Любовь и месть Матвея Лукича

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ


Дед Матвей родился 9 мая и всегда говорил об этом с некоторым удивлением:
— Это ж надо! Ведь обычный был день до сорок пятого года! 1 мая – праздник, да. С красным флагом в поле выходили, вечером концерт давали в колхозном клубе... 5 мая Карл Маркс родился; приезжал лектор из района, рассказывал про «Капитал»... А 9 мая – ну самый обыкновенный рабочий день! Никто и помыслить не мог, что станет он праздником праздников – наподобие Пасхи. Особливо для нас, фронтовиков.
Сосед Матвея Лукича дед Василий годков на пять его моложе, воевать ему не довелось, и хотя в пятидесятых служил он на дальневосточной границе, а по соседству гремела корейская война, фронтовиком Василий Николаевич не считался и дружеские подначки соседа воспринимал болезненно.
— «Для ни-их, фронтовико-ов»! – передразнивал он друга. – Мы, к твоему сведению, тоже не сидели сложа руки. В двенадцать лет я уже севцом был, прицепщиком был! Это как? Комбайн грохочет, пыль, жара... И так – с тёмного до тёмного. Весь хлеб куда отправляли? – вам, на фронт! Торф заготовляли, махру рубили, тёплые вещи собирали. Всё для фронта, всё для Победы!
— Знаю, знаю, — примиряюще говорил дед Матвей. – Без тыла армия не победила бы, это так. И хлеб, и порох, и винтовка – всё от вас, тыловиков.
— Мы тоже Родину защищали! – не сдавался Василий Николаевич. – Она с границы начинается, а уж потом с букваря. На дальневосточной границе завсегда было жарко, а уж в корейскую войну и подавно. Бункеры, дзоты, окопы в полный рост. Опасались, что вдарят американцы атомной бомбой, возьмут Пхеньян и попрут прямиком на Владивосток. А первыми кто на пути? Пограничники! Вот и гоняли нас, как сидоровых коз. Ночь-полночь – «Застава, в ружьё!!» и бежишь в окопы с полной выкладкой. Хоть ливень льёт, хоть пурга метёт – не имеет значения.
— Да, страна была большая, где-нигде да погромыхивало, — вздыхал Матвей Лукич и чертил что-то клюшкой на земле. – Мне лет четырнадцать было, когда шли бои на озере Хасан; на следующий год – Халхин-Гол... В последний класс ходил, когда Финская началась, а там и Отечественная...
— После Кореи долго было тихо, — говорил дед Василий.
— Ой, не скажи! – возражал Лукич. – А Венгрия?
— Ну... там другое дело. По существу, мы в ихние внутренние дела вмешались. Ты ещё Чехословакию назови.
— И назову! Матерям, которые своих детей потеряли, глубоко наплевать, во что мы там вмешались.
— Это-то конечно, — вздыхал Василий Николаевич.
— Самое обидное, что эти политики драные боевых генералов подставляли! – продолжал бушевать Лукич. – В том же пятьдесят шестом сначала вывели войска из Будапешта, а потом спохватились, вызвали маршала Конева: «Выручай, Иван Степаныч! Прикажи своим солдатикам взять Будапешт обратно. Мы, дескать, поверили энтому Имре Надю, а он, нехороший человек, к НАТУ перекинулся, и сейчас сто тыщ натовцев стоят на австрийско-венгерской границе»... Что делать? Иван Степанович – солдат, хоть и маршал, командующий всеми варшавскими силами. «Не допущу, говорит, Третьей мировой!» (А дело к этому шло). Отдал приказ – и ваших нет!
Дед Матвей – известный в деревне потешник. Вот и сейчас он ведёт свой рассказ в лицах, смачно изображая и доверчивых политиков, и покорного им маршала.
— Всё коту под хвост! – вздыхает тяжко дед Василий. – И Союза нет, и Варшавского договора. А НАТО не за Эльбою от нас, а уже за Нарвою.
— Не надо было шибко хлопать, — сердится Матвей Лукич. – Сталин был – хлопали, Никита пришёл – и ему тоже.
— О чем это ты, не пойму?
— Об том, что только одобрять вы могли, активисты драные. Тридцать лет боготворили отца народов, потом из Мавзолея его выкинули. Это как? О своих друзьях заграничных подумали? Тот же Мао Дзедун называл себя другом и учеником великого Сталина – что он теперь должен был говорить своим китайцам? Что не с тем дружил, не у того учился?! Вот и треснула нерушимая дружба двух великих народов. А до этого с Броз Тито разругались, с албанским Ходжи... Вот так рушился Варшавский лагерь – изнутри, а не снаружи. Молотов с Маленковым предупреждали о такой опасности, да их не послушали, выгнали к чёртовой матери из ЦК! А вы одобряли...
— Тебя послушать, так Сталина вообще нельзя критиковать. А кто перед войной погубил цвет армии?
— Вы же и погубили, энтузиасты чёртовы. Сколько мне было в тридцать седьмом? 13 лет. Газеты уже читал, радио слушал. И вот представь себе, Вася: ещё до суда, до приговора – тысячные толпы требовали расстрелять «этих троцкистов» как бешеных псов. Что же осуждать судебные «тройки»? Слуги народа выполняли волю народа, только и всего.
— Тьфу на тебя! – сердился дед Василий. – Обелить хочешь своего генералиссимуса?
Матвей Лукич горько усмехался:
— Да нет, дружок, его не отмоешь добела. И застенки были, и ГУЛАГ, что уж тут? Но была и война. Мы когда в атаку шли, знаешь, что кричали? «За Родину, за Сталина!» А это не то же самое, что кричать «Смерть троцкистам!». Здесь ты сам идёшь на смерть, в такие минуты лгать себе не будешь. С его именем и погибали, и побеждали. И все великие битвы разрабатывались в его кремлёвском кабинете.
— Жуков их разрабатывал да Василевский.
— Не спорю. Но утверждал Верховный главнокомандующий, этого не отнимешь! — Фронтовик вздыхал. – Нетерпимые мы к покойникам – чем больше хвалим при жизни, тем громче хаем после смерти. Смешим себя перед всем миром.
— Чем же это?
— Да этим самым. Ты думаешь, ихние президенты без греха? Но сор из избы там редко выносят. Исправляй на здоровье всё, что предшественник натворил, но зачем же его статуи ломать, из Мавзолея выкидывать?
— Опять тебя на старое повело! – махал рукой бывший пограничник и вставал с завалинки, кряхтя по-стариковски. – Пойду! Согрешишь с тобой, старый чёрт.
— Иди, иди... салага, — усмехался Лукич в пышные седые усы. Любил он своего друга, но вида не показывал. Не мужское это дело- объясняться друзьям в любви.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Посидев ещё, подумав, дед Матвей поднимался и тоже шёл восвояси, но каждый, кто видел обоих стариков со стороны, мог бы поклясться, что младшим из них является Лукич. В прошлом году ему стукнуло 80, и голова давно была седой, но загорелая жилистая шея крепко держала голову на широких плечах, талия была почти что юношеской, и ноги ещё не дрожали при ходьбе, как у большинства его сверстников. Дед Матвея Лукича по матери прожил 102 года и, судя по всему, оставил внуку хорошие гены.
Однако и сам Лукич помогал своим генам. Он не курил даже на фронте, не был жаден за столом, а лечиться предпочитал народными средствами. Полвека он разводит пчел и все эти годы пьёт настойку прополиса – от внутренних хворей, сажает пчёл на места болячек наружных и каждый день съедает по стакану мёда – других сладостей не признаёт.
Сырая тёртая морковь – по две, по три каждый день – сберегла его зрение; хотя Матвей Лукич и любит читать, но предпочитает книги с крупным шрифтом и читает только днём при ярком освещении. Он по прежнему заядлый охотник, бьёт утку в лёт, а белку – в глаз, чтобы не портить шкурку. Младший сын подарил отцу спиннинг на 60-летие, и два десятка лет Лукич удивляет молодых рыбаков своими дальними забросами: «У этого деда под кожей пружины, как у терминатора», — усмехаются они.
И всё же старость даёт себя знать. Ноги устают гораздо быстрее, чем прежде, когда Матвей мог целый день бежать за лосем на широких охотничьих лыжах. Увы! Такой подвиг ему уже не под силу. Осознав это, Лукич обзавелся самодельной сучковатой клюкой и ходит, слегка опираясь на неё. Старший сын, увидев «такое безобразие», привез тятьке великолепную трость красного дерева с грациозной полированной ручкой и двумя золотыми ободками на ладонь пониже её. Если знать один секрет, трость можно развинтить на две половинки – как раз между желтыми кольцами – и тогда нижняя часть превращается в ножны, а верхняя – в тонкий и острый, как жало, клинок.
— Зэки делали, — уважительно пояснил сын, полковник каких-то там силовых органов (много этих органов развелось в последнее время, все не упомнишь).
Лукич поблагодарил и поставил трость в уголок за шкафом – слишком дорогая вещь, чтобы таскать её каждый день. Брал с собой только в тех случаях, когда одевал костюм с орденскими планками и шёл в сельсовет, на почту или в бывшую колхозную контору – хлопотать за свой маленький «колхоз».
И вдовый Лукич, и дед Василий с женой Антониной жили в Нижнем конце села, на отшибе. Раньше отсюда до самого центра тянулись жилые дома, хлопотали хозяйки, бегала босоногая ребятня, сидели на завалинках старики. Потом война повыкосила народ, следом – хрущёвские времена («неперспективным» было признано село). Кто уехал, кто помер – стоят дома просевшие, заколоченные, брошенные, а то и вовсе бурьян растёт на месте снесённого ли, сгоревшего ли дома.
Матвея Лукича, как участника войны и безотказного работника, много раз звали в центральное село, обещали квартиру с ванной и балконом – он не соглашался ни в какую:
— А пчёл своих я на балконе держать буду? Рыбу в ванной буду ловить?
Звали в село и соседей Лукича. Василий Николаевич заколебался было, но категорически воспротивилась его красавица жена Антонина, а он её боялся больше начальства и покорился. Злые языки поговаривали, что Тонька упрямилась недаром: с соседом не хотела расставаться, но где же встретишь деревеньку без злых языков?
Пока силы были, работали все трое на местной овчарне. В хорошие годы колхозная отара насчитывала до двух тысяч голов, но настали смутные времена, менялись вывески на конторе, менялись хозяева бывшего колхоза, и каждый наведывался в дальнюю отару с одной целью. Поредела она, потом и вовсе оказалась списанной «по причине нерентабельности». Овчарня развалилась от ветхости, и только два десятка романовских овец осталось у стариков. Овцы общие, на две семьи. Пасут их деды – по очереди, ухаживает и шерсть прядёт Антонина, колет и шкуры выделывает Матвей Лукич.
— Безжалостная у тебя рука, — говорит дед Василий, удерживая здоровенного валуха, предназначенного к забою. – А я так курице голову не могу отрубить.
— Кому то же надо, — вздыхает Лукич.
— Оно, конечно, так, — не сдаётся сосед. – Но только надобно и сердце иметь соответствующее, и руку набить... Ты в своей разведке, чай, не раз колол людей?
— Выбирай выражения, парень, — ещё миролюбиво поправляет его Матвей. – Во-первых, на войне врагов людьми не называют. Говорят так: уничтожено столько-то вражеских пехотинцев или вражеский артиллерийский расчёт... А если ты часовых имеешь в виду, то мы их снимали. Это разные вещи.
— Какие такие разные? – не унимается Василий. – Результат-то один: был человек – и нет его.
— Так ведь война, Вася! – искренне удивлялся Лукич. – Не я ж её проклятую придумал. Они к нам пришли – не мы к ним. А кто на Русь с мечом придёт, от меча и погибнет. Помнишь такие слова?
— Так-то оно так, — продолжал нудеть Василий (бывало с ним такое, вожжа под хвост попадала). – А всё-таки, живого человека по шее ножичком – вжик!
Они уже подвесили валуха на перекладину и отдыхали, ожидая, пока стечёт кровь. Матвей глядел на соседа в упор.
— Ты меня сам сейчас достанешь до живого. Уймись, шабёр, не распаляй мою душу.
— А-а, вспо-омнил о душе! – злорадно протянул сосед. – Помрёшь скоро, Бог спросит: «А сколько ты душ погубил, Матвей Лукич?»
Старый разведчик стиснул в руке окровавленный нож.
— Много, Вася! Потому одной больше, одной меньше – не имеет значения.
— Эй, эй! Ты чего, бедовый? Я ж пошутил, — бросился прочь дед Василий.

Вечером они сидели за общим столом, ели горячую селянку, пили медовуху, и Матвей всё пытался донести до соседей свои думы о войне.
— Вы по книжкам знаете, что такое Хатынь или, скажем, Майданек, а я это всё своими глазами видел. Освобождали мы и Белоруссию, и Польшу. Кровь в жилах стынет! Много я убитых видел за войну. Когда лежат солдаты на поле боя, это тяжко, но понятно. Видел попавших под бомбёжку мирных жителей – тоже горько, но объяснимо. Бомба – дура, глаз у неё нету. Но когда видишь замученных, расстрелянных, повешенных – да не только мужиков, а ещё и баб, и детей – вот тут уже волосы дыбом встают. В той же Хатыни из полтораста заживо сожжённых — половина были дети малые. Это как?
Антонина всхлипнула, Василий ёрзал на стуле, не поднимая глаз.
— А в том же Майданеке, под Люблином, полтора миллиона погублено душ. Видел ты горы костей человеческих, Василий? А я видел!
— Ну ладно, ладно. Пошутил я... – оправдывался хозяин.
— Такими вещами не шутят, Вася. А ежели всё припомнить? Бабий яр, Освенцим, Бухенвальд... Нет, друзья. Солдат солдата убивает в честном бою, и убийцей его никто не называет. Война есть война. Но когда здоровый, сытый, вооруженный до зубов убивает безоружных пленных, гонит на казнь женщин, детей, стариков, у меня на него и сегодня рука не дрогнет!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Пришла весна, распутица, а твёрдая дорога была лишь возле конторы, поэтому к старикам давно уже никто не ездил. И когда хмурым апрельским днём они услышали натужный звук мотора, все трое вышли из домов посмотреть: кого нелёгкая несёт?
По лужистой проселочной дороге не ехала – ползла нарядная легковушка бежевого цвета.
— Никак к тебе, Лукич? – спросила Антонина
Дед Матвей пожал плечами.
— Да некому вроде. Ежели кто собирается нагрянуть – звонят мне. И машины такой у наших нет ни у кого.
— А у нас вообще никого нет! – в сердцах буркнул дед Василий.
— Молчи уж! – беззлобно огрызнулась Антонина.
Был когда-то сын у Василия и Тони, но уехал в город и там погиб, разбился на машине. Сноха вышла замуж повторно и забыла дорогу к родителям первого мужа. Всего дважды видели они своего внука, но было это так давно, что детская фотокарточка Игорька, притулившаяся среди многочисленных портретов членов некогда большой семьи, успела, как и прочие, пожелтеть.
— Запорет движок! – вздохнул Василий Николаевич.
— Да уж.. К нам на «Кировце» ездить надо, не на «Жигулях», — поддержал соседа дед Матвей.
Машина остановилась возле них, открылась дверца. Молодой человек в полинялом джинсовом костюме и золотой серьгой в ухе устало поглядел на стариков.
— До Барсуковых далеко ещё?
Барсуковыми были Василий с Антониной, но крестьян на Руси так долго притесняли податями, недоимками, продразверстками, налогами, что в каждом приезжем виделся чиновник-обирала.
— А вам зачем? – спросил Василий Николаевич.
— Твоё какое дело? – хамовито ответил юнец. – Покажи барсуковскую хату и можешь быть свободен. Вечером придёшь – налью сто грамм.
— А ведь это Игорёк! – прошептала Антонина.
— С ума сошла?
— Я тебе говорю!.. – и в полный голос запричитала: — Игорёчек, вну-учек мой!

Через полчаса Василий зашел к соседу и ухватил его за рукав:
— Ты какого чёрта здесь сидишь? Пойдем к нам! – от него уже пахло коньяком.
— Погоди, Васёк. К вам приехал внук, вы не виделись сто лет...
— Пятнадцать.
— Ну пятнадцать. Вам нужно поговорить, пообщаться, а я с какого бока?
— Уже пообщались. Пяти минут хватило, чтобы всё узнать друг о друге. У матери новая семья, Игорёк живёт хорошо, у него машина, гараж... Пока не женат, работает в какой-то фирме. Вот и всё. — Дед Василий криво усмехнулся. — Всё тип-топ, как они говорят.
— Ну понятно. А я-то зачем вам нужен?
— Игорёк очень хочет тебя видеть. Помнит он тебя.
— Ну как же! Ему было лет восемь в последний раз.
— Девять.
— Ну-ну. – Матвей полез в чулан и вытащил большую банку мёда. — Надо порадовать малыша. Разве в городе настоящий мёд бывает?

Стол, накрытый в горнице, ломился от домашней снеди и диковинных продуктов, привезённых Игорем. Они были в яркой сияющей упаковке – пакетах, баночках, бутылках причудливой формы – и уже одним этим создавали праздничный вид скромному деревенскому столу под выцветшей клеёнкой.
В стограммовые гранёные стаканчики розлили «Золотой петушок».
— На коньяке и липовом мёде! – объявил Игорь. – Прозит!
Настойка, действительно, отдавала и тем, и другим. Дед Матвей мужественно выпил весь стаканчик и с удивлением заметил, что приезжий лишь пригубил свой. Вместе с тем казалось, что он крепко навеселе.
— Я помню, дед Матвей, как ты меня на рыбалку брал с собой. Помнишь, нет?
— Ну как же! Правда, рыбак из тебя в ту пору не ахти какой был. Может, сейчас рыбачишь?
Игорь хохотнул.
— Не-а... Мы сейчас другую рыбу ловим – крупнее... В зелёных водорослях... — И опять засмеялся. – А помнишь, как ты нож учил меня кидать? Такой классный был кесарь с резиновой рукояткой.
— Помню, — насторожился дед Матвей. Действительно, был у него трофейный немецкий нож со стёртой свастикой. – Кстати, как раз в ту пору он и пропал.
— Это я его уволок! – весело, без тени смущения заявил Игорь.
Антонина всплеснула руками.
— Да как же это, внучек?!
— А очень просто. Сунул в мамкин чемодан, а дома вытащил обратно. Она даже не заметила.
— Нехорошо брать чужое.
— Почему? – деланно удивился внук. – Все берут, бабуля. Кто по мелочи, а кто миллионами. Добра вокруг много, места нужно знать.
— Но ты привёз его обратно?
— Кого, ножик?! Не, я его потерял. Да вы не расстраивайтесь, я вам десять таких куплю. У меня денег – куры не клюют. – Он рассмеялся. – А ваши куры деньги клюют?
Он икнул, странно закатил глаза и сполз по спинке дивана на мягкую бабкину подушку.
Старики переглянулись.
— Перепил мальчишка.
— Да он и не пил совсем! Нам подливал, а сам только пригубливал.
Матвей Лукич расстегнул «молнию» на куртке Игорька и, словно невзначай, приподнял рукав. Крохотные бурые точки тянулись вдоль вены.
— Что там?
Матвей выпрямился, вздохнул.
— Колется ваш внучок. Наркоман.
— О, Господи! – испугалась бабка. – Что же делать теперь?
— Что тут сделаешь? Лечить его надо.
— Дорого, поди?
— У врачей дорого... Но есть и народные средства. Они дешевле.
Приезжего укрыли одеялом, выключили свет в горнице, а сами перебрались на кухню, захватив с собой лишь домашнюю снедь: городские продукты брать постеснялись.
Некоторое время сидели молча, обдумывая необычную ситуацию. Старики и радовались приезду внука, и недоумевали: с чего бы вдруг? По давнему сельскому обычаю детей из города ждали не раньше мая, картошку сажать. Летом горожане приезжали чаще – проводили отпуска, оставляли детей на все каникулы, рыбачили, сено косили, собирали грибы и ягоды в близлежащих лесах. С августа начинался «заготовительный» сезон – везли из деревни лук, морковь, картошку, заядлые грибники наезжали до морозов, увозили опята мешками, — и вновь горожан не видели до мая.
Исключение составляли охотники – эти заскакивали и зимой – на кабана, и весной – на утку, но приезжали всегда шумными компаниями, на вездеходах, с ружьями, а Игорёк прибыл один, на дорогой, красивой, но малопригодной для сельских дорог легковушке. Когда открывал багажник, доставал гостинцы старикам, ружья тоже не было видно.
— А просто так приехать не мог? Навестить бабку с дедкой? – ревниво спросила Антонина.
Старики пожали плечами, но в лицах читалось сомнение. Мало кто приезжал в деревню без нужды. Во-первых, далеко, без малого двести вёрст от города, а во-вторых, — зачем? За картошкой – это понятно, а «просто так» навестить – это вряд ли.
— Может, с мамкой что случилось?
— Или денег ему надо?
— Какие деньги?! – вскинулся прижимистый дед Василий. – Он сам давеча похвалялся: у него денег – куры не клюют.
— Бахвалится. А сам, поди, проигрался или ещё что... Влез в долги, — вздохнула Антонина. – Тысчёнку дать можно.
— Из-за тыщи он вряд ли поехал бы, — рассудил Матвей Лукич. – Бензина больше сожгёшь.
Стали подсчитывать, сколько нужно бензина, сколько денег на такое путешествие, припомнили дорогие подарки внука и дружно согласились, что дать нужно тысячи три, не меньше.
— Я добавлю, — пообещал Лукич.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Утро, однако, как и положено, оказалось вечера мудренее.
Проснулся Игорёк, поозирался кругом, припомнил вчерашнее.
— Вы это... Не сердитесь на меня, если что. С дороги я, устал, выпил лишнего...
— Да что ты, что ты, Бог с тобой! – засуетилась бабка. – Садись-ка завтракать, внучок. Я глазунью сделала – ты любил в детстве глазунью. Блинчики есть, молоко парное...
Внук с аппетитом поел и достал их кармана толстое кожаное портмоне.
— Вот что, бабуля... И ты, деда Вася... Я в деревне давно не жил, какие подарки дарить, не знаю... Да и некогда было... Купите сами себе, что пожелаете. По сотне баксов хватит вам?
Портмоне раскладывалось на две половины. В одной были доллары, в другой, потоньше – отечественные купюры.
— Да что ты, внучок!
— А впрочем, обменника, конечно, нет у вас? Дам рублями, – говорил внук, не слушая возражения бабки. Отсчитал по три тысячи старикам и добавил ещё две пятисотки. — А это соседу. Хороший мужик дед Матвей!
На деньги глядели, как завороженные. Такой кучи дорогих фиолетовых бумажек никогда досель не доводилось видеть старикам. Похоронные откладывали со скудных пенсий мятыми червонцами, синими полтинниками, редко – жёлто-розовыми сторублевками. А тут...
— Уж не знаю, что и сказать, внучок, — вздохнула Антонина. – Мы бы тебе должны помогать, а не ты нам. Мы бы и рады, да мамка твоя и сама к нам не ездила, и к себе не велела приезжать... Отчим, говорят, шибко строгий у тебя...
— Сгорел отчим! – весело ответил внук.
— Что же? Пожар был? – подал голос дед Василий.
Игорёк хохотнул.
— На производстве сгорел, дедуля. Фирма лопнула, а отчим в зону подсел. Платите налоги и спите спокойно. Ясно вам?
Старики сделали вид, что ясно.
— А деньги берите, не сомневайтесь. На них крови нет, — задал новую загадку Игорёк.
Дед покосился на бумажки – не видно крови. «Мясником работает!» — подумал уважительно о внуке. Знал не понаслышке старый чабан: мясники в городе – самые денежные люди.
Бабка бережно собрала деньги, посмотрела на внука просительно:
— Если уж такое дело... Позволь нам телевизор купить, Игорёк. Шибко старенький у нас... Да черно-белый. А у кумы ну до того цветной! – мило дело поглядеть...
— Покупай, бабуля. Да только здесь мало, — и, несмотря на слабые протесты стариков, внук добавил ещё пару тысяч.
Денег на покупку телевизора стало ещё больше, когда Матвей Лукич категорически отказался от своей доли.
