но мало
- все читали стихи Вронского, все читали стихи Вронского. А стихи моего отца никто не читал, точнее, читали все, в той, другой жизни.
- успокойтесь
- я спокоен, сейчас все вспоминают моего отца, что он был знаком с этим Вронским, но мой отец тоже печатался, слышите, тоже, и я может, буду, и я буду…
- пожалуйста, успокойтесь, а где ваш отец?
- мой отец не в России. Он уехал, уехал в мир будущего, мир прогресса, в мир счастья.

Вот так и было, вот так Рома загремел в клинику неврозов. «Сильное душевное расстройство», заговорил врач без особого сожаления, но с вечной тоской в глазах. «Белый халат, сильно выделяющийся на фоне желтых рук» - думала Аня.. «Мы его вылечим, не переживайте. У многих в тридцать лет бывает депрессия, вот у нас случай такой забавный был. Мальчик лет пятнадцати решил с жизнью покончить, так не успел, приехали, повязали, к нам привезли. Сейчас бегает и радуется, здоров мальчик». Врач шутил, предлагая Ане чай, что во врачебной этике вообще редкость.

Какой чай если тебя окружает метр колючей проволоки и двери с решетками. Какой мальчик с самоубийством? Нам бы самим выжать! Лишь бы Ромку на ноги, а там пусть дальше пишет, пусть дальше забивает на работу, лишь бы воду не включал и газ не оставлял открытым, лишь бы. Сплошное «лишь бы» било в висках. Спасут, я то знаю, отца его спасли же, а сколько лет назад это было? Двадцать, десять? Сейчас врачи лучше, сейчас препараты новее, сейчас денег дал – и все отлично, лишь бы газ не включал, воду не открывал, сплошное лишь бы.

Врач уже взял Аню за локоть и сказал тихим басом: «триста доллоров, пожалуйста, в рублях, по курсу тридцать, я очень прошу и чтоб никто, никто». «Лишь бы» сменилось в голове на «никто». Почему повторяют слова? Почему? Поняла? Все записала? Пошла в магазин?
Дети, дети и сами могут прокормиться. Никто, никто так не заботится о гении как она. Я могу быть женой гения. «Каждому гению нужна кухарка» - это Рома сказал, еще тогда, лет двадцать назад, когда только ухаживать стал, тогда…

сейчас он не помнит, все кричит и смотрит, смотрит и кричит. А куда же он смотрит? да в одну точку, да в один квадрат. И курит, потом вот заболел, руки хотел на себя наложить, все о Вронском вспоминает, все говорит: «жизнь несправедлива с отцом».

А тогда, а тогда, сорок лет назад появился в семье московского поэта Андрея сын. И все были счастливы, и Больница была счастлива, простых туда не допускали, простые лечились дома, простым валерьянка и йод, одни таблетки. А тут такое событие, мальчик: три с половиной кило, красавец. И голосистый. А Андрею разрешали все, ведь премии, и ордена. Все, все, все. И продукты по блату, и очередей нет ,ничего нет. Мебель финская дома, польская кухня, а представьте, раздельный санузел, счастья сколько было. И новая поэма написана, и вроде не так плохо и орден очередной может, дадут.

Самый молодой, а вон, каких успехов добился. Самый, самый, самый,на не такой уж и самый. Рядом, но чуть впереди шел всегда Вронский, а говорите друзья. Андрей и Вронский, лучшие не лучшие, друзья, этим все сказано. Но Вронский лучше, и любят его девушки больше, и раньше всех выкурил первым сигарету, это еще до девушек, и портвейн, и паштет, и все везде первый. И первый на всех мероприятиях в школе и первый сказал, что стихи пишет, такие стихи – зачитаешься, и ни о чем, да обо всем. И вроде власть не ругал, а так, мимо прошел. Тогда еще нельзя было, это сейчас Рома все делает, а тогда нет, тогда Боже упаси, да и Бога тогда не было.

Вронский один на коне впереди, и пишет и пишет. Красиво, туманно, заоблачно, просто, никто так не писал. Какой Пушкин, какой Лермонтов, вот он, и все тут.

Только Вронский и Андрей по разным дорогам пошли, кто диссидентом стал, кто ордена получал, у кого Ленин на танке, а у кого – в гробу лежит.

Вронский исчез из виду.. А время неумолимо, и в тридцать дачу получить, пусть маленькую, но все равно. И вот Вронский, не свет не заря, как снег на голову, «помоги, то да се, уехать хочу». Надоело. «Уехать помочь, не могу, а вот покормить – пожалуйста». И новая премия, и машина, и квартира, все есть, жены нет. Премия есть, а за Вронским – бабы косяком, все тайно восторгаются, перепечатывают, раздают тихо, под партами. Институты давно кончались, но все так же, все прячут под парты, и Вронский только не прячет, ходит гордый, а бабы – стайками. Вронского только все прячут, то от милиции, то от кого другого, но все твердят, гений, гений, гений.

«Я тоже пишу» - сначало говорил, потом кричал Андрей, «я все могу, смотрите?» И стал читать…

«Что это за ерунда?»
 «А, трехстолбный ямб?»
 «Так это же старо, как пушкинское пальто»

Да, старо, зато квартира, дачи, все есть и вроде жена есть, такая молодая, а тебе тридцать пять, и жена есть и вот все хорошо, наверно. только Вронский впереди идет. Через прилавок наклонится, и давай, с продавщицами: шу шу шу, и раз – батон колбасы отхватил и как умело. Андрей, что Андрей? Все премии свои покажет, звания разложит – ничего нет. «Если бы на всех членов давали, ничего бы не было, ждите гражданин», и ждал.

