Старик

Старик
Тоска, тоска… полная и безраздельная хозяйка вечера. Она заползла во все щели, трещины в полу, в чайник и сахарницу, во все, что могло вместить в себя ее вязкую и плотную, как туман, сущность. Вот спроси меня сейчас – откуда, зачем. Почему, что привело ее сюда, что ей нужно? – я отвечу, но этот ответ вряд ли будет вам нужен тому, кому я хочу его дать и уж совсем ни к чему остальным.


Смотри в окно – там еще горят светофоры и быстрее молнии пролетают ночные машины – по делам (или домой?)! Там, далеко впереди, за рекой, маленькая деревня на склоне. Наверное, это не деревня, а город и даже может быть большой, но отсюда видны только светлячки – фонарей? Окон? Прожекторов? Лучин?


Смотри, сколько народу забоится о тебе, на измятой и почти пустой сигаретной пачке дружественное напоминание о том, что Минздрав волнуется о твоем здоровье, не желая терять индивидуума, который впоследствии сможет стать матерью или отцом другого индивидуума, которого тоже будет беречь Минздрав. Еще и из этой пачки не вытащена последняя сигарета, а там, в старом бабушкином серванте, лежит, посверкивая целлофановым боком новенькая пачка, и на ней тоже ободряющая надпись. А что, если бы эти надписи появлялись только тогда, когда кто-то брал пачку в руки. Ну, например, от тепла человеческих ладоней. От соприкосновения с кожей, от дыхания… тогда я бы стала носить эту чертову коробочку в руках и постоянно читать, о чем предупреждает меня в сотый (тысячный?) раз Минздрав. Нота бене: завтра посмотреть, сколько человек работает в Минздраве и порадоваться за себя…


А там, за стеной, в соседях, кашляет, будто сбрасывает с обрыва камни, и они еще долго и нудно катятся вниз, чтобы в конечном итоге попасть в посудную лавку, обладатель совершенно невероятного имени-отчества и более чем прозаической фамилии Спиридон Мирославович Плющ. Он еще не старик…а впрочем, нет, наверное, уже Старик. Мне кажется, что он живет уже лет триста, но он не из тех стариков, которые пахнут болезнью и немощью, и, глядя на которых со всей определенностью понимаешь – да, старость придет и она будет ужасна; и которым хочется уступить место и пропустить без очереди не потому, что делаешь вид, что уважаешь старость, а потому, что действительно уважаешь ее. Он не ходит с палочкой в парк читать нравоучения молодым девушкам, закурившим на его глазах, не покупает в магазине пакета молока с тем, чтобы потом пронести его через двор в сиротливом прозрачном пакете и пожаловаться соседкам на свое одиночество и – чем черт не шутит! - связать свою донельзя одинокую жизнь с какой-нибудь из околоподъезных старушек. Он не окружает себя толпами старческих мелочей – тумбочек у кровати, на которых стройными рядами громоздятся вперемежку таблетки, очки, какие-то бумажки с телефонами, часы бог знает какого года выпуска и замолкнувшими «еще до революции», фотографиями, на которых и он сам не помнит кто запечатлен навеки, маленькими кастрюльками «для одного», плохо постиранными брюками с кривыми стрелками… Он не превращает свою квартиру в сундук для сбора массы ненужных вещей, которые жалко выбросить не просто потому, что они дороги как память, а еще и несут какой-то глубинный смысл после переселения в них душ каких-то неведомых предков.