— Это ваш внучок, вы с ним по родственному, а я с какого бока? – сказал он Антонине, когда та пришла к нему с неожиданной тысячей. – Не возьму и не упрашивай, Тоня.
Он сжал её ладони в своих – широких и сильных, смял в кулачки вместе с деньгами, подержал любовно.
— Добавь эту тыщу к своим и купишь себе такой... кинотеатр – всё село смотреть сбежится.
— Мне село не надо – ты приходи, — ответила она тихо, с любовью заглядывая в его глаза.
Когда-то – лет двадцать тому назад – овдовевший Лукич заливал своё горе «мутняшечкой», как звали в селе низкосортный мутный самогон, завивал свою жизнь верёвочкой и, наверное, ею и завершил бы своё земное существование, да Антонина не дала. Пришла однажды в его грязную неухоженную лачугу, вылила с крыльца и самогон, и бражку, конфисковала аппарат, самого прогнала в баню мыться. А уж ругалась при этом так, что только щурься! Лукич и щурился – отвык от женской ругани, музыкой она ему казалась, семейные годы напомнила.
— Топи баню жарче! Приду – проверю! – крикнула вслед Антонина. – Я не посмотрю, что ты бригадир: дурь из тебя быстро вышибу, Матвей Лукич! И Васька не заступится – нету Васьки!
Сосед в ту пору здоровье поправлял в межколхозном санатории – как лучшему чабану, ему завсегда путевку давали...
Лукич в бане парился, отмокал после пьянки, когда Антонина ему бельё чистое принесла.
— А пару-то напустил! Смотри, кожа слезет.
— Не слезет... Ложись-ка и ты на полок, соседка. Отхлестаю за милую душу!
— Ещё чего!.. А вдруг кто увидит?
— Да кому глядеть? Зима, дело к вечеру... Ложись, говорю! Я бригадир али как?
— Ой, какой строгий! Напугал...
— Я старик уже, Тонечка. Чего меня пугаться?
— Знаю я вас, стариков!.. Мой тоже старик, а на курортах своих ни одну юбку не пропустит, люди сказывали.
— Нет, Тонечка. Я однолюб был... А теперь и вовсе один.
— На жалость бьёшь? – усмехнулась она, снимая кофту. – Да отвернёшься ты или нет?!
Лукич отвернулся.
Сзади пошуршало, пошуршало, потом послышался топот босых ног.
— Ну хлещи! Да не сильно!
Тоня была лет на десять моложе мужа, а его, Лукича, — на все, стало быть, пятнадцать. Повернулся он к ней со своим веником... и глаза отвести не может. Тело её так и светится. Лежит ничком, голову отвернула, а словно видит всё.
— Хлыщи же, чёрт! Чего уставился?
Осторожно, от шеи до пят, прошелся он по ней двумя вениками сразу. Кожи почти не касался – обдавал жаром, нагнетая горячий воздух к её розовеющему телу. Антонина размякла, раскинула руки.
— До чего ж ты хитро паришь, Матвей Лукич! До косточек пробирает, а боли нет. Васька не так. Хлещет меня, словно лошадь кнутом!
— Я раньше тоже не понимал... В армии научили, — отозвался он, сглотнув комок в горле.
— Счастлива твоя жена была, — вздохнула Антонина. – И детей нарожала троих.
— Это да... Однако ни один в деревне не остался, все разлетелись.
— Погоди, Лукич. Не будешь пить – мы тебе такую молодуху сосватаем! – заново настрогаешь целую кучу.
— Нет уж, Тонечка. Не нужна мне никакая молодуха... окромя тебя.
...Вернулись в Матвеев дом – не узнать его. Всё вымыто, прибрано, на столе чистая скатерть, бутылка вина и мочёные яблоки.
— После бани полагается, Лукич, но обещай, что с «мутняшечкой» покончишь ты раз и навсегда.
— Обещаю, Тоня! Крест кладу, — Матвей перекрестился на образа.
Выпили, закусили. Сидели за столом в одних рубахах – оба розовые после бани, умиротворенные. «Будто обвенчанные» — подумала Антонина и усмехнулась.
— Ты чего?
— Да так... На ум знаешь чё пришло? Мы ведь с Васькой и не венчались даже. Расписались в сельсовете – и все дела.
— А хотелось бы?
— Раньше — да, а теперь нет. – Она уткнулась подбородком в его жёсткое плечо, прошептала на ухо: — Ежели бы я венчанная была, то мы теперь оба – грешники. А сельсовет – он простит.
За окном посвистывала вьюга да лаял соседский Трезор, обеспокоенный отсутствием хозяйки.
Она лежала на койке, и счастливая улыбка блуждала по её лицу.
— Господи! Дожила до этаких лет, сына в армию проводила, а что такое настоящий мужик, и не знала даже.
— Будто бы? – усмехнулся Лукич.
— Ах, ты ещё сомневаешься? – возмутилась Тонька и навалилась на него всем телом. – Отхватил молоденькую и лежит насмехается! Бугай ты старый – чисто колхозный бугай! силища такая же в тебе...
* * *
Вспомнил Матвей тот зимний день, притянул к себе Антонину, вдохнул запах родных волос.
— Ну беги. Да ежели помочь надо с телевизором – крикни.
— Куды же мы без тебя, бригадир?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Антонина не любила откладывать дела в долгий ящик и в тот же день, сбегав к кумовьям, договорилась насчёт машины.
— В райцентр поедем, там выбор поболе, — крикнула она, вылезая из кабины «уазика». – Поехали, мужики!
Деды забрались в машину, и только внука не было видно. Бабка нашла его во дворе за домом.
— Ты с нами не поедешь, Игорёк? Давно, чай, в райцентре не был.
Внук досадливо махнул рукой.
— Езжайте, бабуля! Я своё дело сделал – базара больше нет. Если на грузчиков добавить – я могу, — и полез в карман.
— Ну что ты, что ты! – испугалась бабка (этак вчистую разорит внука). Не хочешь, не надо. Я, стара дура, подумала: скучно тебе здесь; в центре, поди-ка, веселее.
Он усмехнулся.
— Тоже мне, весёлость... Нет, бабуля, я для того и прибыл к вам, чтоб отдохнуть «от шума городского». И вообще... Поменьше меня замечайте. И другим показывать не надо. Ясно-нет?
— Ясно, милый.
— Считайте, что я здесь инкогнито. Ревизор из Петербурга.
* * *
...Телевизор выбрали самый лучший – с большим плоским экраном и гарантией на год. Довезли благополучно и в тот же вечер уселись за стол всей семьёй: товар посмотреть да покупку обмыть. Антонина не поскупилась, и стол был не хуже вчерашнего.
Товар превзошёл все ожидания. Игорь умело подсоединил «ящик» к наружной антенне, настроил его, научил стариков работать с дистанционником, и теперь они, все трое, с почти детским восторгом наблюдали за переливами сочных красок на экране.
— Господи, красота-то какая! – восклицала Антонина. – Вот так и померла бы – не узнала, что бывает такая красота.
Первые полчаса смотрели всё подряд – и рекламу, и заставки, и дешевый боевик. Завораживали сами цвета, лица, телеэффекты, но потом стали прислушиваться, вникать в смысл и едва не поссорились при этом: каждый высказал интерес к своей программе.
— Сейчас выключу! – пригрозила Тоня. – Садитесь-ка лучше к столу, а что смотреть, Игорёк решит. На его деньги куплено.
Старики спохватились: а ведь в самом деле!
Игорь криво усмехнулся:
— Кто снимает девочку, тот её танцует? – И добавил в том же духе: — Моя любимая передача – «Где? Когда? Кого?». Новости называются.
Сели за стол и стали смотреть новости. Как всегда в последнее время, они были невеселыми: там взорвали, тут убили, здесь захватили заложников и тоже грозятся убить.
— Господи! Что за жизнь пошла? – вздохнула Антонина. – С ума все посходили, что ли?
— Жизнь обыкновенная, пёстрая. Показывать надо уметь, — буркнул дед Василий. – Раньше что мы видели на экране? Здесь плотину открывают, тут – мартен, в Сибири БАМ, к примеру, строят. А там, у них, — демонстрации протеста, убийства президентов, расовая, опять же, дискриминация. Здесь – светло, там – темно. Вот люди и тянулись – к светлому будущему. А потом всё похерили, всё очернили! Теперь и расхлёбываем. Теперь уже у нас черней, чем у них!
С великой досады Василий Николаевич налил полную рюмку коньяка и выпил, как выплеснул. В иное время получил бы он тычка за такую вольность, но сегодня Антонина лишь подняла удивлённо бровь: экий ты смелый какой!
Поощрённый её взглядом, дед Василий накинулся на соседа:
— Ну а ты чего молчишь? Неправильно я говорю?
— Да в общем-то правильно, — усмехнулся Лукич. – Светлое лучше тёмного... Хотя разведку ежели взять, то мы, брат, предпочитали ночки потемнее. А лучше нет, когда ещё и дождик моросит, шаги заглушает...
— Ты не виляй, сосед, зубы мне не заговаривай! Отвечай, как на духу!
Дед Матвей покосился на экран; показывали итоги очередной бандитской разборки: расстрелянный автомобиль и трупы убитых – крупным планом. Богатая палитра красок и чёткость изображения нового телевизора позволяли разглядеть и бледную синеву мёртвых лиц, и белок полуоткрытых глаз, и много-много багровой запёкшейся крови.
Лукич вздохнул огорчённо:
— Вот это всё зря, конечно. Детишки смотрят, привыкают к виду смерти. А им не надо к ней привыкать! Смерть – привилегия стариков.
В этот момент кто-то крепко сжал его локоть.
— Ти-хо!
Лукич оглянулся. Игорь сидел с напряжённым лицом и безотрывно, не мигая, смотрел на экран. Лишь тогда, когда ведущий перешёл к другому сюжету, молодой человек отпустил руку Матвея Лукича и весь обмяк, как надувная игрушка, из которой вышел воздух.
— Или что случилось, Игорёк? – забеспокоилась бабка. – Ты индо побледнел.
— Душно! – отмахнулся внук и встал. – Вы пейте, гуляйте, а я пойду глотну озона.
И вышел.
— Что это с ним? – не унималась Антонина.
— А ты не понимаешь? – зло спросил Василий. – Колоться пошёл твой внучок... наркоман проклятый!
— Он такой же мой, как и твой! – огрызнулась бабка. – Не надо было Мишку в город отпускать. В колхоз его звали, машину хорошую давали... Шурка Степанова с него глаз не сводила... Обженили б его, жили б рядом, а мы с тобой внучат бы ростили...
— Абы да кабы! – буркнул дед Василий. – Я его что – гнал из дома?
— Гнать не гнал, а жизнь нашу хаял. – Она передразнила:- «Тебе ли в навозе копаться, сынок? Мы с матерью весь век копались, а что нажили? Ты шофёр, тебя и в городе с руками оторвут»... Вот и оторвали... Вместе с голово-ой!
Давно копившиеся слёзы хлынули из её красивых карих глаз, и Матвей Лукич поспешно ретировался на улицу: сердце щемило, когда она плакала.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Был тёмный ветренный апрельский вечер.
Матвей Лукич свернул за угол и увидел легковушку Игоря. В салоне горел свет. Виднелся и хозяин, но сидел он не на водительском месте, а сзади.
«Колется» — с горечью вспомнил Лукич слова соседа, и острое желание надрать уши сорванцу, спасти его от самого себя направило старика к машине.
Помня золотое правило разведки «оглядись, потом решись», дед Матвей приблизился к цели неслышными шагами, а это было очень непросто, поскольку мелкие лужицы во дворе схватились к ночи тонким хрупким ледышком и звенели, как хрустальные. «Подходи к лошади спереди, а к часовому сзади» — вспомнил Лукич хохму разведчиков и, обогнув машину, заглянул в салон через заднее стекло, сбоку.
Увидел он, однако, вовсе не то, что ожидал увидеть. Не шприцы, не ампулы – нет! – боевое оружие лежало на заднем сиденье машины, каждое – на отдельном целлофановом пакете. Игорь возился с одним из пистолетов. «Похоже, «Стечкин», — подумал Лукич. У них на вооружении таких не было, появились позже, но интерес к оружию не пропадал с годами: много доброго слышал Матвей о «Стечкине», ни один бронежилет от него не спасает.
На сиденьи лежали и знакомый до боли «ТТ», и укороченный десантный автомат.
«Да у него целый арсенал! – восхитился старый вояка. – Вот только патронов не густо». На пакетах рядом с оружием лежали два автоматных рожка и с пяток пистолетных обойм.
Сам Лукич предпочитал другую схему: не больше двух стволов, но как можно больше «огольцов» (в его время ещё не звали патроны «маслятами»). «Для скоротечного боя – минут на пятнадцать, — прикинул он возможности увиденного арсенала. – Короткий штурм – пожалуй. Но не длительная оборона, нет». Судя по затворам, оружие было разряжено, владелец проверял его, смазывал, но не так, как это делает боец на привале – неторопливо, любовно, а как-то.... нервно, что ли. Схватит один ствол, повертит, бросит, берётся за второй... Резкими, суетными были движения мальчонки – точь-в-точь как у новобранца перед первым боем. Вот показались вдали вражеские танки, за ними – цепочка пехоты; от этого невиданного прежде зрелища побежали по спине мурашки, пересохло во рту от страха, и мечется боец по окопу, то схватит винтовку, то начнёт перекладывать с места на место гранаты...
«Чем-то сильно напуган паренёк, — догадался Матвей Лукич. – И до этого была в нём некая нервозность, показным весельем он её заглушал, а «Новости» по телевизору что-то явно добавили к ней... Похоже, и сам он каким-то боком к этим событиям причастен» — сделал Лукич невесёлый вывод.
Приглядевшись, заметил старый солдат, что «шпенёк» на задней дверце машины не утоплен, а это значит, что машина открыта.
«Ошибочку допускаешь, Игорёк, — мысленно укорил он мальчонку. – Когда б ты ни был её внуком, скрутил бы я тебя, как миленького, и расспросил бы, пошто ты приехал к бабке с дедкой словно к неприятелям – вооружённый до зубов?»
Зажёгся в душе полкового разведчика охотничий азарт. «Сладил бы – нет? – прикидывал Лукич. – На его стороне – молодость, на моей – неожиданность...» Но тронуть пальцем внука любимой женщины не мог себе позволить Лукич. Стоял и наблюдал молча.
«А я ведь был намного моложе его, когда впервые пошёл в разведку!» – подумалось отчего-то.
...Декабрь 1942-го выдался и вьюжистым, и морозным. Часть, где служил рядовой Матвей Карягин, стояла западнее Волоколамска, в полусотне километров от Гжатска, но эти километры война поделила пополам, перерезав их линией фронта. И только тёмная вьюжистая ночь позволяла разведке преодолеть эту огненную черту.
Ночь была именно такой, когда пять бывалых охотников за «языками» и молодой боец Матвей Карягин, только что из разведшколы, отправились на тот берег крохотной стылой речушки, которая на всех картах уже не первый месяц значилась как линия фронта.
В белых масхалатах, валенках и варежках, с белыми чехлами на автоматах, разведчики и в десяти шагах сливались со снегом, но и немец был учён: с той стороны то и дело взлетали осветительные ракеты, заливая местность блекло-голубым, словно театральным, светом, и приходилось подолгу лежать не шелохнувшись, «мордой в снег», как говорил старшина Милейко. А снег был обжигаюче-колючий; от человеческого тепла он таял, и лицо становилось мокрым, будто ты держал голову в тазике с водой… Ракета гасла и группа стремительно ползла вперёд, если к слову «ползла» применимо понятие «стремительно». Хорошо, что мела позёмка: она сглаживала следы на снегу, иначе немецкие наблюдатели давно обнаружили бы разведчиков. Впрочем, на неё, родную, на этот вьюжистый борей и делали ставку.
Весь этот путь – от своих окопов до первых деревьев на том берегу – вспоминается Матвею до сих пор. Дальше было если не проще, то «веселее». Подкрались к немецкому блиндажу, изученному до бревнышка в предыдущие дни, сняли часового, дождались смены караула и взяли сразу двух «языков», в том числе разводящего, унтер-офицера, который рассказал в штабе немало интересного.
В сущности, всю работу сделали бывалые разведчики, Матвей лишь охранял траншею на фланге да прикрывал отход группы, но как раз при отходе и произошло то, что иногда случается даже с самыми лучшими разведчиками: их обнаружили. То ли немцы хватились пропавших часовых, то ли зоркий наблюдатель разглядел-таки следы на снегу, но в воздухе засияли сразу несколько ракет-парашютиков, и шквальный пулемётный огонь покрыл снежную равнину сотней белых фонтанчиков.
К счастью для группы, вся операция была тщательно спланирована, и в ответ по вражеским позициям ударила батарея сорокапяток, станковые пулеметы; немцы ответили минометным огнём – разгорелось ночное сражение, в центре которого, на нейтральной полосе, была группа советских разведчиков с двумя «языками» на поводу.
Это был первый бой Матвея Лукича. Прикрывая группу, он расстрелял все диски, был ранен в бедро, но всё же дополз до своих. Однако смертью храбрых пал старшина Милейко, потеряли одного из пленных… До сих пор снится старому разведчику тот первый бой.
…Игорь зарядил оружие, сложил его в пакеты и рассовал по тайникам внутри салона. Тайники были замаскированы под аптечку, бар, ящик с инструментами и совершенно не бросались в глаза.
«Хитро!» — одобрил старый вояка и бесшумно отступил в тень.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Новый телевизор всё также радовал глаз. Антонина сияла, взирая на любимого Якубовича, и только Василия не было видно.
— А где хозяин? – спросил от порога Лукич.
— Спать ушёл, — отмахнулась Тоня. – Погоди, Матвей, щас самое интересное…
— Самое интересное начнётся позже, — вздохнул Лукич и присел на диван рядом с ней. – Не всё с твоим внуком ладно, Тоня.
— Так я же знаю!
— Не всё ты знаешь, — строго сказал Матвей. – Помимо наркоты, у него оружия полна машина.
— О, Господи!.. Так, может, он – милиционер?.. Или охранник какой?
— Я уже думал об этом. Ни те, ни другие не колются, Тоня.
Она широко открыла глаза – догадалась.
— Он что же – убить нас может?
— Да нет, ну что ты! – успокоил Лукич любимую. – Если бы захотел, не стал бы делать вам такие подарки, — дед кивнул на телевизор. – Мне кажется, наоборот: он укрыться у вас хочет.
— Укрыться? От кого?
— А вот сегодня и узнаем. Ты помнишь: мы давеча новости смотрели? Игорёк ещё шумнул на нас: мешали слушать…
— Ну помню.
— В 8.30 повторять будут, да с подробностями. Следи за ним внимательно, но виду не показывай, ясно?
— Ясно, Лукич.
— И вообще о нашем разговоре – ни слова никому, особливо Ваське! Он по пьянке всё может испортить.
— Это точно, — вздохнула она.
Вошёл, поёживаясь, Игорь.
— На улице-то холодает! А вы всё от «ящика» отлипнуть не можете?
— Так ведь «Поле чудес», Игорёк, — сказала бабушка.
— Оно конечно, — внук мельком поглядел на часы. – «Поле чудес» в стране дураков?..
Матвей Лукич тоже покосился на «ходики». Было 8.20 вечера.
— А где дедуля?
— Спать ушёл, — отозвалась бабка. – Вылакал весь коньяк и ускрёбся.
— Ускрёбся? – хохотнул внук. – Это хорошо сказано, надо запомнить.
Через пять минут он начал заметно нервничать.
— О, о! Машину выиграл… Сейчас! Не верь никому, бабуля. Всё подстроено.
— Мне тоже так кажется, — поддержал парня дед Матвей. – На такую «Волгу» всю жизнь надо горбатиться.
— Это точно! – попался в ловушку Игорь.
— А тебе сколько стукнуло, дружок?
— Двадцать три.
— Однако, и у тебя неплохая… Как это говорят?.. «Тачка»? Тысяч двести стоит?
Игорь удивился.
— Тебе, дед, дилером работать. Двести десять… Отчим подарил к двадцатилетию.
— Который сгорел?
— Погорел. Так вернее будет.
До выпуска вечерних новостей по местному телевидению оставалось две минуты.
— Чего-то я проголодался, — зевнул Игорёк. – Сваргань-ка мне яичницу, бабуля.
Антонина с явной неохотой («Актриса!» — одобрил Лукич) поднялась с дивана и отправилась на кухню.
Одна минута.
— То у них реклама по всем каналам, то шпарят без перерыва, — скрипнул зубами внучок.
— Пойду-ка я Ваську проведаю, — сказал Лукич. – Неровён час грохнется с кровати.
Едва он шагнул за порог, как шумное «Поле» смолкло, раздались знакомые позывные местного телеканала.
Между горницей и спальней, как во многих деревенских домах, были не двери, а плотные шторы. Лукич мысленно одобрил свою позицию: из темной спальни сквозь прорезь штор наблюдать за тем, что делается в освещённой горнице , одно удовольствие.
— Сегодня наш город потрясло новое громкое преступление, — читал диктор. – В районе ТЭЦ-3 на улице Парковой неизвестные обстреляли автомобиль «Ауди-100» и скрылись с места происшествия. Убиты водитель иномарки и его пассажир – молодые люди в возрасте 20 – 25 лет. Личности пострадавших устанавливаются. Наш корреспондент сообщает с места преступления.
Лукич не спускал глаз с Игоря. Юноша подошёл к телевизору вплотную и смотрел, не отрываясь. На экране вновь появились два окровавленных трупа, уложенных на молодую зелёную травку за бордюром проезжей части. Девушка-корреспондент тараторила деловито, без малейшей горечи в голосе:
— Как показывают очевидцы, преступление произошло около семи часов утра. «Ауди» двигалась по тихой Парковой улице в сторону ТЭЦ-3. На большой скорости её обогнал чёрный джип. Из внедорожника послышались выстрелы. Водитель «ауди» был убит сразу, а пассажир, который сидел справа от него, успел достать пистолет, но в следующую секунду пули убийц настигли и его. Внедорожник набрал скорость и с места происшествия скрылся. А сейчас – мнение компетентных органов. Мы предоставляем слово руководителю пресс-центра УВД Виктору Васильевичу Метельникову.
На экране появилось лицо мужчины в штатском.
— По факту убийства двух граждан на улице Парковой прокуратурой области возбуждено уголовное дело, проводится расследование. Выдвинуты ряд версий, озвучить которые я пока не могу в интересах следствия.
— Но какие-то улики, вещественные доказательства уже имеются, Виктор Васильевич?
— Из голых фактов я могу назвать лишь такие. Имеется автомобиль «Ауди-100» тёмно-зелёного цвета 1992 года выпуска. Данная иномарка числится в угоне с конца марта нынешнего года. На кузове автомобиля насчитывается четырнадцать пулевых отверстий – в основном слева и спереди. Разбиты практически все стекла кроме левого заднего. На дороге обнаружены гильзы калибра 7,62 миллиметра. Сопоставив всё это с показаниями очевидцев, можно предположить, что «Ауди» была обстреляна из автомата АКМ, а пассажир пытался отстреливаться из пистолета ПМ, который обнаружен в руке убитого. Ещё один пистолет Макарова найден в кармане куртки водителя машины. Убитые имели при себе большие суммы денег в рублях и в валюте, но никаких документов при них не обнаружено.
Снова крупным планом показали лица убитых: Матвей Лукич видел, как Игорёк буквально впился в них глазами.
