Колдовство

Всем тем, чьи любимые
добровольно выбрали смерть,
ПОСВЯЩАЕТСЯ…


Лучше всего перетерпеть то,
чего ты не можешь исправить.
Луций Анней Сенека

ПРЕДИСЛОВИЕ
Стоял сырой октябрь 2005 года. Бабье лето уже догорело, и откуда-то с севера пришли холодные ветра, принёсшие с собой тугие низкие тучи и бесконечные серые дожди.
Дмитрий проснулся уже ближе к обеду в квартире одной своей знакомой среди окурков и пустых бутылок. Он осторожно доковылял до зеркала, потрогал свою недельную щетину и, словно что-то вспомнив, сел на пол, обхватил руками голову и беззвучно зарыдал. Слёз в его глазах не было, он плакал сердцем, душой и всем своим сознанием. Он содрогался и тихо поскуливал, как раненый щенок. Да он и был раненый щенок.
Просидев так около получаса, он неожиданно вскочил и стал лихорадочно копаться в чужих ящиках стола. Найдя замасленную, развалившуюся тетрадь и тупой простой карандаш, Дмитрий стал что-то писать. Этим чем-то была первая запись в дневнике, начало исповеди сумасшедшего.
ЗАПИСЬ ПЕРВАЯ
Нет, не могу больше молчать. Я должен, должен выговориться, пусть даже такому немому собеседнику как бумага.
Да неужели же это всё правда? Неужели это случилось наяву? Случилось со мной? С ней… Нет, это невозможно! Так бывает только с другими, и не могло случиться со мной! Неужели её больше нет? Но… Я ведь сам держал на руках её бездыханное тело, не зная, не понимая, что делать с ним дальше. Я сам! Сам!! Сам!!!
Мы познакомились год назад в одном московском клубе, где она танцевала. В некоторых клубах специально нанимают девушек, которые разжигают публику на танцполе. Она оказалась старше меня на три года (мне было тогда 19, ей – 22), но ни меня, ни её это, похоже, не смутило. Уже в первую ночь после знакомства мы стали близки. Я считал себя уже в то время опытным молодым человеком, но она стала моим учителем, причём, не только в постели, но и в жизни. Первые два месяца общим у нас был только секс, но потом я вдруг понял, что как-то незаметно для себя привязался к ней. Я влюбился до безумия: каждый вечер бежал к ней в клуб или домой, если она не работала. Я не мог смотреть на других девушек и не хотел быть больше ни с кем, кроме Лены (так её звали).
Мы были счастливы. Я учился в Финансовой академии, а она продолжала танцевать, всегда поощряя мою тягу к учёбе. Если я готовился к сессии, то она на несколько недель исчезала из моей жизни, чтобы не мешать и звонила лишь за тем, чтобы узнать, успешно ли я сдал очередной зачёт или экзамен. Она гордилась мной: гордилась моими успехами в учёбе, гордилась моим благородным происхождением. А я гордился ей: её вокальными и танцевальными талантами, её ненавязчивой, непошлой красотой.
У неё была четырёхлетняя дочь, которая жила с её родителями, которые таскали Лену по судам и пытались лишить её родительских прав. Они не знали и не хотели знать, что она любила свою дочь, не видели её слёз по ночам, когда она с головой накрывалась одеялом и прижимала к груди фотографию девочки. Но Лена знала, что воспитывать нормально ребёнка с её работой невозможно и мирилась с редкими встречами через бесконечные скандалы с родителями.
А вообще в клуб её бросила непростая судьба. Она была так одинока, что надеяться могла только на себя. У неё не было ни образования, ни родных (они все считали её женщиной опустившейся и отказывались общаться с ней), ни связей, только квартирка, доставшаяся от какой-то многоюродной тётки, необычная внешность и два курса хореографического училища (беременность заставила расстаться с учёбой).
До того, как между нами завязались отношения, оба мы вели не самый достойный образ жизни. Я из богатой семьи, из интеллигентной семьи: папа – начальник крупного завода, мама – актриса. И, как часто это бывает, с «золотой молодёжью», меня бесконечно тянуло на улицу, в какие-то сомнительные притоны и опасные компании. Было всё: и кражи со скуки, и оргии с участием проституток, и безумные попойки, и даже лёгкие наркотики. Но всё то куда-то ушло с появлением в моей жизни Лены. Я стал прилежным студентом, заботливым сыном и верным любовником.
Два, казалось бы, потерянных человека соединились и вдруг поняли, что жизнь в действительности состоит из тихих, почти семейных радостей. По правде сказать, я уже готов был жениться, да и она, счастливая, уже листала каталоги, выбирая свадебное платье и представляя во всех красках этот важный день.
Мои родители хватались за голову. Лена, конечно, им не нравилась, более того, они ненавидели её, хоть и старались обращаться с ней вежливо и учтиво. Их принцип был – никогда не вставать на пути своих детей, и поэтому они открыто не противились нашим отношениям и готовы были взять всю свадебную суету на себя.
Лена была девушкой с необычным характером: простая, жизнерадостная, на первый взгляд, она была склонна к дерессиям, истерикам и суицидам. Я всегда знал это, но был уверен, что моя любовь поможет избавиться ей от всех этих тяжёлых, прежде всего для меня, мыслей. Дважды она пыталась покончить с собой, глотая таблетки, и дважды её спасали. Она просто не контролировала себя в минуты нервных выплесков. Её беспричинные истерики иногда длились по несколько дней, и всё это время я не отходил от неё, сидел возле её кровати, гладил по голове, утешал и боялся, что я задремлю на минуту, а она вновь попытается сделать с собой что-нибудь. Она любила жизнь, но не любила её законы.
А совсем недавно, за несколько дней до этого, мы с ней серьёзно поругались. Она вновь начала меня ревновать, устроила истерику, била посуду, и я не вытерпел, ушёл, крикнув с лестницы, что между нами всё кончено. Это её и убило.
Два дня я не отвечал на её звонки и сообщения. Она пыталась дождаться меня возле Академии, но я избегал её, проходил мимо, делая вид, что не замечаю. Я хотел доказать ей, что у меня тоже есть характер и что я не собираюсь ходить под её каблуком.
А однажды вечером, после того, как я в очередной раз отказался говорить с ней по телефону, я сидел дома, слушал дождь и словно что-то почувствовал.
С этого момента писать становится всё трудней и трудней, потому что, вновь переживая события того вечера, я чувствую, как тает, исчезает, гибнет частичка меня с названием любовь. Вспоминая, я начинаю осознавать всё, что произошло, начинаю понимать, что сам стал причиной её гибели, а это невыносимо больно. Когда с любимым человеком тебя разлучает жизнь – это мучительно, когда смерть – невыносимо.
На улице было холодно и сыро. Я пешком, практически раздетый, бежал к ней через два квартала, боясь опоздать. Я не знал, куда так спешу, но чувство, что я могу не успеть, не покидало меня. Я подбежал к её дому и посмотрел на окна на втором этаже: свет горел во всех комнатах. В другое время это не вызвало бы у меня никаких подозрений, но теперь я вдруг окончательно понял, что что-то уже случилось. Я поднялся по лестнице, позвонил в дверь – тишина. Позвонил ещё раз, и ещё, и ещё; подёргал ручку, прислушался: квартира молчала. Уж тогда я знал, что именно произошло, но всё ещё надеялся, что смогу успеть. Я разбежался и с лёгкостью выбил старую жёлтую деревянную дверь. В квартире было по-прежнему тихо, а из соседней двери высунулись два любопытных старушечьих глаза. Я пробежал по комнатам, где всё ещё подавало признаки жизни: включённый магнитофон, только что закончивший проигрывать диск; сытый кот, радостно встретивший меня у порога; недокуренная сигарета со следами губной помады; недопитый коньяк и снятая трубка телефона, видимо, что бы он не позвонил в самую последнюю минуту. И среди всего этого совсем уж нелепо смотрелась смятая бумажка, вырванная из записной книжки, с коротким лаконичным текстом, выведенным дрожащей рукой. Эти слова навсегда отпечатались в моей памяти: «Я ненавижу законы этой жизни! Почему люди должны расставаться? Я не хочу этого! Я протестую! Я ухожу…»
Я бросился в ванную (я не сразу подумал о том, что Лена может быть там), и нашёл её в когда-то белом, а теперь алом пеньюаре, который я ей дарил, бледную, с распущенными, намокшими волосами, в устрашающе-красной воде. Я не сразу понял, почему вода красная, почему в ней спит Ленка, а потом, когда вдруг всё понял, чуть было не упал с ней рядом, не схватил её лезвие и не кончил разом ещё одну жизнь. И, наверное, этот порыв был бы самым верным решением. Но я, с трудом сдерживая свой крик, взял её на руки и понял, что она ещё жива. Я слышал, как медленно бьётся её сердце в не остывшем пока ещё теле. Оно билось – она дышала, а это значило, что я всё же успел. Я, не выпуская её из своих рук, вызвал скорую. И, стараясь сохранять спокойствие, не паниковать, чтобы не лишиться рассудка, начал разорванной простынею (искать бинт было некогда) перетягивать ей руки, чтобы хоть как-то остановить кровь до приезда скорой. И тут она очнулась, даже с трудом приподняла голову и обвела глазами комнату, но, казалось, не узнала меня. В её глазах уже не было признаков жизни, но она ещё была здесь, со мной:
- Я ещё жива? – С какой-то досадой спросила она.
Я бросился целовать её бескровные, высохшие губы, глаза, шею, мокрые волосы, но она и не замечала всех этих поцелуев.
- Как, однако, суров этот мир: те, кто хотят жить, умирают, и наоборот. Кто выдумал его? Всё здесь совершается против воли человека. Даже, вот, жить заставляют…
- Лена! Лена! Лена! – Кричал я, понимая, что больше не могу сдерживать свои эмоции. – Зачем? Я люблю тебя!
- Димочка, это ты… Я тоже… Тебя… Мы могли бы быть счастливы, но в другом мире…
Но она вновь потеряла сознание и больше не произнесла ни слова. Она умерла в тот момент, когда в дверь позвонили врачи.
Я плохо помню, что было потом: какие-то люди что-то писали, о чем-то говорили, о чём-то спрашивали меня, а я им, по-видимому, отвечал. Ленина квартирка, где мы были так счастливы вдвоём, мгновенно заполнилась этими чужими, незнакомым народом, толпой, которая лишь равнодушно выполняла работу и на которую с любопытством поглядывал кот. А потом Лену забрали от меня, увезли, а квартиру опечатали. И остался я один. Я сидел на лестнице, курил, о чём-то думал, возможно, молчал, а возможно, разговаривал с самим собой; возможно, сидел смирно, а возможно, периодически вскакивал и начинал ходить из угла в угол. Старушонка из соседней квартиры, которая забрала к себе кота, позвала меня – и я пошёл. С ней я тоже о чём-то очень долго говорил, пил водку… Ушёл под утро и оказался у знакомой. Я пил целую неделю, стараясь забыться, убежать от самого себя и от своей вины, которую чувствовал, даже находясь в плену алкоголя. Не знаю, сколько спиртного было выпито нами, но всю это неделю я существовал на каких-то инстинктах и плохо понимал, что происходит вокруг меня.
Ленку, наверное, уже похоронили. Это хорошо, что я не был на похоронах. Запомню её живой… Живой? Нет, она теперь на всю жизнь останется в моей памяти бледной, мокрой, в сырой, липкой алой одежде. На всю жизнь останется тающей, хладеющей, с отрешённым, чужым взглядом, оторванным от жизни. Только долгой ли будет моя жизнь без неё? И зачем мне теперь вообще нужна эта жизнь, если любить в ней больше некого?
А-а-а-а! Как же больно! Кричать хочется! Как можно громче, чтобы криком разрушить стены, разрушить пространства, миры. Но надо молчать. Надо жить. Такова уж участь живых – хоронить мёртвых.
Зачем она так жестоко поступила со мной? Её жизнь принадлежала нам обоим, но закончить её она решила одна. Единственный человек, который понимал и любил меня. И вот его больше нет… Я остался здесь, в этом холодном, жестоком мире. Остался один… Может, уйти вслед за ней? Слишком страшно…
Надо идти домой. Мои родители, наверное, ищут меня, волнуются, а я пью здесь…
Надо ещё узнать, где похоронили Лену, и сходить к ней, поговорить, узнать, как она там. Господи, я начинаю сходить с ума. Да неужели ж её действительно больше нет? Глупо это как-то? Да и вообще, смерть – ужасно глупая и бестолковая штука!

