Кошки умирают водиночку

 Посвящается В.П.,
 но не о ней самой

 « - Со всем тем надобно тебе знать, Панса, -
 заметил Дон Кихот, - что нет такого несчастья,
 которого не изгладило бы из памяти время, и
 нет такой боли, которую не прекратила бы
 смерть».
 (Мигель де Сервантес Сааведра,
 «Хитроумный идальго Дон Кихот
 Ламанчский»)
 
От Веры Павловны периодически пахло Борькой. Запах - острый, удушливый, но она этого почему-то не замечала. Зато непременно принюхивалась к другим.
- Опять от Люськи воняет, - ворчала она, возвращаясь в кабинет, где мы сидели с ней вдвоём. – Сказать ей, что ли?
- А это вам надо?
- Это людям надо! – внушительно отрезала Вера Павловна. – Представляешь, зашла в туалет – меня прямо обдало амбре. Скунс! Кто это, думаю, в кабинке сидит? А! Вон кто! Сама заместительница начальника отдела выходит. Вся из себя такая-притакая, расфуфыренная, а подмышки не бреет. Может, и подмываться забывает тоже. Фу!
Я деликатно опускал глаза. Прямота Веры Павловны порой выходила за допустимые пределы. Меня она почему-то считала своим, и потому особо не церемонилась в выражениях и определениях. Но сам я никак не мог насмелиться и сказать, что от самой Веры Павловны несло кошачьей мочой. Не так, чтобы сильно, но довольно явственно. Борька имел привычку обделывать обувь. Придёшь в гости к Вере Павловне и, не дай бог оставишь обувь на полу, – пиши пропало: кот обязательно пометит твои туфли. Такая вот усатая-полосатая сволочь! Туфли надо было непременно ставить на специальную приступочку для обуви. Но хозяйка иногда забывала об этом предупредить, да и сама частенько становилась жертвой Борькиных козней.
Кот был самый обыкновенный: серый, с едва заметными бурундучьими полосками, мордочка беленькая, глаза добродушные, но беззлобным он только казался. Стоило протянуть к нему руку, чтобы погладить по спинке, как он возмущённо фыркал и настораживался. «Его любовь ещё нужно заслужить», - замечала хозяйка. А по мне, так он и её-то не любил, а терпел: кто-то же должен приносить ему рыбку, «Китэ Кэт» и свежие огурчики, которые Борька трескал так, что только шум за ушами стоял. С не меньшим интересом он относился к арбузам и дыням.
Наверное, из-за пристрастия к рыбе у Борьки всё-таки открылась почечно-каменная болезнь. Недаром же ветеринары предупреждают: не кормите ею котов! А если он от всего другого нос воротит? Сядет, лапки в кучку, хвостом их прикроет и с укоризной взирает на Веру Павловну из своего угла. Даже не мяучит – просто взглядом укоряет. А рядом в миске – кусочек курятины, между прочим. Ну, не привереда ли?
После огурчиков, и в особенности – арбуза, Борис прудил везде, где хотел, но только не в специальный ящик с песком. Он оставлял лужицы не только на креслах, диване и стульях, но даже на подоконниках и – не поверите! – в мойке на кухне. Кот умудрялся запрыгивать туда, чтобы попить: если хозяйка была дома, то открывала ему кран; если нет, он лакал воду из тарелок или кружек, благо Вера Павловна не отличалась чистоплюйством и грузила использованную посуду в раковину, пока не получалась баррикада. Утолив жажду, котик отмечался лужицей, после чего преспокойненько отправлялся дремать на личную подстилочку в углу комнаты. Днём он нежился, как правило, на ней.
Вера Павловна бранила кота самыми последними словами, а иногда, потеряв терпение, тыкала его носом в очередную лужицу. Борис вырывался, злобно урчал, карябался и, опущенный на волю, стремглав мчался в туалет. Там он садился на свой ящичек, истошно мяукал и шипел на хозяйку, если та, пристыженная его долгим пребыванием в изгнании, приоткрывала дверь и умильно кискискала. Кот испускал тигриный рык, ощеривался и угрожающе поднимал лапу. Вера Павловна ретировалась и от переживаний курила на кухне одну сигарету за другой. А кот наказывал её отчуждением. Отсидевшись в укрытии, он с обиженным видом шествовал к своей подстилке и сиротливо сворачивался на ней калачиком. Хозяйке приходилось спать без него. Обычно Борька мостился на ночь в её ногах и тарахтел, как трактор, - громкое мурлыканье постепенно шло на убыль и затихало совсем, когда Вера Павловна уже видела первый сон. Кот действовал на неё лучше любого снотворного, да и артритные ноги согревал тёплой густой шёрсткой. Правда, кровать он считал своей вотчиной и, усыпив хозяйку, растягивался, бестия, во всю длину – попробуй нечаянно тронь его ступнёй, тут же может куснуть или царапнуть. Но Вера Павловна до поры, до времени прощала ему всё.
Она назвала кота Борисом в память о муже. Фамилия у него была неблагозвучная – Погняк, и что она значила, никто не знал, но зато многие знали Бориса Петровича, руководившего пусть и маленьким отделением банка, но зато в самом центре города. Высокий, импозантный, с правильными чертами лица, всегда неизменно вежливый, он, конечно, нравился многим женщинам, но из всех их почему-то выбрал Веру Павловну.