А диктор на экране с улыбкой пригласил в студию независимого обозревателя, специалиста по криминальным делам, который начал озвучивать свою версию случившегося:
— Угнанная «Ауди», наличие оружия, отсутствие документов и даже возраст убитых – всё свидетельствует о том, что они принадлежат к одной из преступных группировок нашего города. Нам говорят, что мотивы преступления неизвестны. Позвольте не согласиться, господа сыщики! Практика показывает, что подобные дерзкие вооруженные нападения чаще всего происходят по двум причинам: либо это ограбление, либо «чистое» убийство как средство устранения данной личности. Убитые имели при себе большие суммы денег и золотые украшения. Кто мог помешать убийцам присвоить себе эту добычу? Да никто! Убив молодых вооруженных людей, неужели нападавшие испугались бы трёх старушек, гулявших по Парковой в раннее утро? Вывод ясен: это не ограбление! Стало быть, либо заказное убийство с целью устранения конкурентов, либо – месть! Этакая русская вендетта, — смаковал острые словечки тучный обозреватель. – В последние полтора месяца в нашем городе отмечается всплеск явно заказных убийств. Нет никакого сомнения в том, что наиболее значимые преступные группировки города вышли на тропу войны и практически истребляют друг друга. Некоторые законопослушные граждане готовы благословлять такой процесс, но будем реалистами. Происходит очередной передел сфер влияния, на смену одним группировкам приходят другие, и ещё неизвестно, будут ли они «лучше» прежних. Во-вторых, гибнут в основном «рядовые солдаты», двадцатилетние мальчишки, втянутые в преступную деятельность паханами, а сами «крестные отцы», эти «мэтры теней» остаются, как правило, безнаказанными. Пожалуй, лишь один «дон Карлеоне» нашего города пострадал в ходе нынешней «весенней войны». Это некоронованный король преступного мира, бывший тренер и владелец спортивного клуба «Кимоно», а по совместительству ещё как минимум тридцати оздоровительно-увеселительных учреждений города Арстан Балоянц по прозвищу Балу, Медведь. По нашим предположениям, именно его убийство 10 марта сего года привело к военным действиям в криминальной среде. И я не удивлюсь, – многозначительно изрёк обозреватель, — если убитые сегодня молодые люди окажутся либо «медвежатами» покойного Балу, либо бойцами враждебной преступной группировки.
Диктор поблагодарил обозревателя, перешёл к другим новостям дня, а Игорь всё стоял возле экрана, глядя на него отсутствующим взглядом.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Мертвая тишина повисла в эти минуты и за двести километров от села, в одном из неприметных коттеджей на окраине города.
В полутемной комнате в уютных креслах сидели четверо молодых людей и внимательно смотрели тот же репортаж с улицы Парковой. Экран был огромный, в полстены.
Диктор поблагодарил обозревателя, перешёл к другим новостям, и хозяин коттеджа выключил телевизор.
— Ну? Что скажете? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь, но трое остальных невольно напряглись: Эдик Коч по прозвищу Индус был непредсказуем, жесток и коварен, как гюрза. Никогда нельзя было предугадать, какой ответ понравится патрону, а какой – нет. Он мог не высказать сразу своего неудовольствия, но когда-нибудь, много позже, язвительно напомнить о промашке.
— По-моему, его надо наказать, — высказал своё предложение один из ближайших подручных Индуса.
— Кого?
— Обозревателя этого драного. Он же все карты наши раскрыл!
— Ты думаешь? – протянул хозяин. – А по-моему, ничего плохого в наш адрес он не сказал. Покойного Балоянца вспомнил – так ему уже никакая молва не страшна… Наоборот. Ты посмотри, как он его приподнял: «некоронованный король», «крестный отец», «мэтр теней»… Приятно слышать. А почему? Да потому, что мы этого «короля» опустили до самого некуда – в яму, в могилу!!
Приближенные одобрительно хохотнули.
— Не трогать обозревателя!
— Ясно, шеф.
— За сегодняшних «медвежат» благодарю. И разведка не подкачала, и наши головорезы. Всех поощрить, Ашот Георгиевич! Слышишь?
— Слышу, хозяин. Будет сделано.
— Кто ещё остался из берлоги Балу?
— Да все, кажется.
— Нет, не все! Есть ещё один свидетель. Как его зовут, разведка?
— Барсук. Игорь Сережкин, да.
— Так почему он ещё живой?
— Ищем, Эдик. Дома его нет, у всех знакомых – тоже.
— Ищите, ищите! У друзей, подруг, одноклассников, у дедки с бабкой, у тётки с дядькой. Запомните все: пока этот паренёк жив, я с вас не слезу! Кто найдёт – премия, кто потеряет – самого в землю закопаю.
— Сделаем, шеф.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Игорь сидел на крыльце, закутавшись в старый дедкин тулуп, курил, думу думал. Сзади скрипнула дверь.
— Ничего, если я с тобой посижу, Игорёк?
— Садись, дед Матвей. Место не купленное.
— А что, бывает и купленное?
— О чём ты?
Лукич усмехнулся смущённо.
— Да слышал я, будто у вас в городе можно уже и землю купить, и место на кладбище?
— Можно, дед. А тебе зачем?
— Как зачем?! Чай, мне уж восемьдесят. Я же не Кащей Бессмертный, вечно жить не буду.
— Это ты верно сказал.
— Ну! Гляди, каких молодых убивают – сегодня показывали. Жить да жить, а их – в могилу.
Игорь скрипнул зубами.
— Смени пластинку, дед.
Матвей Лукич вздохнул глубоко, опустил тяжёлую ладонь на колено паренька.
— Ты только вот что, дружок… Не езди ты их хоронить.
— Чего?! – округлил глаза Игорь.
— Не езди, говорю. Подкараулят тебя там, выследят. Вслед за дружками в землю уйдёшь.
— Ты чё, дед, травки накурился? Какие дружки?
— Те, которых сегодня показывали. Не июли со мной, парень. Я ведь тебя во-от с таких лет знаю, — дед показал на вершок от крыльца. – Я не то что тебя – твоего отца на руках носил. Сопли вытирал вам обоим… — Матвей вздохнул. – Помнишь отца-то?
— Смутно.
— Ну да… Лет семь тебе было, когда он разбился. Хороший был мужик! И шофер первоклассный. Лихач какой-то пьяненький подрезал его, а сзади дети сидели… Ну и ушёл Михайло в кювет, детей пожалел. Царствие ему небесное! – Лукич перекрестился.
— А мне мать ничего не говорила.
— Нравная женщина! Гордая, красивая… Фамилию, чай, другую тебе дала?
— Ну да. Сережкин, по отчиму. А братаны всё одно кличут «Барсук». Как прилипло с садика, так уже не отдерёшь. Да я и не обижаюсь. Привык.
— А отчество?
— Отчество маманя не позволила менять.
— Это хорошо!.. – Дед Матвей спросил тихо: — Стало быть, это братаны твои погибли сегодня?
Игорь молча кивнул, шмыгнул носом.
— Хорошие друзья?
— Классные… Мы спортом занимались вместе, восточными единоборствами. Слышал? Каратэ, ушу, джиу-джитсу…
Старик приосанился.
— Не только слышал, сынок, но и владел когда-то. Мастер спорта по самбо! Всё лучшее от тайцев и китайцев заложено в него.
— Знаю.
— И что же? Многому научил вас этот… Балоянц?
Игорь поглядел на старика, открыв рот.
—Ты колдун что ли?
— Да ничего тут нет колдовского, сынок. Умей сопоставлять факты – только и всего… И не смотри ты на меня волчонком, не работаю я в милиции.
— Мне в милицию никак нельзя. Крови на мне нет, Богом клянусь! – но охранником Балоянца я был, дань с владельцев казино собирал, в разборках участвовал – этого достаточно, чтобы меня приговорили.
— К чему?
— К вышке, дед! Это государство у нас отказалось от смертной казни, а у братков она процветает. Чуть что не так – перо в бок или пуля в лоб. Запросто!
— А милиция-то здесь причем?
— При том… Пока на воле, я ещё могу от братков побегать, а как только сел – всё, кранты! Меня или в СИЗО зарежут, или в зоне.
Дед взлохматил свой седой чуб.
— Да кому ж ты так дорогу перешёл, милый?
— Есть один человек – Эдик называется. Индус. Бойцовских собак разводит. Когда-то они с Балоянцем дружили, и Эдик предложил: давай в твоих залах проводить собачьи бои!.. У Арстана было несколько «тёмных» залов, подвальных, где проводятся бои без правил и всякие прочие… шоу. Нелегальные, конечно. Ставки там огромные, тотализатор и всё такое. Прибыль – миллионная! Балу разок разрешил, но главный куш сорвал Эдик, и нашему шефу это, конечно, не понравилось. «Всё, больше никаких собак!» — сказал он Эдику. Тот возмутился: «Я же тебе аренду плачу!..» «Подавись ею, — говорит Арстан. – Мои бойцы не желают выходить на ринг, где дрались твои дворняжки. После них псиной пахнет!»
Игорь усмехнулся.
— Я был при этом разговоре. Думал, Индуса удар хватит. Его породистых стаффордов назвали дворняжками, отняли куш хороший… Ну он и порешил Балоянца.
— Сам?
– В том то и дело, что сам! У боссов для этого есть свои стрелки или можно нанять постороннего киллера. Но Эдик так разозлился на Арстана, что поклялся пришить его лично. Устроили сходняк за городом – вроде как помириться, но Эдик придумал хитрый трюк с подставой, наши и купились на него. Пятерых положили вместе с Балу, мы лишь трое сумели уйти… А теперь я один остался. «Последний герой», — криво усмехнулся Игорь. — Только приз мне другой полагается – гроб с музыкой!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Лидия Андреевна Сережкина решила в этот вечер разложить пасьянс: сбудется – не сбудется. На карту было поставлено очень многое: удастся Игорьку избежать участи его дружков или нет? Сегодня в новостях рассказали об убийстве на улице Парковой, и Лидия Андреевна с ужасом узнала в убитых – товарищей её Игорька. Она давно уже догадывалась, что сын занимается в своём «Кимоно» не только спортом: откуда у простого спортсмена столько денег, дорогая машина, оружие наконец? (Стала прибираться в комнате сына и случайно наткнулась на тайник с пистолетом и патронами).
Вскоре после 8 марта хозяина «Кимоно» убили; Игорёк стал нервный, злой, неделями не ночевал дома. Заходили какие-то посторонние люди, спрашивали его, пытались заглянуть во все углы…
А дня три назад сын забежал на часок и словно прощался:
— Мама, пожалуйста, не ищи меня. Кто бы что ни спрашивал, ты ничего не знаешь. Уехал и уехал. Ясно?
— Ясно, сынок. Я и так уже целый месяц только это и говорю… Все тобой интересуются, даже водопроводчик. – Она передразнила воображаемого слесаря: — «А в этой комнате кто у вас живёт? Здесь батарея подтекает… Не скоро он придёт, ваш сынок? Мне бы секцию успеть заменить до его прихода»…
— Это всё подосланные, мама!
— Я догадываюсь, сынок. С отцом твоим жила – тряслась от страха, теперь вот за тебя боюсь.
— Ничего, маман, прорвёмся!.. Кстати об отце. Кто бы что ни спрашивал – он у меня один – твой Моисей Маркович, ясно?
— А как же?..
— Так надо, мама. Ты же поменяла мне фамилию? Будь последовательной до конца.
* * *
Лидия Андреевна загадала: если пасьянс сойдётся, с Игорьком всё будет хорошо. Она уже дошла до королей, когда раздался звонок. Досадуя на непрошеного гостя, Серёжкина вышла в прихожую, заглянула в глазок: миловидная девушка стояла на лестничной клетке.
— Вам кого? – спросила хозяйка через дверь.
— Лидию Андреевну Серёжкину. Ей перевод.
Надо отдать должное Моисею. Даже сидя в тюрьме, он умудряется посылать ей деньги через подставных лиц.
Она открыла дверь, впустила гостью.
— Что-то вы поздно, милочка.
— Простите, пожалуйста. Я студентка института связи, а вечерами подрабатываю на почте. Стипендия крохотная, сами понимаете.
— Понимаю. Проходите в зал.
— Спасибо.
Первым делом студентка выложила деньги (сразу видно, что новичок) – тридцать тысяч рублей с копейками. «Ай да Моисей!» – подумала хозяйка.
— Вы посчитайте, а я пока всё оформлю, — сказала практикантка. – Кстати, на этот адрес у меня ещё один перевод. Серёжкину Игорю Михайловичу. От Серёжкина Моисея Марковича. Всё верно?
— Верно. Это отец его, — сказала Лидия Андреевна, не переставая восхищаться заботливым мужем.
— Сыну поменьше – двадцать тысяч, — игриво улыбнулась молодая почтальонша. – Ну и правильно – жена есть жена.
— Вы сами-то замужем? – поинтересовалась хозяйка.
— Нет пока.
— Вот когда будете, поймёте.
— Любовь! – вздохнула девица и выложила ещё одну пачку. – А можно его пригласить? Пусть и он порадуется.
Лидия Андреевна замялась.
— Сына нет дома.
— Жа-аль, — протянула студентка. – Придётся второй раз шлёпать, а у меня послезавтра зачёт, времени нет ни минуты.
Хозяйка пожала плечами. Две стопки денег лежали на столе. 50 тысяч! Евроремонт можно сделать… То-то удивится Моисей, когда вернётся!
Лидия Андреевна свято верила в невиновность мужа – его просто-напросто подставили, и она догадывается, кто именно. Воспользовались доверчивостью Моисея, дали на подпись подложные документы, и оказалось, что огромные суммы ушли неведомо куда да к тому же без налоговых отчислений. Ни следствие, ни суд не стали вдаваться в подробности этих закулисных игр, а неуплата налогов в крупных размерах была налицо и подпадала под статью – вот мужа и посадили, разорив перед этим. Ещё недавно процветавшую фирму пустили с молотка, в счёт уплаты этих чёртовых недоимок… Кто-кто, а она прекрасно знала, что муж за всю свою жизнь не присвоил чужой копейки и был самым законопослушным налогоплательщиком. Но никто на суде её и слушать не стал.
Лидия Андреевна тряхнула головой: она задумалась, а юная почтальонша между тем что-то ей предлагает.
— А можно как-нибудь… по договорённости? – спросила девица, опустив глаза и смахнув красивым пальчиком две тысячные купюры со второй стопки к себе поближе.
«Ай да молодежь! – и восхитилась, и возмутилась одновременно Лидия Андреевна. – За пустую формальность – пару «штук»!»
— Вы далеко пойдёте, девушка! – и решительно забрала одну купюру обратно.
— Обижаете студентов! – отшутилась почтальонша. – Если ваш сын сейчас подойдёт, мне вообще ничего не надо. Позвоните, может быть, он недалеко? – она кивнула на телефон.
— Далеко! – в сердцах ответила Лидия Андреевна и положила сверх тысячи еще пятьсот рублей. Ни вашим, ни нашим.
— Спасибо! – обрадовалась девица и живенько сунула деньги в карман. – Давайте мне ваши паспорта, запишу и побегу, у меня сегодня ещё три адреса.
Лидия Андреевна принесла свой и обреченно отправилась в комнату сына. Плакали денежки! Конечно же, он взял паспорт с собой… Так и оказалось.
Она вернулась. Девица добросовестно переписывала данные паспорта на бланк.
— Принесли?
— Нет.
— Обидно! – она смешно шмыгнула носом: не хотелось расставаться с добычей. – Давайте хотя бы уточним кое-что. У меня ведь тоже начальство.
— Понимаю.
— Вот смотрите. Посылает Серёжкин Моисей Маркович, а получатель –Серёжкин Игорь Михайлович. Он же сын?
— Сын.
— Тогда неувязочка получается.
Лидия Андреевна не сильно смутилась: уже давно придумала для себя эту легенду.
— Вам сколько лет, девушка?
— Восемнадцать.
— Счастлива ваша мама. А я родила Игорька в 1981-м, ещё при Брежневе. Лицам еврейской национальности в то время было очень неуютно жить в нашей стране. Вот и записали Игорька – Михайлович, русский. Я ведь русская! Имею право…
— Молчу, молчу! Всё понятно… А вот здесь? – сын родился в 1981-м, а ваш брак с Моисеем Марковичем зарегистрирован в 1990-м…
Лидия Андреевна слегка порозовела. Проклятые деньги! Приходится юлить перед какой-то соплячкой!..
— Поживёте с моё, девушка, узнаете… Любовь не всегда приходит с первого взгляда.
— А! Вы уже были замужем? – почему-то очень обрадовалась девица.
«Стоп! Что это она так рада? – насторожилась Лидия Андреевна. – Если я скажу, что была, резонно задать вопрос о первом муже. Но Игорёк ни в коем случае не велел говорить о нём! Почему?.. – и только тут она поняла, наконец: Потому что он уехал к старикам, к Мишкиным родителям! Как же я сразу не догадалась?!»
— Да нет, дочка, — вздохнула Лидия Андреевна. – Это Моисей Маркович был женат, а когда развёлся с прежней женой, мы тут же с ним расписались.
«Какое счастье, что девчонки из РОВД не вписали мне в новый паспорт имя первого мужа!» — подумала она.
— Во-он как! – разочарованно протянула «студентка». – Так всё-таки, может быть, знаете, где ваш сын? Из рук в руки передать – надёжнее.
— Нет, милочка, не знаю. – Лидия Андреевна встала и гордо выпрямилась во весь рост. – А деньги эти… возьмите обратно. Отдайте тому, у кого взяли!
— Как?.. И то, и это? – указала девица на обе пачки.
— И то, и это.
В прихожей гостья подождала, пока хозяйка откроет входную дверь, и сказала, глядя на неё с сожалением:
— Зря вы так. Я ведь хотела по-хорошему.
В следующую секунду кто-то с силой распахнул дверь настежь, и двое молодых мужчин во всем черном ворвались в квартиру, увлекая за собой хозяйку.
«Студентка» плотно закрыла дверь снаружи, хмыкнула и профессиональной походкой, от бедра, поцокала к лифту.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На небе высыпали крупные, какие-то сочные весенние звезды, подмораживало, но даже и морозец был особый, апрельский, не злой. Грудь распирало от запаха талых вод, прелой листвы и первых набухающих почек.
— Восемьдесят лет живу, а надышаться не могу! – сказал Матвей Лукич, и голос его слегка дрогнул. – Похоже, это последняя моя весна…
— Не загадывай, дед, — махнул рукой Игорь. – Скрипучая телега долго ходит, а новая – хрясь! – и развалилась.
— Ты о дружках своих?
— И о дружках, и о себе. У меня не то что весна – и денёчки-то, может, последние. Ты не знаешь, какая это рыбина – Эдик Индус. Если задумал кого убить, ни перед чем не остановится!
— А ты считаешь, что он найдёт тебя здесь?
Игорь пожал плечами.
— В принципе, отчим сделал всё, чтобы меня считали его родным сыном: дал свою фамилию, перевёл в другую школу… Кличка только осталась, но вряд ли кто докопается, откуда она пошла. То, что я не Моисеевич, а Михайлович, вполне объяснимо… В Липках я не был пятнадцать лет, и бабка с дедкой к нам не приезжали – отчим не велел. Так что в городе их тоже никто не знает. Может, отсидимся, дед Матвей?
— Дай-то, Бог! – вздохнул Лукич. – Но, как говорится, и сам не будь плох. Во-первых, машину твою надо спрятать. Такая она нарядная, что видна за километр. Во-вторых, ты сам ко мне переберёшься вместе со своим арсеналом.
— Каким арсеналом? – насторожился Игорь.
— Два пистолета и автомат. Марки назвать?
Воцарилась пауза, достойная «Ревизора».
— Что гляделки вылупил? Тебе сказать, где они спрятаны в машине? Кстати, с патронами у тебя не густо, учти…
— Ты что же, дед?.. Осмотрел салон?!
— Я тебя осмотрел, когда ты сидел в машине, глупая твоя голова. То, что любишь оружие, это хорошо. Настоящий солдат должен сначала почистить оружие и только потом – зубы. Так наш взводный говорил. Но при всем при том солдат всегда должен держать ухо востро! Хоть кашу ешь, хоть винтовку чистишь – прислушивайся, приглядывайся. Враг коварен и хитёр! А ты даже дверцу не закрыл в машине, растяпа.
И Матвей Лукич костяшками пальцев постучал парня по затылку.
— Войдите! – пошутил Игорь. – Ты меня убиваешь, дед.
— Я тебя убиваю словами, а будешь таким полоротым – убьют по настоящему. Если уж помирать, то помирать надо геройски, побольше врагов забравши с собой на тот свет. А можно по другому помереть: уснул на посту – и прирезали тебя, как барана. Понял – нет?
— Понял, Лукич.
— То-то!.. В армии не служил?
— Нет.
— Оно и видно. Ну ничего. Я тебе преподам курс молодого бойца!
Дед встал, расправил белоснежные усы, скомандовал негромко:
— Курсант Барсуков!
— Я!
— В машину – шаго-ом… арш!
Они отогнали легковушку за коровник, к стогу старой соломы и, достав оружие, забросали машину соломой так, что тайник стал напоминать продолжение стога.
Ярко светила луна, помогая заговорщикам.
— Завтра поправим с утра, — критически оглядел стожок дед Матвей. – А теперь марш к начальнику штаба и доложи, что будешь ночевать у меня.
— Это к бабке что ли? – уточнил Игорь.
— К бабушке Тоне, — поправил Лукич и вздохнул вдогонку. – «К бабке!..» Да я твою бабку на руках готов носить до самой смерти.
* * *
…Их поздняя любовь долго была тайной для всех, хотя в селе утаить что-либо также трудно, как шило в мешке. Спасало то, что дома их были на отшибе, «на хуторке», как говорили односельчане, а сам факт подлинной страсти в таком преклонном возрасте казался нереальным. Матвей Лукич сам себе удивлялся! Ему было уже под семьдесят, а при виде ладной, румяной, кареглазой красавицы сердце его будто в яму падало, дыхание перехватывало и неумолимое желание близости овладевало его упорно не стареющим телом.
Летом они встречались через день – когда наступала очередь Василия пасти овец.
— Если б ты знал, как я жду этого дня! – говорила Тоня, бессчётно раз целуя Матвея. – Едва расстанемся, как я уже начинаю считать, сколько осталось до новой радости: вечер, утро, день, вечер и ещё одно утро...
Зимой минуты счастья выпадали реже, и оттого зима казалась бесконечной. Но всё открылось, всё переменилось в тот день, когда однажды в сентябре Василий подкараулил-таки их. С некоторых пор неясные подозрения начали одолевать его, сомнения появились и, оставив отару на верного Трезора, Василий задами, кустарником пробрался на «хуторок». Дома жены не оказалось и, схватив топор, он бросился к соседу. Дверь Матвеевой избы была заперта изнутри, окна плотно зашторены... С досады и горести Василий саданул обухом по старенькой раме, она разлетелась, посыпались стекла – звон достиг, наверное, и села, но обманутому мужу было уже море по колено, он полез в окно, не ощущая боли от битого стекла, матерясь и истошно вопя:
— У-убью! Обоих положу сейчас рядком, на веки вечные, в душу, в печень, в мать!
С трудом одолев подоконник, запутался в шторе, грохнулся на пол, вскочил... Перед ним стоял Матвей.
— За-руб-лю-у-у!! – взвыл Василий, вскинув топор обеими руками, махнул – и только воздух рассёк, а в следующую секунду уже летел на пол, споткнувшись о ногу Матвея и почувствовав, как топор будто сам вырывается из его рук.
Упал не шибко больно – пол был застелен стареньким ковром, сел – сверху нависла над ним огромная фигура соседа. Лукич стоял молча, держа топор в одной руке, а другой пробовал его на остроту.
— Давно не точил, Василий Николаевич?
— Сгинь, сатана!
— Нехорошо это. Знаешь, как в старину говорили? Сыт солдат иль натощак – острым должен быть тесак!
— Зубы мне не заговаривай! Где Тонька?
— Ты меня об этом спрашиваешь?
— А кого же?
Матвей всё тянул время, надеясь, что Антонина проскользнёт из спальни в сенцы, а там – ищи её! И была у неё такая возможность, но не воспользовалась она ею. Вышла из спальни и встала, сложив руки на груди.
— Ну вот она я. Чего надо?
— Лахудра! Шалава! Тварь гулящая! Девка продажная! – взбеленился снова дед Василий. Но вскочить с пола, наброситься на неверную жену опасался: рядом стоял Матвей, пробовал остриё топора заскорузлым пальцем.
— Всё сказал? – спросила супруга, глядя на мужа сверху вниз. – Ну тогда я тебе скажу... А ты выйди, Матвей Лукич. И не бойся – я сумею за себя постоять.
