Рыжий и страшный

– Петровна!/.../На/.../ ты помидоры из /.../лейки поливаешь?
Пожилая женщина, склонившаяся над грядкой с луком вздрогнула от неожиданности. А калитку уже открывал мужик в грязноватой, потрепанной одежде, с мутным взором с утра залитых голубых глаз. Как и раньше, рыжий, только малость посветлела от седины нечесаная кудерь.
– Я тебе,/.../, говорю: помидор он любую воду терпит. Вот я прямо из колодца, ведром плесну/.../. По полведра на кажное растение. У меня этих помидоров хоть /.../ ешь./.../!
Рыжий мужик сплюнул, еще раз смачно выругался и уставился на Венеру Петровну.
– Вообще-то это лук.
– Нехай себе лук. Я ж тебе про помидоры говорю /.../! А лук, чего лук? Его щас вообще поливать нельзя – сопреет.
– А я и не поливаю, а полю.
– Ну и поли себе,/.../! Выпить есть?
– Нет!
Мужик напряженно, с недоверием всматривается.
– Нет, тебе говорю. Кому у меня пить?
Мужик неспешно повернулся и, бурча что-то под нос, скорее всего, любимые слова, направился к калитке. Не спеша. Ибо его то и дело заносило в сторону. Но нашел, справился с крючком.
– Чего ты тут,/.../, понаставила /.../ какой-то. Надоть щеколду, как у всех/.../ нормальных людей. Я те сделаю. Погоди.
Он вышел за калитку и еще с минуту топтался, сопя и ругаясь, у калитки, терпеливо вталкивая непослушный шпингалет в дырочку. И пошел, так же, криуляя, к соседнему дому. Через несколько минут Венера Петровна снова услышала басовитый мат. Она терпеть не могла, когда при ней кто-нибудь нецензурно выражался.

Гришаня Рыжий (а иначе его в деревне никто и не звал) не появлялся несколько лет. Сидел. Как водится, по пьянке. Кто-то из-за водки трактор в болоте топит, кто друга до полусмерти изобьет, кто сельпо грабанет. Гришаня совершил страшное преступление – убил свою тещу. Невзначай. Кое-кто ему даже сочувствовал.

Когда Венера Петровна (она тогда еще работала, и в деревню приезжала только на выходные) узнала об этом, в душе ее поднялась волна такого отвращения и к этому гнусному соседу, и ко всей деревне в целом, что она даже не смогла работать. Только переночевала, а наутро собрала сумки с нетронутой едой – и в город. Муж, как мог, ее утешал. Но от его утешения ей стало еще хуже.
– Ну что ты так переживаешь. Да в деревне, если не в каждой избе, так через одну, кто-нибудь сидел.
И он начал перечислять, кто в их деревне и за какие провинности отбывал наказание. Венера Петровна угнетенно молчала, и, как будто у нее где-то внутри все шире разверзался рот от удивления и ужаса.
– Ты что думаешь, в городе этого меньше? Просто мы тут живем, как улитки в раковинах. А пойди по нашему дому – и не то увидишь!

Но Венера Петровна не хотела идти ни по своему городскому многоквартирному дому, ни по деревне. И откуда только ее молчаливый муж все знает. Она не замечала, чтобы он когда-нибудь праздно шатался по деревне, как это любят старички, или сидел во дворе городского дома, как другие пенсионеры. Однако же он знал об их соседях, и городских, и деревенских, гораздо больше, чем она.

Целую неделю бедная женщина не могла прийти в себя. Поделилась на работе –стало как будто легче. Но про себя решила - туда больше ни ногой. пусть они там сами с собой разбираются! Но вечером в пятницу, придя домой, почувствовала какой-то зуд в крови. К тому же картошка уже была посажена, рассада взывала к себе с подоконников. И Венера Петровна отправила мужа в гараж, за машиной. Он усмехнулся, но пошел.

Опостылевшая деревня казалась такой мирной и сонной. Широкая проселочная дорога лежала между двумя рядами зеленеющих берез и тополей. Собаки, безжизненно валявшиеся в пыли, завидев «Москвич», бодро вскакивали и с лаем сопровождали его несколько метров, чтобы затем, так же внезапно, бухнутся в облако пыли. Ни души. Только ярое солнце, дорога и безлюдные темные избы.