Она отличалась особой статью – довольно крупная, но плотно сбитая, с горделиво распрямленными плечами, напоминала ту самую хрестоматийную женщину, которая и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт. Хотя на самом деле трусиха была ещё та, но вида никогда не показывала: лучшая оборона – наступление, и, права – не права, главное – дать острастку, пусть и на всякий случай. «А чтоб знали! - говорила она. – Всякий вдову обидеть может».
Овдовела она, когда и пятидесяти лет не исполнилось. У Бориса Петровича прихватило сердце, и терапевт из районной поликлиники, посчитав пульс, отправила его лечиться от стенокардии домой: ничего страшного, бывает, возраст такой, погода переменчивая – отлежитесь, всё пройдёт. Ему и вправду стало лучше. Жена даже недоумевала: «Что за мужики пошли? Чуть где-то кольнуло, уже – караул! Подумаешь, сердце часто бьётся. А может, ты влюбился в кого, дорогой? Болит сердце не от боли – от сердечной, от любови. Частушка такая есть. А народ всегда правду говорит!»
Она решила: лучшее средство от всех хворей – природа. А природой Вера Павловна считала дачу. Там птички поют, травка зеленеет, цветочки дивно пахнут, воздух свежий, на грядках: живые витаминчики: салат, редиска, земляника, петрушка-укроп - укрепляйся! Поехали, дорогой, на фазенду. Но разве ж Борис Петрович, оказавшись в райском уголке, станет сидеть, сложа руки? Супружница, обтянутая рейтузами, раскорячилась над морковкой – прореживает её, сорняки выщипывает, а он, что, барин, типа: народ в поле? Взял лопату и принялся вскапывать уголочек, специально оставленный под дайкон. Эту японскую редьку, которую у нас называют по-индийски «Клык слона», обычно садят в начале июля. Погняки её обожали, особенно с постным маслицем и перчиком, да после стопочки холодной водочки, ох, хороша!
Вера Павловна разогнула натруженную спину, оценила усердие стенокардичного благоверного и, довольная, изрекла:
- Движение – жизнь!
А Борис-то Петрович возьми да и двинься вперёд: как-то по-птичьи взмахнул руками, лопата в сторону повалилась, а он сам – лицом в пласт жирной, рыхлой земли. Упал и не шевелится. Вера Павловна кинулась к нему, обхватила за плечи, давай трясти: что такое, никак обморок, голову солнцем напекло? А Борис Петрович только хрипит, лицо синюшное, и пена на губах. Она перепугалась, кинулась по соседям: помогите-спасите, надо скорую вызывать, нет, не скорую, пока-то она приедет, любую машину ловите на шоссе, господибожемой!
Потом, обратно к грядке прибежав, спохватилась: как же не сообразила-то сразу таблетку сунуть Борису Петровичу? Он лекарство с собой взял, пузырёк в кармане пиджака лежит, да и валидол есть. Но напрасно Вера Павловна старательно раскрывала вдруг затвердевшие губы мужа, разжимала его зубы и крошила на серый язык таблетку за таблеткой – всё без толку, Борис Петрович уже не шевелился и не хрипел.
Похоронили его рядом с матерью. Она у него революционеркой была, при Сталине за связь с Зиновьевым в лагерях сидела, Бориса в детском доме держали, он ничего и не знал про опальную родительницу, пока, уже в хрущёвскую «оттепель», Софья Михайловна чудом не отыскала его. Кто его отец, она никогда не говорила, лишь усмехалась порой: «Коба свечку, что ли, держал… Ишь, связь обнаружил! А может, не там искал?»
Софья Михайловна после отсидки так и осталась в местах отдалённых, в столицу ей противно было возвращаться: пир во время чумы, бурчала она, мёртвого льва каждый драный шакал может куснуть, ничего путного у них не выйдет – сами такие, да только с кукурузной ли рожей в хозяева лезть? Она что думала, то и говорила. Уже ничего не боялась. «Всё, что со мной было, опишу», - обещала старуха. Она и вправду что-то карябала цыплячьим почерком в обычных школьных тетрадках в клеточку. Штук пять исписала, но после её смерти их не нашли. То ли сама уничтожила, то ли известно кто опередил родственников. Бездыханную Софью Михайловну нашли в незапертой квартире; старуха, наряженная в строгое чёрное платье, своё любимое, с большой серебряной брошью на левом плече, сурово сидела в глубоком кресле, на коленях – «Пармская обитель» Стендаля, сразу и не подумали, что она уже мертва. Восемьдесят шесть лет ей было, но могла бы ещё годик-другой протянуть. «Инфаркт», - констатировали медики.
Инфаркт и Бориса Петровича отправил на тот свет. Перед тем, как гроб заколотить, объявили: «Прощайтесь с покойным…» Вера Павловна подошла, поправила белые нарциссы на груди мужа – очень он любил эти цветы, символически прикоснулась ко лбу: лучшая подруга Зинаида Виссарионовна намедни предупредила, чтоб не целовала, потому что на мёртвых какие-то смертельно опасные бактерии образуются, ещё сама сдохнешь. Ни слёз, ни скорби у Веры Павловны почему-то не было: совершенно спокойная, будто что-то в ней отморозилось как при наркозе. Она понимала: надо бы кидаться на гроб, стенать и выкрикивать что-нибудь безутешно-печальное, но сыграть трагическую роль так и не смогла. Не актриса.