В этом Лукич не сомневался. Через десять минут Василий выскочил из дома красный как рак.
— Что ты ему сказала?
— Всё, что заслужил. Ни себе, ни людям! Я предложила разойтись по хорошему, но он ни в какую.
— Вот как?
— Мне кажется, Васька боится не меня потерять, а людей насмешить. Он же гордый, как индюк. Всю жизнь хвалился: жена у него на десять лет моложе. К сельским парням меня ревновал. А оказалось, что меня старичок соблазнил, — и Тоня прижалась щекой к плечу Лукича, напоминая в этот миг большую взъерошенную кошку, сбежавшую от пса.
Матвей прижал её к себе, вздохнул.
— Да уж... Потешатся злые языки. Он ведь ещё и обидчивый, Васька, а насмешники это любят. Их хлебом не корми – дай поизгаляться над таким человеком, растравить его обиду до слёз, до ярости... Как бы чего не натворил он с собой.
— Ты думаешь?
— А кто его знает? Он порой себя не помнит.
— Эт-то точно, — вздохнула и Тоня. – Вот уж мне и жалко его стало, паразита.
— Добрая ты душа! – усмехнулся Матвей. – А самой себя тебе не жалко? Кого-кого, а уж тебя сельские кумушки в покое не оставят. Сменяла, скажут, одного старика на другого... замшелый пень на трухлявый.
— Это ты-то трухлявый?! – возмутилась она.
— Так ведь... всем не докажешь, — усмехнулся Матвей, расправляя свои пушистые белые усы.
— А я и доказывать никому ничего не хочу! Люблю тебя, и всё тут!
Вечером, собравшись втроем на просторной кухне барсуковского дома, поругавшись и помирившись снова, решили внешне ничего не менять, не смешить людей на старости лет, но и любви друг к другу не перечить, потому как жить осталось всего ничего, а любовь – она от Бога, от кого же ещё? Это похоть – от дьявола, но Антонина так крепко привязалась к Матвею, что и без любовных игр уже не смогла бы вырвать его из сердца; Матвей души в ней не чаял, и даже Василий, порядком тяготившийся своими супружескими обязанностями, вдруг понял, чего он лишается, и вновь, уже из ревности, воспылал.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Дом Матвея Лукича был довольно старый, возведённый вскоре после войны, но основательный, пятистенный, срубяной. В свое время шумно, весело было в нём, и не казался он слишком просторным: ещё живы были старики-родители и супруга Лукича, трое ребят бегали вперегонки по комнатам. Семь человек садились обедать за общий стол – семь«я», гордился Лукич. А потом началось: кого смерть прибрала, кого город сманил – и остался Матвей один-одинёшенек в своём притихшем доме.
Одному много ли места надо? Половину дома приспособил старик над мастерскую: поставил верстак, строгает ульи, рамки, вяжет маты из тростника для утепления пчелиных семей; во второй половине сам живёт. В полутёмной горнице у него всегда образцовый порядок. Двуспальная кровать за ситцевой занавеской, старинный шкаф, комод, низкий столик и пара кресел – это всё для тех парадных случаев, когда приходит в гости Антонина. Для всего остального есть кухня с большой русской печкой, широкий обеденный стол и скамья. Здесь он и обедает, и книжки читает, и думы думает.
Почему-то особенно хорошо думается на печи. Её добрый дух греет тело и размягчает душу. Никаких перин не признаёт Лукич, применяет испытанный дедовский метод: по всему периметру сверху печь обнесена ещё одним кирпичом, и в это каменное корыто засыпается овёс – из всех зерновых он самый мягкий. Пока печь топится, овёс вбирает в себя тепло, а потом отдаёт его человеку – долго, до следующей топки. Заберётся в такое корыто замёрзший охотник, рук и ног от мороза не чующий, и такое тепло его протомит, прогреет до самых костей, что проходят без следа и озноб, и дрожь, и кашель, и любая иная простуда. Лежит человек, обливается потом, но прогретое зерно жадно вбирает в себя всю влагу, а потому легко, комфортно, сухо лежащему на русской печи. Сыпучий овёс упруг и податлив, он легко подстраивается под форму тела, а потому ложе на печи кажется мягким, удобным – как ни крутись, всё хорошо. А если в эти минуты ещё и сверчок поёт в запечьи, если ходики тикают мерно и завывает метель за окном – лёгкие мысли приходят на ум, вспоминается светлое, думается о хорошем – и глубокий освежающий сон овладевает человеком.
Напоив гостя чаем, уложив его в горнице, дед Матвей помолился Богу, выключил свет и, кряхтя, залез на печь. Поворочался, притирая к мягкому жару свои старые кости, и блаженно вздохнул. На месте! Поистине, в гостях хорошо, а дома лучше.
По старой привычке он начал вспоминать прожитый день, отмечая попутно, что сделал, а чего не успел, всё ли говорил и делал правильно, не обидел ли кого? Чем больше жил старик, чем меньше оставалось, тем чаще задумывался он о будущем: скоро ответ держать перед Богом. Прежние грехи уже не поправишь – не сотворить бы новых!
Припомнилось всё: и виденное по «ящику», и оружие в машине, и откровенный разговор с Тониным внуком.
«Дури много в нём, — подумал Лукич с улыбкой. – Но это всё наносное, наружнее, а ежели поскоблить, то увидишь и светлое нутро. Вот также на Балтике было: найдёшь на песке «чёртов камень» — серый, шершавый, невзрачный, а потрёшь его о булыжник — и проглянет тёплое золото янтаря. Интересно знать: понимает ли Игорёк, что его отец погиб, как герой? Ежели нет, надо убедить его. Каждый мальчуган должен своим отцом гордиться, а покойный Мишка этого достоин... Кстати, мои охломоны гордятся мной или нет?
Как всех других фронтовиков, Матвея Лукича звали в местную школу, и он приходил, сияя орденами, но когда наступало время рассказывать о войне, не мог былой разведчик так же складно, как иные, изложить сущность боевых эпизодов, за которые он удостоен своих наград. В такие минуты Лукич искренне завидовал бывшим летчикам, морякам, артиллеристам.
«Зашёл я «мессершмидту» в хвост, нажал на гашетку – и задымил, закувыркался немец!» Детям весело, они смеются. За сбитым самолётом врага не ощущается конкретной смерти живого человека. А скажи им: «Я подкрался и снял часового», сразу же спросят: «Как это снял?»... Снимают игрушки с полки...
Вместе с тем, эта опасная кровавая работа была для Матвея одной из главных в годы войны. Терпеливый, жилистый, прыгучий, ефрейтор Карягин уже во втором поиске так удачно обратал здоровенного немецкого солдата, находившегося в дозоре, что «боров» упал на дно траншеи, не издав ни звука. Это предопределило дальнейший успех операции: «язык» в чине обер-лейтенанта благополучно, без единого выстрела был доставлен в штаб. За ту вылазку Матвей получил свою первую «Отвагу» и новое задание подобного рода. К весне о нём уже легенды в полку ходили. И мало кто знал, что бесстрашный разведчик, гроза часовых Матвей Карягин мечется и стонет во сне, вспоминая свои подвиги.
«Понимаю тебя, солдат, но что же делать? – сказал ему как-то политрук. – Конечно, артиллеристу проще в этом плане. Враг от него на расстоянии... Или танкисту, положим. А у тебя – прямой контакт с неприятелем. Но такова уж специфика разведки. Все остальные воюют днём – вы по ночам. По существу, лишь два человека не спят в это время: часовой и разведчик. Тут уж кто кого. И если у него глаз зорче, ухо чутче, то не ты его, а он тебя снимет за милую душу. И заметь, какое преимущество у него: ты малейшего шороха допустить не можешь, ползёшь с одним клинком, а он похаживает, топает, греется, сигаретки свои вонючие покуривает, а когда тебя обнаружит, вправе вдарить по тебе из карабина или автомата: он шума не боится. У тебя вокруг – враги, а у него – свои. И ещё слава Богу, если он сразу тебя убьёт... Вспомни Зою Космодемьянскую – её ведь часовые поймали. А что потом сделали с девчонкой – знаешь?»
«Знаю, Иван Демьяныч».
«Ну вот так и воюй – без страха и упрёка! Не снимешь часового – не пройдет группа в тыл врага. Не пройдёт в тыл – не возьмёт «языка». А что значит хороший «язык» в период подготовки к наступлению? Очень многое значит, ефрейтор! Плотность обороны противника, вооружение, дислокация и передислокация – всё известно хорошему «языку». Разведка словно рентгеном просвечивает позиции врага. Один толковый рейд спасает сотни жизней наших солдат. Понимаешь ты это, Матвей?» — «Понимаю, товарищ политрук». – «Ну и молодчина!.. Война идёт беспощадная, Мотя, и не мы её развязали. Помни это!»
* * *
«Война идёт беспощадная» — повторил Матвей Лукич и вспомнил, что уже слышал сегодня это чёрное слово. «Война идёт... Война идёт...» Ах, да! Толстяк по телевизору сказал о преступных группировках: «они вышли на тропу войны».
Уже сквозь дрёму представил себе фронтовик знакомые с молодости окопы, блиндажи, траншеи, перестрелку ожесточённую, взрывы гранат, но воюют не солдаты в шинелях, а бритоголовые парни в кожаных куртках, с золотыми цацками в ушах. А поодаль, на господствующих высотках, прильнули к стереотрубам крутые паханы в костюмах от Кардена. Вместо танков идут по полю чёрные джипы... «А где же милиция? – удивился Лукич, засыпая. – Ах, да! Нельзя милицию звать... Сыну разве что позвонить?» И уснул.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Утром из камеры, в которой сидел Моисей Маркович Серёжкин, вывели на свидание Романа Мерцалова по прозвищу Артист – был он молод, красив, аристократичен и сидел по той же статье, что и Моисей – за мошенничество. На свободе Артист промышлял тем, что в чиновничьих приёмных знакомился с богатыми бизнесменшами, сам представлялся руководителем крупной торговой организации с мудрёным названием, вечером вёл знакомую в ресторан, ночью в номер, а затем успешно «доил» её фирму баснословно выгодными контрактами. Через месяц или два сроки поставок истекали, «торговец» исчезал, а в кассе фирмы образовывалась дыра – не заткнёшь кулаком.
Большинство потерпевших дам мирились с потерей молча, оплакивая по ночам исчезновение не столько денег, сколько самого похитителя. Но нашлись в числе пострадавших и подлинные мегеры – бедного Артиста повязали, судили, но срок дали сравнительно небольшой: Мерцалов был по натуре общителен, словоохотлив, а потому понравился и следователям, и судьям, и даже молодой прокурорше, выступавшей на стороне обвинения.
Артист вернулся с богатой передачей и щедро поделился ею с сокамерниками.
На прогулке он отвел Серёжкина в сторону.
– Не хотел говорить при всех. Вам отдельный привет, Моисей Маркович, — и ловко, как фокусник, извлёк из потайного кармана мятую фотографию.
Глаза Серёжкина увлажнились: на старом снимке они были вдвоём с Лидочкой. Какая же она красавица здесь! – истинная Марлен Дитрих в годы своей молодости... Да и сам Моисей, несмотря на существенную разницу в возрасте, здесь ещё ого-го какой! Сколько же лет ему было?
Моисей перевернул фотокарточку и увидел яркий отпечаток женских губ. Это, несомненно, были губы его жены, и Моисей даже умилился немного, хотя была в этой яркости какая-то доля вульгарности. Так густо его Лидочка никогда не накладывала помаду.
— Узнаёте? – игриво спросил Артист. – Сами понимаете, что записка – дело рискованное, но на словах велено передать следующее: вас любят, надеются и ждут.
— Спасибо, Роман Станиславович. Я ваш должник.
— И уже давно! – с добродушной улыбкой погрозил ему пальцем Артист.
—Помню, помню, дорогой. Можете не беспокоиться: через полгода всё верну с лихвой.
— Да разве же я сомневаюсь, Моисей Маркович? Помилуй Бог... А ещё передают, что в отношении сынка вашего всё складывается как нельзя лучше: обидчики его велели долго жить, и всякая угроза миновала.
— Что... и Эдик?! – спросил Серёжкин, оглянувшись.
— С Эдика и началось. Уложили всю компашку. Сегодня ночью. Подробностей пока не знаю, но сведения точные. К обеду всё прояснится.
Зона всегда узнаёт о происшествиях на воле с небольшим опозданием, зато в таких деталях, о которых не могут мечтать и розыскники.
Моисей Маркович, сидя в камере, конечно же, знал о войне двух серьёзных группировок города и живо интересовался боевыми действиями, поскольку в одной из них служил его сын. (Лет пятнадцать назад, полюбив молодую вдовушку, он перенёс свою любовь и на юного пасынка, дал ему свою фамилию и даже мысленно уже не произносил это грубое слово – «пасынок»). Официально Игорёк служил у Балоянца разъездным менеджером, коммивояжером, но Моисей прекрасно понимал, для чего подобным «менеджерам» пистолеты за поясом. Балу медленно, но верно прибирал к своим рукам весь теневой спортивно-развлекательный бизнес большого города, и отец со временем стал даже гордиться сыном, а иногда и пользовался его положением. Стоило в определенных кругах упомянуть невзначай, что сын его служит у Балоянца, как отношение к отцу становилось гораздо почтительней.
Поначалу так было и в камере, но пришла весна, и всё переменилось. Знаменитая мартовская стрелка, на которой Эдик Коч по прозвищу Индус самолично завалил самого Балоянца, две недели горячо обсуждалась в зоне, и Серёжкин-старший не раз ловил на себе насмешливые взгляды сокамерников. Потом было несколько побед осиротевшей группировки, и Моисея вновь зауважали. Но прайд без вожака — не прайд, и бойцов покойного Балу стали отстреливать методически, как в тире. Оставшиеся в живых ушли в глубокое подполье, попрятались по «норам», но разведка Индуса действовала изобретательно, щедро, жёстко, и «медвежата» гибли один за другим. Вчера, говорят, ещё двоих застрелили на улице Парковой – судя по всему, они хотели слинять из города на краденой иномарке. Не вышло.
— А твой сынок надёжно заховался! – уважительно-насмешливо говорили Моисею сокамерники. – Недаром его зовут Барсук.
— Кстати, откуда такая кликуха, папаша?
— Да с детства прилипла глупая, — отвечал Моисей Маркович с лёгкой усмешкой, хотя душа его холодела в тот миг: зэки не прощают обман в своём кругу. – Сводил его в зоопарк, и почему-то барсук ему глянулся больше других. Помню, что собаку увидит, что кошку, кричит: «Барсук!» Так и привязалось к нему это прозвище.
— Бывает! – промолвил пожилой рассудительный зэк. – У нас на стройке один молоденький стропальщик «виру» с «майной» перепутал. А латыш был, так его «Виромайненом» прозвали. Ничего, не обижался.
* * *
Сегодня, услышав весть о гибели Индуса и его группировки, Моисей Маркович был страшно рад за Игорька, а ещё больше – за его мать, поскольку понимал, что испытала за этот месяц его любимая.
— Вы слышите меня, господин Серёжкин?
Артист что-то спросил, а он пропустил мимо ушей, задумавшись.
— А? Да, да, можете записать на мой счёт...
— Да не в счёте дело! Я вам его и простить могу на радостях, — улыбался симпатяга Артист. – Но меня просили передать отбой Игорьку. Всё, война закончена! Можно возвращаться в город, в своё «Кимоно».
— Это прекрасно! – обрадовался Моисей. – Худой мир всегда лучше доброй ссоры.
— Вы правы. Говорят, был общегородской сходняк, крёстные отцы порешили: больше никаких разборок. Хватит! И так положили ребят – на две аллеи. Зовите сына, папаша! – и Артист, широко улыбаясь, потряс Серёжкина за плечи.
— Да, но как? – удивился Моисей.
— Вот странно, — не понял Артист. – Да по мобиле! Сейчас организуем.
— Он ещё в марте сменил телефон и никому не оставил номер, даже матери...
— Ну это понятно... Тогда адрес давайте. Пошлем телеграмму. Для нас, Конструктор, ничего невозможного нет.
— Но я не знаю адрес, — искренне огорчился Серёжкин. – Быть может, Игорёк у мамы моей в Садках?
— Были, нет его там, — хмуро заметил Артист. Понял, что проговорился, но это уже не имело никакого значения. – И у мамы вашей были, и у супруги вашей были! Вы знаете, что это? – он указал на фотографию, которую Моисей держал в руке. – Посмертный поцелуй!
— Как это?
— Так это! – передразнил Артист. – Накрасили губы вашей покойной жёнушке и приложили к ним фотографию.
Моисею Марковичу показалось, будто его ударили в спину заточкой: сердце пронзила такая острая боль, что он не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть.
— Она тоже не хотела говорить, где её сын, — продолжал внушать Артист, не замечая, что Конструктор уже не дышит. – Смерть её была страшной. Извините, Моисей Маркович, но ваша будет не лучше. Вас будут бить до тех пор, пока вы не скажете...
Ноги старика-заключённого подкосились, он рухнул на бетон, крепко сжав в руке старую фотокарточку с надписью на обороте «1990. Судак» и посмертным поцелуем жены.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— А мамка-то знает, что ты у нас? –спросила баба Тоня, ловко орудуя большой деревянной ложкой – затеяла оладьи ради внука.
— Догадывается, — хмуро отозвался внук.
— А не то позвони ей. Позволишь, Матвей Лукич?
Телефонную линию – тому лет двадцать назад – провели из села специально Матвею Лукичу, как участнику войны. В тот же год он упросил связистов поставить соседям параллельный аппарат. За междугородние разговоры платили порознь, по счетам, но всякий раз Антонина спрашивала у соседа разрешение.
— Какие могут быть вопросы? Звони сколько хошь, Игорёк. Успокой мать.
Игорь посмотрел на старика в упор и многозначительно кивнул головой на дверь. Они вышли на крыльцо. Стояло великолепное апрельское утро.
— Ты ночью с печки не падал, дед? Знаешь, что такое определитель номера?
Матвей молча пожал плечами, не любил признаваться в своей некомпетентности.
— По нашему звонку в три счета можно вычислить, откуда звонили, из какого района, из какого села...
— Во-он чего, — протянул Лукич и вздохнул. – Дошла техника, ничего не скажешь. Раньше была для людей, а теперича против.
— Да ладно лепить горбатого! – скривился Игорь. – И при вас такого натворили, что до сих пор икается. Атомная бомба, водородная бомба, Чернобыль... Это всё ваши изобретения, дед.
Матвей хотел возразить, но от ближнего озера донеслась ружейная пальба; Игорь от неожиданности вздрогнул и ухватился за пояс, где под свитером прятал пистолет.
— Не пугайся, это охотники, — добродушно ухмыльнулся старик. – Сегодня суббота, вечером открывается сезон, ну а этим невтерпёж, с утра начали...
— А мы сходим, дед Матвей? – загорелся Игорь. – Маленького ты меня брал с собой на охоту.
— Как же, помню! – улыбнулся Лукич. – В августе это было. Молодняк уже встал на крыло, собирается в стаи, носится, как угорелый – только шелест идёт над озером! – и старый охотник очень похоже изобразил тот полушорох-полусвист, с которым летит по кругу утиная стая.
— Пойдём, дед! – загорелся Игорь. – Иначе я тут с ума сойду от скуки. Уеду обратно к чёртовой матери! Пусть лучше грохнут, чем гнить у вас заживо.
— Чудно! – удивился Лукич. – А я восемьдесят лет здесь живу и ничего, не скучаю. Даже наоборот. После войны два года мы стояли под Данцигом – чудесные места, море, а меня домой как магнитом тянуло... Вот так, брат.
* * *
На охоту они отправились после обеда.
— Как раз поспеем к вечерней зорьке, — сказал Матвей. – Смотри, не отставай, внучок.
— Я – от тебя?! – удивился Игорь. – Обижаешь, дед.
— Ну, ну.
На них были стеганые телогрейки, бушлаты и штаны, высокие болотные сапоги, за спиной – рюкзаки с провизией, на поясах – патронташи, на плечах — ружья. Себе Лукич взял старенькую тулку, гостю отдал своё лучшее ружьё – немецкий зауэр «три кольца» — единственный трофей, привезённый из Германии в 47-м.
Солнце светило по летнему жарко, на все лады заливались птицы, ярко зеленела трава на взгорках, но в лесных оврагах на южных склонах ещё лежали островки грязноватого спрессованного снега – последние метки недавней зимы.
— Не устал, внучок?
— Давай, давай, дедуля! Ты плохо меня знаешь.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Эдуард Коч по прозвищу Индус был человеком непредсказуемым. Никто из его окружения не знал, что в следующую минуту скажет или сделает их босс, его решения бывали нелогичными, приказы казались странными, но именно это держало в напряжении свиту и вводило в заблуждение врагов. Никто не мог сыграть с Индусом по правилам, потому что правила он придумывал сам и менял их по собственному усмотрению.
Подмяв под себя империю покойного Балоянца с резиденцией в спорткомплексе «Кимоно», Индус занимал в нём скромную должность руководителя методического центра с небольшим штатом сотрудников и помещением мансардного типа под самой крышей. Но поскольку сам комплекс, как символ молодости и спорта, был построен на вершине городского холма, то из арочных окон мансарды открывались чудесные виды на город, лес, искусственное море, а главное, что поблизости не было ни одной многоэтажки или естественной высотки, где мог бы расположиться снайпер.
Снизу в методический центр вёл надёжно охраняемый лифт, и таким образом новая резиденция Индуса была местом сравнительно безопасным – вряд ли нашлась бы хоть одна «конкурирующая фирма», готовая атаковать его. Но то, что не позволено быку, позволено Юпитеру. Отряд спецназа без труда может разметать охрану и скрутить «методиста» — Эдик понимает это, а потому рвёт и мечет: на свободе ходит последний свидетель, чьи показания могут упечь Индуса за решётку на долгие годы, а, возможно, и на весь оставшийся жизненный срок.
Шеф играл со своим казначеем в бильярд, когда прибыла разведка.
— Ну что, нашёл Барсука? – спросил Индус, не глядя на вошедшего и посылая красивый шар в дальнюю лузу.
— Ищем, шеф.
— Об ваших поисках уже весь город знает. Без трупов никак нельзя, костоломы?
— С мамашей перестарались, ничего не скажу. Упрямая оказалась дамочка, а Хряк не рассчитал силёнку и вышиб ей мозги. Я его потом накажу после операции. А папашу никто и пальцем не трогал, шеф. Артист клянётся, что не пережимал. То ли кондрашка хватила, то ли «мотор» барахлил – упал и помер.
— И что же дальше? – вежливо спросил Индус, укладывая «свояка» в боковую лузу.
— Есть одна зацепка, Эдик. Детские снимки его нашли у мамаши в альбоме. Вот он – груднячок, здесь – с мамашей, а здесь втроём, — пришедший разложил фотографии на зелёном сукне и постучал пальцем по снимку молодого мужчины с малышом на руках. – Это вот не Конструктор, нет! Это, похоже, первый его папаша.
Шеф поглядел искоса, со скучающим видом, хотя предчувствие подсказывало: вот она, ниточка!
— Нет, это не Конструктор, — подтвердил и Ашот. – Я его знал, покойного. – Казначей вздохнул. – Умнейший был человек! Но слишком порядочный. За это и поплатился.
— Снимку-то — лет двадцать, — определил на взгляд «хозяин». — И как ты этого мужичка теперь найдёшь?
— Есть другие картинки, шеф. Вот тут конкретный адресок. Детский сад № 173. 1987 год.
На цветном фотоснимке была запечатлена группа малышей с широко распахнутыми любопытными глазёнками.
— Вот он, Барсучёнок, третий слева.
— Симпатяшка, — похвалил Индус. – Жалко такого и убивать будет. Как считаешь, Ашот?
— В детстве все симпатяшки.
— А если его завербовать? Неплохой боец, судя по всему…
— «Единожды предавший – кто тебе поверит?»
— Вот это верно, дорогой. Нет, господа! Лучший свидетель – мёртвый свидетель.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Стоял чудесный апрельский день. Надежда Николаевна Сверчкова очень любила это время года, потому что в апреле, в такие вот дни происходит великое таинство природы – её пробуждение. Набухают почки, дышит земля, прилетают скворцы. Надежда Николаевна была заядлой дачницей, и никакие силы не смогли бы удержать её солнечным апрельским днём в городской квартире.