Он живет не один, а с маленькой, тихой как мышка Нюрой, или, как сам он называет эту женщину, Нюсенькой. Откуда она взялась, эта незаметная Нюсенька, никто не знает, кроме меня. Да и я не знаю, только думаю, что она просто выросла в цветке, как Дюймовочка, потом ее поили живой водой и кормили молодильными яблоками, а потом она вдруг выросла (но не очень) и пошла работать в библиотеку, потому что такие люди как Нюсенька, обязательно должны работать в библиотеках, причем только в читальном зале, потому что там нужна особая тишина, режущая уши. В тот вечер, когда она появилась на пороге нашей коммунальной квартиры – одной из последних коммунальных квартир в городе, - весть о прибытии незнакомой барышни разнеслась по двору со скоростью местных сплетниц, которые приписали Старику сначала развратные действия в отношении малолетних (потом от этого обвинения кумушкам пришлось с сожалением отказаться, поскольку Нюра была не только совершеннолетней, но и разменяла уже третий десяток), потом – неуважение к памяти покойной жены, потом – содержание притона, потом… впрочем, таких «потом» было великое множество, и все они ни на йоту не соответствовали действительности. Как не соответствует действительности то, что Старик – совершеннейший, впавший в маразм идиот, каковым его частенько величают наши одинокие вдовые соседки, так и не сумевшие покорить его сердце.


Нюся – дочь Спиридона Мирославовича. Почему он не желает в этом признаться, я не знаю. Наверное, он и сам до конца не верит в ее родство, но очень уж ему хочется, чтобы это было правдой, он одинок, беззащитен и абсолютно никому не нужен, как рваный полиэтиленовый пакет. Его комната оформлена завещанием на меня, и я об этом знаю, а почему он так сделал, даже представить не могу, наверное, судьбу мою и комнаты решила лотерея. А может, он решил завещать свое нехитрое добро единственному человеку, которые называл его, четко выговаривая буквы (в детстве мама провела со мной урок «давай по слогам: ми-ро-сла-во-вич» и с тех пор, каждый раз, когда мне нужно позвать Старика, я четко, как в детстве, произношу по слогам, имя быстрее, отчество чуть медленнее, а фамилию вообще произносить стесняюсь), а может, Старик подумал – лучше мне, чем государству и принял такое незаурядное решение. По мне – так лучше бы Нюре комнату оставил, зря что ли она уже три года присматривает за Стариком. Но у Нюры есть «а-а-а-тличная» (именно так Старик и произносит, чуть нараспев, со вкусом выговаривая) квартира в самом центре, доставшаяся от умершей мамы. Впрочем, еще одна квартира не помешает даже тихой Нюсеньке, она может ее продать и потратить деньги… не знаю… на что-нибудь.
Старик овдовел семь лет назад. Я помню его жену – тетю Зину. Своих детей у них не было, и тетя Зина очень любила чужих. Ее карманы всегда были полны ирисками, а руки готовы были бесконечно гладить строго причесанные головки девочек и вихры мальчишек, что, честно говоря, удавалось ей довольно редко. Моя подруга Светка ее боялась – тетя Зина была высокой и полной, с волосами цвета воронова крыла до самой старости (злые языки говорили – красит, а я точно знаю – действительно красила), над верхней губой у нее пробивались усики, а голос – самый совершенный музыкальный инструмент – гремел как из бочки, раскатисто, канонадой. Но Светка дура, и тогда, и до сих пор…
Тоска… вот и у Старика тогда была тоска. Он резко сгорбился, и первое время после похорон пил и плакал тоненько подвизгивая, как щенок, оставшийся суровой зимней ночью без крова. А потом появилась Нюся… или нет, она появилась позже, а до нее Старик еще успел отбить атаки трех вдовых кумушек и одной разведенной дамы, самой младшей из которых было 36, а самой старшей перевалил седьмой десяток. А Старик тосковал, выл ночами и безобразно напивался.


Я была слишком мала, чтобы помнить его молодым. Бабушка говорила, что когда-то (миллион лет назад!) наши семьи – моя и Старикова - приехали отстраивать молодой город, жили в бараках, потом получили комнаты в этой самой квартире, где я сейчас сижу и где меня ни на секунду не отпускает из цепких и жарких объятий тоска. Тетя Зина вроде бы была очень набожной смолоду, в церковь, правда, не ходила, да и не было их тогда, церквей-то, но крестик нательный носила и иконки в углу держала – Иисуса и Владимирскую. А Старик – тогда еще не Старик, и даже не Спиридон, а просто Спирька, безбожно гулял. Не пил, правда, нет, такого за ним никогда не водилось, но… гулял.