Распорядитель похорон подошёл к дочке, что-то коротко шепнул ей на ухо. Ника, зарёванная, с чёрными подтёками туши, подтолкнула мать: «Попрощайся! Они хотят гроб опускать…» Вера Павловна бросила последний взгляд на Бориса Петровича: лежит аккуратно, лицо подрумяненное, костюм – самый лучший, недавно купили, долго и придирчиво он его выбирал, бедолага. И тут, она и сама не поняла, почему, её глаза устремились на выпуклость в районе ширинки. «Какой мужик был! – подумала она. – Самый лучший!» И сама же устыдилась этой внезапной, не подобающей в подобных случаях мысли. Впрочем, ещё неизвестно, о чём другие новоиспечённые вдовы печалятся на кладбище.
Дня через три после похорон позвонили с работы Бориса Петровича:
- Мы тут сейф вскрыли. Есть личные документы вашего мужа. Вы бы пришли да забрали.
- Все его документы дома, - ответила она. – А что вы там нашли?
- Какие-то письма. Мы не читали их, честное слово! Фотография женщины. Кто она, не знаем. Ещё квитанция на денежный перевод…
- И всё?
- Всё, больше ничего личного нет.
- Можете выбросить, - сказала она. – Ничего я смотреть не буду. Это его жизнь.
Вообще-то, сначала её так и подмывало спросить, как выглядит женщина на той фотографии. Молодая или не очень? Брюнетка или блондинка? Может, надпись какая-нибудь на обороте есть? Хоть знать, как её звали. Скорее всего, Борис Петрович познакомился с ней на курорте, куда один ездил. Вернулся и всё напевал: «Три счастливых дня было у меня…» Модная, мол, песенка, мелодия нравится, только и всего. Вера Павловна, впрочем, особо и не допытывалась. У самой не то что рыльце в пушку, а и всё тело, пожалуй: объявилась её первая любовь – Яшка Бар, друг сердечный. Большим человеком стал, но захотел ещё большим быть, а для этого в те времена полагалось через периферию пройти, чтоб, считалось, лучше познать жизнь трудовых масс, и вообще неплохо быть в курсе чаяний народа. Уж не знаю, какую такую действительность наблюдал Яков Иванович из окна кабинета секретаря горкома компартии, но большое, в мраморной раме зеркало, стоящее в бытовой комнатке, определённо отражало его сексуальные пристрастия. Вера Павловна, не стесняясь, рассказывала Зинаиде Виссарионовне такие подробности, от которых её подруга покрывалась пунцовыми пятнами, будто лепестков герани набросали.
Яков Иванович и устроил Веру Павловну в отдел по работе с жалобами трудящихся. Его самого я никогда не видел: Бара в конце концов перевели в соседнюю область – на повышение. Но он иногда приезжал в наш город, о чём мне никогда и ведомо бы не было, если бы соседка по кабинету вдруг ни с того, ни с сего лихорадочно не срывалась с насиженного кресла: «Паша, миленький, кто спросит, ври, что угодно: по письму разбираться поехала, медвежьей болезнью заболела, трамвай упал дверями вниз – и выйти не могу, что хочешь придумывай! Очень надо. Человек один ждёт. Да смотри ж, Борис Павлович если позвонит, не проговорись: по делам, мол, ушла, и ничего не знаю».
Уже потом, после смерти мужа, она со мной разоткровенничалась. «Эх, - вздохнула, - испортила жизнь мужику. Яшку-то, может, не в область бы сослали, а куда-нибудь в столицу пристроили: голова у него – Дом Советов, умница большой. Но его жёнушка, Ирина Самуиловна, шум подняла, заявление написала: дескать, крепкую коммунистическую семью разрушает такая-то и такая-то гражданка, никуда от этой навалихи деваться некуда, приняли бы к ней меры соответствующего воздействия. Во, времечко было! С меня-то взятки гладки: я в партии не состояла, разве что в профсоюзе. Но всё равно вызвали в крайком. Секретарь по идеологии, щупленький такой, сверчок в очочках давай наседать: да как ты смела, да что творишь, о собственном муже подумала бы – каково ему измену переживать, работа на ум не пойдёт, а Якова Ивановича мы в обиду не дадим, сбиваешь его с толку, профурсетка! Представляешь? Я эту профурсетку стерпеть не смогла. Вот, ****ь, думаю, обзываешь тут честную женщину как хочешь. А если у нас любовь, а? И знаешь, что сделала? Встала да и сказала: «А что, партия уже указывает, с кем спать, а с кем нет? С тобой бы, давай миллион, не легла ни в жизнь!» И пошла. Он что-то кричит вслед, а я – ноль внимания. Хорошо, с глазу на глаз разговаривали, свидетелей не было. А то не знаю, как дело б обернулось. Однако этот заморыш, видно, не стерпел – Бориса вызвал, велел беседу со мной провести и разобраться по-семейному. Муж приходит вечером домой, туча тучей: «Правда, что ли?» А я овечкой прикинулась: «Это ж надо, до каких вершин сплетни добираются! Ирка – сумасшедшая, день-деньской дома сидит, от безделья и навыдумывала невесть что. Да мало ли, с кем я юной девушкой знакома была? Нравился б Яшка, ещё тогда его окрутила бы». Ну, и всё в таком духе.
Якова, между прочим, как комсомольского активиста, послали в Москву учиться на курсы при ЦК ВЛКСМ. Там-то его Ирочка и заприметила. Что-то преподавала курсантам. Единственная дочка большого начальника, она всё сделала, чтобы окрутить молодого провинциала и в столице оставить – по месту жительства жены. Бара не смутила некоторая разница в возрасте. Честолюбивый, он знал: если чего и добьётся на периферии, то через много-много лет. А тут – улыбка Фортуны в облике вельможной дочки, да ещё с таким задом! Любил, грешный, крепких да широкопопых.