ЗАПИСЬ ВТОРАЯ
Вчера я был у неё. Эти глупые люди обсыпали её какими-то непонятными цветочками. А она любила розы! Кроваво-алые розы! Я всегда дарил ей только их и теперь, вот, тоже принёс огромный букет, тридцать одну штуку. Эти глупые люди поставили ей деревянный крест и заказали в дешёвой мастерской уродливый памятник, на котором какой-нибудь старикашка трясущимися руками высечет её портрет, поглумившись над ним.
Вчера я плакал. Я ругал её, упрекал в том, что она не подумала обо мне. Обрела ли она там покой, какого ей так не хватало в жизни, или осталась несчастна? А может, она ходит где-то среди нас? Может, её можно вернуть? Ведь существуют же какие-то потусторонние силы, колдуны, шаманы, которые умеют воскрешать мертвых и умерщвлять живых? Она ведь самоубийца, а самоубийцы, говорят, остаются на земле и превращаются в призраков. Пусть даже без плоти, но она будет со мной рядом, и я смогу и дальше любить её.
Я рассуждаю как сумасшедший. Да, мой рассудок, действительно, нездоров. Надо держать себя в руках. Каждый день люди теряют близких, но продолжают жить нормальной, полной жизнью.
Сейчас закурю, включу музыку и постараюсь взбодриться. Мои родители так счастливы, что я вернулся. Они уже написали заявление в милицию, искали меня по больницам и моргам и боялись, что я наложил на себя руки, но в своём счастье они забыли про моё горе. Я вообще не понимаю, как все эти люди вокруг меня могут радоваться, видя, в каком состоянии нахожусь я. Сестра собирается замуж. У неё любовь… У неё счастье… А я привыкну к другой жизни и, как раз, придёт старость.
За окном темно. Снова дождь. Раньше я любил дождь, а теперь он ассоциируется у меня с сыростью, с той мертвенной сыростью, которая встретила меня неделю тому назад. Я боюсь заходить в ванную, и уже неделю не брился и не мылся. Я боюсь, что войду и вновь увижу её такой, какой увидел в последние минуты.
Почему это страшное испытание выпало именно на меня, на слабого и хрупкого человека?

ЗАПИСЬ ТРЕТЬЯ
Ходил к ней домой. Надо же, прошло всего полторы недели, а там уже живут другие люди. Наверное, её старшая сестра с семьёй: она давно мечтала занять эту квартирку. Бывают же такие, кто счастлив чужим несчастьем. Её не стало, а им хорошо, им радостно. Как же такое возможно? Неужели у них нет сердца, души ли чего-то ещё, что отвечает за сострадание?
Я шёл медленно, словно вновь прокручивая то кино, участником которого невольно стал. Посмотрел в её окна: все они снова горели, как тогда… Мне даже показалось, что поднимусь сейчас на второй этаж, позвоню в дверь, и откроет она. Обнимемся на пороге, пройдём на кухню и начнём разговаривать, вспоминая прошедший день. Потом она начнёт собираться в клуб, спрашивать у меня, идёт ли ей эта юбка и попросит помочь ей уложить волосы. Укладка волос, как обычно, закончится в спальне. Она опоздает в клуб, и бармен будет выгораживать её перед начальством, объясняя, что она давно уже пришла, но на танцпол ещё почему-то не вышла.
Но нет! Так никогда уже больше не будет! Ее сестра поставила новую дверь – железную, холодную, тёмно-синего цвета. Интересно, а куда они дели ту, выбитую мной? Хотелось бы ещё раз посмотреть на неё, прикоснуться… Ведь эту дверь всякий раз открывала она, и всякий раз в неё входил я, зная, что через минуту буду счастлив.
Говорят, что преступника всегда тянет на место преступления. Вот и я, её убийца, преступник, не могу бороться со своим желанием приходить туда, в её дом.
Я сел на ступеньки возле квартиры, закурил… Снова заметил два зорких старушечьих глаза из-за приоткрывшейся соседней двери. Я понял, что жизнь продолжается, течёт в своём привычном русле, а я один, я выбит из неё и скитаюсь, как тень, из настоящего в прошлое.
- Милок, что ж ты ходишь сюда? – Услышал я вдруг голос за спиной. Это была та самая старушка, которая приютила меня в тот вечер.
- Кто там сейчас живёт? – Спросил я, не поднимая глаз.
- Сестра её. Не ходи ты сюда, не рви свою душу.
- А у меня и нет больше души. И давно она живёт там?
- Да позавчера, наверное, переехали. Милиция всё приезжает, меня расспрашивает, да и тебя ищет.
- Никогда и ничего я им не расскажу
Зачем они продолжают нарушать её покой? Копаются в её жизни, словно это сможет вернуть её. Где они все были раньше, когда она сидела в своей квартире, пила коньяк и решалась на этот шаг? А теперь уже слишком поздно. Её нет… И меня тоже больше нет…
 По-прежнему боюсь заходить в ванную. Родители кричат, что ходить в таком виде стыдно, а мне не то что ходить, мне жить теперь стыдно. И вообще, какое мне дело до чьего-то мнения? Людям никогда не понять меня, а мне больше никогда не понять их.
Звонили из академии. Неужели все они не понимают, что мне только тошно становится от всех примет моей прошлой жизни. Мне от людей тошно! Лишь в одном месте мне легко и спокойно – там, у неё, под тем деревянным крестом, который я успел полюбить. Я говорю, а она молчит – слушает внимательно, задумчиво. Садится рядом, кладёт руку на плечо, и я её чувствую…

ЗАПИСЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Невозможно находиться дома: на каждой тумбочке стоят её подарки – подставка для мобильного телефона, пепельница, коллекция дисков, её портрет маслом (самое ценное, что есть у меня). Глядя на этот портрет, я вспоминаю, как мы гуляли по Арбату. Она дурачилась как ребёнок, приставала к иностранцам, фотографировалась с ними, мерила шапки-ушанки и задорно смеялась, а потом подбежала к старичку, который играл на пиле, и начала ему подпевать. У неё чудесный голос. Я заслушивался им даже тогда, когда она, моя посуду, что-то тихо мяукала себе под нос. А тогда на Арбате она устроила целый концерт, возле них стал собираться народ, им аплодировали, но я знал, что поёт она для меня одного. Она пела и частушки, и романсы, один из них я даже выучил потом наизусть – «Среди миров» на стихи Анненского.
Среди миров в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому чтоб я Её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной молю ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света.