Зачем я вспоминаю сейчас Старикову жизнь, зачем думаю о нем и давно ушедшей тете Зине, старательно прислушиваюсь к звукам на улице, которые просто умилительны своей никчемностью и однообразием – пьяный мат, надрывный вой совершенно обезумевших котов, сигнализации машин, зачем я уставилась, как, проклятая в окно и со старательностью первоклассницы сочиняю эпитеты старому дереву? Глупый вопрос, и задан неправильно – тогда уж не зачем, а почему? Да потому что… тоска, требующая расшвырять мысли направо и налево, раскидать их по ненужным предметам, людям, кошкам, звукам, а в качестве спасения от себя предложившая тратить массу умственных усилий на обдумывание формы половника (а почему тот - круглый, а этот – продолговатый?), на решение сложнейших задач: когда лучше выбросить мусор – утром или вечером? Все ли кочевники передвигались на лошадях, или были и такие, что ног своих не жалели на постоянное шатание с места на место? Какой пакетный суп лучше купить – в синем пакетике или в зеленом? Таких пустяков в день приходит на ум бесконечное множество, и они спасают, они убивают время, они заставляют идти его быстрее и долгожданный сон, больше похожий на обморок или, в самом худшем случае – на кошмар, приходит намного быстрее. Пережить и перетерпеть эти сотни минут между забытьем и работой, которая тоже не приносит облегчения, но подкидывает такую массу пустяков (а иногда и не пустяков) что уже за одно это заслуживает всяческого уважения с моей стороны. Я посчитала – таких минут 360, с 18.00 до 2.00, иногда чуть меньше, иногда чуть больше, поэтому каждая завалящая минутка, проведенная в бесполезных и глупых размышлениях сокращает мой ежедневный тюремный срок.


В молодости Старик участвовал в художественной самодеятельности, а тетя Зина очень им гордилась. На каждый спектакль, в котором он был занят в роли зайца, дерева или «кушать подано», она приходила с огромным букетом, замирала на неудобном жестком стуле, и ничто не могло заставить ее подарить розы кому-нибудь, кроме самого талантливого актера в мире, а для нее таким был, несомненно, Спиридон. Вот и для Нюси он – самый талантливый, самый лучший, и наверное самый дорогой. Старик совсем спятил – так говорят наши соседки, а та, которой он отказал после предложения руки и сердца, та и сейчас, спустя семь лет, не здоровается с ним. Старик безусловно талантлив, но не тем актерским талантом, который пытались разглядеть и не смогли в нем самодеятельные режиссеры, не тем, который в нем рассмотрела, или ей казалось, что рассмотрела его жена, Старик художник.
Он рисует церкви с луковичными, синими в звездах куполами, стоящие на берегах прозрачных как слеза рек, всегда только церкви, часовни, монастыри, совершенно разные, но все же неуловимо одинаковые. Зачем я говорю – неуловимо? Я знаю, чем они похожи – талант Старика делает их живыми, кажется, что вот-вот зазвонят к заутрени колокола, из широких дверей выйдет батюшка, вдали, на дороге, покажется толпа прихожан (Слава богу, вот и крестным ходом прошли!), а вот эта, полуразрушенная, скоро обрастет строительными лесами, и вновь зазвонят-запоют ее колокола. Я помню, как Старик, волнуясь передо мной, девчонкой, протягивал мне дрожащей рукой первый рисунок, спотыкаясь на каждом слове, пытаясь объяснить мне, что я не должна строго судить его за Стариковскую навязчивость. Старик, ты напрасно тратил слова, ты никогда не был навязчивым, вернее, я не помню, чтобы ты когда-то был навязчивым, а это, мне кажется, одно и тоже. Да если бы и был, то я простила бы тебе и навязчивость, и занудство, и все что угодно, потому что ты – Художник. Даже этой ужасной шариковой ручкой на мятом, наспех выдранном из какой-то пожелтевшей от старости конторской книги листе – ты Художник, смог написать… всё!
Потом Нюсенька купила ему альбом и карандаши, и масляные краски и еще почему-то краски в умилительном футляре паровозиком. Старик не смыкал глаз две ночи – из-под двери в его комнату горел свет, а Нюра спала на кухне. На третий день Старик презентовал мне суповую тарелку, на которой собственными руками изобразил собор Василия Блаженного. А что я тогда ему сказала… нет, нет, гнать прочь эти мысли, я не сказала ничего кроме самого банального «спасибо», а ведь могла…что я могла сказать? Ну хотя бы что люблю и уважаю Старика, что не будь Нюры, я могла бы за ним присматривать, могла бы ему помогать, и что мы еще поскрипим, и что на самом деле – он самый лучший сосед которого можно себе представить, и… слова, слова, много слов, много разных слов, хороших и абсолютно ненужных мне и, мне хочется, верить, ему тоже. А на следующий день моя подруга – та самая Светка, пришла в гости и налила в тарелку суп, который стал цветным от непросохшей масляной краски, и орала, и ругала моего Старика, и хлопала дверью, и ушла, чтобы уже никогда не возвращаться «в эту квартиру, где живут полоумные Старики и томные сентиментальные дуры». Ну да все равно, ушла и ушла, от меня уходят все, и, по большому счету, они правы.