Не знаю, поверил ли Борис Петрович Вере Павловне, но только больше никогда её не расспрашивал о Якове. К тому же, героя-любовника вскорости перевели от греха подальше. Ирина Самуиловна, конечно, не о задрипанном областном городишке мечтала, но пришлось смириться с партийной епитимьей, наложенной на мужа. Сама виновата! А когда её папаша отдал Богу душу прямо в баньке после охоты, оказалось: соратники и друзья отца с трудом припоминают имя дочки, ходатайствовать за её мужа не хотят, все пути ему открыты – пусть сам идёт. Ага, как же! Тогда и лозунги такие, куда ни плюнь, висели: «Молодым – везде у нас дорога, старикам – везде у нас почёт». Вот только о камнях на тех путях писать забывали.
А у Веры Павловны, кроме Якова Ивановича, и другие увлечения были. Натура страстная, она, тем не менее, в любовь не верила, считала: есть мужчина и есть женщина, что-то притягивает их друг к другу – и почему бы нет? Любовь-морковь!
Однажды, а, может, и не однажды, даже такое случилось. Ехала она на автобусе на свои шесть соток. Ясно, одета соответствующе, не фря какая-нибудь, по-рабочему: куртка, которую выбросить жалко, но как дачный вариант сгодится; непременные синие рейтузы, жамканная клетчатая рубаха, соломенная шляпка с поблекшими розанами. Рюкзак в ногах поставила, чтоб кондуктор денег за место не взял. Хоть оклад у Веры Павловны и приличный, но рубля-то без копеечки не бывает, вот она и экономила на мелочах.
На следующей остановке вошёл парень и присел рядом с ней. Тоже вроде как на дачу собрался: джинсики затёртые, футболка с дырками подмышками, на ногах – чёрте что, да ещё и перегаром от него разит. «Похмеляться надо», - буркнула Вера Павловна, верная привычке резать правду-матку. «И рад бы, да не на что, барышня», - миролюбиво осклабился парень. «Какая я тебе барышня?» - не поверила Вера Павловна, на всякий случай плотнее придвигая рюкзак к ногам: в нём, между прочим, бутылочка красненького хоронилась. «Всякая роскошная женщина – барышня, - заметил спутник. – А вы, слов нет, роскошная!» Родинка над верхней губой Веры Павловны дрогнула и побледнела – это всякий раз случалось, как её охватывало нечто нежное, щемящее в сердце. К тому же, она обратила внимание: парень-то симпатичный, руки крепкие, и ничего, что длинные нервные пальцы увенчивали ногти с траурной каймой – значит, рабочий, не мягкотелый интеллигент, который и сам не знает, чего хочет. А у этого – бесёнок в глазах так и прыгает!
Бесёнок Веры Павловны тоже попрыгал-попрыгал, да и ринулся знакомиться с парневым собратом. Судя по всему, друг другу они приглянулись, а что уж оставалось делать их хозяевам? Парню, оказывается, негде было ночевать, сказал: поезд только завтра и он, считай, бичует – ни знакомых в городе нет, ни денег, ничего. Вера Павловна и предложила: «А поехали на дачу. Только, чур, чтоб ко мне не лез. Я порядочная женщина». Он как-то хитро усмехнулся: «А кто бы сомневался? Да ни в жизнь! Я к порядочным не пристаю, ей-бо!»
Но, как выпили да закусили, Вера Павловна сама к нему потянулась: « Что это у тебя за татуировка?» Футболка-то у него выскользнула из джинсиков, обнажив поясницу, - и какой-то рисунок обнаружился на теле. «Да так! Пацаном был, прикололся: русалку мне изобразили, - парень блеснул фиксой. – Типа, русалка на… на этих…на ветвях сидит…»
Русалка, однако ж, сидела кое на чём другом. Дотошная Вера Павловна, обнаружив, что полностью картинку можно посмотреть, лишь сняв с парня трусы, аж взвизгнула от хохота: «Ну и охальник. Ишь, что выдумал! Ой, не могу…»
Порядочная женщина отличалась и порядочным любопытством. Оно и привело к тому, что вообще-то с самого начала напророчили развесёлые бесята. Наутро Вера Павловна очнулась вся разбитая, потянулась, не открывая глаз, к соседней подушке, но не нащупала буйной головушки. Во двор, может, вышел? Натянула на себя рейтузы, прикрылась курткой – и тоже на волю. Нет, нигде не видно парня. А как его, кстати, звать-то? Или не дошло до обмена именами? Фу, чёрт, не знаешь, как и кликать-то! Да и соседи, не ровен час, услышат. Вернулась обратно в домик и тут только заметила: рюкзака нет, вилки-ложки куда-то со стола девались, с плитки чайник пропал, и даже старенький радиоприёмник исчез. Она машинально сунула руку в карман, где держала кошелёк. И его не было!
Поняв, что сама привела на дачу мелкого воришку, Вера Павловна сначала обругала себя последними словами, а потом расхохоталась. Как сумасшедшая. Выходит, заплатила за ночь любви. Первый раз с ней такое приключилось! Но, впрочем, платить было за что. Грешница, ещё больше развеселилась. Но тут ей вдруг пришла в голову ужасная мысль: а что, если он заразный? Гонорея или, не дай бог, что похуже. Вот номер-то будет!