Всё вокруг напоминает о ней: и этот непрекращающейся дождь, и эта бесконечная ночь. Раньше ночи были для меня спутниками любви, теперь же это всего лишь холодный мрак.
Я снова проходил днём мимо её дома. Мне отчего-то кажется, что там бродит её душа, с которой однажды я столкнусь. Я искренне верю в это, и эта вера помогает мне существовать. Да, сегодня мне стало гораздо легче. Я помылся, побрился, привел себя в порядок и плотно поел впервые за всё время.
А ночью ходил в клуб, где она танцевала. Мне приятно ходить по следам своей памяти. Мне начинает казаться, что я иду не один, а с ней…
В клубе ничего не изменилось. Даже странно, как эти люди могут так легко веселиться, танцевать, пить коктейли и целоваться, зная, что её больше нет. Наверное, её просто никто, кроме меня, не любил. Но это неважно: главное, чтобы человека любил хоть кто-то, и ради этого кого-то стоит жить. А она жить не захотела.
Я так сумбурно пишу: с одних мыслей перебегаю на другие, но это всё оттого, что я и сам напоминаю сейчас какой-то бесконечный хаос: то ли жив, то ли мёртв; то ли дышу, то ли задыхаюсь.
В клубе бармен усадил меня, налил пятьдесят грамм самбуки за счёт заведения и стал расспрашивать. Хотелось раствориться в этой самбуке, лишь бы только не отвечать.
- Что же там случилось? – Спрашивал он как бы между прочим. – А то уже надоело выслушивать всякие сплетни. Правды хочется.
Сплетни – думал я – для них моё горе и её смерть – интересное и яркое событие, о котором можно поговорить. Неужели все люди такие чёрствые и холодные?
Самбука не грела, как прежде, а, напротив, только раздражала высушенные губы и язык.
- Правды? Какой тебе правды? – Я старался держать себя в руках, но это было слишком нелегко.
- Ну, ты только не горячись. Мы её, между прочим, за свои деньги хоронили, родные практически ни копейки не дали. Я был ужасно поражен таким равнодушием.
- Сколько я должен вам? И подавитесь вы своими деньгами! – Я не понимал, как можно было говорить об этом в такую минуту. Я переставал контролировать себя. Разозлился, кинул на пол стакан, и он со звоном разбился.
Как же меня раздражали все эти люди! Я не понимал, как она могла их любить, а она ведь любила, она очень их любила, я даже иногда ревновал её к работе.
Девушки-танцовщицы увели меня в гримёрную, объяснив охране, что всё нормально и я вовсе не какой-нибудь хулиган. Налили мне водки… Терпкая, крепкая, холодная и горькая, в ту минуту она показалась мне самым желанным напитком и была гораздо приятнее некогда любимой самбуки.
- Димочка… - Бегали они возле меня, словно я был каким-то идолом, божеством, с которого необходимо было сдувать пылинки. Они смотрели на меня так ласково, что я начинал их ненавидеть за этот взгляд. – Из-за чего она, Димочка?
- Из-за меня! – Выкрикнул вдруг я почти так громко, как хотел когда-то, но стены, конечно, не рассыпались, и пространства с мирами не разрушились. Но мне стало сразу как-то легче, словно вышла часть переживаний последних дней. – Мы поссорились, и она сделала с собой это. Она на моих руках, на этих самых руках… Договорить я не смог, силы иссякли.
Я вскочил и выбежал из клуба. Снова пошёл к ней домой и полночи простоял под окнами, всматриваясь в темноту. Мне казалось, что она вот-вот появится, выглянет в окно, и если не она, то хотя бы её призрак, хотя бы призрак… Я не сошёл с ума: я верю в вечную жизнь и в существование душ. Наша жизнь устроена слишком сложно, и поэтому не может заканчиваться ничем. Весь наш мир – это мистика.
Ленка увлекалась всякими потусторонними явлениями, гадала, пыталась вызывать духов, ещё когда училась в школе, и утверждала, что у неё это получалось. Но я всегда лишь смеялся над её затеями. А теперь жалею, что она меня тогда не увлекла и, самое обидное, не научила общаться с умершими. У неё, кажется, были какие-то книги. Эх, достать бы их сейчас…

ЗАПИСЬ ПЯТАЯ
Утро. Сквозь тучи пытается выглянуть солнце, которое я, кажется, начал уже забывать. Удивительно, как природа умеет влиять на человека: мне сегодня как-то легче. Просто я убедился, что больше нет Ленкиного тела, но осталась её душа, а это значительно большее. И душа её где-то рядом, она теперь даже ближе ко мне, чем была раньше. Вот сейчас я пишу и чувствую её руку на своём плече. Да-да, я не сумасшедший, я, действительно, чувствую.
А этой ночью она мне приснилась. Такой странный сон… Впрочем, она всегда была превеликой оригиналкой. Значит, вижу я поляну где-то в лесу. Ночь. Полнолуние. Зажжённые свечи по периметру перевёрнутой звезды Давида. И вот в самом центре этой звезды стоит она, в чёрном парике и безразмерном чёрном балахоне. Такие наряды я встречал в фильмах ужасов про колдунов и чёрных магов. Я чувствую, что испытываю одновременно и страх, и любовь. Медленно, боясь наступать на полную ступню, я подкрадываюсь к ней. Я ничуть не удивлён, что вижу её живой, хоть и понимаю, что она умерла. Она меня не видит. Она подняла руки и что-то бормочет. «Колдовство» - понимаю я и продолжаю подкрадываться, но задеваю ногой свечу, и она затухает. Ленка словно просыпается после продолжительного сна и поворачивает ко мне своё бледное лицо. Она смотрит с любопытством на меня, а я – на неё. Мне хочется кинуться к ней, обнять, но я чувствую, что ноги мои окаменели, и я не могу сдвинуться с места. Я пытаюсь крикнуть и позвать её, но из горла вылетают лишь какие-то непонятные звуки, больше похожие на стон.
- Я жива. – Вдруг произносит она своим обычным, столь знакомым мне голосом. – Ты только верь, и я приду к тебе. Тебя все будут считать сумасшедшим, но ты не бойся никого, слушай только меня и, главное, верь. Не бойся играть против правил. Не бойся нарушать законы этого глупого мира.
И тут я проснулся. Возможно, сон этот был навеян моими вечерними размышлениями о мистике, но, однако, я нашёл в нём нечто символическое, увидел знак, ключ от тех дверей, которые существуют между мирами живых и мёртвых.
Я верну её! Я верю ей! «Колдовство», - промолвил я в том сне. Что же, пусть будет колдовство. Я готов свою душу заложить Сатане, если он поможет мне вернуть Ленку. Я смогу! И пусть меня назовут сумасшедшим.
А сейчас я пойду к ней, принесу свежие цветы, поговорю и спрошу совета.