Она разделывала грядку под морковь, когда большая чёрная машина остановилась возле калитки её дачи. Хозяйка тяжело выпрямила спину – наработалась с утра! – и недоумённо поглядела на автомобиль. Кого-то ищут, видимо. У неё лично нет знакомых, которые ездят на таких дорогих машинах. Кажется, джип называется.
Джип был иссиня-черным, с такими же стёклами, а потому даже в яркий солнечный день смотрелся зловеще.
Стекло передней дверцы плавно опустилось и молодой человек в жёлтом свитере приветливо кивнул хозяйке.
— Дача Сверчковых не здесь будет?
— Здесь, — удивилась Надежда Николаевна.
— Тогда мы к вам.
Приезжий вышел сам и извлёк из машины такую красавицу, что хозяйка невольно вздохнула: была и она когда-то молоденькой, тоненькой… Балериной мечтала стать, а стала воспитателем детского сада. Эх, жизнь!
Приезжие вошли в калитку, поздоровались, пооглядывались по сторонам.
— Как у вас чистенько всё, красиво! – воскликнула девица. – А какие тюльпа-аны!
Цветы были слабостью Надежды Николаевны, и она зарделась.
— Луковицы из Латвии выписывала! – сказала она со скромной гордостью. – А вот там у меня ирисы, бархотки, садовый ландыш…
— Прелесть! – вздохнула гостья. – В другое время мы бы с удовольствием полюбовались вашими цветами, но только не сегодня.
— А что такое? – встревожилась Надежда Николаевна.
Девица шмыгнула носом, приложила к глазам белоснежный кружевной платочек.
— У меня жених пропал. Только не смейтесь, пожалуйста.
— Ну что вы! – смутилась Надежда Николаевна, потому что в первую секунду предательская улыбка скользнула по её губам. Женихи, пропадающие накануне свадьбы, — тема анекдотическая.
— Я понимаю: вы, наверное, подумали, что он меня бросил…
— Ну что вы, что вы, милочка! Как можно бросить такого ангела?
— Всякое бывает, — всхлипнула гостья. – Но Игорёк не такой, честное слово. По крайней мере мне хочется верить, что он не такой. Мы дружим без малого два года, он души во мне не чает и сам настоял на том, чтобы свадьба была через неделю. Хотел раньше, но я не согласилась: шёл Великий пост, жениться — грех! А ждать до мая он не захотел. Примета плохая…
— Всю жизнь маяться? – догадалась хозяйка и спохватилась: —Может быть, в дом пройдёте? Я вас чаем угощу, с собственным вареньем…
— А мы не нарушаем ваши планы? Вы сажаете что-то.
— Пока только грядки готовлю. Земля ещё мёрзлая.
Приезжая пошепталась со своим спутником, и он поспешил к машине.
— Брат мой, — пояснила невеста.
— Понятно.
Сам домик был крохотный, на две кушетки, но просторная веранда позволяла усадить за стол человек семь – восемь.
— Не прибрано у меня, пылища после зимы.
— Ничего подобного, — огляделась гостья. – Всё очень чистенько.
Подоспел брат и вывалил на стол груду всяческих деликатесов – вино, конфеты, красную икру…
— Да куда вы всё, да что вы! – ахала хозяйка. – Мне, право, неловко даже.
— На свадьбу готовили, — махнула рукой приезжая. – Не пропадать же добру?
Надежда Николаевна покачала головой:
— Так что же?.. Вы и надежду уже потеряли?
— Две недели, как пропал! – всхлипнула гостья. — Родная мать не знает, где он может быть. На работе только руками разводят. Мы уже и в милицию обращались, все больницы объехали, все морги…
— Господи, сохрани! – перекрестилась хозяйка.
— А что делать? Я ума не приложу.
Молчаливый брат невесты тем временем ловко открыл бутылки и разлил по стаканам вино. «Хванчкара», моя любимая!» — приятно удивилась хозяйка.
— Теперь вот объезжаем всех, кто знал Игорька, — продолжала девица. – Школьных друзей, дворовых ребят… — она выпила, закусила ягодкой оливы. – Никто ничего не знает. Как уехал утром на машине, так и сгинул, будто в омут с головой. Ни паспорт не взял, ни деньги.
— Вот так даже? – удивилась Надежда Николаевна. – Тогда это серьёзно.
— В чём и дело! – воскликнула девица и наклонилась к уху хозяйки. – Мы даже к экстрасенсам обращались, к гадалкам всяким. Мне говорят: «У женщины он!» Да я бы рада-радёшенька была, если б так. Лишь бы живой был. Люблю я его!!
И гостья уткнулась в ладони лицом.
— Миленькая ты моя! – всхлипнула и Надежда. – А я то чем тебе могу помочь? Скажи только, всё сделаю.
Девица выпрямилась, вытерла слёзы.
— Скажите… Вы не работали в 173-м садике в восьмидесятые годы?
— Работала! – удивилась хозяйка.
— А Игорька помните? – и гостья достала из сумочки цветную фотографию.
Надежда Николаевна бережно взяла её в обе руки и тотчас узнала: старшая группа 1987 года, незадолго до выпуска.
— Всех я помню, как же! Моя группа.
— Узнаёте Игорька?
Хозяйка пробежалась глазами по знакомым детским мордашкам.
— Так здесь два Игорька! Ваш-то какой?
Гостья потупилась, щёки её порозовели.
— Угадайте. Кто вам больше нравится?
Воспитательница усмехнулась.
— Для меня все они хороши, доченька. И Полянский Игорёк, и Барсуков…
Она любовно рассматривала снимок и не видела, как «брат» и «сестра» обменялись мимолётными вопросительными взглядами.
— А это разве не Игорёк? – спросила гостья, ткнув пальчиком в лицо юного Серёжкина.
— Так я же и говорю: Игорь Барсуков, — ответила хозяйка.
— Странно… А я его знаю под другой фамилией…
Надежда Николаевна наморщила лоб.
— Ах, да!.. Я же слышала: у Игорька папа умер… Лидия Андреевна снова вышла замуж, и они переехали… С тех пор я Игорька не видела. Значит, у него теперь другая фамилия?
— Другая, — вздохнула гостья. – А скажите, Надежда Николаевна: папа у Игорька хороший был? Вы его знали?
— Коне-ечно! – протянула воспитательница. – Очень любил Игорька, часто брал его из садика. И нам охотно помогал. Он был шофёром, ездил на самосвале, и если надо было привезти землю на клумбы или вывезти мусор после ремонта, он никогда не отказывал.
— Значит, у него была своя машина?
— Самосвал?.. Не-ет. Он работал на стройке. Но дочку хозяина строительной фирмы тоже водили в наш садик, поэтому он всегда давал машину, которую водил Миша.
— А кто давал? Какая фирма?
— Ой, я и не помню уже, как называется… Хозяина звали Алексей Иванович, дочку его – Леночка Яркина, да… А фирма… Каменное что-то…
— Бут? Мрамор? Гранит? – подал голос брат невесты.
— Во-во! «Гранит», — обрадовалась хозяйка дачи.
— А родители у Миши остались? – негромко, словно невзначай, спросила гостья.
— Да, конечно. Игорёк рассказывал про дедушку и бабушку, которые живут в деревне. Лидия Андреевна родом из города, значит, это были Мишины родители.
— Далеко они жили?
— По-моему, да. Летом Михаил отпрашивал у нас Игорька и всегда надолго. «Путь неблизкий, — говорил он. – Пусть поживёт у дедки с бабкой».
— Где?! Где конкретно? – повысил голос «брат».
Надежда Николаевна даже испугалась немного, такими недобрыми были глаза у него.
— Не помню… Знала, но не помню. Ведь лет пятнадцать прошло, не меньше.
— Мы понимаем, — сказала невеста, бросив на своего спутника недовольный взгляд. – Ну хоть что-нибудь осталось в памяти?
— Мне кажется… что-то с деревом связано. Не то Берёзки, не то Сосёнки… Нет – Липки! – вот как звали это село. А район… убей, не помню.
Гости распрощались, сели в машину и только тут «невеста» напустилась на «брата»:
— Какого чёрта ты лезешь? Мне поручено вести разговор.
— Потому что времени потеряли – полдня! «Убей – не помню!» — передразнил он воспитательницу. – И убью! – дай только срок.
***
В Атласе автомобильных дорог насчитали семь Липок и двенадцать Липовок, причём были и Верхние, и Нижние Липовки, и Большие, и Малые Липки…
— Надеюсь, Барсуковы живут не в каждой липовой деревушке, — сказал Индус и скрипнул зубами. – Что делать будем, разведка?
— Хорошо бы покопаться в архиве того «Гранита». Фирма солидная, значит, должны быть листки по учёту кадров, а в них указывается место рождения.
— До понедельника никто нас в контору «Гранита» не пустит.
— Можно и не спрашивать разрешения, шеф.
— Взломать?.. Можно-то можно, да будет ли толк? За 15 лет они уже сто раз почистили свои сейфы. Кто будет хранить карточку водилы-жмурика? По-моему есть путь короче.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

На место, особо любимое Матвеем Лукичом, они добрались ближе к вечеру.
— Про него мало кто знает! – сказал старик, указывая на небольшое озерко, окружённое лесом и редкими будыльями сухого прошлогоднего камыша.
Игорь огляделся, недовольно скривил губы:
— В этой лоханке и утей-то нет.
— Пока нет, — согласился Лукич. – Сейчас они плавают на больших водоёмах и на выстрел к себе не подпустят. Но ближе к сумеркам начнут разлетаться по мелким озерам, в них корма больше. И уж тут не зевай!
— Постараюсь, дед.
— А пока определимся с ночлегом, сынок.
— Будем делать шалаш? – оживился Игорь.
— Ещё помнишь? – улыбнулся Лукич. – Когда ты был маленьким, мы делали шалаш на берегу озера, но тогда был август. За лето солнце прокалит землю, и она долго отдаёт тепло. А сейчас всё наоборот. Воздух легко прогреть, но в земле ещё зимний холод, и без печки нам не обойтись. Пойдём!
Они забрались в лесную глушь, и взору юного охотника предстала старая заимка, похожая на древнюю деревенскую баньку, поросшую мхом и заваленную всяким мусором. Издали она казалась большой кучей хвороста; можно было пройти в двадцати шагах и не обратить на неё внимание.
Просевшая и покосившаяся, крохотная срубяная избушка была сложена из толстых бревён – два венца дубовые, остальное сосна, сверху крыта дубовыми плахами и дёрном. Поржавевшая металлическая труба казалась спиленным деревцем, выросшим на склоне холма.
Крохотная, но толстая дубовая дверь открылась с трудом; охотники едва протиснулись в неё. Внутри избушка была вся чёрная от сажи: в центре на кирпичах стояла самодельная буржуйка, вдоль стен буквой «Г» тянулись лежаки, сделанные из жердей; перину заменял старый порыжевший лапник. Полы были земляными.
— Ужас! – сказал Игорь, оглядываясь. – Помесь землянки с собачьей будкой. Здесь не повернёшься.
— Для танцев не годится, но тепло держит хорошо, — возразил Матвей Лукич. – Чем меньше кубатура, тем легче протопить.
Они оставили на заимке свои рюкзаки и отправились к озеру налегке, с одними ружьями.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Хозяин строительной фирмы «Гранит» Алексей Яркин был слегка под хмельком, потому что отмечал день рождения внучки, и досадливо поморщился, когда его водитель и он же телохранитель показал на мобильник и пожал плечами: отказать, дескать, невозможно.
Алексей Иванович неохотно взял трубку.
— Ну?
— Салазки гну! – гаркнули на том конце. – Ты что же, паршивец, пьянствуешь, внучку обмываешь, а в гости не зовёшь? Нехорошо!
Алексей Иванович был человеком не робкого десятка, но в эту минуту ему стало не по себе. В таком тоне с ним мог разговаривать либо самый лучший друг, либо очень большое начальство, но тех и других Яркин знал по голосам, многие сами присутствовали на торжестве, а этот голос был явно незнакомым. «Неужели забыл кого-то пригласить?» — подумал Алексей Иванович.
Праздновали «на воздухе» (впервые в этом году). Столы стояли на лужайке возле дома, здесь же дымился огромный мангал, гости веселились и шумели, не замечая помрачневшего лица хозяина.
— Вы кто? – осторожно, ещё сдерживаясь, спросил Алексей Иванович.
— Хрен в пальто! – хохмила трубка. – Балоянца помнишь?.. Будешь вторым, если посмеешь отключиться.
За свои полвека Яркин научился разбираться в людях и даже по голосу в трубке понял, что хамовитый незнакомец не шутит.
— Что нужно?
— Вот это другой разговор. Твоя дочь в какой садик ходила? В 173-й?
Яркин похолодел. Даже это знают, сволочи! Покосился на дочку-красавицу, которая сидела с младенцем на руках, и спросил хрипло:
— Сколько надо?
Незнакомец хохотнул.
— Об этом мы потом поговорим. А сейчас нужна ма-аленькая справочка. В восьмидесятых у тебя работал один водила. Барсуков Михаил. Откуда он родом?
— Из Новомысского района… Село Липки, по-моему. Да. Но он давно погиб…
— Знаем. И вот ещё что, прораб. Забудь этот разговор раз и навсегда. Понял? Иначе…
— Можете не продолжать, я уже забыл.
* * *
Индус отключил мобильник и усмехнулся.
— Толстяк наложил в штаны… Мы начинаем собирать урожай, нанайцы! Покойный Балоянц действует как пароль. Я поговорил пару минут, и этот драный прораб готов делиться прибылью. Пожалуй, мы примем его предложение.
Соратники дружно посмеялись.
— Но прежде — найти Барсука. Я почти уверен, что он в этих своих Липках. Дайте атлас!
Эдик нашёл Новомысский район, а в нём – нужное село. На карте чёрная точка с названием Липки располагалась в центре большого зелёного пятна, означавшего лесной массив. Крупными и мелкими голубыми крапинками были обозначены лесные озёра.
— Да это не медвежий, это утиный край! – усмехнулся Индус. – Заодно и поохотимся.
— По нашим сведениям, у Барсука до чёрта оружия, шеф.
— А у нас его нет?
— Есть. Но всё же… доля риска… Нужно ли самому туда чалить, Эдик?
Смуглое лицо Индуса потемнело ещё больше – от ярости прихлынула кровь к голове.
— Нужно! Я начал эту войну, я её и кончу. Полной победой! Это хорошо действует на мозги конкурентов, ясно вам?
— Ясно, шеф.
— Ну тогда – по коням!

ГЛАВА ДЕВЯНАДЦАТАЯ

Охота оказалась удачной, и поздним вечером, уже во тьме, стрелки вернулись на заимку. Растопили буржуйку и принялись готовить ужин; после долгого похода разыгрался зверский аппетит.
Каждый ощипал и распотрошил по крупной крякве, их сунули в большой прокопченный котелок, залили водой и поставили на огонь. В кипящую воду бросили пяток очищенных картофелин, полпачки макарон и принялись терпеливо ждать.
Едкий дым, который наполнил внутренность заимки во время разжигания буржуйки, постепенно ушёл в крохотное «оконце» под самым потолком: оконце было размером с кулак и затыкалось на ночь старой мешковиной. Буржуйка нагрелась, местами стала огненно-красной и гудела ровно, уютно. Жар от неё постепенно, не сразу, стал наполнять теплом и внутренность промёрзшей за зиму избушки.
— Здесь что же… дезертир жил или как? – с ухмылкой спросил Игорь, оглядывая прокопченые бревенчатые стены и низкий покатый потолок. Стоять в полный рост здесь можно было только возле порога, над лежаками потолочные бревна опускались вниз, образуя сверху естественный уклон, спасающий от дождя.
— Сам ты дезертир! – возмутился старый фронтовик. – Стал бы я жить в дезертирской схроне? Да никогда! Тут другая история, сынок.
Дед умостился на лежанке, пристроив под голову рюкзак, и с улыбкой глядел на огонь, ярко горевший сквозь щели неплотно прикрытой «буржуйской» дверцы.
— После войны на нашем порядке фронтовиков жило много – человек двадцать. Всех я знал, со всеми хороводился, но четверо нас было, которые страсть как любили охоту, рыбалку, и как только хлеб с полей убирали, мы вчетвером подавались на дальние озёра. Чем дальше, тем утки больше, это уж закон. Уходили дня на два, на три – как вот мы с тобой. Ночами грелись у костра, шалаши рубили, но шалаш разве тепло удержит? И порешили между собой: срубить избёнку для ночлега, благо, что материала кругом полно: места здесь глухие, бездорожные, даже за дровами никто сюда не ездил, лесник и тот почти не заглядывал. Одно слово: медвежий угол.
Старик поёрзал – жестковата была лежанка супротив его любимой печки.
— Ну решили – сделали. Взяли с собою пилу двухручку, четыре топора, лопату – и гайда в лес! А погода была — на заглядение! Сентябрь, бабье лето. Солнышко греет, комар не донимает – лучшее время для работы в лесу. А уж нам ли, фронтовикам, привыкать к такой работе? Ты не поверишь, сынок, сколько мы за войну переделали всяких дел окромя боёв и перестрелок! Окопы рыли, блиндажи строили… Бывало, за день выроем землянку, навалим бревен в три-четыре наката, дёрном обложим для маскировки, обустроим внутри – любо-дорого поглядеть! Тут тебе и нары в два яруса, и стол, и скамья – живи, как в раю!
Дед сердито усмехается.
— Но куда нам! И недели не поживешь по-человечески, как командуют — вперёд! За Родину, за Сталина – ура!! Отгоним немца километров на двадцать – и опять всё заново: землянки, ходы, блиндажи… Война, сынок, это не только «ура-ура», это ещё и труд каторжный – до кровавых мозолей на руках, до седьмого пота. А сапёрам как доставалось, артиллеристам, миномётчикам!.. Эти мосты под бомбёжкой возводят, эти орудия из грязи непролазной вытаскивают… Лошади от усталости падают, а люди тянут, не сдаются. Следом миномётчик идёт – пополам сгибается от тяжести, бедняга. Там подствольная доска одна чего весит! А ствол, а мины? При этом, учти, никто его от собственной выкладки не освобождал: и винтовка, и скатка, и патроны, и гранаты – всё при нём…
Дед досадливо поморщился:
— О чём это я?
— О каторжном труде…
— Вот-вот. Ты можешь не поверить, но мы с ребятами за два дня всё это срубили, — Лукич обвёл рукой внутренность заимки. – Не дворец, конечно, но тепло держит. А это главное.
— И где же твои друзья, дед? – спросил неосторожно Игорь.
— Померли, — тяжко вздохнул Лукич. – У одного ранений было до чёрта, у другого желудок испорченный – ленинградскую блокаду прошёл… Третий в плену побывал, сердечник. Война никому даром не далась, сынок. Свой урожай она до сих пор собирает.
— Не знаю, зачем вы упирались, дед. Десятки миллионов положили, а для чего?
— Не понял… — искренне удивился старик.
— Да чего тут понимать, — махнул рукой Игорь. – Ну победили вы немцев, и дальше что? Они проиграли, а живут как короли. Я был там, знаю. До каждой фермы – шикарная дорога. А вы победили, но до сих пор в грязи копаетесь.
Матвей Лукич дёрнул ворот – что-то душно стало. Слышал он, что ходят такие разговоры среди молодых, что есть даже парни, которые и фашистской свастикой не гнушаются. Не слишком расстраивался по этому поводу старый фронтовик: в юности многие любят пофорсить, и каждый по своему. Разведчики и сами (что греха таить?) любили похвалиться друг перед дружкой кто трофейным кинжалом со свастикой, кто «вальтером». В сорок пятом доводилось Лукичу брать в плен и власовцев: все они горько каялись в невольной измене, ни один не был врагом Родины по убеждению. И тем обиднее слышать такие слова от мальчишки, который родился через сорок лет после Победы. Если бы не был он внуком любимой женщины, Матвей Лукич и леща бы ему дал с превеликим удовольствием, но сдержался. Только желваки на скулах вздулись.
— Насчёт грязи ты, может быть, и прав – расстояния у нас большие, не сравнить с Германией. До каждой деревушки автобан не проложишь. Но желать поражения родной стране – это не хорошо. Непорядочно.
— Брось ты, дед. У вас, стариков, извращённое понятие о хорошем и плохом. Сюсюкать о нищей Родине, лёжа на жёсткой лавке, для вас хорошо, а для нас не очень. Мы любим всё, что красиво и удобно – разве это плохо? Дороги должны быть гладкими, постели – мягкими, а в какой это стране, мне до лампочки. Победила она когда-то или проиграла – какая нам разница?
Дед покрутил головой, снимая нервное напряжение.
— Так могут говорить только космополиты, люди без рода и племени. Представь себе, что ты – футболист. Пожелаешь ты поражения своей команде? Нет, наверное. А страна – та же команда, только большая.
— Это ты ловко ввернул, дед…
— Страна как человек: если сильная, её не трогают, а даст слабинку – будут клевать и снаружи, и снутри. Ты историю хорошо знаешь?
 — Учил когда-то.
— Учить и знать – две вещи разные. Почитай-ка «Цусиму». Стоило России проиграть японскую войну, как тут же всё посыпалось: и первая революция, и вторая, и третья… Германскую войну проиграли, хотя все союзники наши – выиграли!.. А как победили на Халхин-Голе, Япония опять зауважала Россию, не ввязалась с нами в войну, хотя Гитлер шибко её уговаривал.
— Тут ты прав, дед, не спорю, но «Афган»-то мы… проспали?
— Не надо было лезть в чужой монастырь со своим уставом. Мы за границей свой строй устанавливали, а что под носом творится, не видели. Вот и развалился великий могучий Советский Союз.
— Ты думаешь, от этого?
— И от этого тоже. А в сорок пятом мы победили вчистую, сынок, и ты эту Победу руками не лапай! Я к той Победе три года шёл. Порой впереди армии даже.
— Это как же?
— Да очень просто. Разведка всегда раньше других в окопы врага попадает. Пусть тайком, ночью, но раньше всех!.. А насчёт красивой жизни я тебе так скажу, дружок. Если б немцы победили, красивая жизнь была б у них, а не у нас. Мы в лучшем случае были б остербайтерами, рабочими с востока, и стояли б перед ними навытяжку, сняв фуражки. Ты себя представляешь в таком виде?
Игорь пожал плечами.
— Пожалуй, нет.
— Ну-то то же. И на этом кончим наш глупый разговор.
Сварилась картошка с утятиной. Охотники поужинали и легли спать. Игорь засопел сразу, устал с непривычки, а Матвей Лукич всё ворочался на своём жёстком ложе – вспоминал то обидные слова молодого напарника, то свой первый рейд по тылам врага.
Было это ранней весной сорок третьего года. Их было уже не пять человек – вдвое больше, лучшие разведчики дивизии, и предстояло им оседлать железнодорожный путь западнее Вязьмы, на участке Издешково – Семлево, чтобы вести наблюдение за грузопотоком, передавать сообщения о характере грузов, а по возможности и помешать их доставке. Группа была разведывательно-диверсионной, в неё входили и радист, и подрывники. Готовились тщательно, но не долго: время поджимало, чувствовалось приближение больших событий. Южнее давно уже всё гремело, не проходило дня без победной сводки Совинформбюро: взят Ростов, освобождён Краснодар, возвращён Ворошиловград… И только здесь, в двухстах километрах от Москвы, внешне ничего не происходило, хотя силы противостояли друг другу огромные. Кто-кто, а разведчики это знали. С одной стороны – группа армий «Центр», оснащённая новейшей техникой, с другой – армии Западного и Калининского фронтов, которые уже второй год удерживают оборону по линии Белый – Ржев – Гжатск – Спас-Деменск. А в центре этого «мешка» — Вязьма, куда из Смоленска и гонят и гонят фашисты боевую технику и свежие дивизии. Для чего – понятно и новобранцу: отсюда через Можайск – самый ближний путь к Москве. На даёт Гитлеру покоя русская столица.