Денег на автобус ей дачная соседка дала. Любшая подруга Зина, трагикомично взлохматив свои жиденькие волосёнки, обзвонила знакомых докториц и добыла-таки нужные таблетки и флакон вонючей жидкости – для профилактики. Дома Вера Павловна сказалась занедужившей по-женски, и всё мылась да спринцевалась, лекарства глотала. Хорошо, у Бориса Петровича образовалась командировка во Владивосток, и он уехал на неделю. Что там ему целых семь дней делать, об этом она даже и не задумывалась. Лишь благодарила провидение за такое стечение обстоятельств.
«Венеры», слава богу, у неё не обнаружилось, да и живностью в виде вошек тот случайный парень не наградил, а, может, помогло дегтярное мыло и дихлофос. Она им себя где надо нещадно опрыскивала. Тот ещё аромат, наверное, овевал порядочную женщину Веру Павловну! Но она, как известно, к себе никогда не принюхивалась.
Каждого нового сотрудника, а уж тем более сотрудницу, она сначала оценивала на запах. Для меня тоже включила свой газоанализатор, но, к своему разочарованию, долго ничего не обнаруживала. Зато как же однажды обрадовалась, аж просияла вся:
- Паша, следить за собой надо!
- Что-то не то?
- Вот уж на кого угодно думала, только не на тебя. Всегда чистенький, ухоженный, а сегодня - пахнет от тебя.
Я смутился. В самом деле, у нас с Тамарой была утренняя любовь. Ну, вспотели, не без этого. Счастливые, как известно, часов не наблюдают. Спохватились – уже на работу бежать надо, некогда под душем размываться, и, как на грех, дезодорант кончился.
- Бери с меня пример, - внушала Вера Павловна. – Что бы ни случилось, а обязательно подмышки сполосну. Нет дезодоранта – одеколоном мажусь, нет одеколона – пасту Теймурова использую, нет пасты…
Она перечисляла и перечисляла, а я, сгорая от стыда, готов был сквозь землю провалиться. Никто ещё так прямо не говорил мне, что – вонючий. Но, видимо, для Веры Павловны в этом отношении я представлял меньший интерес, чем другие сотрудники. Она вскоре и перекинулась на них.
- А Люська-то Люська, вот вонючка, нажаловалась на меня шефу. Он меня уже на проборку вызывал.
- А что случилось?
- Одна старуха приходила. Жалобу принесла. На медиков. И лечат её не так, и лекарства не помогают. Постоянная слабость, мол, голова кружится. А я возьми да скажи: за питанием следите, больше морепродуктов кушайте – кальмаров, креветок, гребешков. В них масса полезных веществ. Я сама их люблю. А старуха нервная какая-то, вскочила да как заорёт: «Вы издеваетесь!» - и выбежала из кабинета, только дверь хлопнула. Ну, думаю, очередная городская сумасшедшая, не иначе.
- Зачем вы ей о гребешках говорили? Они не каждому работающему человеку по карману, а пенсионерке – тем более…
- Да пусть не прибедняется! Знаю я этих старух. Что, не видишь, кто зеленью да цветами у магазинов торгует? Всё с дач на продажу прут!
- Не у всех дачи есть.
- Ладно. Не про то разговор. Старуха в коридор выскочила и давай слёзы лить. Тут Люська мимо идёт: «Что случилось?» Ну, эта карга и нажаловалась: и посмотрела-то я на неё не так, и жалобу читать не стала, да ещё поиздевалась над малоимущей. Представляешь?
Вообще, я представлял. Вера Павловна уже сама пенсию получала плюс довольно приличный оклад, по крайней мере, больше, чем у меня. Жила она в двухкомнатной квартире одна, не считая Борьки. Была у неё, правда, дочь Ника, но та давно отделилась, вместе с мужем и сыном обитала где-то на окраине города. У матери она ничего не просила, знала: всё равно не даст. Заработанное Вера Павловна тратила на себя, потакая многочисленным слабостям: хорошее вино, копченая сёмга, пирожинки-хреножинки, непременно горький шоколад, корейские салаты с рынка, настоящие французские груши, но больше всего она любила мышковать по бутикам. Выходные тратила на поиски каких-нибудь особенных тряпок, чтобы, начиная с понедельника, каждый день являться в обновке.
 Окружённая облаком приличных духов, одетая в какую-нибудь шикарную кофточку, с ниткой жемчугов или в серебряном колье с аметистами, она восседала с гордым и неприступным видом. Посетители, увидев такую барыню, робели, что-то смущённо лопотали, не знали, как к ней подойти-отойти. Вера Павловна особенно с ними не церемонилась. Обычно жалуется кто? Бессильный человек, который сам ничего добиться не может. А чего такого стесняться? Его ещё и напрячь можно: сходи туда-то, возьми такую-то справку, а ещё нужны вот эти и эти документы, копию сделайте, и без свидетелей никак не обойтись – поговорите с ними, пусть объяснения напишут и тэ дэ и тэ пэ. По-хорошему, она сама это должна была делать, но ленилась. Строгим голосом, не допускавшим каких-либо возражений, она отдавала приказания жалобщикам, говорила с ними коротко, сухо и хмуро. Случалось, Веру Павловну и заносило, как в случае со старушкой.
- Нет, ты подумай только! – возмущалась она. – Я на этом месте тридцать один год сижу. Меня весь город знает. А эта шмакодявка, Люська-то, без году неделя – и уже рот раззявливает. Да я с ней ср*ть на одном гектаре не сяду, вонючка!
- А шеф-то что сказал?
- Мораль читал. Ему положено. Позору натерпелась.
- Издержки производства, - я неопределённо пожал плечами.
- А вот будут ей сейчас издержки!
Вера Павловна докурила сигарету, решительно вдавила бычок в пепельницу и, широко расправив плечи, шагнула в коридор: ать-два, ать-два! Не хватало только боевого знамени.