ЗАПИСЬ ШЕСТАЯ
Целый день сегодня бродил по городу. Я заметил, что меня успокаивает стук собственных шагов. Прогулялся по Арбату. Надеялся вновь встретить мужика с пилой, но, увы. Наверное, его спугнула дождливая осень. Зашёл в салон, где мне погадали на картах таро. Оказывается, ждёт меня непростой выбор между мраком и светом, и вся жизнь моя зависит от этого выбора. Гадалка сказала, что видит во мне какие-то неверные мысли, какое-то опасное заблуждение, от которого необходимо избавиться, иначе я сам себя отравлю всем этим. Уж не про колдовство ли она говорила? Ага, конечно… Так я и помчался избавляться от своего единственного шанса вернуть её… Не пугают меня её угрозы! И вообще ничто больше не пугает… Я решил! Я не остановлюсь.
Купил шестьсот шестьдесят шесть свечей. Я не знаю пока, что буду делать с ними, но мне очень захотелось их купить. Они такие толстые, круглые из ярко-красного воска. В магазинах продавцы смотрели на меня с подозрением и думали, наверное, что я какой-нибудь сатанист, готовящийся к жертвоприношению.
Снова побродил возле Ленкиного дома, даже попробовал подняться и позвонить в ту чужую, холодную, незнакомую дверь, но мне никто не открыл. Тогда позвонил соседке. Мне очень хотелось поговорить хоть с кем-то: она, похоже, совсем не удивилась, увидев меня.
- Снова ты, милок. – Проговорила она ласково. – И зачем ты всё ходишь сюда? Душу свою теребишь?
- А вы не знаете, куда они старую дверь дели? – Этот вопрос давно волновал меня, но я забывал задать его в своём горе.
- На помойку, наверное, вынесли. Они много вещей-то выбрасывал, да и теперь всё чего-то выносят, да выносят. – Ответила старушка, продолжая смотреть на меня заботливо, с каким-то тёплым, почти родительским участием.
- А книги? Они выбрасывали какие-нибудь книги?
- Не видела. – Вздохнула старушка. – А что, редкие были книги?
- Нет, ерунда. А на какую помойку?
- Да тут, за углом. – Взгляд старушки переменился, и теперь её глаза смотрели на меня с каким-то подозрением и даже с опаской.
Я поспешно спустился на улицу, без труда нашёл помойку и стал смотреть вокруг. Нет, никакой двери не было. Я не могу объяснить почему, но эта дверь нужна была мне как воздух. Я думал, что если прикоснусь к ней сейчас, если потрогаю ручку, то непременно перенесусь в тот мир, где мы с Леной были счастливы. Возможно, это напоминало безумие, но та дверь была частичкой другой жизни, вернее, просто жизни, которую у меня отняли, которая разрушалась вместе со смертью Лены.
И тут я увидел впереди себя двух бомжей, которые тащили куда-то ту самую дверь, мою дверь. Я подбежал к ним, стал её вырывать из их грязных рук, но они, посмотрев на меня как на сумасшедшего, сопротивляться особо и не стали. Видимо, эта деревяшка не нужна была даже им.
Я стоял с этой дверью посреди дороги и гладил её рукой, вспоминая самые лучшие моменты, что я провёл с Леной: нашу поездку на Кавказ в горы, наши велопрогулки, наши страстные ночи и тихие ужины, наши бурные ссоры с бьющейся посудой и истериками и невероятно сладкие примирения, ради которых стоило терпеть все эти потоки взаимных оскорблений. И мне было всё равно, что люди, проходя мимо, оглядываются, а некоторые и вовсе стараются обходить меня стороной. Да я даже не замечал ничего вокруг. Я перенёсся в свой мир. Эта дверь была живой для меня, она меня узнавала, а я узнавал её.
Но потом я снова очнулся, понял, как всё же глупо гнаться за своим прошлым, которое всё равно догнать невозможно, которое сначала поманит, а потом бросит, посмеявшись. Я оттолкнул дверь от себя, но почувствовал, что, излив перед ней свою душу, почувствовал себя легче и спокойнее. Она впитала в себя все мои тяжёлые чувства и печали. Нет, я не сумасшедший. Я просто безумно люблю Лену, и любовь эта живая, любовь эту невозможно вырвать из сердца.
Этой ночью я вновь пойду к её дому и зажгу возле её двери те свечи, что купил. Ничего не понимаю в колдовстве, но чувствую, что поступить должен именно так. Я надеюсь, что в тусклом свечном отблеске увижу Ленино очертание. Я залезу на козырёк и зажгу свечи возле её окна. Я освещу весь подъезд, весь дом, чтобы разглядеть каждую чёрточку её прозрачного тела. Я буду ждать, чего бы мне то не стоило, и обязательно дождусь.

ЗАПИСЬ СЕДЬМАЯ
Как же болит всё тело. Всё же я живу в глупом жестоком мире, где люди не верят в воскрешение мёртвых, где люди живут в ограниченном пространстве и боятся заглянуть за грани неизвестного. Люди здесь не умеют любить и не понимают любящих. Теперь я понимаю, что обречён на вечное изгнание. Но и пусть! А я всё равно не отступлю, даже если меня вздумают посадить на цепь.
Этой ночью я приходил в её дом. Лил дождь, который угрожал прогнать меня и затушить мои свечи, но я догадался купить пластиковые стаканчики, проделать в них маленькие отверстия для воздуха и накрыть ими горящие свечи, чтобы они таяли не так быстро. Я ждал часов до трёх, пока во всех окнах погаснет свет, но свет не гас. И пришлось смириться с тем, что не во всех квартирах люди спали. Это значило, что мне могли помешать в любую секунду, но меня торопило нетерпение, и я не мог больше ждать. Зажжённые свечи я расставил вокруг дома, на лестнице в подъезде, у её двери и на козырьке под окном, а это было не трудно, потому что я с лёгкостью залез на него. Я вышел на улицу, встал под проливным дождём и ждал. Капли били меня по лицу, словно пытались прогнать прочь, но это испытание было сущей ерундой для меня, человека любящего. Я чувствовал, что вода стекает по моим щекам, по волосам, издевательски просовывает свою холодную влажную руку под одежду. Но я продолжал стоять и смотреть в Ленино окно, надеясь, что вот-вот выглянет она или что-то похожее на неё. И тут окно в спальне действительно загорелось, только выглянула из него не Лена, а какой-то чужой взъерошенный мужик с напуганным заспанным лицом. Он махал руками, что-то кричал, кого-то звал. Я помчался в подъезд, чтобы не дать ему затушить мои свечи, но было уже поздно: мужик стоял на площадке в одних семейных трусах и с яростью скидывал свечи вниз. Это был даже не человек, а какая-то карикатура на человека.
Ух, как зол я был на него в ту минуту! Да какое он вообще имел право вмешиваться в наши с Леной отношения. Позже я догадался, что это был муж Лениной сестры, но разве это меняет дело? Я схватил его за руку и лихо опрокинул на пол. Мужик сжался в клубок и закричал:
- Караул! Сумасшедший! На меня напал сумасшедший! Он принесёт меня в жертву! По-мо-ги-те!
Из квартиры выбежала Ленина сестра, которую до этого я видел только на фотографиях, да и то десятилетней давности. Она была совсем не похожа на мою любимую: это была какая-то кривая, курносая, веснушчатая, худощавая девица с размазанными чертами лица. Меня даже оскорбило, что в этом непривлекательном существе течёт Ленкина кровь. Она посмотрела на меня и тоже завизжала.
- Чего кричишь, дура! - Обратился я к ней. – Заняла квартиру сестры, а теперь радуется, что она умерла. Нет, не я, а вы её погубили своим равнодушием. Она вас любила, а вы к ней повернулись спиной! Да будьте вы прокляты! Но вы рано начали ликовать: она жива! Слышите? Жива!!!
- Вызывай милицию! – Закричал мужик. – Он точно сумасшедший! Он нас всех перережет, а дом сожжёт.
Сестра снова взвизгнула и побежала звонить. Где-то за дверью заплакал ребёнок. А мужик, воспользовавшись тем, что я отвлёкся на мгновение, перехватил инициативу и запрыгнул на меня. Короче говоря, оказался я в милиции. Хорошо, что отец приехал и выкупил меня, но всё же по почкам мне попало.
До сих пор не могу понять, в чём же я виноват? Чего такого совершил преступного, что меня решили забрать в милицию? Я ничего не украл, никого не оскорбил, даже не ударил. Я не нарушал покой, а просто зажигал свечи. Я ничем не отличался от любовника, пришедшего на свидание. Разве в нашей стране и любовь уже запрещена? Что же тогда позволено? Равнодушие, чёрствость, непонимание, доводящие лучших людей до самоубийства?
А может сбежать в окно? Уйти вслед за ней и никогда больше не знать этих глупых непонятных законов? Вот окно, вот подоконник. Один шаг, одно движение – и всё, дальше - новый мир, новая жизнь. А может, бездна? Пустота? Мрак? Нет, не стану искать лёгких путей, а попробую вернуть её и доказать всем, что умею разрушать стены между пространствами.
Дома у меня полный кавардак: мать плачет, отец кричит, а сестра ходит из угла в угол и всё твердит, что меня надо показать врачу, а я закрылся в своей комнате, не выхожу к ним и молчу! Говорить я теперь буду только с Леной, ведь никто больше не понимает меня здесь, в этом мире, населённом бездушными существами.
Почему они все говорят, что я сумасшедший? Сумасшедшие совершают бредовые поступки, а я просто люблю и просто ищу встречи с любимой. Это ведь так просто, так понятно, так естественно. Как же противно, что эти до пошлости приземлённые человечки боятся заглянуть за грань неизвестного.
Сейчас меня запрут, но я всё равно сбегу. Они даже не знают, что я давно сделал дополнительные слепки ключей и надёжно спрятал их. Домой я больше не вернусь. Здесь я чужой. Здесь меня не понимают. Значит, прочь… На волю! На свободу! К мечте…