Дома у Матвея Лукича хранятся карты военных лет, на книжной полке рядом с мемуарами Жукова, Василевского, Рокоссовского, Конева – потрёпанный, но заботливо обернутый в клеенку атлас Второй мировой войны. Сын подарил Лукичу огромное увеличительное стекло в красивой бронзовой оправе с рукояткой из слоновой кости, и старый разведчик может часами путешествовать по картам былых боев и рейдов: чудесное стекло позволяет разглядеть мельчайшие детали местности, а всё остальное дополняет память.
Они перешли линию фронта в ночь на 3 марта в районе Угры. В отличие от предыдущих вылазок, снимать часовых и брать «языков» было не велено – вплоть до выхода в заданный квадрат. Это называлось «просочиться», и группа просочилась, как сухой песок сквозь пальцы: бесшумно и незримо. Стороной обошли Знаменку, битком набитую вражеской техникой, пересекли дорогу Вязьма – Юхнов, изрытую гусеницами немецких танков, и уже под утро оказались в густом лесу близ станции Лосьмино Брянско-Ржевской железной дороги. Дорога была не главной, да к тому же южнее, на участке Киров-Сухиничи её дважды перерезала линия фронта, поэтому охранялась узкоколейка слабо. В предрассветной синеве разведчики перемахнули насыпь и скрылись в глухой еловой чаще. Пройдя ещё с километр, выставили часовых, навалили лапник под старую раскидистую ель и попадали на него, как мёртвые.
Проснулись ближе к вечеру. Поужинали «вторым фронтом», как называли бойцы американскую тушонку, выстроились гуськом и ускоренным шагом, след в след, отправились дальше, на северо-запад, в район Издешковских болот, где, по сведениям, базировался отряд смоленских партизан. С ними и должна была наладить контакт разведывательно-диверсионная группа капитана Маркелова.
Капитан – тридцатилетний усатый крепыш, похожий на гусара Дениса Давыдова, был строг, весел и неутомим – всё одновременно.
— Давай, давай, орёлики! Не отставать! До Дяглева дойдём, а там уже рукой подать. У партизан и землянки, и даже банька есть, говорят. Лесной санаторий, одно слово. Шире шаг!
Но дойти до «санатория» без происшествий не удалось. Зимний тракт Дорогобуж – Вязьма был оживлён, как московский Арбат в вечерний час. Сгущались сумерки, но вражеская техника шла словно крадучись, не включая фар.
— Ты смотри, чего делается! – весёлым шёпотом говорил капитан, разглядывая в бинокль вражеские танки и самоходки, тяжелые грузовики с солдатами и офицерские легковушки. — Прямо-таки великое переселение народов! И всё в одну сторону…
Поток, действительно, двигался преимущественно на северо-восток.
— Интересно бы узнать, откуда гости дорогие? – балагурил капитан. – Если из-под Ельни, одно дело, из Смоленска – другое. Там третья танковая армия, здесь вторая… А если это свежие резервы?.. Как считаете, ребята?
Разведчики лежали на опушке, зарывшись в снег по самые ноздри, наблюдали.
— Хорошо бы языка взять, — прошептал помощник командира лейтенант Юсупов.
— Да уж чего бы лучше! – вздохнул капитан. – Но не попросишь их остановиться. Даже по нужде никто не хочет… Терпят, гады!
В небе барражировали немецкие самолёты, охраняли колонну от воздушных разведчиков русских.
— Убей бог, не знают наши! – досадовал капитан. – Язык, язык нужен, братцы!
— А ежели их… притормозить? – подал голос Матвей.
— Как это?
— Шумнуть впереди, они и тормознутся. А ежели машина встала, пассажир завсегда размяться выйдет.
— А что? Это мысль, — поддержал сержанта замкомгруппы.
— Дело опасное! – предупредил капитан.
— Война вообще дело опасное. А в тылу врага – тем паче, — буркнул лейтенант.
Вздохнул капитан.
— Ну что же. Твоя идея, сержант, тебе и выполнять. Бери пару человек – и вперёд! Да хорошенько шумните, чтобы знали наших!
Группа разделилась. Трое во главе с сержантом Карякиным ускоренным шагом, а где и бегом отправилась на северо-восток, срезая наискось извилину дороги, другие пошли в противоположную сторону, не теряя из вида дорогу: где-то надо было её перейти.
Матвей Лукич горько крякнул, вспоминая. Одного бойца потерял он в том рейде и сам был ранен, но, по счастью, не слишком глубоко. Вдоль спины прошёлся осколок, причинив мучительную боль и кровью обагрив всю спину. Товарищ сделал перевязку и они добрались до своих.
— Шумнули, товарищ капитан!
— Слышал. Докладывайте!
— Есть! Вышли мы к дороге в тот момент, когда по ней двигался обоз какой-то – темно, видимость хреновая, фары потому что зашторены: подсвечивают себе под колеса, не дальше… Залегли мы, достали гранаты и по моей команде – жахнули! Похоже, бензовоз попался: огонь – до неба, дым чёрный, едкий. Следом – грузовик с солдатами, кухня полевая. Светло стало, как днём. Мечутся фрицы, палят во все стороны, не поймут, откуда опасность. «Партизанен, партизанен!» кричат… Нам бы отойти…
— Ну?
— Позиция уж больно хороша была, товарищ капитан, — вздохнул Матвей. – Мы этак… на возвышенности и в темноте, они – внизу и как на ладошке. Не выдержали мы, вдарили из всех стволов! С десяток фрицев положили, но и сами открылись, конечно. Пришлось отступать – благо, там ложбинка была вдоль дороги, укрыла от пуль. Так они нас гранатами достали, товарищ капитан. Это уму непостижимо, как далеко они их мечут!
— Рукоятка длинная, вот и мечут, — похвалил Маркелов оружие врага. – Ну что ж. В целом действовали правильно, молодцы! Вернёмся к своим – представлю к награде всех – и живых, и смертью храбрых павшего. Операция удалась. Когда вы шумнули, колонна встала, забегали фрицы, заняли круговую оборону, залегли. Всё грамотно, как на учениях, — капитан усмехнулся, — да наш мороз поправочку внёс. На снегу лежать –на сахар; стали подниматься, разминаться, бдительность потеряли… Ну и взяли мы одного – тихо, без шума. Прав я оказался: свежая часть, и настроение у фрицев одно – взять поскорее Москву и с войной покончить. Надоела она им, как горькая редька. Но нет, друзья, не сорок первый! – капитан погрозил кулаком. – Теперь мы определяем, когда войне закончиться.
Сведения о колонне передали и в ту же ночь вышли в район Издешковских болот, к партизанам.
Встретили разведчиков, как самых дорогих гостей: организовали и баню, и праздничный завтрак, и превосходный «тихий час» в тёплых землянках. Разведчики спали весь день, а вечером, ведомые партизанами, отправились на железную дорогу. Всю ночь группа отслеживала прохождение поездов в сторону Вязьмы, а под утро пустила под откос состав с боеприпасами. Матвей Лукич не участвовал в рейде, лежал в партизанском лазарете, но даже здесь, за десять вёрст от «железки» было слышно, как рвутся на путях снаряды.
Старый разведчик, вспоминая, покрутил головой. Сразу два карательных отряда из Дяглева и Быкова были направлены фашистами на уничтожение партизанского отряда, усиленного, по слухам, крупным диверсионным соединением из самой Москвы. Даже больше, чем подрывники, контрразведку врага беспокоила рация, которая безнаказанно и регулярно выходила в эфир из этого бандитского осиного гнезда.
К сожалению, болота, которые надёжно прикрывали партизан летом, были ещё подо льдом, каратели укреплены миномётным взводом, полицейскими из близлежащих сел, и бой закипел нешуточный.
При первых выстрелах Матвей набросил бушлат поверх бинтов, схватил на бегу карабин и выскочил из лазарета.
Отряд был взят в кольцо, мины рвались в расположении самого лагеря. Падали деревья, с корнем вырванные взрывами, тревожно ржали и метались по лагерю встреноженные кони, искали укрытия люди.
«Эх, вояки!» — усмехнулся сержант, но не зло усмехнулся, понимающе. Были в отряде и мальчишки шестнадцатилетние, и деды древние, и даже женщины с ребятишками – прибились, не гнать же их?
Бойцы заняли круговую оборону. Судя по всему, каратели обложили их плотно, как волков флажками. Несмотря на явный перевес, «загонщики» не торопились наступать. Гораздо безопаснее было держаться на расстоянии и методически утюжить площадь лагеря минами солидного калибра.
Командир отряда, седой бородач в полувоенной форме, собрал свой штаб в свежей воронке (два раза в одно место не попадает).
— Ну что, хлопцы? Выбора нет. Либо мы подавим эти чёртовы минометы, либо они нас. Что скажете?
— Подобраться тяжеленько будет, Федор Васильевич. Впереди – пехота. Я предлагаю рассредоточиться, отрыть окопы – так будет меньше потерь, а в сумерках покинуть лагерь.
— До сумерек они нас перебьют поодиночке, как мух хлопушкой.
— Собрать все силы в кулак, нащупать слабое место и идти на прорыв!
— Судя по плотности огня, слабых мест у них не много, — горько усмехнулся командир. – Ну а что скажут дорогие гости?
Капитан Маркелов поднял палец. Все замолчали, прислушиваясь к отдалённой канонаде.
— Фронт всё ближе. Наши войска наступают, товарищи! Если учесть темпы наступления, дня через три они будут здесь.
По лицам партизан пробежала неподдельная радость. Полтора года они ждали этого дня.
— Можно, конечно, пойти на прорыв, можно спрятаться до прихода главных сил, а можно связать врага боями, нанести ему наибольший ущерб и тем помочь нашей армии.
Наступила тишина. Даже с той стороны не стреляли, у немцев был обед. Лишь на северо-западе слышались глухие перекаты, будто там, над Вязьмой, беспрерывно гремели грозы.
…Старый разведчик протяжно вздохнул. В те жаркие мартовские дни погибли десятки партизан и шесть из десяти разведчиков, капитан был тяжело ранен. Но и каратели несли большие потери. Обходным рейдом разведчики зашли в тыл врага и забросали миномётчиков гранатами. Одновременно партизаны атаковали карателей на другом участке обороны и практически прорвали кольцо окружения, но почему-то не воспользовались этим, а пошли навстречу разведчикам, ударили с двух сторон. Даже эсесовцы были в панике: загнанный зверь не только не хотел уходить за флажки, но и сам нападал на загонщиков, рвал их жестоко, с мясом. Охотники на партизан с ужасом прислуживались к канонаде на севере. Они знали, что непобедимая танковая армада группы «Центр» ушла на окончательное решение московского вопроса, столица русских обречена, но гул победоносных сражений почему-то не отдалялся, а приближался. 12 марта была получена пугающая радиограмма: большевики взяли Вязьму, а до неё от Издешковских болот рукой подать. Шифровка предписывала командиру батальона немедленно покончить с лесными бандитами и идти на соединение с главными силами, но штабы всегда отличались легкомыслием: какое там покончить, когда партизаны сами то и дело атакуют, полбатальона выбито, а за каждым полицейским должен стоять автоматчик, иначе все разбегутся, как тараканы.
В конце концов сохранить батальон важнее, чем добить горстку упрямых русских, и командир дал приказ отходить, но не тут-то было! Все перебинтованные, бандиты увязались следом, и отходить пришлось с боями, потерями, гораздо медленнее, чем хотелось, а в результате дорогу перерезала колонна русских танков, и остатки батальона сдались в плен без единого выстрела.
Лукич усмехнулся. Оставшись в группе за старшего, он лично сопровождал в штаб ихнего командира – надутого, как индюк, штурмбанфюрера СС…
«К чему я всё это вспомнил? Ах, да!.. Разведка впереди армии идёт, — усмехнулся Матвей, засыпая. – Разведка впереди…»

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

На разведку послали Анжелку – эта актриса недоделанная могла разговорить кого угодно. За рулем внедорожника сидел сам Горыныч – глаза и уши команды Индуса.
Село Липки было у чёрта на куличках – в глухом медвежьем углу. Первым делом парочка заехала в магазин – главный центр сельских сплетен и слухов. Для того, чтобы задобрить продавщицу, скупили у неё мешок всякой снеди – городской по большей части, завязали лёгкий разговор.
Продавщица была в восторге: богатая парочка не только сделала ей недельную выручку, но и не поглядывала подозрительно на весы, как это делают все сельские бабули, а в результате рублей на пятьдесят она нагрела этих лопухов. И тем шире улыбалась им.
— А ведь я здесь жил когда-то, — с ленивой усмешкой сказал приезжий.
— Где? У кого? Ты мне ничего не говорил, — набросилась на него блондиночка в темных очках.
«Жена» — подумала продавец.
— Да это давно было, — отмахнулся муж, но молодая супруга не унималась.
— Ты обещал мне всё рассказывать. Ну?! Когда ты здесь жил и с кем?
Приезжий рассмеялся.
— Да на практике, глупенькая. Лет двадцать назад. – Он обернулся к продавщице. – Пачку «Мальборо» дайте мне… А жил я у бабули... Как же её фамилия? Хомякова… Или Барсукова… Не помню. Есть у вас такие?
— Хомяковых не знаю, а Барсуковы есть, — подхватила разговор хозяйка «центра». – Там они живут, на нижней улице, — она махнула рукой в сторону «хуторка». — Её так и называют – Барсуковка.
— Да, да, припоминаю… У них ещё сын был, постарше меня. Не то Васька, не то Мишка.
— Васька – это муж её. А сына Мишкой звали. – Хозяйка вздохнула. – Погиб он.
— Как это?! – удивился приезжий.
— На машине разбился… Носятся как угорелые…
— Обидно… Ещё внучок у них был. Шустрый такой!
— Он и щас здесь, — доверительно сообщила продавщица. – Приехал проведать бабку с дедкой. Взрослый стал, богатый. Дал бабке денег – та и поскакала в райцентр, купила цветной телевизор, — продавщица обиженно поджала губы. – Как будто у меня нет телевизоров. Вон черно-белый, вон цветной. Не-ет, надо в район ехать. Выбор там больше! Сказала б мне, я ей любой привезла бы.
— Нехорошо, — согласилась с ней блондинка. – Ну что? Поедем дальше, дорогой? Нам ещё километров двести пилить, — пояснила она хозяйке и элегантно махнула ручкой.
— Заезжайте, — расплылась в улыбке продавец и, как только за ними закрылась дверь, устремилась к окошку: хотелось посмотреть, на какой машине приехали богатые супруги, в какую сторону уедут. Машина была под стать хозяевам – дорогая иномарка, а направилась она в сторону соседней области.
* * *
Они проехали с полкилометра и остановились на возвышенности. Горыныч вышел из машины и набрал номер.
— Аллё, шеф? Как слышимость? Всё нормально, он на месте… Бабка и дед… Улица Нижняя. Да. Ну что, счастливой охоты? Пока.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Матвей Лукич проснулся рано, как всегда. Затопил печь, поставил чайник, разогрел вчерашнюю шулёмку. Хлеб был в рюкзаке Игорька, и дед открыл его без всякой задней мысли, достал буханку… Что-то блеснуло на дне рюкзака. Старик пригляделся – это были шприцы.
Ощущение было такое, будто он увидел в рюкзаке напарника ворованную вещь. За событиями вчерашнего дня старик как-то забыл о маленьких точках на руке Игорька. Теперь вспомнил.
По идее, ему бы надо сделать вид, что ничего не происходит. Кто ему этот паренёк? Но ведь это – родной внук его любимой!
Игорь крепко спал, укрыв лицо широким тёплым воротником бушлата. Будить его не хотелось. Утренний сон – самый сладкий. Особенно в молодости. Старик заварил чай, осмотрел запасы продуктов: соль, сахар, мёд, хлеб, вода, сигареты, спички… Всё на месте.
Лукич, поколебавшись, вытащил из рюкзака шприцы, перепрятал оружие, повесил на плечо свою тулку и вышел. Постоял, поёжился. Подмораживало. Светало.
Он плотно закрыл за собой толстую дубовую дверь и подпёр её снаружи прочной жердью. Вздохнул и отправился на охоту. По дороге выложил шприцы на пенёк и с яростью разбил их прикладом.
* * *
Он вернулся к обеду. «Пленный» стучал в дверь.
— Эй, кто-нибудь!
— Чего тебе? – спросил Лукич, приложив губы к щели над дверью.
— Это ты, дед? Кто-то запер меня, открой.
— Я и запер, — спокойно ответил старик.
— Чтобы никто не украл меня? – хохотнул парень. – Молодец. А теперь открывай.
— Ты покушал?
— Да, да. Открывай!
Лукич помолчал, взъерошил волосы. В такой ситуации он оказывался впервые.
— Скажи мне, Игорь. Эти наркотики… Ты давно ими балуешься?
— Какого чёрта, дед? Ты что, рылся в моих вещах?
— В рюкзаке, сынок. Полез за хлебом.
— Ясно… А теперь быстренько открой дверь и верни мне шприцы!
Старик вздохнул.
— Я разбил их.
— Что?! Как это?
— Прикладом.
— Да кто тебе дал такое право, старое чучело?
— Никто не давал, — покорно согласился Лукич. – Я знаю, что поступил незаконно. Лишил тебя свободы, хотя это может сделать только суд…
— Вот именно! Сидеть тебе в тюрьме, старый хрыч.
— Неужели посадят?
— А ты как думал, кочерыжка?
— Такую развалину ни один судья не посадит. К тому же я делаю это ради твоей пользы. Суд учтёт.
— Какой ещё пользы, придурок?
— Говорят, что наркоман может покончить со своей дурью, если посидит без неё денёк-другой.
— Кто тебе сказал?
— Слышал. Это ведь как похмелье, да? Перетерпишь – и опять становишься нормальным человеком. Твоя бабка меня так излечила.
— Плевать я хотел на тебя и мою бабку! Вы все здесь чокнулись в этой глуши. Открывай по хорошему, не то разнесу твою избушку по бревнышку!
— Попробуй. На века сделано.
Послышались глухие удары в дверь.
— Напрасно, сынок. Здесь прежде медведи водились. Так мы с медвежьим учётом двери делали. Чтобы Топтыгин не взломал ночью.
— Я подкоп устрою!
— Вряд ли… Лопаты у тебя нет, земля каменистая. Ложкой не получится.
— Убью, старик!! Открой по хорошему.
Дед сочувственно вздохнул.
— Тряска началась? Я понимаю. Потерпи, сынок!
— Да, началась! Ты не знаешь, что это такое, дед. Все кости наизнанку выворачиваются. Свободно можно помереть, учти!
— А вот это, пожалуй, вряд ли. С похмелья тоже мучаются, но не всегда помирают.
— Ну ты и садюга, дед Матвей! И не жалко будет, если помру?
Лукич вздохнул.
— Жалко, конечно. Хлопец ты неплохой. Но чем всю жизнь мучаться, лучше уж сразу…
— Издеваешься, гад?!.. Ну погоди!.. Я ведь рано или поздно выйду…
— Вот это другой разговор. Конечно, выйдешь. В соседней деревне, сказывали, вот так же посадили парнишку, только в баню, подержали сутки, и вышел он со-овсем другим человеком. Сегодня и видеть не может эту гадость.
— Это варварский способ, дед. Есть другие, гуманные. В больнице, под наблюдением врачей. Я тоже лягу, клянусь! А пока выпусти меня!!
— А-а! Так значит, хочешь бросить?
— Хочу, дедуля.
— А почему не бросишь?
— Всё некогда.
— Ну так нечего откладывать. Вот тебе наша больница, — дед постучал по брёвнам заимки, — а я тебе врач. Наблюдать буду! – и Матвей Лукич снял пояс с ягдташом. — Двух уток нам Бог послал… для исцеления болящих. Птичий бульон – лучшее лекарство от всех хворей.
Он разжёг костёр, повесил котелок с водой и стал ощипывать добычу, не обращая внимания на крики, угрозы и посулы «пациента».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Игорь бесновался весь день, и только под вечер стал утихать. Самый болезненный период «тряски» подходил к концу.
— Слышь, дед?
— Чего тебе?
— Молока бы…
Лукич оживился.
— Вот это дело!.. А то – «зарежу», «застрелю»… Я ж тебе добра желаю, сынок. Потерпи ещё немного.
Он быстренько собрался и, закинув ружьё на плечо, отправился на «хутор».
Антонина уже подоила корову.
— Ну чего? Всех уток постреляли?
— На развод оставили… Вот тебе на суп, — выложил он жирного селезня, — а мне давай молока, мать, да побольше. Курс лечения проходим!
И Матвей Лукич озорно подмигнул подруге.
— Нешто бросил? – обрадовалась она.
— При мне ни разу не кололся, — уклончиво ответил «лекарь». – Дай Бог, и до утра потерпим.
— Да Господи! Я ж такую свечку поставлю в церкви!.. Чем тебя благодарить, Лукич, не знаю.
— Знаешь, — ухмыльнулся он.
— Кто про что, а вшивый про баню… Греховодник ты, — лукаво укорила она.
— Все мы от греха…
Антонина вовремя глянула в окно.
— Васька идёт. В магазин ходил.
Василий Николаевич явился хмурый, поставил на стол сумку с хлебом, недобро покосился на соседа и улыбчивую жену.
— Всё веселитесь? Ну-ну. А того не знаете, что интересуются нами.
— Кто? – в один голос спросили Матвей и Антонина.
— Шут в пальто, вот кто… Заезжала в магазин какая-то парочка – баран да ярочка. Молодые, на иномарке. Спрашивали об нас с Тонькой, об нашем сыне и внуке.
— Ты их сам видел?
— Нет. Зинка с ими разговаривала. Дамочка, говорит, совсем молодая, блондинистая, крашеная, а мужу ейному лет 35 – 40, высокий, представительный, с усиками. Говорит, что жил у нас в дому – лет двадцать назад, когда студентом был.
— У нас в дому? – удивилась Тоня. – Да к нам отродясь никого не ставили…
— То-то и оно! – взвился Василий. – Мне это тоже чудным показалось. Какие практиканты, откуда?.. Ежели на свёклу пригоняли студентов, то их в самом селе размещали, не в нашем захолустье. Для чего он соврал? – ума не приложу…
— И про Мишку спрашивал? – уточнила супруга.
— Ну. И про Игоря тоже. Помню, говорит, его мальчонкой маленьким.
— Да кто же это может быть? – не успокаивалась хозяйка. – Может, Мишкин дружок армейский? Помнишь? – приезжал к нему…
— Не-ет, — покачал головой Василий. – Тот рыжеватый был, а этот чернявый.
Матвей Лукич слушал супругов молча, но видно было, что над чем-то упорно размышляет старый разведчик. В такие минуты он покусывал свои седые усы и прикрывал глаза козырьком ладони. Потом поглядел на соседа полусонно:
— А не спрашивал приезжий, здесь ли Михаил и сынок его?
Тоня суеверно прижала руки к груди.
— Да ты что, Матвей? Чай, Мишеньки давно в живых нет…
— Это мы с вами знаем, а приезжий мог не знать.
Василий пожал плечами.
— Да нет… Зинка говорит, Игорьком он больше интересовался. Но огорчился, когда узнал о Мишке, — дед шмыгнул носом.
— Стра-анно, — протянул Матвей. – Если огорчился, не знал, что же он им не интересовался? Чай, они по возрасту ближе друг к дружке… А не интересовался, потому что знал!
В доме повисла тревожная тишина: догадались.
— Игорёчка ищут? – шепотом спросила Тоня.
— Выходит, его, — вздохнул Матвей. – Вовремя мы с ним ушли на заимку. Ну ничего, про нее и сельские мало кто знают, а приезжие и подавно. Вовек не найдут!
Он встал, решительно скинул с плеча рюкзак и уложил туда хлеб, принесённый соседом.
— Сходишь ещё, Василий, не обижайся. Я так полагаю, что с недельку нам придётся пожить в лесу.
— Какая обида! – вскинулась Тоня. – Дай-кось сюда свой мешок, я вам пшёнки положу да гречки… Рису есть маленько… Будете каши варить. Сала тоже. Муки, яичек. Игорёк любит глазунью!..
— Картохи возьми с ведёрко, — хлопотал и Василий. – Без неё какой обед?