Вернулась она довольно скоро и в хорошем расположении духа. Сохраняя интригу, первым делом закурила, выдержала паузу и сообщила:
- Я её сделала!
Я молчал. Люсю мне было жалко. Она, конечно, не красавица, но в ней есть то, что называют шармом: умеет смотреть как-то по-особенному, будто ты для неё – самый важный на свете человек, и улыбается смущённо и загадочно. В работе – надёжная, знающая, всегда выручит советом, поддержит. Ничего против неё я не имел. Кстати, и запаха почему-то не слышал. Да и Костик, муж Люси, души в ней не чаял. Они уже года три женаты были, а он каждый вечер встречал её после работы, как влюблённый. Что, нос у него всё это время заложенный?
- Подошла и при всех сказала: от тебя воняет, милочка! Никто сказать не решается, а мне нюхать уже надоело.
- Ну, вы даёте!
- А она, представляешь, что сказала? «Я вам, Вера Павловна, так и быть персональный противогаз подарю!» Но и я не лыком шита. «Ага, - отвечаю, - алаверды: ящик мыла!» Она сейчас, наверное, навзрыд рыдает, вонючка! Ишь, держала марку, даже улыбочку изображала…
Но Люся не рыдала. Ей почему-то стало жалко Веру Павловну: никто её не любит, вот и ведёт себя так. «Да брось ты! – ответил я Люсе. – У неё дочь, внук – любят, конечно. Подруга Зинаида Виссарионовна тоже недаром с ней не разлей вода. И кот Борька есть. Просто характер у неё такой. Тяжелый». А Люся ответила: «Хотела бы я ошибиться…»
Вскоре после этого Вера Павловна купила большой пушистый палас. Постелила его на полу и весь вечер радовалась: ступишь босыми ногами – будто по теплой травке идёшь. А утром встала и обнаружила: Борис обновил её приобретение. Трёпку он получил по полной программе, да ещё и водворён на весь день в узкий туалет, где, конечно, никакой мягкой лежаночки и мисочки с любимой рыбкой.
Кот, однако, как сдурел. Выпущенный из заточения, он весь вечер смущённо просидел у ног Веры Павловны, даже мурлыкал ей. Усыплял, наверное, бдительность. Потому что проснувшись, хозяйка снова обнаружила большое мокрое пятно. Борька был бит и на сей раз выброшен на балкон. Там он без всякого зазрения совести орал целый день, аж охрип, разбил две стеклянные банки и вдобавок ко всему напрудил на пакет с картошкой.
Вера Павловна взяла швабру и прямо на балконе начала экзекуцию, а Борька извернулся, выскочил и опрометью кинулся в туалет, но по пути от страха пролился на злополучный палас. За что и получил шваброй по морде. Всю ночь Борька тихо провыл взаперти, и как Вера Павловна ни ругалась, эта оратория не прекращалась. Она, не выдержав, даже встала, открыла дверь, но котяра и не подумал выйти. Сидел и выл. Заунывно, тоскливо, хуже собаки.
Кошачья моча крепко впиталась в палас, никакая химия её не брала. Борька, не смотря ни на что, стойко продолжал ходить на него уже не только по малой, но и по большой нужде. Не нравилась, видно, ему обновка. Вместо того, чтобы избавиться от неё – всё равно уже ни на что не годная, Вера Павловна избавилась от Борьки. Позвонила зятю, тот приехал на машине, посадил кота в сумку и отвёз в свои аулы на краю города.
Сначала Вера Павловна даже тосковала по коту и всё ждала: вот, явится. Говорят, кошки всегда находят дорогу к любимому дому. Но Борька не шёл. А палас она всё-таки отмыла: в ветеринарной аптеке появилось средство, которым побрызгаешь на загрязнённое место и через полчаса оно уже зелёными яблоками пахнет. Причём, в аннотации сообщалось: животные избегают второй раз «обновлять» уже отчищенное место. Что-то их отталкивает. Эх, и почему это чудо не попалось Вере Павловне чуть раньше?
После того, как Борька был изгнан, Вера Павловна стала чувствовать хуже себя. Что-то у неё с лёгкими приключилось. Сначала терапевтша из районной поликлиники, очумевшая от бесконечной вереницы болящих, наспех потыкала её стетоскопом и решила: ничего особенного, застарелый бронхит, вы ведь часто простываете и к тому же много курите; так что ж хотите, бросайте папиросы смолить, «Бронхолитин» принимайте, бромгексин, аспиринчик, договорились? Но надсадный кашель не проходил, держалась температура, и голова болела. Тогда Зинаида Виссарионовна повела подругу к знакомому врачу, который назначил всякие обследования, и обнаружилось: в лёгких – опухоль. Была надежда, что это не онкология, но гистологический анализ шансов не оставил.
Опухоль располагалась так, что захватывала оба лёгких, операция была невозможной, во всяком случае, врачи осторожно заявили: лучше её не трогать, ограничимся специальными препаратами, химиотерапией, облучением. Отлежав в радиологическом отделении, Вера Павловна вышла в шикарном парике. «Ну, как? – она смотрела весело, а в глазах – испуг. – Теперь и к парикмахеру ходить не надо. Долгоиграющая причёска! И цвет волос – мой любимый…»
Она пыталась шутить, изображала бодрость. Иногда приходила на работу и по привычке садилась в своё кресло, хотя его уже занимал другой сотрудник, Михаил Андреевич. Обычно мы знали о неминуемом визите Веры Павловны. Шеф определил ей небольшое ежемесячное пособие, иногда она просила материальную помощь на какие-то дорогие и редкие лекарства. Секретарша звонила ей: «Приходите за деньгами», потом быстренько забегала к нам: «Мальчики, Погняк идёт!»