Но это впечатление было обманчивым. На самом деле, деревня гудела, точно улей. О чем Венера Петровна и ее муж узнали через полчаса. Оказывается, Гришаню рыжего уже отправили в город, и он там дожидался суда. Жители разделились на две неравные половины. Некоторые, в основном, старухи, осуждали убийцу. Но больше жалели. Ведь без умысла, спьяну. Из деревни ездила в город делегация просить за несчастного.
Ездили они потом и на суд. Может, заступничество и помогло, но Гришане все-таки дали восемь лет. Жена его куда-то сразу уехала. Дом стоял темный, одичавший, страшный. Борщевик поднялся вровень с крышей.

Сгинул сосед, как и не было. Пожалуй, Венера Петровна ни разу и не вспомнила беспокойного соседа. Недосуг было. На пенсию вышла. Муж болел. Дочка, долго не выходившая замуж, наконец, сподобилась и родила сразу двойню. Так что у бабки с дедом летом забот прибавилось. И вот, нате, явился. Снова слушать пьяную брань. Да и малых деток может напугать, леший. Откуда-то изнутри, как говорят, со дна души, стало подыматься раздражение, пока еще неявное. Все валилось из рук. Венера Петровна бросила злосчастный лук. «Может, и правда, не время полоть. Откуда мне знать эту сельскую премудрость?»

За несколько лет, проведенных в деревне, городская женщина подрастеряла былой энтузиазм, и теперь только сила привычки заставляла ее каждую весну высаживать в тяжелую, плохо поддающуюся лопате землю нехитрые северные растения и поддерживать порядок на огороде. Она втайне радовалась проблескам желтизны в березовых прядях, первым холодным ветрам, ледку на лужах, которые означали конец полевых работ и возвращение в городскую квартиру.
Шлепнув пару раз внуков, прикрикнув на собаку и огрызнувшись на мужа, Венера Петровна к закату дня поняла, что ее нервирует возвращение соседа. Темная сторона жизни, которую она изгнала из своей правильной жизни, настойчиво стучалась в окно ее домика-крепости. Она вспомнила, что до того страшного события и не знала о существовании старухи, Гришаниной тещи. Не была знакома и с его женой, которая, подобно большинству деревенских женщин была слишком занята хозяйством, чтобы ходить по гостям. Сама же Венера Петровна и подавно ни к кому не напрашивалась. Она увидела эту женщину, уже немолодую, какую-то бесцветную (никакого цвета волосы, невыразительные глаза, загорелая кожа коричневато-серого оттенка), когда она уезжала из деревни, как оказалось, навсегда. Какие-то мужики бросали тюки с барахлом и коробки в грузовик. Несколько других женщин стояли рядом, видимо, пришли проводить. Но разговора не было. Были слышны только короткие реплики грузчиков. Венере Петровне показалось неуместным подойти к соседке и попрощаться с человеком, в сущности, ей незнакомым, и она заторопилась уйти в избу.
Тем не менее какое-то смутное чувство вины она некоторое время несла в сердце. Пока не позабыла. И вот теперь оно снова выползало наружу. И главное, Венера Петровна не могла понять, отчего. Она не сделала ничего плохого. Она лишь была рядом.

День казался бесконечным. Получку обещали вчера, но и сегодня не выдали. Телячье мычание слилось в один длинный, противный звук. Потом подошел Герка и сказал, что дают. Гришаня поставил вилы там, где стоял, и без слов вышел на воздух. Хоть и пасмурное, небо ослепило. До конторы было метров пятьсот. Еще столько же до сельмага. Только там, наверно, уже все кончилось. Сердце ухало и металось между надеждой и отчаяньем.
Выдали, конечно, не всё. Опять часть. Но опохмелиться хватит. Гришане сегодня повезло. Продавщица, подмигнув, вынула из-под прилавка беленькую. Тут же в сельмаге, оторвав зубами пробку, он и пригубил ее, родную. В голове маленько прояснилось и зашумело. Пока шел домой добил ее. Ничего Верке не оставлю, подлюге. Видел я, как она жалась к прорабу.
Мало-помалу ярость против жены становилась все сильнее и жарче билась в висках. Через три дома, Гришаня уже упомнить не мог, почему она подлюга. Но точно знала, что таких /…/ свет не видывал.

Он удачно попал в проем двери, взобрался по ступенькам крыльца и загремел каким-то хламом на мосту. Дверь в зимнюю избу не поддавалась. Закрылись, сволочи. Ну, щас им и конец придет. Наконец, собрав всю ярость, он нацелился и пнул дверь сапогом. Равновесие удалось удержать, только ухватившись за косяки обеими руками. Внутри было темно. Густой дым обволакивал печь, застилал окна, растворял очертания мебели.