ЗАПИСЬ ВОСЬМАЯ
Мокрый асфальт. Дождь. Запах грязного сырого города. Я промок до нитки и, кажется, простыл. Меня трясёт и лихорадит. Два дня блуждаю по улицам: возвращаться домой мне нельзя, но нельзя пока идти и к Лене, ведь там меня, наверняка, будут ждать. Временно поселился у знакомой, но мне приятнее мокнуть под холодным октябрьским дождём, чем сидеть в четырёх стенах и чувствовать себя вне воли. Забрал из дома все деньги, которые нашёл: мне надо покупать за что-то свечи и прочую атрибутику, которая может мне понадобиться.
Всю эту ночь провёл на кладбище. Удивительно, но там меня не ждали, видимо, решили, что я, человек по натуре трусливый, не решусь один просидеть всю ночь среди могил. Глупые, смешные люди… Там живых, быть может, даже больше, чем здесь, в нашем холодном мире. Там память о людях жива, а тут ничего святого и вечного нет.
Я ждал, что Лена шепнёт мне что-нибудь, укажет путь, объяснит, что делать со всем этим колдовством, но в этот раз она молчала.
Я был в книжных магазинах, искал что-нибудь про чёрную магию, но не увидел ничего, кроме глупых приворотов и надуманных гаданий на суженого ряженого. Я боюсь сделать что-нибудь неправильно и только испортить дело своей неопытностью. Найти бы мне где-нибудь чёрного мага, колдуна, шамана или ещё кого-то, кто умеет общаться с другими мирами и взламывать двери между пространствами. Я бы стал его верным слугой, я бы душу свою ему заложил, не говоря уже о жизни, и лишь одного попросил бы я у него – вернуть мне её или хотя бы дать возможность поговорить с ней, узнать, как она там.
Как же холодно. Наверное, я действительно простыл, а это сейчас лишнее. Надо будет зайти в аптеку и купить аспирина. Я бы с удовольствием выпил сейчас чего-нибудь с градусом, но нельзя: мой ум должен быть трезвым, иначе я не смогу разрушить стену между живыми и мёртвыми.
Ох, Ленка, Ленка… Что ты со мной делаешь? Как бы мы могли быть сейчас счастливы! Мы бы сидели в комнате, зажгли бы свечи, но не те, которые я зажигаю теперь, а красивые, праздничные, ароматизированные. Ты бы свернулась тёплым комочком на моих коленях, закурила бы свои любимые «Esse» с ментолом, и мы бы принялись мечтать о будущем, как часто делали это, а потом бы я начал покрывать тебя поцелуями, и ты отдалась бы мне, как девушка, о которой это в первый раз, и которая, боясь, пытается целиком довериться любимому, но пламя бы разгоралось всё сильнее, и вскоре уже я стал бы твоим заложником.
Нет! Ничего нет невозможного в этом удивительно загадочном мире! Мы будем вместе! Я обещаю…

ЗАПИСЬ ДЕВЯТАЯ
Ха! Мне кажется, что я начинаю делать успехи. Я теперь почти чёрный маг или, по крайней мере, ощущаю в себе силу и власть над мелкими и глупыми людишками, которые живут в своём ничтожном мирке и даже не догадываются, какие великие возможности могут открываться перед ними. Но обо всём по порядку.
Сначала я, простуженный, замёрзший и промокший, сходил в Ленин клуб. Конечно, это было крайне неосторожно, ведь и там меня могли искать, но, к счастью, отец, видимо, не вспомнил, как он называется, и никого туда не послал. Зачем я сделал это? Захотелось посмотреть на этих муравьёв, которые вновь полезут ко мне с сочувствиями, даже не понимая, что новые границы открылись передо мной, что я прозрел и смог найти истину.
В клубе всё было, как обычно: какое-то пустое, праздное веселье, бессмысленные разговоры и уставшие от собственной глупости люди, уверенные, что всё знают об этой жизни. Когда-то и я был слеп и считал себя частью этого мира, но теперь я понимаю, что выше всех их, что знаю истину, и истина эта заключается в том, что можно смело ломать замки и объединять живых и мёртвых, можно достичь вечной жизни и вечного счастья.
Это была последняя пятница месяца, а значит, что в клубе проходил живой рок-концерт, но публика мало отличалась от обычных клубных тусовщиков: те же коктейли, тоже стремление выглядеть не так, как остальные.
Бармен суетился возле стойки и не успевал принимать заказы. Пили в основном пиво – пожалуй, единственное отличие рок-концертов от обычных дискотек. Он налил мне пятьдесят грамм самбуки, от которой я отказался. В этот раз он не стал приставать ко мне со своими глупыми вопросами, но смотрел на меня как-то странно, словно исподлобья. Его, наверное, смутил мой чёрный балахон, который я купил в магазинчике с готической атрибутикой. Чувствуя в себе силу чёрного мага, я и выглядеть хотел соответствующе.
На сцене выступала какая-то группа, знакомая и незнакомая одновременно. Я попытался вслушаться в их слова и понял, что пели они о мрачном довольно бодро и энергично, чем сразу меня заинтересовали. «Нам, согнувшимся богам, не суждено к верхам поднять свои большие роли», - разносилось по клубу. Я взглянул на сцену, желая разглядеть необычных музыкантов: длинноволосый брюнет несколько мрачноватого вида, с сильным, крепким, но в тоже время каким-то необыкновенно уютным, разрывающим душу, голосом, и до неприличия обычные музыканты. Мне показалось, что солист, наверное, смог один из всех присутствующих в клубе понять мою истину.
- Кто такие? – Спросил я бармена, когда он в очередной раз предложил мне выпить что-нибудь за счёт заведения.
- Кукрыниксы. Забавные ребята. Не слышал что ли?
- Нет. Не знаю. Не помню. – В музыке я никогда особо не разбирался, слушал всё подряд, под настроение, начиная от Depeche Mode и заканчивая Татьяной Булановой. Это всё происходило потому, что я был раньше человеком безвольным, легкомысленным и перенимал чужие вкусы. Но теперь всё изменилось. Теперь я чёрный маг!
Я вслушивался в песни, в музыку, и меня начинало раздражать, что клубная толпа, которая, наверняка, считала себя фанатами подобной музыки, в действительности ничего не понимала и пропускала песни не через сердце, а через уши. Разве такой награды ждали музыканты? И к чему они только метали бисер перед свиньями?
Я зашёл в комнатку, где обычно отдыхали девочки-танцовщицы, но сегодня здесь было безлюдно, потому что на рок-концертах они, понятное дело, не танцевали. Лишь на креслице сидела помощница администратора Мила, или Милаша, как её все называли; Лена считала её своей лучшей подругой. Я никогда ей, правда, не говорил, что эта самая подруга была бы не прочь отбить меня (ещё бы: парень я симпатичный, с деньгами) и, наверное, ей бы это удалось, будь я не таким верным и влюблённым.
- Димка! – Милаша даже вся просияла, увидев меня, и быстро потушила сигарету, решив, что хуже с ней выглядит. – Как странно ты одет. Впрочем, что-то в этом твоём виде есть такое сексуальное: эта щетина, мокрые от дождя волосы, балахон. Давненько ты к нам не заходил.
- А что мне тут с вами, муравьями, делать? – Раздражённо ответил я вопросом на вопрос.
Милаша улыбнулась, похоже, не поняв, что её только что оскорбили.
- Ну, как ты? – Спросила она меня сладким голоском, подходя ближе.
- Жив, как видишь. – Я не спускал с неё глаз, догадываясь, что она вот-вот начнёт меня соблазнять, но мне было любопытно наблюдать и угадывать каждое её слово и движение.
- Тебе надо расслабиться. Ты весь напряжён. Так, Дима, нельзя, иначе ты с ума сойдёшь. – Она положила мне руку на плечо и несколько раз провела по моей шее. Не скажу, что эти прикосновения были мне неприятны, скорее, даже наоборот. Действительно, я слишком был напряжён, всё моё тело, впрочем, как и уставшая от бесконечного страдания душа, требовали расслабления. И вот девушка, довольна симпатичная, жаждала подарить мне ласку и нежность. Я на мгновение сдался и уже стал её раздевать, но передо мной возникло укоризненное лицо Лены, и я понял, что сейчас, в эту минуту, могу предать её, и она, если вернётся в эту жизнь, никогда меня не простит. Мне стало противно и за себя, и за Милашу, которая так легко забыла свою подруга и настроилась на то, чтобы переспать с её парнем. Конечно, она считала, что если нет Лены, то и не стоит вспоминать о ней, но разве не мерзостью должны были показаться мне эти мысли. Я оттолкнул Милашу и с презрением на неё посмотрел.
- Что ты? – Удивилась она. – Опять Ленка? Забудь же ты её. Пойми, её больше нет и никогда не будет, а я здесь, с тобой, я рядом, я живая, и я знаю, как помочь тебе, как облегчить твою боль, твои страдания, как отогреть тебя. Обещаю, ты о ней больше и не вспомнишь.
Но я ничего больше не ответил и молча вышел из комнаты. Во всём мире нас с Леной было двое, а теперь остался я один. Остальные же так глупы и ничтожны, что даже и не стоит тратить времени на общение с ними. О чём таком говорила мне Милаша? Разве же смогу я забыть Лену, когда я всё готов отдать за то, чтобы её воскресить? Как это она не рядом, если я каждую секунду чувствую её присутствие. А ведь я чуть было не предал её. Вот она, проклятая мужская природа, но моя память, моя любовь, моя верность лишь одной женщине оказались сильнее природы. Когда я взломаю замки между мирами, когда мы снова воссоединимся с Леной, то мы обязательно научим этих людей истине, сделаем всё, чтобы они прозрели и поняли, насколько велик человек, как он силён, но только вряд ли они поймут что-то: они привыкли жить земным и просто испугаются войти в мною открытые двери и заглянуть в тайну смерти и жизни.
Я ещё немного послушал выступление столь заинтересовавшей меня группы, а потом из клуба пошёл к знакомой. Заснул в поту и жару, видимо, всё это из-за простуды, Во сне я, конечно, видел Лену. Сон я не запомнил, но точно знаю, что она сказала, что я всё делаю верно, а это значит, что я близок к истине. Я открою все двери!