В каком бы состоянии Вера Павловна ни была и что бы ни делала, а как услышит о деньгах, всё бросит и хоть ползком, но доберётся до конторы. Успокаивалась только, когда зажимала купюры в кулаке, да и то, приходила в кабинет и начинала пересчитывать, и раз, и другой… Иногда обнаруживалось: кассирша Галина Платновна недодала какие-то копейки. Ну, видели б вы, как рождаются фурии! Это было нечто. Словами не передать. Бедняжка Галина Платоновна потом неделю в себя приходила. А про Веру Павловну даже ходил местный анекдот.
Вопрос армянскому радио: «Можно ли Вере Павловне вручить Почётную грамоту?» Армянское радио долго думает и, наконец, дает ответ: «Можно. Если в неё завернуть деньги».
Привычкам своим она не изменила. Поменялось лишь одно. Вера Павловна перестала ощущать запахи. То ли болезнь на неё подействовала, то ли ещё что-то, не знаю. «Ну, ничего не чую! – она недоумённо качала головой. – Как старая собака! Представляешь, достала размораживаться кусок говядины, положила его на подоконник и забыла. Он там два дня лежал, пока хватилась. Почему не воняет, чудо, что ль, какое случилось? Два дня! И смрада нет. Нюхала-нюхала, ничего не слышу. А мясо уже осклизлое, синюшное… Во, дожила старушка!»
По этой причине она перестала покупать духи и дезодоранты, до которых была большой охотницей. «Сама запахов не чую, никакой радости! А что другие слышат - наср*ть. Не воняю, да и ладно!» Однако теперь она пахла чем-то кислым, вроде квашеной капусты. Не сказать, чтобы противно, но и не очень приятно. Люся тяжело вздыхала: «Это от неё болезнью разит. Бедная-бедная! А вы знаете, что у неё завтра день рождения? Поздравить надо! Кто со мной?»
Люся, не смотря на обиду, некогда нанесённую Верой Павловной, зла на неё не держала. Частенько заезжала к ней с гостинцами, снабжала всякими детективчиками, которые и сама обожала, даже помогала мыть полы, переклеила обои в прихожей, а если требовалось, то и Костика напрягала: отвезти, допустим, старушку в больницу, доставить с рынка картошку или капусту, сменить прокладку в кране. И к дню рождения Погняк она тоже подготовилась: принесла салатики, купила колбасу-сыр, собрала с нас денежки, чтоб подарок купить – широкий шерстяной плед и маленькую подушечку, под бок подкладывать. Любимое Верой Павловной красное вино мы тоже взяли.
Сама она специально к нашему визиту не готовилась, да и не знала, что придём толпой. Всплеснула руками: «Ох, чем же вас кормить-то?» И, похоже, обрадовалась, что всё своё мы принесли с собой. Только заставила меня сварить кальмары. Знала, что я их тоже люблю и умею готовить. Тушки моллюсков были нечищеными, и я начал было сдирать с них кожицу. «Зачем? Прямо так и вари!» Я очень удивился. Но фиолетовые кальмары оказались вполне съедобными. Вера Павловна где-то вычитала: в кожице содержатся особые вещества, препятствующие развитию раковых клеток. Правда или нет, не знаю, но кальмарчики, оказывается, не обязательно чистить, и так вполне съедобны, да если едоки голодные, да под хорошую выпивку. Особенно их нахваливала Зинаида Виссарионовна, которая пришла отдельно от нас, но чувствовала себя в нашей компании вполне по-свойски.
Вера Павловна, против обыкновения, быстро захмелела. Сидела в кресле и время от времени задрёмывала, но, всхрапнув, поднимала голову, кашляла и произносила в пространство: «Погода какая-то не такая… Давление падает, в сон клонит». Однако гостей не выпроваживала – ждала Нику с зятем и внуком. Они никак не могли не приехать. Традиция у них такая: внук, кстати, тоже Борис, рисовал для бабушки открытку, дочь придумывала весёлую подпись, а зять мастерил – сам! – рамочку из древесины. Получалась картинка, которую Вера Павловна и вешала на свой «иконостас» - так она называла галерею рисунков внука над своей кроватью.
- Погодите, - останавливала нас Вера Павловна всякий раз, как мы начинали собираться. – Может, сейчас придут. Десятый час вечера? Ну! Это детское время! Наверное, пробки на дорогах…
Около одиннадцати часов зазвонил телефон. Вера Павловна держала его возле себя и потому тотчас схватила трубку. Ей что-то говорили, она отвечала коротко: да, нет, ничего страшного, гостей принимаю, всё хорошо, спасибо.
- Ну вот, - положив трубку, она пожевала губы, - Ника позвонила: не могут приехать, завтра им всем рано вставать, Борис уроки не успел сделать. Но ничего, всё путём. Хоть поздравить не забыли…
- Бог им судья, - мрачно сказала Зинаида Виссарионовна.
- Зина, вечно ты бухтишь, - накинулась на неё Вера Павловна. – Мысленно они со мной!
- Мысленно, - выразительно повторила Зинаида Виссарионовна и поджала губы.