«Верка, сволочь, где ты?!» – заревел Гришаня, не в силах нащупать в пелене знакомые очертания. Что-то прошуршало, стукнуло слева. Мужик резко развернулся и стукнулся лбом о печь. Знакомые матерные слова вернули ему утраченную уверенность.
Наощупь пробирался он в темном доме. Что-то падало, звенело. Но Верки нигде не было. «Прячет своего хахаля», - мелькнуло в голове Гришани. Он заметался, натыкаясь на стены, шкафы, стол. Внезапно появилось белое круглое лицо жены с открытым ртом. Она мычала, как телята в коровнике, протяжно, низко, непереносимо. «Заткнись!» – хотел крикнуть Гришаня, но голос ее потонул в тумане, завяз. Остановить, остановить бесконечный вой – единственная мысль толклась в его голове. Его качнуло в сторону, оказалось – к печке. Под руки попалось полено, как будто кто в руки вложил. Из темноты вновь выехало круглое белое пятно. «А-а-а!» – вопила огромная черная дыра. «А-а-а!» вырвалось у Гришани. И он молотил и молотил по этому белому пятну. По черноте, по пустоте, по вязкому туману. И воющий звук все нарастал, и поднимался, пока не лопнул, не раскололся в самой выси.

Гришаня очнулся утром. По избе ходили, оглушительно топая сапогами двое милиционеров. Они подошли к лежащему на полу Гришане, пару раз толкнули сапогом тело. Убедившись, что мужик еще живой, подхватили под руки и поволокли в «газик». Труп забитой насмерть старухи увезли раньше.

О том, что он убил тещу, Гришаня узнал уже в тюрьме. О том, что его жены в доме не было, когда он крушил поленом ненавистное родное гнездо, он никогда не узнал. В тот страшный вечер Верка, едва завидев мужа в буйном настроении, выскочила из дома. Она знала, что под руку ему лучше не попадаться. Поорет, побьет посуду или мебель, а когда проспится, будет как человек. О своей матери, прикованной к постели, Верка со страху и не вспомнила.

Он отсидел шесть лет и вышел по амнистии. Больной, сильно постаревший. Он всё больше сидел взаперти. Совсем запустил огород. Лужайка перед домом заросла травой. Он выходил только получать пенсию (пока он сидел, и пенсия подошла). После этого он дня три пил, а, выпивши, ходил по деревне и матерился. В такие минуты он чувствовал себя почти героем (ведь он сидел, как настоящий мужик), порой грозил кому-то. Но его никто не боялся. Старухи сочувственно кивали головой, не слыша половины его слов. Наконец кто-нибудь прогонял его домой, и он забирался в свою берлогу до следующего месяца.

Он всегда любил это время года. После затяжной зимы вдруг выплеснулось на небо солнышко, да как печет! Как летом. Земля еще вся серая, в кочках старой травы. Слежавшиеся травяные пласты приподнимают зеленые столбики-стрелки. На припеке уже рассыпались желтые пуговки мать-и-мачехи. Отроку Гришане доверили пропускать ручейки, чтобы подсушить огород до сева. Веселое задание. Нынешняя весна особенная. Гришаня заканчивает семилетку. Что его ждет дальше? Четыре года он ходил в школу в соседнее село в любую погоду – и в метель, и в грозу. Его дружок поедет учиться на тракториста. Пустит ли мать с ним? В общем-то тяги к механизмам у Гришани не было. Математика давалась ему тяжело, учебники по физике и химии так и остались книгами заклинаний. Но очень хотелось посмотреть, как в других местах люди живут. Юношеская тяга к странствиям уже проснулась в нем. Неосознанное недовольство привычным вспыхивало время от времени. Тогда он делился со своим дружком мечтами: как он поплывет на большом пароходе, полетит в поднебесье, укатит в стучащем вагоне на край света. Но Гришаня был один у матери. И мать сказала: «Оставайся». И сын остался. Пошел к дяде, который работал скотником на ферме. Скотники, по деревенским меркам, получали неплохо. Гришаня стал скотником. Работа была грязная, тяжелая. Но неплохая. Коровы узнавали рыжего паренька, касались большими губами затылка и тепло дышали в шею. Телята были Гришане еще милее, может быть, потому что тоже молодые, неопределившиеся. Поначалу он все думал, что недолго им жить на белом свете – подрстят и под нож. Потом он привык к этому круговороту. Какой мужик в деревне не резал теленка?