ЗАПИСЬ ДЕСЯТАЯ
Ненавижу! Ненавижу этих ничтожных людишек! Они снова мне помешали! Снова попытались всё испортить! Я уже почти открыл дверь, но появились они и не дали совершиться чуду.
Я вновь был у Ленкиного дома. Боялся, что там меня будут ждать, ведь, наверняка, отец заявил в милицию, что я исчез, но, то ли наша милиция недогадлива, то ли халатна, но никто меня там не искал. Я вновь жёг свечи в подъезде, и на козырьке возле её окна. И мне уже казалось, что я слышу её шаги, что они сливаются с шумом дождя, но, однако, их возможно разобрать. Но тут в одних тапочках и, наверное, любимых вытянутых спортивных штанах выбежал муж её сёстры, та чокнутая карикатура, которая стала прямо каким-то роком для меня. И почему ему не спится по ночам? Чего он шастает? Неужели ему покоя не дают мои немые тусклые свечи?
Я попытался поговорить с ним по-хорошему, по-человечески, если, конечно, человекоподобие способно понимать человеческий язык. Я приложил палец к его губам и попросил умоляющим голосом не кричать. Только не кричать… Я продолжал слышать её шаги…
- Я не наврежу вам. Я не сумасшедший, как вы думаете. Я просто буду тихо и спокойно делать своё дело. – Шептал я, боясь спугнуть её.
- Псих! – Закричал он. – У меня дома ребёнок не спит. Она говорит, что вампиры ходят под окнами. Боится. Плачет. Ну, чего тебе от нас надо?
- От вас ничего. Я маг! Я пытаюсь открыть двери между мирами и вернуть Лену.
- Ты не маг! Ты – псих! – Не успокаивался мужик. Он схватил меня, слабого от болезни, и несколько раз с силой ударил об железную дверь подъезда. Я даже вскрикнул от боли.
В доме загорелся свет, и сразу несколько любопытных лиц выглянуло из окон. Тогда я понял, что Лену они спугнули, и сегодня уже она точно не появится.
Мне пришлось уйти, вернее даже убежать, а то они грозились вызвать милицию. Но сегодня ночью я вернусь туда и снова буду зажигать свечи под её окном, и никто мне уже не помешает. Свечей хватит, дождя – тоже. Я уже полюбил этот дождь. Мокнуть под ним – моё привычное и обычное дело. Привык я и к своей лихорадке. Настоящие чёрные маги не боятся трудностей и не обращают внимания на подобные мелочи.

ЗАПИСЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Почему же мне так не везёт? Почему? Этой ночью я смог проникнуть в Ленину квартиру. Всё получилось так легко, словно мне помогали чёрные силы, а я только подчинялся их приказаниям.
Сначала я, как обычно, зажёг свечи возле дома и на козырьке, а потом вдруг поднялся на второй этаж и стал звонить в её дверь протяжно и настойчиво. Звонок эти глупые людишки не поменяли, и мне даже показалось, что я нахожусь в прошлом, что Лена жива и сама откроет мне дверь. Любовь моя вспыхнула с неожиданной силой, сделала мне безумно больно, но и придала уверенности в себе. Я в очередной раз убедился, что поступаю верно. А потом вдруг вся уверенность исчезла, и мне уже начало казаться, что не существует никакого колдовства, что нет никаких связей между мирами, да и самих миров не существует, а я никакой не маг, а всего лишь обезумивший влюблённый, не сумевший смириться со смертью близкого человека. Но эту мысль я оттолкнул от себя. Я не привык отступать, да и слишком поздно было для отступлений.
Я продолжал звонить в дверь – мне никто не открывал, но я слышал какое-то движение в квартире и детский плач, который раздражал меня.
Наконец испуганный мужской голос спросил:
- Кто там?
- Это Дмитрий, Ленин парень. – Ответил я как можно спокойнее, хоть внутри всё бурлило от ненависти к этим людям.
- Лена здесь больше не живёт. – Ответил мужик, видимо, не узнавая моего голоса. Он старался разглядеть меня в глазок, но я стоял несколько в стороне, и меня не было видно на освещённой свечами площадке. – Она умерла. – Добавил он после недолго молчания.
- Я знаю. Откройте. Прошу вас.
- Что вам нужно? – Голос мужика дрожал. – У нас тут маньяк ходит – мы боимся открывать дверь незнакомцам.
- Я и есть тот, как вы говорите, маньяк. Откройте, и я обещаю, что никогда больше не буду пугать вас свечами. – Произнёс я мягко, даже дружелюбно, стараясь думать в ту минуту не о мужике, а о Лене.
- Ах, это ты. – Как-то даже немного успокоился мужик и вышел на площадку, одетый вновь в те растянутые спортивные штаны.
При тусклом свете от свечей я внимательно смог его разглядеть впервые. Это был худенький мужичок невысокого роста и неопределённых лет, с густыми белыми волосами, гладко выбритой кожей и практически без бровей. Глаза его бегали в разные стороны, а губы дрожали. Словом, это был самый обыкновенный серый человек, похоронившей себя в быту. С таким стоять-то было противно, а не то, что говорить о мирах.
- Я ведь вызову милицию или психушку. – Произнёс он, однако, спокойным голосом, не спуская глаз с моего мокрого чёрного балахона.
- Я никому не причиню вреда: я не маньяк, как вы говорите, и не сатанист. Скажите, вы её знали?
- Кого? – Не понял мужик.
- Лену.
- Ну, встречались несколько раз, а так слышал, конечно, от сестры и от тёщи.
- А за что вы все так её ненавидели? – Спросил я, наконец, то, что давно лежало у меня на душе.
- Да мне вообще, как - то всё равно было, есть она, нет её. – Я закурил и предложил мужику, но он отказался.
- Всё равно… - Пробормотал я. Эти слова ранили меня: частичка моей жизни, мой воздух, моя опора, живой человек, в конце концов, для всех них был ничем. Я вдруг понял, как бесконечно одинока была Лена: у неё отняли ребёнка, отвернулись родные, и даже я, человек, которому она верила, предал её, заявив о нашем разрыве. Я перестал её винить за тот роковой шаг, потому что поступить иначе она просто не могла. Она висела на волоске, а я, не заметив этого, неосторожно перерезал эту последнюю связь Лены с окружающим её миром.
- Вам всё равно… Разве можно так говорить о живых людях? Вот вас любит жена, ребёнок, друзья, родные, а её ведь никто не любил, кроме меня. Но моей любви не хватило, чтобы заполнить эту глубокую, но такую пустую душу.
- Ты пришёл сюда, чтобы пофилософствовать? – Этот глупый мужик, похоже, начинал уставать от нашего недолгого разговора.
Я посмотрел на дверь: она была слегка приоткрыта, и чувствовалось, что за ней кто-то стоит и внимательно слушает. Это, конечно, была Ленина сестра. Я просчитал каждый свой шаг и стал осторожными медленными шагами приближаться к квартире, продолжая что-то говорить, чтобы отвлечь мужика, но, когда до цели оставалось меньше метра, он почувствовал неладное, хищным прыжком кинулся на меня, и мы сцепились в беззвучной схватке. Хоть я был болен, но оказался сильнее, у меня была не физическая, а какая-то необъяснимая нравственная сила, которая не позволила бы мне отступить. Я втащил мужика в квартиру. Ленина сестра с визгами отскочила в сторону и встала в стороне, онемев от страха и глядя на меня круглыми выпученными глазами. Она была не просто безобразна, а уродлива в ту минуту, и оскверняла своим уродством то место, в котором мы были счастливы, в котором блистала своей красотой моя Лена. О, как любила она себя и всегда останавливалась, проходя мимо зеркала, а я любовался ей, и когда она танцевала в откровенных нарядах в клубе, и когда просыпалась утром с взъерошенными, спутавшимися волосами, и когда мокрая, пахнущая цитрусовым шампунем, выходила из ванной.
Первым делом я подошёл к телефону и перерезал провод, чтобы меня не смели больше пугать милицией. О мобильных я почему-то не подумал. С собой у меня был нож, который я купил в антикварной лавке на Арбате. Это был очень большой нож с серебряной ручкой в виде змеи, обвивающей яблоко с древа познания. Ленины родственники боялись меня, и я чувствовал, что сейчас не только их гадкие душонки, но и ничтожные жизни в моих руках. Но нет, я не собирался их убивать. Зачем же строить нашу будущую вечную с Леной любовь на крови? Я просто закрыл их в ванной (их дочкой оказалась милая девчушка лет пяти с длинными светлыми кудрями; она очень напомнила мне Лену, и я решил, что, пожалуй, и она могла понять меня, будь чуть старше). Я пообещал, что зарежу их, если они издадут хоть один звук, правда, дочку постарался приласкать, но она только плакала, не громко, а тихо, как умеют плакать только дети, которые очень сильно чего-то боятся, но толком не понимают чего. Трусливые, ничтожные, глупые, эти люди покорно забились в угол и замолчали, а я приставил к двери какую-то мебель, чтобы они не смогли сбежать и помешать мне. Сам заходить в ванную я не стал, чтобы не придаваться воспоминаниями, которые могли бы помешать моей решимости.
В квартире почти всё осталось без изменений. Во всех комнатах чувствовалось присутствие Лены, и я с трудом унимал свою боль: у зеркала лежала расчёска, на которой, наверняка, ещё оставались её волосы; на тумбочке стояла подставка для колец с её золотыми кольцами, которыми не побрезговала сестра; даже мобильный телефон, по которому я признавался Лене в любви, лежал тут же, но уже с другой сим-картой. Что-то необъяснимое, обжигающее резало меня изнутри и просилось наружу. Может, это был крик сердца, который я пытался сдержать?
Я прилёг на кровать, на ту самую кровать, где когда-то ласкал Лену, где овладел ей впервые, и моя лихорадка начала бить меня с такой силой, что я едва не потерял сознание. Я то горел, то холодел, и всё боялся упасть в обморок, ослабеть и всё испортить.
Ленин кот узнал меня и стал радостно тереться об мои ноги. Мне даже как-то вдруг немного полегчало, и я смог собрать воедино свои мысли. Говорят, что кошки – существа мистические, и я решил посвятить его в свои ритуалы, тем более что у кота, как у Сатаны, глаза были разного цвета.
Я достал свечи из рюкзака и стал зажигать их на полу, на столе, на подоконнике – словом, всюду. От запаха тающего воска становилось дурно, и начинала кружиться голова. Нужно было торопиться, иначе я действительно мог бы потерять сознание.
Когда свечи кончились, я встал на колени, поставил перед собой её портрет (тот самый, с Арбата) и несколько раз повторил её имя, а потом ножом надрезал себе вены и кровью на окне написал «Елена». Теперь оставалось только ждать. Кровь стекала тонкой медленной струёй по моей руке, но я не обращал внимания на боль. Я поставил по бокам два зеркала и стал внимательно всматриваться в отражения, надеясь увидеть там Лену. Я был уверен, что её призрак непременно появится именно между этими зеркалами, потом он обретёт плоть, и стены между мирами рухнут навсегда.
Я уже начинал чувствовать холод, который сопровождает привидения, и заметил, как вставала шерсть дыбом у кота, что также было верным признаком присутствия чего-то сверхъестественного. Я был почти счастлив и испытывал то чувство, которое обычно испытывает любовник перед долгожданным свиданием с объектом своих мучительных мечтаний. Я услышал шаги за спиной, зажмурился ( всё же некоторый страх овладел мною, ведь не каждый день встречаешься с призраками).
- Дима. – Услышал я робкий, почти неразборчивый шёпот. Нет, он не был похож на звонкий голос Лены: слишком уж жалким показался он мне. Я оглянулся и окаменел: за мной стояла моя родная сестра, ждать которую в эту минуту я никак не мог. Даже в полумраке я без труда разглядел её бледное, застывшее лицо, испуганные глаза и приоткрытый рот, из которого, видимо, хотел вырваться крик.
Пересилив свой страх, она резким движением руки зажгла свет в комнате и спугнула ту великую минуту, приближение которой я уже ощущал. Я хотел ударить её, не понимая, не видя и не слыша самого себя, но она смогла на лету поймать мою руку и больно сжать её. Сил во мне уже почти не оставалось: лихорадка брала надо мной верх, кровь продолжала сочиться из пореза на руке, и я устало сел на пол, навалившись на стену.
Сестра опустилась возле меня на коленях, обняла мою горячую голову и заплакала.
- Мы искали тебя, но не могли вспомнить ни название клуба, ни адрес Лены, ни даже её фамилию, ведь ты не любил с нами разговаривать о ней. Но потом я пошла в милицию и за деньги узнала адрес, по которому выезжала группа, когда арестовали тебя. Родители не знают, что я здесь. Что же ты делаешь с собой? – Шептала она, продолжая плакать. – Что ты с нами со всеми делаешь? Мать с сердечным приступом попала в больницу, отец уже несколько дней пьёт, и поэтому не смог заключить выгодные для него контракты, о которых он два года хлопотал. Опомнись, Димочка. Её не вернёшь, а ты должен жить. Ты должен любить, ведь со смертью одного человека жизнь, возможно, на какое-то время останавливается, но не заканчивается. Это закон природы, что живые оплакивают мёртвых, но не ты первый и не ты последний. Каждый день кто-то кого-то теряет, но не каждый день люди сходят из-за этого с ума. Пойдём домой. – Она потрогала мою голову. – Ты весь горишь. Ты болен.
- Как ты вошла? – Спросил я, с трудом понимая, что она говорит мне.
- Дверь была открыта.
Глупый, в такой важный момент, в решающую секунду, я не подумал о самом главном – о двери. Получается, что своей невнимательностью я сам же всё и испортил.
Тут в комнату вошёл муж Ленкиной сестры. Уже и не знаю, как он смог выбраться из ванной, сколько сил потратил на это, но он что-то кричал, а сестра долго успокаивала его и пыталась отдать ему пачку денег. Видимо, она умоляла его не вызывать милицию, пыталась спасти меня, и он, продажная душонка, увидев деньги, сразу же смягчился. И тут я понял, что должен бежать, иначе меня вновь запрут, объявят сумасшедшим и станут водить по врачам, как какую-то зверушку.
Не знаю, откуда я взял силы, но я вдруг смог подняться и выбежал так быстро, что ни сестра, ни мужик не успели ничего понять. Они, видимо, даже и не ожидали, что я, находясь практически без сознания, смогу уйти от них.
Я выбежал в дождь и невольно посмотрел на свечи: многие уже погасли, хоть я и накрыл их стаканами, но некоторые продолжали гореть, напоминая мне о моей очередной неудаче. Я слышал, что вслед за мной выбежала сестра, но было темно, я был в чёрном балахоне, прижался к какому-то дереву, и она просто меня не заметила. Почти в беспамятстве я добрался до дома знакомой, и, когда она открыла мне дверь, упал, даже не успев войти в квартиру.
Очнулся я только сейчас. На часах шесть вечера. Знакомая рассказала, что хотела вызвать скорую, но я в бреду умолял её не делать этого. Сама она закончила медицинское училище и смогла мне сбить температуру, но сказала, что этой ночью никуда меня не пустит, как бы я не рвался, иначе даже врачи не смогут меня спасти, но я и сам не смогу даже подняться с дивана, хоть и очень хочется сходить к Ленке на кладбище.
По всем симптомам – у меня воспаление лёгких, и надо срочно в больницу. Но нельзя мне туда сейчас. Выкарабкаюсь как-нибудь.
Фух, сделал эту запись и потратил все силы. Снова начинает кружиться голова, и, видимо, поднимается температура. Наверное, здоровье моё пошатнулось серьёзнее, чем я предполагал.

ЗАПИСЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
Почти пять дней ничего не писал. Всё это время лежал под двумя одеялами, слушал пение дождя и пил чай с малиной. Моя знакомая оказалась на редкость удивительной девушкой, а я думал, что с ней можно только выпить и развлечься. Но я ошибался в ней: она ухаживала за мной так, как не всякая мать ухаживает за своим больным ребёнком. Она призналась, что давно в меня влюблена, потому и пустила жить, потому не стала задавать лишних вопросов, хоть я и вёл себя слишком уж подозрительно. Но я ответил ей, что пока в моём сердце жива память о Лене, я не могу ответить взаимностью даже самой лучшей девушке на свете.
Сейчас мне уже легче. Температура, вроде, спала, но я ещё очень слаб. Знакомая со слезами на глазах просила разрешения вызвать врача, когда градусник зашкаливал за сорок, но я продолжал противиться. Я не хотел видеть никого из своих родных, которые, конечно же, узнали бы всё, окажись я в больнице.
Когда я думаю о колдовстве, голова начинает кружиться и взрываться.
Всерьёз подумывал о самоубийстве, ведь некуда мне сейчас идти, некуда возвращаться, а жить вечно у знакомой невозможно. Этот мир стал казаться мне слишком уж холодным и ничтожным, а смерть – это вечность, это то, что уравнивает людей, то, в чём, может, и заключается единственная истина. Но я во время вспомнил о том, что на свете всегда есть хотя бы один человек, который любит тебя, и ради этого человека стоит жить, именно об этом человек стоит думать, стоя на подоконнике возле открытого окна или натянув петлю на шею. Этот человек будет страдать так, как страдаю я. Мы имеем право распоряжаться своей жизнью и даже прерывать её в любую минуту, но права причинять боль другим у нас нет. За эту боль мы ответим перед Всевышним, и там, где вечность, тоже не обретём покоя.
Колдовство… Нет, я не чёрный маг. Прав был тот мужик: я псих, и не мне поручено взламывать замки и открывать двери в другие миры. Но я по-прежнему уверен, что истина наступает тогда, когда воссоединяются живые и мёртвые. Вечная жизнь – вот истина и правда, к которой мы должны стремиться. Когда я окончательно поправлюсь, то всерьёз займусь чёрной магией, сойдусь с настоящими колдунами, и, быть может, однажды мы вместе исполним задуманное мною. Но я не откажусь от своей цели, я не вернусь к родным, даже если они меня и любят по-настоящему. Любят, но не понимают, а человеку необходимо именно понимание, а не любовь.