— У меня своей девать некуда…
Собрали столько, что Лукич взмолился:
— Побойтесь Бога, я ведь не двужильный. Девятый десяток пошёл, не шутка.
— Донесёшь помаленьку, — успокоил сосед.
- Умён ты, Вася, чужой спиной распоряжаться.
Поворчали немножко друг на друга, не без этого.
— Вы вот что… Давайте-ка тоже куда-нибудь… К кумовьям, что ли, — сказал Матвей, сильно сомневаясь в том, что его послушают.
— Это ещё зачем? – насторожилась Тоня.
— Затем, что страшные это люди, Тонечка. По телевизору показывали давеча убитых – помнишь?.. То их рук дело.
— Ну-у… Это они меж собой дерутся, а нешто на стариков подымут руку?
— Бережёного Бог бережёт.
—Тебе легко говорить, Матвей. Ружьишко вскинул на плечо и пошёл. А у нас корова, овцы, куры. Куды я их дену?
— К кумовьям.
— И что я им скажу? Встречайте погорельцев? Много вас, не надо ли нас?
— Дело не шутейное, Антонина! – строго, по бригадирски сказал Лукич. – Они ни перед чем не остановятся.
— Да понимаю я!.. Но и ты нас пойми, Матвей Лукич. Ну что мне кумовьям говорить? Мол, бандюки к нам хотят приехать?.. Зовите, скажут, милицию. А милицию нельзя звать…
— Нельзя, — вздохнул Матвей. – Вашего внучка первым же и загребут.
— Туда ему и дорога, — буркнул дед Василий.
— Ах ты бессовестный! – вскинулась Антонина. – Сына выжил из дома, теперь внука хочешь в тюрьму засадить?
— Пару лет бы ему посидеть не мешало, — вдруг принял сторону Василия и Лукич. – Есть за ним грешки… Но нельзя Игорюше в тюрьму. Достанут его там эти злыдни, зарежут.
— Господи, помилуй! – перекрестилась испуганно Антонина. – Спаси и сохрани.
— На Бога вся надежда, — вздохнул Матвей. – Давеча я сыну позвонил, обрисовал ситуацию (любил старик форсонуть модным словечком). Он то же мне посоветовал, что я вам сейчас: сняться с хутора, пожить какое-то время в селе у родных. Корову ещё заведёшь, Антонина; жизнь дороже.
— Так-то оно так, Матвей Лукич, но нешто я её брошу, кормилицу? Разве оставлю некормленную, недоенную? Как же я в глаза ей погляжу, уходя? Не-ет, даже и речи не веди об этом!
— Ну отведи её к кумовьям. Стожок сена пообещай. Лично накошу, ежли доживу до сенокоса.
Косить любит Матвей Лукич. С юности так наловчился работать литовкой, что трава будто сама ложится под острым лезвием косы и укладывается в ровный зелёный валок. Словно создан Матвей для этого древнейшего искусства – травы косить. Статью его Бог не обидел: ночи дал крепкие, талию гибкую, плечи широкие. Идёт он по лугу мелким шагом, размеренно, не торопясь, и полоску травы захватывает узкую, не шире спичечного коробка, но срез остаётся ровный, чистый, на ёжике стерни – ни одной пропущенной травники, а походочкой своей, обманчиво-ленивой, он может за утро всю луговину пройти, лишь изредка останавливаясь, чтобы освежить бруском косу. Ко всякому крестьянскому труду сызмальства приучен Матвей, но косить траву на ранней зорьке, когда восход лишь теплится на горизонте, в низинках стелется туман, а луг покрыт серебряной росою, он любит до глубины души. Даже во время войны ухитрялся поразмять плечо.
В Белоруссии, помнится, после боев, наступило затишье, их потрёпанный батальон отправили на формирование в неглубокий тыл, ещё вчера бывший тылом врага, и разместили по царски – в чудом уцелевшей деревеньке. Разведке достался сеновал брошенного дома, в котором совсем недавно квартировали немцы. Повсюду, и даже на сеновале, валялись окурки их тощеньких сигарет, а прошлогоднее сено ещё хранило формы тел.
— Вы как хотите, братцы, а я не могу на нём спать, — сказал сержант Карякин, отыскал косу, и пошёл неторопливо по лужку возле дома. А лето стояло чудесное, трава – по пояс, и лишь редкие дорожки следов пересекали луговину: минёры прошли, оставив свои деревянные «визитки» — дощечки с надписью «мин нет».
Славно покосил Матвей, соскучился по мирному труду. Другие разведчики тоже не утерпели, в очередь становились, чтобы покосить, штыками ворошили подсыхающее сено. День был жаркий, с ветерком, трава сохла быстро, и к вечеру на сеновале дух захватывало от ароматного хрусткого разнотравья, заменившего прошлогоднее «фашистское» сено. Спали разведчики, как убитые.
А на утро объявились и хозяева. Первым вышел из леса старик-белорус, о чем-то покалякал с часовым, низко поклонился подошедшему командиру.
— Кто такой, чего ему надо? – спросил Матвей.
— Говорит, хозяин нашего дома, — ответил часовой, — скрывались от немца в лесу.
— Сколько вас?
— Трое, — ответил старик. – Ещё жинка да корова.
До сих пор слеза наворачивается на глаза Матвея при воспоминании об этой троице. Летом сорок первого ушли они в лес, отрыли землянку и жили всей семьей: два человека и буренка. Возле коровы грелись, от неё кормились. По окрестным селам шастали вражеские маркитанты, забивали коров и свиней, искали «курку, яйко, млеко», но в лес не совались, боялись партизан. А старики до самого снега выкашивали на полянах пожухлую траву, зимой ломали ветки молодого осинника, тащили их в землянку, кормили свою отощавшую кормилицу. Весной едва вытолкали её на волю – ноги уже не ходили у бедной. Но за лето снова отъелась Лысуха, да и сена заготовили старики вволю – вторая зима прошла лучше прежней…
Наконец, в обратную сторону прокатился фронт – с грохотом, дымом, свистом осколков, и только на третий день тишины решился старик на собственную разведку.
— Опасается, не съедим ли мы его корову? – доложил часовой.
— Не съедим, дед, веди!
Встречать боевую бурёнку вышел весь батальон. Под смех и шутки солдат проводили криворогую «партизанку» до двора, с трудом загнали в хлев: отвыкла она от родного стойла. Натащили ей свежей травы, угощали хлебом с солью. Накормили солдатским обедом и стариков.
— Вот это по-нашему! – сказал комбат. – Три года впроголодь, среди волков, а всё же ни млека, ни котлет от Лысухи Гитлеру не досталось!
Припомнился Матвею тот весёлый фронтовой эпизод, и как-то на душе светлее стало.
— Ну ладно, время есть. Покуда эти двое в город съездят, покуда обратно… Я схожу покормлю Игорька, а на рассвете вернусь. Утро вечера мудренее.
Всё учёл старый разведчик, кроме одного: спутниковая связь сделала ничтожным фактор расстояния. Не уехали в город двое незнакомцев, доложили о результатах розыска с ближайшей околицы, развернулись и окружными дорогами направились на Нижний конец села, к дому стариков Барсуковых. Но по пути Гордей свернул в лес, заглушил двигатель.
— Ты чего, Гордей? – лукаво спросила блондинка.
— Подождём здесь. Своё дело мы сделали, теперь их очередь. А мы с тобой выпьем за удачу, — он достал из бардачка бутылку.
— Только за удачу?
— И за любовь тоже.
А из города уже мчался ещё один внедорожник – тот самый чёрный джип, который видели очевидцы происшествия на улице Парковой. За рулём сидел сам Индус – подобно некоторым генсекам, он любил полихачить на загородных трассах. Четверо его подчиненных сидели с каменными лицами: стрелка на спидометре колебалась от 120 до 160, а загородное шоссе не всегда походило на автобан.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Матвей Лукич добрался до заимки уже в темноте, благо, что дорогу знал как свои пять пальцев.
Подошёл к двери, прислушался. В домике стояла мёртвая тишина. Старик убрал подпорку, распахнул дверь, готовый к любым неожиданностям, но послышалось лишь сонное бормотание Игорька: дневные муки обессилили его, на смену им пришёл благодатный сон.
Лукич разжёг буржуйку – нынче она уже не дымила так, как накануне, отогрелась после зимы, приобрела устойчивую тягу. Дед высыпал в котелок по стакану пшена и риса, промыл крупу родниковой водой, добавил молока, начал варить. В прежние времена, когда отношения между СССР и Китаем были самыми добрососедскими, такая каша называлась «Дружбой», она ещё долго была популярна и в колхозной столовой, и в домах… Маленький Игорёк любил её.
Задумался дед. Помешивал ложкой вскипавшую кашу, вспоминал былое – и не заметил, как проснулся Тонин внучок, как обшарил он зоркими глазами полумрак заимки, разглядел ружьё, спустил на земляной пол босые ноги. Лишь шорох услышал старик, поднял взгляд и упёрся в два тёмных ствола.
— Ну что, старый хрыч, проморгал свою смерть?
— Проморгал, сынок, — честно признался Матвей. – Лет десять назад хрен бы ты меня взял за понюшку табака, а сейчас уже и слух не тот, и реакция… Пора помирать. Хватит.
— Что? И не страшно?
— Нет. Пожил я долго, дай Бог каждому, сделал всё, что положено. Воевал, пришёл с победой, людей кормил, детей растил… Дом построил, деревья посадил. Я любил, меня любили… Двенадцать внуков-правнуков бегают по свету. Что ещё надо человеку?
— И что? Не хочется ещё пожить, рассвет увидеть?
Дед усмехнулся.
— Кому же этого не хочется? Да ведь нельзя же до бесконечности. И большая бутыль когда-то кончается, и долгой жизни приходит конец. Никогда я последние капли не выжимал, не буду и последние минутки выпрашивать. Если хочешь стрелять – стреляй. Не промахнись только.
— Издеваешься, гад? Целый день надо мной измывался – и снова начал?!
Щёлкнули курки.
— Одно прошу, сынок: в грудь стреляй, не в спину. Всё же я солдат, не дезертир какой-нибудь. С поля боя не бегал.
В эту минуту раздался отдалённый выстрел со стороны Барсуковки.
— Кто это? Охотники? – спросил Игорь.
— Да нет, не похоже. Это не ружьё, сынок. Пистолетный звук.
* * *
Первым выстрелом был ранен бесстрашный Трезор, вылетевший из-под крыльца навстречу приезжим. Дед Василий с женой смотрели телевизор, когда во дворе бабахнуло, заскулила собака. Старики не успели встать с дивана, как троё в вязаных шапочках с прорезями для глаз ворвались в дом.
— Всем сидеть! Руки в гору! – крикнул один из нападавших, но кто именно, определить было невозможно.
Супруги покорно подняли руки.
— Где внучок? Говорим быстро! Мозги вышибу!!
Двое бросились в спальню, кухню... От топота кованых каблуков звенела посуда в серванте.
— Нет нигде, шеф.
— Ещё раз спрашиваю! – «шеф» ткнул пистолет в щёку Василия Николаевича.
— Какой внучок? – спросил он хрипло.
— Твой, старая задница. Ну? Где он – в подвале? На чердаке? В сарае? За правильный ответ остаёшься жить. Нет – вылетаешь из игры вместе с мозгами.
— Нет у нас никого! – подала голос Антонина.
— А тебе, бабка, слова никто не давал. Штрафное очко за это. Распорядись, Колян.
Тяжелая рука в кожаной перчатке хлестнула Тоню по щеке, голова её откинулась на спинку дивана, глаза округлились. Ещё никто и никогда не бил её по лицу. Василий сам побаивался, Матвей боготворил... Господи! Какой позор – получить оплеуху на старости лет. Гордая кровь её вскипела, ноздри затрепетали. Тоня вскочила и бросилась на обидчика, стараясь выцарапать ему глаза, сорвать маску.
— Ах ты гад, фашист проклятый!! Ты кого бьёшь по щеке, сосунок? Меня в жизни никто пальцем не тронул, а какой-то сопляк будет руки распускать?!
Раздался странный звук, не похожий на выстрел, но острая боль пронзила её от груди до спины, насквозь, подкосила ноги и опрокинула на Антонину весь угасающий мир.
— Ты что наделал, идиот?
—Она мне весь фейс исцарапала, шеф. Глаз один не видит совсем.
— Я тебе и второй прикрою, если ещё раз пальнёшь без команды... Ну, дед, теперь твоя очередь.
Какой-то странный длинный ствол упёрся Василию в лоб. «С глушителем», — догадался он.
— Только не надо темнить, старик, ладно? Люди видели, как Игорёк заруливал на твою фазенду. Вон и телевизор у вас новый. Кто дал деньги?.. Игорёк. Мы вдвое больше дадим, без дури. Похоронишь свою бабку честь по чести, а потом молодую в дом приведёшь. На такую сумму любая доярочка клюнет, попомни моё слово.
Два острых желания боролись в душе старика. Одно призывало его последовать примеру Тони, заткнуть поганый рот этой вязаной маске и достойно погибнуть, как это сделала жена... Другое желание было – жить. Никогда до этого не сталкивался он со смертью так близко, как сегодня. На границе случались перестрелки, но из его заставы никого по счастью не задело. Родные умирали либо где-то далеко, как сын, либо по старости, болезни – это были смерти ожидаемые, предрешённые, а потому не очень страшные... То, что случилось с Антониной минуту назад, поразило его как гром с ясного неба. Только что она была живой, здоровой, полной сил, и вот лежит недвижимая, немая, мёртвая. Широко распахнутые глаза прекрасны, как всегда, даже румянец ещё не сошёл с гладких щёк, и вообще смерть нисколько не обезобразила Тоньку, скорее наоборот, но кому теперь нужна её красота? Всё это – не больше, чем мёртвое тело, предназначенное для гроба и могилы. Если он поддастся первому желанию, будут два мёртвеца, только и всего. Их конечно же, закопают рядом, сельчане какое-то время повосхищаются мужеством супругов, а потом забудут, как всех других.
На ум пришла могила Первого коммунара в центре села. Когда-то в двадцатых, на заре новой власти, погиб на меже коммунар – зарублен был единоличником, участником гражданской войны, между прочим. Бывшего будённовца забрали в ЧК (но расстреляли позже, в 38-м), а коммунара похоронили не на кладбище – в центре села, на пригорке, и многие годы сюда приходили с цветами в Первомайские и Октябрьские дни, здесь принимали в пионеры... Но лет пятнадцать уже никто не чтит своего коммунара, даже имя его мало кто помнит, а могила так густо поросла сиренью, что не видно ни старенькой железной пирамидки с давно некрашеной белой звездой, ни даже самой ограды. Растёт среди села огромный куст сирени – только и всего.
— Шеф! Машина нашлась. Соломой закидали, гады. Думали, не найдём, но не на тех напали. Я эти фокусы ещё в садике проходил.
— Молодец! Оружия не было в салоне?
— Ищем, шеф, но, похоже, он с собой его уволок. Голым не ездил. Ствола три-четыре у Барсука всегда бывало.
— Тогда тем более ищите! И не кучкуйтесь вместе, он из «калаша» вас всех положит.
— Не положит, — подал голос дед Василий и сам удивился: как это вдруг у него вырвалось? А, впрочем, и хорошо, что вырвалось. Начнут бить, всё равно всё выложит: с детства боится боли. А так он будто бы и не тайну выдаёт, а просто беседует, предупреждает парней об опасности: ведь тоже живые люди, и матери у них есть, и невесты – зачем увеличивать горе?
— Так-так, — заинтересовался главный, присаживаясь рядом со стариком на валик дивана. – Почему же не положит?
— Потому что нет его здесь. На охоте Игорёк.
— На охоте? Ночью? – удивился «шеф». – Не смеши меня, дедушка. Никогда не поверю, что Барсук в апреле будет спать на голой земле, в лесу... Или ты ему перину дал с собой?
— Перины нет, есть заимка с печкой...
— Ах во-он что! – протянул главный . – Ну тогда вставай, поведёшь нас...
— Ночью я и сам не найду, — сказал Василий, честно глядя в глаза бандита.
«До утра ещё дожить надо, можно и сбежать, когда уснут, — размышлял старик. – Ну а если нет, поведу их утром раненько, пока туманы; там, глядишь, и подвернётся случай...»
Думал так – и не верил сам себе, потому что знал: перед решительным прыжком в сторону, в туман, в кусты у него обязательно станут ватными ноги. Это ведь рулетка – подставлять спину под пули. Шанс на выигрыш очень невелик.
Старшой будто в голову ему залез:
— Сдёрнуть мыслишь, старый чёрт? Или завести нас в болота, как Ванька Сусанин? Не вый-дет! И знаешь почему?
— Нет.
— Потому что у ляхов мобильников не было, — он подбросил на ладони крохотный телефонный аппарат и засмеялся: — А ведь ты прокололся, дедушка. Я тебя спросил: «Знаешь, почему у тебя не выйдет нас кинуть?» Ты ответил «нет» — значит, думал кинуть. А надо было сказать: «У меня и в мыслях не было»... Эх ты, чучело!
Старшой со смехом, но ощутимо, больно постучал Василия по лысеющей голове. Ладонь была тяжёлая и влажная, будто из сырой глины сделанная.
— А тепло у тебя, — сказал «шеф», снимая с плеч кожаную куртку, а с головы – шапочку с дырками для глаз.
Дед Василий похолодел. Открывши лицо, бандит рискует быть опознанным, но он легко идёт на это... почему? Да потому, что заранее знает: свидетель никому ничего не скажет. Сняв маску, главарь лишил старика последней призрачной надежды остаться в живых.
— Что, струхнул? – вновь усмехнулся старшой. – Не волнуйся, дед, не трону я тебя. Знаю, что побежишь в ментуру, как только мы отъедем...
— Нет, нет! Ну что вы, — пытался возражать Василий Николаевич, но его не слушали.
— Мне это до звезды. Мне, наоборот, нужна реклама, понимаешь? Мне надо, чтобы меня знали и боялись! «Индус устранил, Индус замочил, Индус никому ничего не прощает!» Это придаёт вес, понимаешь?
— Конечно.
— Ну и не бойся ничего. Тебе ни один судья не поверит, да ты и не дойдёшь до суда, а братки поверят, уважать меня станут...
Смуглое толстое лицо Индуса вдруг изменилось: улыбка пропала, глаза с желтоватыми белками вылезли из орбит – он стал страшен.
— Ну и чего сидим, дохлятина?! – гаркнул он в лицо опешившего старика. – Хватай свою бабку и вон из дома, чтобы духа её здесь не было!! Покойников мне только не хватало... Колюня, иди помоги! Да глаз со старого не спускай, волоки его обратно. Завтра он нам пригодится.
Тело Антонины завернули в покрывало и вынесли на улицу, перетащили в дровник и там уложили – небрежно, наискось, на развал оставшихся с зимы поленьев. Василий хотел поправить тело, но Колюня не позволил, торопился домой: на улице вновь подмораживало.
«Как падаль бросили, — сокрушался старик. – Ну ничего. Вот уедут бандюги проклятые, уложу тебя, Тонечка, в переднем углу, наряжу, как спящую царевну»... Думал – и не верил себе. «Завтра сам буду валяться где-нибудь в лесу, как падаль!»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Светила полная луна, но временами наплывала на неё тучка, и тогда пробираться сквозь лесную чащу приходилось с опаской, почти на ощупь. Хорошо, что с военных лет Матвей Лукич умел ориентироваться по звёздам – на каждой полянке он высматривал в небе свою любимую Кассиопею в тумане Млечного пути, сверялся с Полярной звездой и мог безошибочно определить не только направление, но и время даже.
Была полночь, когда он добрался до дома. Весь «хуторок» утопал в полутьме, лишь дом Барсуковых светился двумя плохо зашторенными окнами. Насколько помнится, Антонина никогда не задёргивала шторы на ночь: прятаться было не от кого, а яркий свет в окошках хоть немного освещал тёмный двор, когда нужно было сходить по нужде.
Не гавкнул приветливо Трезор. Шаги Матвея он узнавал издалёка и лаял в его сторону беззлобно, с долей любви и подхалимажа: знал, что старик не останется в долгу – ни сахарную кость, ни кусок пирога не пожалеет для соседского пса.
Что-то явно было не так на родном, знакомом до щепки хуторке. Казалось бы, мелочь: задёрнутые шторы, отсутствие пса… Но и выстрел прозвучал с этой стороны. Пистолетный выстрел!
Взведя курки и взяв ружьё наизготовку, Лукич осторожно приблизился к дому соседей, заглянул в щелку между шторой и оконной рамой. В ярко освещённой комнате за накрытым столом сидели незнакомые Матвею молодые люди, пили, ели, смотрели телевизор. Почему-то ни Васьки, ни Антонины не было видно. И это тоже казалось странным: гости в доме, а хозяев нет.
Матвей мог бы долго наблюдать за приезжими, разведка и охота учат выдержке, но какой-то странный звук донёсся до него из глубины двора. Старик выставил ружьё вперёд и пошёл на звук. Глаза давно уже привыкли к темноте, и возле дровника он заметил светлое пятно. То был Трезор. Пёс слабо скулил, то царапаясь в дощатую дверь сарая, то зализывая рану на боку.
— Господи! Что с тобой, Трезорушка? Кто тебя?
Лукич присел на корточки, приложил ладонь к ране. Она была мокрой от крови. Трезор застонал почти как человек, лизнул руку старика и снова потянулся к двери.
— Туда хочешь? – по-своему понял его Матвей. – Под крышу? Ну что же, пойдём под крышу.
Он бережно подвинул пса, открыл дверь и, скинув с себя телогрейку, стал устраивать ложе для своего раненого друга, но Трезор, оставляя тёмный след на бересте поленьев, полз дальше, добрался до большого матерчатого свертка, ткнулся в него головой и слабо, протяжно завыл.
Матвей Лукич провёл рукой по ткани. Она была мелкоребристой, мягкой, похожей на покрывало. Под тканью ощущались округлости человеческого тела. Вот почему в доме Барсуковых есть гости, но нет хозяев. Но кто здесь? Василий?
Лукич медленно развернул страшный свёрток, ткнулся ухом к родной, ещё тёплой груди. Затаив дыхание, слушал… но так и не услышал биения сердца. Хотелось завыть, как Трезор, умирающий в ногах своей хозяйки.
Старик выждал, пока тупая давящая боль отпустит его затылок, встал и вышел из дровника, закрыв за собою дощатую дверь. «Сейчас не время, — говорил он себе. – Сейчас не время!»
Так было во время войны, когда гибли в бою его лучшие друзья. Мельком взглянув на мёртвое лицо, солдат лишь крепче прижимал к плечу приклад, стараясь не думать о потере, иначе горе может затуманить взгляд. «Горевать потом будем, сейчас не время!» — скрипел он зубами… Поминали друзей после боя. До сих пор они живы в памяти его, но в бою душа не оставляла места ничему, кроме мести.
Матвей Лукич услышал весёлые голоса и отпрянул за угол. Из дома вышли двое «гостей» и, подсвечивая себе фонариками, отправились на задний двор. «Машина у них там», — догадался старик.
Он мучительно размышлял: что можно предпринять в такой ситуации? Враг на время разделился – это всегда было обстоятельством благоприятным. В разведке, лёжа за бруствером вражеского окопа, в траве, Матвей дождаться не мог подобного момента: немецкие часовые, в нарушение устава, нередко сходились вместе, курили, болтали, вспоминали знакомых «фрау», а короткая летняя ночь подходила к концу, и надо было на что-то решаться, потому что нельзя же вернуться из разведки без «языка»… К счастью, почти всегда наступал благоприятный момент, часовые расходились, а уж брать их поодиночке было делом техники.
«Сегодня и поодиночке не возьмёшь, — вздохнул Матвей Лукич, — и рука не та, и в руке не то».