Когда подошло время призыва, Гришаню опять не взяли. Из-за матери, да задержавшейся детской болезни. Последняя надежда посмотреть мир рухнула. Однажды на ферму пришла девушка, не местная, из соседней деревни. Она сразу понравилась Гришане своей тихостью, невзрачностью. Как лесной ручеек – коричневый, тонко журчащий. Она была так же одинока и уязвима своей молодостью, как и Гришаня, среди пожилых мужчин и женщин, работавших на ферме. Дело у них сладилось быстро, хотя, может, и не слишком романтично. Как-то после пьянки по случаю Великой Октябрьской революции, Гришаня прижал девушку к беленой стенке, заляпанной снизу навозом. Он, только в мечтах и снах целовавшийся с девушками, захмелел от своей смелости. Верка, тоже хлебнувшая самогону, сомлела. Самым сложным оказалось найти где-нибудь место почище. На следующий день Гришаня привел Верку домой к матери. Ничего другого ему и в голову не пришло. Мать, плохо ходившая, раньше времени скрюченная, мельком взглянула на молодуху и ушла к себе за занавеску. Ей стало легче, потому что Верка взяла заботы о Гришане на себя. Мать, как будто дожидалась, кому передать сына. Не прошло и года, как Господь прибрал ее. Гришаня сам сколотил гроб, не очень ладный, но крепкий и свез мать на кладбище. Ходил к матери раз в год, на Троицу, с бутылочкой, по такому случаю купленной в магазине. Верку с собой не брал. Почему-то он всегда думал, что мать невзлюбила невестку с первого взгляда, и та ответила ей затаенной ненавистью. Так ли это было, неизвестно. Верка исправно ухаживала за больной свекровью, пока та была жива. И могилку убирала, как положено.

Детей Господь супругам не дал. Когда умер отец Веркb, она забрала к себе мать. И стали они жить втроем. Попивали с горя или на праздники. Веркина мать не прочь была выпить, зато, наверно, и обезножела. Лет десять пролежала она за той самой занавесочкой, где раньше охала и вздыхала Гришанина мать. Как относился зять к теще? Да никак. Ведь не его мать, вот пусть у Верки и болит за нее голова. Верка сама носила мать в баню по субботам, сама возила ее в районную больницу. Но, с другой стороны, из дома старуху не гнал, и то ладно. В других-то семьях и похуже бывало.

Порой на Гришаню накатывала нестерпимая тоска. Хотелось бросить все и рвануть куда-нибудь, куда глаза глядят. Раньше его мать останавливала. Теперь матери нет, а всё что-то держит. Да и как хозяйство бросить? Телочка на дворе, хрюшка с поросятками. Огород опять же. От опостылевшей Верки тоже не убежать. Кто его ждет там, за тридевять земель? Он выпивал первую порцию самогона, браги, иногда водки, если были деньги, и отправлялся в странствие по деревне. Переходя от дома к дому, он накручивал себя, подбирая, как голодный крошки, искры недовольства, раздражения, грубости. Он заходил домой, допивал остатки и вновь отправлялся в путь, на этот раз в отчаянной надежде раздобыть еще воды забвения. От водки тоска не проходила, но появлялась какая-то буйная энергия, которую можно было сбросить, всколыхнуть стоялое болото его житухи. Наутро он замечал синяк под глазом у жены, недосчитывался стула, лавки, и его охватывали стыд и недоумение. Ничего не помнил. Так бы и жить и помереть Гришане в родной деревне, если бы не…

Когда Вера пришла в дом к Гришане, обоим было лет по семнадцать. Для каждого из них все было впервые. На Веру внимания парни не обращали – нескладная, худая и робкая. Молодой рыжий скотник ей сразу понравился. У него были мечтательные синие-пресиние глаза. И смотрел он не нагло, а доверчиво. Их прибило друг к другу, как щепки в прибое. Хотя мать Гришани встретила ее не больно-то ласково, Верка не обижалась. Уважения, любви, ласки девушка и в родном доме не много видала. Она быстро освоилась и взяла на себя хозяйство, вести которое было невмоготу больной свекрови.