ЗАПИСЬ ТРИНАДЦАТАЯ
Как я был глуп и слеп! Как заблуждался! Зачем пытался найти истину во мраке, если свет – это и есть истина. Не у Сатаны следовало мне искать защиты, а у Бога!

Три дня тому назад я почувствовал себя почти здоровым и решился выйти на улицу. Светило солнце, бархатное, нежное, какое редко бывает осенью. После болезни от свежего воздуха немного кружилась голова, но я бесцельно шёл по Москве. Я очень удивился, когда понял, что уже наступил ноябрь и деревья окончательно сбросили с себя листву, готовясь облачиться в снежную меховую шубу. Я чувствовал в себе жизнь и молодость. И тут, словно специально, словно как какое-то провидение, я услышал звон колоколов, разрывающих воздух. Казалось, что всё небо, вся земля, всё, что только есть на Полянке, звенело. И этот звук стал вдруг для меня самым лучшим, самым желанным из всех, что я слышал когда-либо. Он ласкал мой слух, он вливался в меня, смешивался с моим горем, делая его слабее, а я плакал. Я чувствовал, как что-то мрачное и тяжелое выходит из меня, и я поднимаюсь над землёй всё выше и выше вслед за этим устремлённым к небесам звоном.
Передо мной была очень красивая старинная церковь, освящённая в честь московского святого Григория. Я вошёл. Раньше я не ходил в церковь, не верил в Бога, а вернее, никогда не задумывался о том, есть он или нет его. Но, зайдя, я почувствовал, что до этого момента душа моя была пуста, что именно веры во что-то справедливое, вечное и не хватало мне.
Я упал перед алтарём и стал молиться. Я не знал ни одной молитвы и просто произносил слова, которые первыми приходили мне на ум. Я был почти без чувств, был как в бреду, но это был не тот бред, который мучил меня во время болезни, это был какой-то светлый, чистый, сладкий бред, от которого очищались и душа, и разум.
В церкви горели свечи, но они горели уже не тем огнём, что мои, тающие под октябрьским дождём. Они горели спокойным, уверенным пламенем, который, казалось, не потухнет никогда, не растает, не исчезнет, не поблекнёт. Я тогда подумал, что свеча – удивительная вещь, которая является спутником и света и мрака: и чёрные маги, колдуны, дети Сатаны используют её в своих ритуалах, и церковь, Божий дом тоже невозможно представить без свечей. Свеча – макет нашей жизни: чем ярче её пламя, тем быстрее она догорит, так же и человек, живя слишком ярко, не успевает понять, когда же его жизни пришёл конец.
Ко мне подошёл батюшка. Я стал губами ловить его руку, вымаливая прощение. Я рассказал ему всё, начиная с нашего знакомства с Леной и заканчивая моей лихорадкой. Он слушал меня внимательно, лишь хмуря иногда брови, но я знал, что здесь меня не оттолкнут, что здесь меня понимают и укажут верный путь.
- Раз ты пришёл сюда, значит, это сам Бог захотел помочь тебе. – Произнёс он мягким, отцовским голосом. – Ты был одержим бесами, но теперь прозрел, освободился от ложных мыслей. Знай, не придумало ещё человечество более верную, более гуманную, более справедливую мораль, чем мораль, прописанную в Библии. Прочти эту книгу и следуй ей, и она научит тебя бороться и с горем, и с радостью. Да-да, с радостями тоже надо уметь бороться, и иначе они одурманят человека, собьют его с верного пути. Поминать самоубийц нельзя, но ты не забывай её, молись. Живые обязаны молиться за мёртвых, а мёртвые – за живых. Ты можешь и дальше продолжать любить её, но любить душой, а сердце открыть для других. Ты счастливый человек: от Бога у тебя есть великий дар, которого так часто не хватает людям. И дар этот – умение любить. Любовь – вот истина, вот смысл жизни, причём, любовь не только мужчины к женщине, а любовь к ближнему, любовь к Богу, любовь к самой жизни. Ты говорил, что хотел открыть двери к вечной жизни, но ведь двери эти открыты. Тело – это только оболочка, главное в нас душа, а душа живёт вечно. Наши души живут своей жизнью: они встречаются, расходятся, мы не видим этого, не знаем, но всегда чувствуем.
Он говорил очень много, всех его слов я не запомнил, но усвоил одно: жизнь моя не кончена. И напрасно я искал во мраке спасение. Во мраке правды быть не может.
Мне даже стало смешно, что я возомнил себя магом. В те дни я был сумасшедшим, одержимым, и виною всему – одиночество. Мне казалось, что меня не понимают, что никто не сможет полюбить меня так, как любила Лена, и поэтому я обозлился на весь мир. А злость – верный спутник помешательства. Но теперь я чувствую, что я не один. Я знаю это! Нельзя быть одиноким в мире, где ещё есть свет, в мире, где люди пока ещё ходят в церковь и искренне следуют христианской морали, и этих людей множества, просто раньше я не хотел их замечать. Добра больше, чем зла. Люди рождаются добрыми абсолютно все, но те, кто сходит с верного пути, превращаются в зверей. Зла нет, а есть только оскудение души.
После церкви я пошёл домой и на коленях попросил прощения у родных. Они так обрадовались моему возвращению, что приняли меня, не задавая вопросов, на которые я всё равно не был готов отвечать.
С головой погрузился в учебники и конспекты, и это окончательно вернуло меня к моей обычной жизни. Я понял, что жить надо среди людей, и это помогает справляться со своим горем. Затворничество же, изгнанничество, напротив, замыкает тебя в себе и делает заложником мрачных мыслей.
А как-то вечером пошёл в клуб, чтобы доказать всем и, прежде всего, себе, что я жив.
- Пятьдесят грамм самбуки! – Попросил я бармена.
- За счёт заведения! – Весело ответил он мне и подал стакан с синим пламенем. – Теперь я тебя узнаю, а то, признаюсь, мы уже все стали волноваться. А это тебе. – И он протянул мне диск. – Давно поджидает.
- Кукрыниксы. – Догадался я и вспомнил тот, вечер, когда попал на их концерт.
- Да, они мне оставили, когда выступали у нас, а я решил подарить тебе, ты же сказал, что раньше не слышал их.
Да, подумал я в ту минуту, знали бы они мою историю, видели бы мои зажжённые свечи, мой чёрный балахон, порезанную руку, прочитали бы этот дневник, и, наверное, написали бы песню, с каким-нибудь названием, вроде «Колдовства»…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Прошёл почти год. Стояло лето 2006 года. И вот на одном крупном рок-фестивале Дима, пришедший сюда со своей новой девушкой, услышал выступление Кукрыниксов. Он узнал их сразу: слишком уж ярко запомнились они ему в тот вечер в клубе.
- Это ведь Кукрыниксы? – Решил всё же спросить он свою девушку, когда уже заиграло мелодичное вступление, к песни, которую раньше Дима не слышал.
- Да, это они. Песня «Колдовство». Удивительная вещь.
- Как? – Испугался он. – Как называется песня?
- «Колдовство», а что тебе не нравится?
- Наоборот: мне нравится, мне слишком нравится. – И он стал вслушиваться в слова, с каждой новой строчкой, с каждым новым аккордом, душа его наполнялась воспоминаниями о тех дождливых вечерах, когда он зажигал свечи под Лениным окном. С тех пор он не был там ни разу, ходил только на кладбище, да и то нечасто. Но теперь, казалось, вспыхнула его любовь, его страсть, но это была уже совсем другая любовь, любовь не к Лене, а к своему счастливому прошлому. Эта любовь не причиняла страданий, а напротив, была каким-то светом в сердце.
- Какой голос! – Восхищалась девушка, глядя на сцену. – С таки голосом можно спеть инструкцию по эксплуатации садового секатора, и всё равно все заслушаются. – Но Дима не слушал её, растворяясь в этой песни про другую, конечно, жизнь, про чью-то чужую, придуманную историю, но как точно выражала она его мысли и чувства, как точно выражала ту его прошедшую боль и, казалось, что понять эту песню до конца на всём фестивале могли только три человека – авторы и он сам.
На следующий день после концерта Дима пришёл в Ленин дом, посидел около часа возле запертой двери, вслушиваясь в тишину подъезда и наблюдая за лучами солнца, пробивающегося сквозь маленькое окошко, но теперь уже он не пытался открыть эту дверь, не пытался разрушить связь между мирами, а просто сидел и молчал, предавшись воспоминаниям, возможно приятным, возможно, - нет.
Потом он сходил на Ленину могилу и положил алые розы к памятнику, который уставил он за свои деньги. Это был позолоченный ангел, который, казалось, вот-вот поднимется к небесам.
А вечером, вернувшись домой, он объявил, что хочет сделать своей новой девушке предложение. Там, на кладбище, ему показалось, что он услышал Ленин голос, и она благословила его на этот брак.
Человек привыкает ко всему. Есть у нас одно удивительное свойство: мы страдаем до тех пор, пока память об ушедших близких живёт в нашем разуме, когда же она становится частичкой души, а разум, освободившись от страданий, открывается для новых впечатлений, жизнь наша вновь наполняется светом и смыслом, а воспоминания, которые совсем ещё недавно причиняли боль, превращаются в нечто дорогое и тёплое.
Июль 2006 года