…У тоски есть хвост, я вчера видела, как она, зацепившись им, висела на люстре и ждала, когда я приду составить ей компанию в ночном бдении, а когда я пришла, она отцепилась и с мягким стуком упала вниз, пошлепала к двери – быстрее встретить! – и сразу же забралась туда, под сердце, в мозг, в самые печенки. У нее наверное и уши есть, и много чего еще, что обязательно должно быть между ушами и хвостом, и она мягкая и студенистая, и похожа на туман, противный туман. Мы с ней пили, безобразно, долго, нудно, но она гораздо крепче чем я: стойко держалась, и болтала без умолку, и не уходила, и не отпускала, и провожала меня до самой подушки, и может быть даже ложилась рядом, не знаю, не помню. Да, она глупая, и ее вполне можно занять пустяками, но нельзя не напоить, ни убить, ни выгнать. У меня нет ничего и никого, у меня не стало ничего и никого, не стало по моей вине, но от этого не становится легче, я хочу к людям и я их очень боюсь, они непонятные, не плохие, нет, но непонятные. Они ходят, разговаривают, смеются, рожают детей, загорают, воруют и делают еще тысячи дел, действий, поступков, подвигов. Они безусловны, имеют смысл, но мне непонятны. А может, мне просто стало не для кого жить?..
Старик живет для Нюсеньки, Нюсенька – для Старика. А я? Жизнь – не зебра, а шахматная доска, на которой каждый – фигура. Для пешек и королей жизнь действительно и обязательно в полоску – черная клетка - белая, черная-белая, ладьи, ферзи и кони могут и вовсе не уходить с белых клеток, два слона всегда на белых клетках, а два – навеки приговорены к черным. Кто двигает фигурки, определяя, кому сейчас быть в белом, а кому пора и честь знать? Впрочем, кто бы не двигал, участь двух слонов решена изначально и единственное, что можно сделать для них – позволить побыстрее покинуть доску.

***

На прошлой неделе Нюра не пришла домой. Наутро Старик позвонил «главному милиционеру, самому главному!», его обсмеяли и посоветовали не заводить таких молодых любовниц, а «обженится» на старушке, которая не может быстро бегать, а потому никогда не «смоется». Сейчас, когда мы узнали, что Нюсеньку забили насмерть пьяные отморозки, Старик… он не плачет и не пьет, он просто лежит и молчит, и даже, кажется, не кашляет. А я иногда думаю – может, и хорошо, что жизнь так быстро съела Нюсеньку. Скоро уйдет и старик…
 А вторую обреченную фигуру все еще передвигают по черным клеткам…