То лето, как оказалось, было самым спокойным и счастливым в жизни молодухи. Гришаня натащил из лесу прутиков черемухи, позаимствовал у соседей сирени и обсадил лужайку перед домом. Потом, когда прутики превратились к большие кусты, хозяева, да и редкие гости, входя в калитку, окунались в облака дурманящих запахов, мглистых белых, сизых, розовых цветов. Раньше Гришаня с матерью скотину не держали, но теперь мужику захотелось сделать все по уму. Он взял хорошую телочку на ферме, пару поросят, полдюжины курочек с петушком. В общем, дел у молодой жены было от зари и до зари. Но все было ново и радостно, как занимающийся день. Гришаня подновил дом, срубил новую баню (старая топилась по-черному). Очень он полюбил копаться в огороде.

Верка тоже трудилась без устали. От надсады у нее порой по неделе, а то и по две каждый месяц шла кровь. Но сама Верка была глупа, а спросить было некого. Лишь через год, когда соседки стали косо посматривать на ее плоский живот, Верка призадумалась. Но и тогда ей не пришло в голову поехать к врачу. Бабка-знахарка давала ей какие-то травки. Затяжные кровотечения прекратились, но регулярно приходили, лишая ее надежды. Да и Гришаня, выпив с получки стал попрекать: где, дескать, сын-наследник? Наверно, тогда и заклубилась между супругами черным туманом обида.

Как-то незаметно втянулся парень в пьянку: с получки два-три дня гудит. Хозяйством он по-прежнему занимался, но уже без былой радости. Все равно некому оставить. Верка частенько помогала мужу прикончить бутылочку. Так и жили: без особой радости, но мирно. Одно только Верку огорчало: муж с годами стал заядлым матерщинником. Смолоду она от него грубого слова не слыхала. Он их, конечно, знал, как всякий паренек, но использовал только в мужской компании. А когда начал выпивать, тормоза отказали. И теперь у него через слово «мать-перемать». А Верка к такому не привыкла. Отец ее был суров, мог выпороть ни за что, но никогда не ругался. Мать Веркина тоже вздыхала, когда зять начинал «поминать всех святых». Но что она, старуха, могла сделать? Окорот ему не дашь – еще со двора прогонит. Соседки жалели старую, но часто ходить побаивались: Гришаня не любил, когда в избе толпились бабы.

Еще хуже, что начал Гришаня ревновать Верку к кому попало. Она уж и отшучивалась от него: кому, мол, старая такая, я нужна. И грозилась уйти. Но разве пьяный резоны понимает? Стала Верка из дому уходить, когда муж слишком пьяный приходил. И только масла в огонь подливала. Он к старухе: с кем шляется? где пропадает? А что она ответит, когда и сама не знает. Ее сердце давно выболело за несчастливую дочку, а то бы она не выдержала муки неведения.

Раньше было Гришаню на улицу не вытащишь – всё по дому, по хозяйству. Возраст брал свое. Теперь, выпив, он любил пошататься по деревне, зайти к соседям, узнать, кто чем живет. Как справный когда-то хозяин (сам себя он таковым и до сих пор считал), он щедро раздавал советы. Естественно, что когда под боком поселились дачники, не нюхавшие навозу, он счел своим долгом взять над ними шефство и заглядывал к ним, пожалуй, чаще, чем к другим. Сосед ему сразу понравился – мужик тихий, смирный, и не делает вид, что разбирается в сельском хозяйстве. А вот баба его – с норовом, капризненькая. Что ни скажешь – все не по ней. Как тут не выматериться! Вот и в тот, последний раз. Увидел: не дело делает. Разве помидоры так ростят! Вразумить хотел, а она, знай, отворачивается. Ну не хочет – как хочет. Так вышло – последний совет дал. И надо же старой под руку попасться! Всю жизнь они ему поломали. Плыл бы он себе на корабле по далекому синему морю-океану, и век бы не знал ни Верки, ни ее матери.

Венера Петровна возвращалась из магазина. На пустынной улице никого не было. Как вдруг справа показалась знакомая фигура. Гришаня колебался, как маятник, стараясь выбраться из благоухающей рощицы сирени на дорогу. Никуда не свернуть. А рыжий мужик шел прямо на нее. «День испорчен! Сейчас остановит меня. Опять слушать эту грязь» Венера Петровна была женщина не робкая и решила встретить неприятность лицом к лицу. Она внутренне вся подобралась, готовясь твердо и решительно пресечь попытку разговора. Когда Гришаня поравнялся с Венерой Петровной, она выдохнула и посмотрела прямо в его пустые, бледно-голубые глаза. То ли Гришаня натолкнулся на внутреннее препятствие, то ли он был так пьян, что не заметил соседку, но он медленно и молча прошел мимо нее.

И в глазах его был ад.

Ноябрь 2006