Правда, дача, квартира, машина. Поцарапана чуть-чуть, кто то написал крупными буквами на капоте: жид. Ну, замазал, все равно видно… а стихи других печатают, и может тоже уехать и вот собрался уже, так нет, жена забеременела. Жена здесь рожать хочет, здесь врачи самые лучшие, а кто ей там то разрешит родить? Родила. Хоть в чем то опередил Вронского, но вот Вронский пакует чемоданы и улетает, улетает в жаркие страны, там где аисты подметают землю своими крылами, где дома рвутся к небу и по праздникам можно ходить на голове и по газонам. Быстрее, быстрее, быстрее всех. Он улетел первым. Вронский опять опередил всех, снова стал быстрее, сильнее, да и выше, а Андрей привязался ребенком. Маленький, три с половиной кило, что с таким делать.

А рукописи Вронского так же под партами передают, так же на машинках печатают и дача плохая, осыпается, а сейчас стали всем, кому не попадя, дачные участки давать, всем, от хирургов до инженеров. А Андрей, а что Андрей? У него премии и почетные грамоты, он печатается или печатался? Уже не помнит, уже не знает. «Уже» забилось вместо «тук-тук» в сердце.

Вронский письма присылает, пишет, что уже книгу издал. Сразу, не прошло и полугода, не прошло и года, устроился, а тут гниешь и теперь так: «А вы знаете Вронского?». И все разделились, два лагеря, кто против Вронского, кто за Вронского, нет никого за Андрея, все разговоры – гений или нет этот жук Вронский.

Ромка уже школу заканчивает и в 16 подходит и вдруг стихи дает, интересная штука, тоже пишет. Андрей так никогда в жизни не орал на сына, не бил его ремнем, «не сметь, не брать в руку ручку без надобности, есть один поэт и ты на него не похож. Я из тебя дурь выбью, я тебе устрою», и устроил, запер сына, не давал воздуха, пока с инфарктом не лег, такой здоровый, а инфаркт и Ромка выпорхнул. Поступил, закончил институт и все подходили – «а ты знал Вронского?» «я, нет, отец - да» и называл фамилию отца, как будто фамилии у Ромки с отцом разные. И никто не узнавал фамилию. Конечно, если влезть в подшивки районных газет, поискать в школьных сочинениях, что-то может и всплывет, а так ничего, так пусто.

 И Андрей вспомнил, вспомнил, что может что-то. Может позвонить Вронскому и там…. тот примет, он не откажет, там врачи лучше, и климат спокойнее, и вообще – жить можно, и там может, вспомнят, полюбят заново. Дадут жизнь.

Что здесь? Здесь ничего, ни климата, ни денег, стенка шведская да дача разбитая. В прошлую зиму воры влезли, все вынесли, вилки и те вытащили, оказываются, их сдать, как цветной метал можно,… но Вронский не подходит, Вронский по заграницам. Можно о Вронском в открытую, и можно хвалить власть и главное, можно ругать власть, можно все делать: хоть кооператив, хоть палатка с алкоголем. Все можно, денег бы только и вот так.

И снова сын уже на двадцать с бумажкной – что опять? Стихи, и сердце, так заболело. Что же делать, что же делать? Скорую, надо скорую! Успели, спасли, выжил. «Не показывай, стихи, все пишут стихи». А телевизор в каждом доме и на каждом канале - Вронский, и премию ему вручают. Вот он в костюме и шарфике, вот еще что-то, а Андрей в больнице, таблетки и сон, ничего другого.

И Рома уже вырос. А где же был то я, где? И жениться хочет и вот свадьба, еле дошел, и еле дополз, с палочкой, отдышавшись. И опять – стихи, везде стихи, везде письма. Вронский, ты отстанешь от меня.

Отстал, отстал и еще раз отстал, но, как и отставал, так и возвращался. Все возвращается: в письмах, старых фотографиях, в лицах прохожих, в памяти. И память отпустила, третий раз не выдержало сердце, третий раз можно идти спокойно. И ничего торжественного, смерть рядового сотрудника, рядом жена, ребенок, друзья, были ли такие? и на серванте телеграмма: «Примите мои соболезнования, не могу приехать. Горюю. Вронский»
Ты горюешь?

Теперь Рома хранит телеграмму, и вот новые дети, и жена Анечка все кричит, что не работаю. Ничего не меняется, ничего. А вы читали мои стихи? Улететь, вернуться к Вронскому той же самой телеграммой, за отца, за себя, за недописанные стихи, за все – вернуться, вернуться. Звонил, обещал помочь. Надеюсь, заберет. Да время уже не то. Скоро безвизовый режим введут, и летай куда хочешь, и не на поздравительных открытках, а в самолетах.

- а вы читали мои стихи?
- нет, не читал
- а стихи моего отца?
- извините, но тоже нет
- а Вронского?
- кого?
- Вронского?
- простите, я не расслышал
- Володя, Рома, Надя, Сережа, Кирилл, Олег, Гена, Ольга. Поняли
- нет, я не читал, извините.