Тут мы и начали откланиваться. Вера Павловна встала и, покачнувшись, опёрлась о спинку кресла. Она непременно хотела проводить каждого: прикоснуться к руке, чмокнуть в щёчку. Какая-то вдруг нежность в ней проснулась. Я решил, что ей трудно идти (всё-таки больна, да и выпила… гм!... хорошо), но Вера Павловна сурово отвела мою ладонь:
- Не считай, что я такая беспомощная! Я сама!
Она и самой себе не хотела признаваться в слабостях. Я сама – и всё тут, хоть кол на голове ей теши. Она и уходила из жизни сама. Как-то всё-таки смогла позвонить Люсе, почти прохрипела: «Кажется, всё. Пора мне. Врачей не…»
Трубка упала. Только: пи-пи-пи-пи, часто-часто. Сигнал «Занято». Вера Павловна, видимо, хотела сказать: врачей вызывать нет смысла. А Люся принялась звонить в скорую, вызвала бригаду по адресу Погняк, сама к ней помчалась.
Дверь квартиры оказалась открытой. Вера Павловна сидела в кресле. В одной сорочке. Длинная такая сорочка, до пят, свежая, благоухающая фиалками. Наверное, она очень плохо себя чувствовала: на полу валялись какие-то пузырьки из-под лекарств, облатки, разнокалиберные пуговицы таблеток. Но сорочку всё-таки умудрилась надеть. Я вспомнил: как-то Вера Павловна говорила, что хочет быть похороненной в саване. Никаких платьев, тем более блузочек с юбками. Она в этой жизни их наносилась, хватит! Но Ника всё-таки выбрала самое любимое платье матери – светло-кремовое, с тонкими белыми кружевами. Вера Павловна обычно носила его с ниткой крупного, чуть пожелтевшего жемчуга. Ника сказала: «Да ну! Зачем ей там драгоценности?»
Уже после похорон, разбирая нижний ящик бывшего стола Веры Павловны, я нашел серую папку. В ней лежали фотографии Бориса Павловича: молодой, темноглазый, он заразительно смеялся, ещё был снимок милого карапуза в чепчике – наверное, внук Борис, на другом фото – строгого вида девушка под пальмой, подпись: «Привет из Сочи! Ника». Совсем маленькая, «паспортная» фотография выпала из сложенного пополам листа бумаги. С неё прямо и требовательно глядел ясноглазый мужчина, над верхней губой – тонкая полоска усов, подбородок твёрдый, упрямый. Кто это был, я не знал. А на листочке – всего несколько слов: «Придёт срок, и мы предстанем перед Богом. «Что ты сделал в жизни?» - спросит он каждого из нас. «Ничего, - отвечу я. – Ничего я не сделал из того, что хотел. А вот эта женщина сделала. Мне её всегда очень не хватало. Она ни в чём не виновата. Она – жила». Бог ничего не скажет. А что он может сказать? Я прожил свою жизнь довольно бессмысленно и только сейчас понял, что всё время хотел быть с тобой. Не знаю, что думаешь ты. Но Богу я скажу: ты ни в чём не виновата, пусть все твои грехи он запишет на мой счёт. Вот и всё, пожалуй. Нет, не всё! Я никогда не говорил, как тебя люблю. Стеснялся. Знай, пожалуйста, что люблю».
Подписи не было. Но я и так догадался, кто это написал.
Я позвонил Нике и сказал, чтобы она забрала, если хочет, эту папку. Всё-таки семейная реликвия.
- А завещания там нет? – спросила Ника. – Нигде не можем его найти.
- Нет.
- Какие-то бумажки? Фотографии?
- Можно и так сказать.
- Как-нибудь заберу. Сейчас главное – найти завещание. Или она его вовсе не писала? Знаете что-нибудь об этом?
- Нет.
- Тогда – всего доброго.
Ника так и не приехала за папкой. Люся потом сообщила: квартиру Веры Павловны дочь продала, ничего из неё не взяла, даже рисунки Бориса. Купили новую квартиру где-то в самом центре города. Но мне это было неинтересно. Интереснее другое. Даже не знаю, как к этому отнестись.
Когда через год мы приехали на могилу Веры Павловны, к нам подошла кладбищенская смотрительница:
- А вы знаете, что тут котик жил? Серый такой, мордочка белая. Худой, грязный. Мы сначала думали: бездомный, мало ли их тут бегает. Вырыл себе что-то вроде норки под памятником и спал там. Жалко мне его стало, решила в сторожку забрать, пусть отогреется. Он побыл немного в тепле, поел колбаски и запросился на двор. Ну, думаю, иди, всё равно к человеку вернёшься, пропадёшь в морозы-то без жилья. А он не идёт. Утром снова его на этой могилке нашла. Так и не захотел в сторожке жить. Придёт, поест, на мышей поохотится и опять уйдёт. А у нас мышей в подполе развелось, ох, сколько мышей! Я их так боюсь.
- И где теперь этот кот? – спросила Люся.
- А сгинул куда-то! – пожала плечами женщина. – У нас тут один чудик есть. Так он убеждает: мол, кот пришёл на могилку своей хозяйки. Как вы думаете, не фантазирует? Ну, ладно, кошки помнят, где жили. Возвращаются. Но чтобы они чуяли, где находится их хозяин, такого я ещё не слыхала. Мы даже в газету хотели написать о таком. Но котик пропал. Уж и не знаю, что с ним…
А я знал. Когда приходит последний срок, кот ищет укромное место. Кошки никогда не умирают на глазах тех, кто их любил. Или кого любили сами.

***
…А я хотел бы поверить, что это не плен,
И, пройдя лабиринтами стен,
Разыскать и открыть забытую дверь
В мир, полный любви!
(Из песни группы «Крематорий»).