Первый снежок

Посвящается двум юбилярам этих дней:
моему отцу и Николаю Отришко


Резко дую. Нет, разучилась. Голубовато-желтые язычки на ровных рядах свечек вздрагивают, вытягиваются в сторону и опять выпрямляются. Зато разбрызгала елей в стакане лампадки. Прыснувшие во все стороны брызги масла попадают на лицо и щекотливо стекают по щекам. Утираюсь левой ладонью – в правой зажата подаренная батюшкой большая просфора. Балует меня. А надо гонять. Не заслужила. Прикладываюсь к иконе Серафима Саровского. Холст теплый и шершавый. Благослови, родненький.
Мимо, шурша голубым – к богородичному празднику стихарем, проходит отец:
- Давай живей, сегодня – на охоту.
Торопливо обхожу храм, задуваю свечи и лампады. Непослушные дымящиеся фитили прижимаю пальцем.
- А ну-ка, сюда! – с солеи окликает отец Анатолий: - На, держи, - он протягивает тонкий мраморный спил: - из Сарова привез, от гробницы батюшки Серафима.

Бегу домой. Вокруг белым-бело – первый снежок. До утрени, на рассвете, он был голубым, сейчас задорно искрится и режет с непривычки глаз. С крыш капает, нет – не долежит до завтра. Из натекшей лужы пьют куры. В каждой падающей капле – солнечный лучик.

Дома тепло, натоплено. Ласково потрескивает печь. На широком столе – остатки вчерашнего пиршества. Отцовские именины. Солнечные лучи и здесь – тянутся по шелковой скатерти меж тарелок с маринованными грибами и огурчиками, играют на гранях графинов с настойками и наливками, золотят наливные бока яблок, грустно скользят по бараньим ребрышкам и теряются в розовых ломтиках буженины. Обгладываю тонкие кроличьи кости, сую в карман – Найде.

Выжлица встречает воем, какой дает идущая по следу гончая. Перебегаю по скользкому от снега мостку через ручей и маленький пруд, отталкиваю морды любопытных козлят, распугиваю глупых кур. Найда тычется влажным носом, лижет руки, скулит и тявкает от восторга. Бежим обратно, собачий нос уже не отрывается от земли и жадно внюхивается в каждую щепу. Тонкий поводок режет руки.

Нива греется. Отец счищает снег с лобового стекла. Рядом Рэкс гремит цепью и ловит пастью снеговые комки. Увидев суку, скулит и просится в машину. Трогаемся. Найда упрямится, лезет на сиденье, пачкает его снежными, с песком, полосами и затихает у меня на груди. Её шерсть пропитана густым духом, и от куртки начинает благоухать, как от троекуровских псарен.

Разбитая занесенная снегом дорога, засохший бурьян на обочине. Съезжаем в лес. Нива трясется на кочках, кренится на поворотах, чиркает брюхом, рычит, всползая на неподъемные горки и, наконец, затихает. Найда взволновано подскакивает и толчется по ногам, оставляя твердыми прямыми когтями болючие синяки. Перед нами – Самарово, когда-то богатая, в двадцать пять дворов, деревня. Теперь остались добротные хоромы Марьи Михайловны, доживающей последние дни, и покосившаяся хибара Мефодича, живущего дарами лесов в местной глуши.

Низкое ноябрьское солнце скрывается за серой пеленой облаков. Хватит, подразнило теплом. Чувствуется, как крепчает мороз. Подтаявший за день снег становится хрумким. Каждый шаг сиплым хрустом разносится на десятки метров вокруг. Гончая уносится вперед, теперь её следы то тут, то там перечеркивают тропинку. В ельнике под широкими лапами снега нет, на мягком ковре из серо-желтых иголок - шляпки лисичек, черных груздей и свинух. Переворачиваю грибы ногой – затвердели, прихвачены льдом, как оттает -расплывутся черными лепешками по земле. На сумрачном фоне белый собачий хвост мелькает флажком. Выходим в дубраву. Бурая листва просвечивает из-под белого покрывала. Тут же торчат темно-зеленые перья резуки и прямые, в бледных ободках, столбики хвоща. Под дубами листва вспахана, поверх снега – серые брызги суглинка – рылись кабаны. Кабаньи тропки то сходятся, то раздваиваются, огибают валежины, ныряют под наклоненные стволы. Вот отдыхали ночью, лежки уже запорошены, вот зачем-то грызли смоляные натеки на стволе кряжистой ели – поверх наста измочаленные кусочки коры и свежие желтоватые сколы. Вот прорезала изящными копытцами землю косуля. Вот смешной беличий след, точки-тире полевки, двучетка ласки. А это только что пробежала Найда. На одном из отпечатков капелька крови – поранила лапу. Над головой веселая птичья песенки – по макушке тополя снует пищуха, тоненьким загнутым клювиком выискивает козявок и роняет сверху соринки. По-зимнему тоскливо перекликается стайка свиристелей на рябине. Найда подает голос, но не остервенелый заливистый гон, а, скорее, досадливое тявканье – нашла и бросила след. Отец тянется к предохранителю, прислушивается и опускает ружьё:
- Ну, не судьба сегодня. Пораньше бы… Ты только почаще приезжай.

Заходим к старушке. От печного тепла и запаха дымка тянет в сон. Марь Михайловна гремит кружками, ставит чай. В бочке пусто. Беру ведро, заглядываю на широкую лежанку печи. Из-за прокопченной ситцевой занавески блестят удивленные глазенки котят.
Тропинка сбегает в овраг, к обмелевшей Каменке. Из трубы бьет ключевая вода родника. Полощут обледенелыми бодылками стебельки трав. Черные дощечки ступенек прогнили. Ледяная струйка звонно бьет в цинковое дно. Устало поднимаюсь наверх. Кто знает, может быть тогда, потом, именно этим ведерком и спасусь. Привязанная к бамперу гончая подвывает и стегает хвостом. Отец колет березовые полешки у сарая. Переливаю воду в бочонок, тяжело дышу. Котята кувыркаются на лежанке. Иду обратно к роднику. А может быть следующим ведром?..

Мне страстно хочется остаться здесь отшельником, среди дубрав и полей, в заброшенной избушке у темных икон и горящих лампад, у потрескивающей печки с котятами, среди грибов, ягод, под чуфыканье тетеревов и уханье филинов, как в девятнадцать лет, когда жила анахоретом в глуши целый год - лучший год в моей жизни…

Домой приезжаем в потемках. За черным узорочьем ветвей – мутный диск луны. Над баней вьется дымок. Хорошо протопилась. Долго паримся, взахлеб спорим о политике. Рядом с зелеными пиками пивных бутылок вырастают розовые горы креветочных ошметок. Пахнет чабрецом и березой. Ядреный пар пробивает до костей. Усталость и выпитое пиво дают о себе знать.

На улице снова кружит снежок. Легкие шапочки на столбиках фонарей, на пеньках, на стволах яблонь. Мохнатые хлопья бесшумно ложатся вокруг. От разгоряченного парилкой тела кружится пар. Скидываю халат, падаю нагишом на снег. Он теплый и пушистый. Ловлю губами снежинки. Собираю снег в пригоршню и растираю бока – приятно щиплет холодком. От стекающих капель бегут мурашки. На снегу – черный отпечаток моего тела с широко раскинутыми руками.

Утром старый автобус выезжает с вокзала. В зажатой ладони – тонкий кусочек мрамора. На сапогах налипшие комочки первого снега. Через несколько минут он растает и превратится в мутные лужицы под ногами.


 07 ноября 2006