Смерть Тарелкина - персонажа

- Я теперь персонаж. Пер-со-наж, - произносит он по слогам, наигранно жмурясь. – Представляешь? Образ. Еще пару рассказов и от меня ничего не останется.
Он сосредоточенно ведет машину. Это не мешает ему в своей обычной манере ехидничать.
- вот представь, сначала исчезнет пальто, потом очки, потом лысина – ты ведь этого ждешь, правда? Не, то есть, не так. Сначала я наем сброшенные двадцать шесть килограммов, а потом – исчезну.
- как шеклевская машина - испольнительница желаний?
- ну почти
- и не будет никакого способа тебя вернуть?
- нет. Разве что – бессмертие
- полученное даром
- так ты успела дочитать?
- конечно. Пока ты спал

Я возвращаю ему протертые очки. Зима – шерсть, бархат, драп, на нас нет ничего из тех тканей, которыми можно было бы протереть стекла очков. Дужки очень тонкие и кажется, что могут сломаться – я осторожно зацепляю ближнюю ко мне за ухо, сажаю на нос оправу и вторая дужка устраивается за ухом сама. Мне этого уже не видно, я полагаю, что так случилось. Это – другой угол зрения.

В красной машине, красной, потому что девушке нравился красный цвет, той девушке, с которой в ту пору он встречался - месяц, нравился красный и потому он хотел сделать ей приятное, а про себя решил: если расстанемся, то перекрашу... в красной машине, лет восемь спустя худощавый молодой человек едет на работу, опаздывает, потому что вышел из дома чуть позже, чем собирался, не из своего дома, из чужого, где он произнес немало фраз, не потому, что не мог не произнести, а чтобы сделать приятное – а если что, перекрашу... перекрою... пере-

Я знаю, что у слов нет глубины, есть только резь и пыльца. У слов даже оттенков нет, есть только контекст и мгновенное желание... или не желание их произнести. Или не произносить. Я помню, что у слов нет бессмертия. И длительной значимости тоже нет. У слов нет окраски, есть только два цензора – рот и ухо. И нередко – оба эти органа принадлежат одному телу.

- еще чашечку кофе, пожалуйста..., - и, после скорой паузы, задумчивое: - мне даже не хочется язвить.
В пропасти вчера и в моей памяти – только там осталось мгновенное ощущение этого вербального снисхождения, желания сделать приятное. В красной машине этого уже не существует, он переключает скорость: четвертая – вперед. Можно уехать еще быстрее, просто остановиться на дороге, выйти из красной машины и посмотреть назад. Тогда от вчера не останется даже эха. В новом дне вчера – это закрытая книга, одна из сотни на полках, не поставленная даже, оставленная у кого-то из
– имя забыл, как его звали, я обычно помню имена, вот видишь, у меня плохая память, а ты говоришь...

- ты теперь персонаж, помнишь? Я наделю тебя любыми качествами
- даже бессмертием?
- если ты решишь, что это именно то, чего тебе и правда не достает, то да, даже им. Но я полагаю, что нет большего страдания, чем жизнь вечная. И дело не в кирке и каменоломне, и в первой тысяче лет тяжелой работы, к которой с тысячелетиями привыкаешь, а в частотности желаний. Как-то меня спросили, чтобы я просила у волшебной палочки/золотой рыбки/блюдца с голубой каймой/зеркала/господа бога, если бы он исполнял наши желания, и ответ мой вывел из себя спрашивающего
- ты сказала, что ничего бы не стала просить
- да. потому что все, что я хочу, возможно и должно случиться само. Не по-щучьему велению, а из глубины сердца. А кроме сердца я ничего и не хочу. Потому что всё доступно. А хотеть я умею.

Иногда он кладет руку мне на колено. Когда вспоминает. Сделать мне приятное.
– я хочу, чтобы тебе было хорошо. А со мной – тебе хорошо. Так зачем прекращать это, расставаться?
Ничто не действует на меня так умиротворяюще, как простые решения. Как простые логические кострукции. Как простой просчет ситуации. На пару дней вперед. Не мой. Я принимаю логическую цепочку простого решения. Рамат Ган – Явне. С остановкой в Реховоте.

От остановки - по Дерех Явне, улице, которая переходит в Дерех аЯм и после – Явне не за горами, ведет себе машину молодой человек тридцати двух лет, только что он высадил особу женского пола – на остановке около института – теперь он улыбается во весь рот. У него начался новый день. Днем он едет в Иерусалим. Домой. Дом – там, где тебе хорошо. Дама – это я. Красная машина – та, что он купил, когда начал встречаться с девушкой и она выбрала тот цвет, который ему не особо нравился, но он хотел сделать приятное. Зовут его Илья. Его лучший друг – лучший друг моей лучшей подруги. Мы связаны почти родственными узами. И, похоже, больше ничем.

7.11.2006