Вспомнил о подарке сына и потрусил к дому. Не зажигая свет, нашёл за шкафом заветную трость, перекрестился на крохотный огонёк лампадки. Видит Бог, никого не желал бы Матвей убивать, великий грех это – отнимать не тобою даденное, но и той, которая лежит сейчас в дровнике, тоже ведь Всевышний жизнь подарил. Подарил на радость, на счастье, на труд земной. Сколько помнил Лукич, никогда не сидела Антонина без дела, всегда чем-то заняты были проворные руки её. Доили коров, принимали ягнят, выбирали колючки из шерсти овец. Сколько же той шерсти прошло через руки её, сколько связано варежек, носков, полушалков. Сколько людей – и детишек, и взрослых – согрели в морозы руки её! А вот теперь неподвижны они, и сама хозяйка лежит в холодном дровнике, укутанная в мокрое от крови покрывало. Кто позволил отнимать у неё данную Господом искорку жизни?!..
Матвей вышел во двор. Вспомнился и Василий. Среди пирующих не было его. Значит, и сосед в числе убитых? На очереди Игорь?
«Ну уж нет! Этого вы не получите! – бесповоротно решил для себя ветеран. – Отца его такие же сволочи сгубили, дедку с бабкой уложили, так ещё внука вам подавай? Весь корень хотите извести подчистую?.. Только через мой труп!»
В это время со стороны, противоположной селу, метнулась пара жёлтых лучей, осветив на мгновение весь «хутор», послышался надсадный звук мотора.
Лукич проворно скрылся за сараем и уже оттуда наблюдал, как ещё одна просторная машина подъезжает к дому Барсуковых.
«Если и в ней – человек пять, пропащее моё дело!» — подумал Матвей.
К счастью, из салона вышли всего двое, мужчина и женщина – даже издали было видно, что блондинка. «Уж не эти ли в магазин заходили, про Барсучёнка расспрашивали? – догадался Лукич. – И подъехали с той стороны, откуда мало кто ездит, разве что на тракторах. Круги нарезали вокруг села, конспираторы!»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Веселье было в разгаре, когда прибыла разведка – Сергей Гордеев, которого уважительно называли Горынычем, и красавица Анжелка.
— Какие лю-уди! – насмешливо протянул Индус. – Вы где-то ездили, где-то задержа-ались.
— Друг к дружке прижимались, вот и задержались, — подхватил один из шутников под общий смех: все знали, что Серёга неравнодушен к Анжелке… впрочем, как и другие тоже.
— Придурки, — отозвалась она, усаживаясь за стол. – Мы объездную дорогу искали, чтобы не рисоваться на обратном пути. Это вы здесь пальбу подняли, идиоты…
— А что, было слышно? – насторожился Индус.
— Ещё как! – подтвердил и Гордей.
— Понял, чмо? – набросился Индус на одного из приближённых. – Я ведь просил не палить раньше времени?
— Эта падла меня за ногу схватила, шеф. Как током шибанула!
— Я тебя и без тока шибану так, что не встанешь…
— Хорошо, что охота началась, спишут на неё, — смягчил обстановку Гордей. – Мы вечером ехали – кругом пальба. Не обратят внимание.
— Ну молодец, успокоил. А всё же тачку твою надо убрать за дом, нечего ей светиться у порога.
— Понял, шеф.
— Ты сиди, Чирок отгонит.
* * *
Старик видел, как один из «гостей» вышел из дома, сел за руль.
«Поставит машину на задний двор, — догадался Лукич. – Вылезать будет спиной, все так делают... Ну – вперёд, не дрейфь, разведка!» Эта была любимая присказка его белорусского командира гвардии старшего лейтенанта Степана Жежеры. Всю Белоруссию, от Витебска до Гродно, прошёл Матвей в его разведвзводе. Отчаянной храбрости был командир! И умница необыкновенный.
...Матвей Лукич понимал, что рано или поздно пропавшего хватятся, и самое разумное было бы тотчас уйти в лес, к заимке, где под застрехою припрятан весь «арсенал» Игорька, да и сам он – какая никакая подмога в оборонных делах. Но вспомнил командира, и пришли на память другие его слова: «Врагу навредить никогда не вредно. И уходя, оставь ему сюрприз на память». Хорошими учителями по этой части были белорусские партизаны; за три года оккупации много каверз придумали они.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

События последних дней так утомили Лукича, что он дошёл до заимки лишь под утро; открыл дверь и упал на топчан замертво.
Разбудил его Игорь. Он стоял посреди заимки с ружьём в руках и кончиком ствола толкал старика в бок.
— Вставай, вставай, дед. Здесь хочешь помереть или на улице?.. Что молчишь? Ты думаешь, я прощу тебе вчерашний день? Сказал убью – значит, убью! Я вчера сто раз умирал по твоей вине, сегодня твоя очередь.
— Сегодня мы все помрём, — равнодушно ответил старик. – Прибыли «дружки» твои: две машины, семь человек... Теперь уже шесть.
— А дед, бабка?
— Не хочется тебя огорчать, сынок, но убили их. Пытали, видно, где тебя искать, да старики не сказали. Гордиться ты ими должен, парень!
— Но бабуля же не знала, где заимка?!
Матвей тяжело вздохнул.
— И тем не менее, дружок... Я сам видел её тело...
— Что ж это получается?.. Выходит, я всему виной? Пока меня не было, вы жили тихо-мирно, а стоило мне появиться, как начали вас убивать?!
— Не казни себя, не надо. Ты только притягиваешь опасность, а убивают они. И, пока живой, я буду их давить, как клопов, как жуков колорадских!! Сколько успею, столько и подавлю!
Игорь удивился:
— Это что же? Ты за соседей так переживаешь, дед?
— Эх, сынок! Ничего то ты не понимаешь. Да мне ближе их не было никого на свете! Бабка моя померла, дети разъехались, внуки далёко, а Васька с Тоней всю жизнь рядом, всю жизнь на глазах! Мы и работали с ними одной бригадой, и жили... одной семьёй. Радость ли, горе – всё было общее. И папку твоего хоронили сообща, и за тебя переживали вместе.
— А чего за меня переживать?
— Да как же, милый? Ты один остался у бабки с дедкой, как свет в окошке. Ждали тебя, надеялись...
— На что?
— Как на что? – искренне удивился Лукич. – На то, чтоб детишек твоих увидать. Хоть одним глазком взглянуть перед смертью на правнуков... Когда стар становится человек, нет ему большей радости, чем видеть продолжение своего рода. Значит, не пустоцветом прожил он свою жизнь, оставил после себя молодые побеги... И когда узнали они, что ты наркоманишь, сукин сын, не было для них тяжелее горя!
Игорь опешил:
— Как узнали? Когда?
— В старинные года, вот когда, — буркнул дед. – У вас, придурков, всё на руках написано, только слепой не увидит. А если сам наркоманишь, значит, какие же у тебя будут дети? Вот за что они переживали больше всего.
— И ты меня решил лечить? – усмехнулся Игорь.
Лукич махнул рукой.
— Вижу, что без толку. Чёрт с тобой, трави свою душу! Но помни, дружок: каждый отец должен жизнь прожить так, чтобы дети гордились им. Вот ты своим отцом гордиться можешь: он погиб, как герой, жизнью пожертвовал ради чужих детей. Дед твой – герой, бабка тоже... А твои дети что о тебе скажут? Наркоман? Бандюга?
Игорь в бешенстве округлил глаза.
— Хватит, дед! Не наматывай мне нервы на кулак. На, пристрели меня, если я такой гад!
Лукич принял ружьё, поставил его возле лежанки.
— Нам сейчас стрелять друг друга – только энтих гадов тешить, «дружков» твоих. Они спят и видят, как тебя прибить, а тут я им помогу? Нет уж, не дождутся они такой радости.
— Что же делать, Лукич?
— Положение у нас с тобой сложное, парень. Помощи нам ждать неоткуда, я правильно понимаю?
— Из друзей у меня уже никого и в живых не осталось, а про милицию я тебе говорил. Даже если Индуса повяжут, меня тоже на воле не оставят. А уж в СИЗО он со мной сделает всё, что хочет. В первую же ночь придавят меня подушкой, повесят и скажут, что сам. Вот увидишь.
— Не дай Бог! Теперь я за тебя отвечаю вместо бабки с дедкой, и в руки этим нелюдям не отдам... Выходит что же? В бега нам с тобой подаваться надо?
— Найдут! – безнадёжно махнул рукой паренёк. – Здесь нашли? И в другом месте найдут. У них ищейки – будь здоров! Одна Анжелка чего стоит.
— Это блондиночка ихняя?
— Она какой хочешь может быть – и белой, и чёрной, и серобуромалиновой. Нарядится и школьницей, и бабушкой – кем угодно. Актриса!
— Знаешь её?
Парень криво усмехнулся.
— Любовь моя. Когда Индус с Балоянцем дружили, мы тоже общались. Как же! Свиты королей!..
Старик кашлянул многозначительно.
— Скажи, Игорёк... Те, которые приехали... они людей убивали?
Парень криво усмехнулся.
— Каждый не то что по локоть – по уши в крови. Начиная с самого Индуса.
Дед облегчённо вздохнул.
— Ну и ладно.
— Что «ладно»? – не понял Игорь.
— Да так... Око за око, зуб за зуб, — неопределённо ответил Лукич. – Можем мы с тобой и в лес уйти... Леса у нас густые, тянутся далёко...
— Рано или поздно выйти придётся, — безнадёжно махнул рукой парень. – Мы ж с тобой не Маугли?
— Это так, — согласился Матвей. – Ну тогда остаётся одно...
— Что, дед?
— Подороже жизнь свою продать. На фронте как бывало? Попадёшь в окружение – первым делом пытаешься прорваться к своим. Не удаётся – бей врага как можно крепче! Чем больше ты уложишь, тем меньше останется твоим друзьям, — вот как мы рассуждали в войну.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В доме царила тихая паника. Чирок ушёл, чтобы отогнать машину за угол, и как в воду канул. Выходили его искать. Машина стояла за домом, ключей в ней не было... Водительская дверца распахнута – почему? А самое главное – где он, Чирок? Куда он мог уйти в незнакомом месте, к кому?
Вооружились фонариками, включили фары джипа и стали исследовать двор. Как часто водится в русских селах, он был просторным и хаотичным. Не привык русский крестьянин к карандашу и ватману, не любит расчерчивать заранее план своей усадьбы. Рубит избу, пристраивает клети и клетушки, ставит коровник, свинарник, овчарню, курятник, ледник, амбар, сараюшку, дровник. И всё – поближе к дому, там, где глянется, где Бог на душу положит. А на задах ещё и баньку срубит, а где-нибудь в саду, в укромном месте сладит «тайничок», где можно без помех на старой доброй керосинке выгнать четверть первача, — а как без него в крестьянском деле?
И днём не сразу разберёшься в таком хозяйстве, не то что ночью. «Гости» распахивали многочисленные двери (ни одна не была на замке, все закрывались на вертушки или накладки с палочкой, чтобы скотина не разбежалась – сплошной коммунизм!) и высвечивали фонариками то корову, то овец, то куриный нашест.
Повезло Колянычу – тому самому, кто застрелил драчливую бабку и оттащил её дряхлые кости в дровник. Покружив по двору, Коляныч набрёл на знакомую сараюшку, распахнул дощатую дверь, посветил... и от страха чуть не сел. Мёртвый Чирок глядел на него широко открытыми удивлёнными глазами. Он полулежал на дровах, а сзади виднелся злосчастный свёрток с бабкой, в ногах у неё валялся мёртвый пёс, неизвестно как сюда попавший.
На крики Коляныча собрались все. Подогнали джип, осветили дровник фарами, и стояли молча, с недоумением глядя на эту жуткую картину. В принципе, видели и не такое. Каждый из приезжих убивал, и не раз, каждый видел свежие трупы, но их происхождение было понятно – сами прилагали к тому руку, а тут полная неясность, и потому становилось не по себе. Ну с бабкой всё объяснимо: Коляныч её сдуру уложил и сам же сюда оттаранил. Собаку Чирок застрелил. Но кто уложил самого Чирка – и как? Не было слышно ни выстрелов, ни криков...
— А куртка его где? – спросил кто-то.
Вспомнили, что Чирок, действительно, уходил в тёплой кожаной куртке, а сейчас лежал в одной рубахе.
— Сняли гады.
— Ну-ка... Осмотрите его, — сказал негромко Эдик.
Убитого перевернули. На спине расплылось огромное кровавое пятно. Приподняли рубаху, долго разглядывали со знанием дела и обнаружили небольшую, с ноготь от мизинца, рану под левой лопаткой.
— Похоже на заточку, шеф.
— Или шило...
— Нет, шило поменьше будет. Скорее, кинжал.
— Или нож для колки льда. Помните «Основной инстинкт»? Там Шэрон Стоун глухарила таким пером своих хахалей.
— Это не она. Другая под неё косила.
— Ша, кинокритики! – прервал дискуссию Индус. – Потом поговорим о кино. Сейчас мне надо знать, какая падла наколола Чирка?
Помолчали. Никому не хотелось потом оказаться неправым.
— Я жду! – напомнил шеф. – Говори, разведка.
Гордей кашлянул нерешительно.
— Кроме Барсука вроде некому. Старик мог отомстить за свою бабку, но он на месте, в кандалах. Я проверял.
— Тащи его сюда.
Василия Николаевича привели. Лицо его было бледнее бумаги, на запястьях поблескивали наручники.
— Отомкните его... Что, дед, твоя работа?
Василий во все глаза глядел на убитого, дышал тяжело, с хрипом.
— Да как же бы я мог?
— Тогда кто? Думай, дедушка, думай!
Индус сделал неприметный знак, один из его подчинённых подкрался сзади и подло, ребром ладони, ударил старика по почкам. Василий охнул, ноги его подкосились, но упасть ему не дали.
— Ты с ума сошёл, Хряк? – дурашливо «разгневался» шеф. – Мало того, что убил его невестку, так теперь и тестя хочешь в гроб уложить?
— Как невестку? – насторожился Василий Николаевич, замирая от боли в спине.
— Забили придурки, — «пожаловался» Индус. – Тоже упрямая оказалась, никак не хотела вспоминать своего первого мужа. Отказалась от твоего сыночка.
Старик промолчал. Когда-то недолюбливал он Лидию Андреевну, по существу лишила она их внука, а теперь вот жалел. Но гораздо больше он жалел самого себя. Казалось бы, немало пожил на свете, 75 в этом году стукнет, но умирать в любом возрасте страшно. Пожалуй, в юности даже проще: ещё не успел человек осознать всю пропасть смерти. В Бога Василий не верит, слишком долго был атеистом, поэтому смерть для него – это вечная, никогда не кончаемая тьма без звуков и запахов; небытиё одним словом. Она страшила его до озноба, до боли, до дрожи в коленях. Хорошо верующим! – завидовал старик. Когда надеешься на загробную жизнь, земной не слишком дорожишь.
— Ну что, ничего не вспомнил, дедуля? Хочешь последовать за невесткой?
Тот, кого назвали Хряком, снова приблизился к старику, разминая ладони.
— Есть ещё один человек...
— Кто такой? – насторожился Индус.
— Сосед наш, Матвей. Разведчиком был во время войны.
— Чеченской или афганской?
— Великой Отечественной.
Бандиты хохотнули.
— Сколько же лет твоему десантнику?
— Восемьдесят...
— Дурочку валяешь, дед? Ну тогда извини.
Старика избили, но не сильно: ещё он нужен был живым.
Оставив часового, пошли в дом, помянули Чирка.
Колян достал колоду карт, но Индус остановил его:
— Всем спать! За Барсуком пойдём чуть свет.
Встали, однако, позже: солнце уже поднялось над горизонтом. Со стороны леса доносилась пальба: охотники добывали птицу на утренней зорьке.
— Живо, живо! – торопил Индус.
Они вышли во двор, потягиваясь и зевая.
— О! – удивился Колян. – Куртка!
С торца дома к чердачному окну была приставлена высокая деревянная лестница – две длинные жерди и десяток поперечных брусков. На самом верху висела кожаная куртка покойного Чирка.
— Так он её не хапнул? – удивился Индус.
— Кто, шеф?
— Барсучонок, кто же?.. Ну-ка достань.
Колян поплевал на ладони и полез вверх – высокий крупный детина, весь в чёрном.
— Ты, Колян, на гориллу похож отсюда, — скалили зубы дружки.
— Сами вы... орангутаны...
Он был уже наверху, когда случилось что-то странное: перекладина, на которую Колян перенёс всю тяжесть своего тела, вдруг ушла из-под ноги. Он вцепился руками в верхний брусок, но и тот с треском подломился, отделился от жердей да так и остался в руках.
Бандит полетел на землю спиною вниз и грохнулся на охапку соломы: то ли нечаянно обронили её, то ли нарочно бросили.
— Эх, зюзя! – весело укорил Индус. – Ну хорош валяться, вставай!
Убийца Антонины не отвечал. Из груди его доносился тяжкий хрип, бульканье, и вдруг широким потоком хлынула из горла алая кровь.
— Что за чёрт?! – воскликнул Индус, отступая на шаг. – Ну-ка поднимите его!
Двое дружков подхватили бандита, отнесли в сторону, и вскрылось страшное: под соломой, зубьями вверх, лежала конная борона.
— Вот су-уки! – протянул кто-то.
Из руки раненого выдернули лестничную перекладину.
— Она подпилена, шеф!
— И вторая тоже. Та, на которую он наступил.
— Это ловушка, Эдик. Отличная ловушка!
Индус был в бешенстве.
— «Отличная ловушка!» — передразнил он. – Вы ещё расцелуйте этого гада. Какой-то пацан двух лучших бойцов у меня выбил за одну ночь, а вы его нахваливаете, придурки!
Он поглядел на пострадавшего. Тот был ещё жив и стонал так громко, что мурашки бежали по коже.
— Похоже, кончается, — сказал Гордей.
— Пока он кончится, всё село сбежится. Помоги ему, Серый! Только без шума.
Серый вытащил финку из ножен. Стоны смолкли.
— Куда его, шеф?
— Не на виду же оставлять! Снесите к этим... в дровник. Потом сожжём. Устроим крематорий всем троим.
— Четверым, Эдик.
— Не понял?
— Там ещё пёс...
— Будешь умничать, станешь пятым, — пообещал Индус. – Ну всё, ступайте! Ты за старшего, Гордей.
Начальник разведки вскинул на Индуса тяжелый подозрительный взгляд.
— А ты не идёшь, шеф?
Смуглое лицо главаря стало будто каменным, но начал он ласково, что всегда настораживало подчинённых: «тихо шипит, да больно кусает» говорили они за его спиной.
— Ты, Горыныч, не заболел случайно? Весна, авитаминоз... Заговариваться начал... Начал шефу указывать, что ему делать...
— Я не указывал, я спросил, — упорствовал Гордей.
Индус смерил его презрительным взглядом с головы до ног.
— Такой амбал, а нервишки ни к чёрту... Вы что – втроём не уложите одного пацана? Или дедушки испугался столетнего?
— Никого я не боюсь. Ты меня знаешь, Эдик.
— Знаю, да. И ты меня знаешь, Горыныч. Меня ведь тоже трудно запугать. Я Балоянца не испугался со всей его сворой, а уж тебя тем паче. Щурок тоже пытался на меня вякать, но плохо кончил.
Боевики переглянулись. Щурок был одним из ближайших друзей Индуса и позволял себе спорить с ним, порой до хрипоты. Однажды они уехали вдвоём, а вернулся Индус один, и с тех пор никто никогда Щурка не видел.
— Я не вякаю, шеф. Но пусть и она с нами идёт.
Индус рассмеялся.
— Ах вот ты о чем? Не бойся, не трону я твою кралю. Спит и пусть спит. Но кто-то должен машины караулить... Вперёд, орлы! Принесите мне голову этого гадёныша.
Гордей скрипнул зубами, но больше ничего не сказал, развернулся и пошёл к лесу. За ним, подталкивая вперед Василия Николаевича, потянулся второй, следом, третий – тот, кого называли Серым. В последний момент Индус дернул его за рукав, указал взглядом на спину Гордея и многозначительно подмигнул. Серый кивнул в ответ; уже не раз ему доводилось выполнять деликатные поручения шефа.
Индус дождался, пока вся группа скроется из вида, потянулся, как кот, и «на мягких лапах» отправился к дому.
Анжелка ещё спала, разметавшись во сне. Он разделся и нырнул к ней под одеяло.
— Не буди, Гордей, — капризно потянулась она, но в следующее мгновение глаза её открылись, она с ужасом поглядела на Индуса и уперлась ладошками в его грудь. – Ты что, Эдик? Зачем это?
— Затем, — он выкрутил ей руки, завернул их за спину. – Нравишься ты мне.
— А как же Гордей? Он на мне жениться хочет...
— Успеет, — буркнул Индус, жадно срывая с неё остатки одежды. – Мы ему ничего не скажем.
— Не надо, Эдик! Ну, пожалуйста...
— Перестань! Не строй из себя девочку... Мы тебя на панели нашли.
— Меня Гордей нашёл, а не вы. И ни разу не упрекнул.
Он взял её грубо, жадно и потом долго сопел, уткнувшись мокрым ртом в её щёку. Она брезгливо отворачивалась.
— Гад ты, Эдик. Я на тебя и так пашу, как проклятая. А насчёт секса у нас уговора не было.
— Теперь будет. Мне понравилось.
— А Гордей?! – возмутилась она.
— Что Гордей?.. Гордей может и не вернуться, — вздохнул он. – Задание опасное.
— Какая же ты сволочь!
Он резко и сильно, почти без размаха ударил её по щеке.
— Ещё раз скажешь такое, убью обоих.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

— Меня что-то снова колотит, дед...
— Давно этой гадостью занимаешься?
— Лет семь, наверное.
— Что же это получается? Со школы ещё?!
— Выходит, так.
— Куда же учителя твои глядели, Господи?.. Ну полежи ещё, может, уснёшь? А я тебя покараулю.
Он укрыл мальчонку бушлатом, пригладил вихры. До чего же на Антонину похож!
— А не найдут нас, дед?
— Ну что ты! Наша заимка в лесу, как иголка в стоге сена.
— И никто про неё не знает?
— Те, кто знал, уже не скажут, — вздохнул Матвей Лукич, но полной уверенности не было в его душе. За многие годы, что прошли с её постройки, не раз набредали на заимку и охотники, и грибники, и добрые люди, и не очень – об этом можно было судить по следам их. Хозяева-фронтовики всегда оставляли «боекомплект» первой необходимости – коробок спичек, соль, чай, махорку, сухую бересту... Порядочные люди ещё и добавляли к этому запасу что могли: кто сахар, кто порох, кто сухари... После пакостников оставались грязь да пустые бутылки...
Но давно уже никто в заимку не заглядывал, а сама она с годами так потемнела, просела, со всех сторон кустарником заросла, что и рядом пройдёшь, не заметишь. Из молодых вряд ли кто знал сюда дорогу, а приезжие были людьми молодыми, незнакомыми и, стало быть, шансов у них немного, чтобы добраться до Игорька.
А бедного парня в тряску трясло.
— Холодно, дед... Печку бы...
— Нельзя, дружок. Утро ясное, без ветра – дым печной за десять вёрст видать. По нему нашу схрону только слепой не найдёт.
Лукич поправил бушлат на скрюченной фигуре Игоря и, зябко поеживаясь, вышел на улицу. Здесь было немногим теплее: солнце встало, но ещё не грело, в низинах клубился туман. Со стороны озёр доносились выстрелы. «И перестрелка начнётся, никто ничего не поймёт, подумают: охота», — подумал Матвей.
Он достал из-под застрехи сверток с оружием, разложил его на пеньке. Надо было как-то поделить «арсенал». Неплохо бы спросить у Игорька, но не хотелось его будить. Лукич с сожалением отнёс в заимку автомат, добавил к нему пистолет Макарова. Себе Матвей оставил «Стечкина». Модель была старая, 1954 года, но сохранился ветеран хорошо. Наверняка лежал полвека в укромном месте, тщательно смазанный оружейным маслом. Раз в год, закрывшись на замок, хозяин доставал его, протирал ветошью, передергивал затвор, целился, стоя перед зеркалом... Что вспоминал он в такие минуты? Окраины Будапешта? Покорный строй зэков в лагере под Воркутой? Ночную облаву на улицах приморского города? Трудно сказать. Да и вряд ли кто скажет: скорее всего, помер старый хозяин боевого оружия. Наследники обнаружили пистолет в укромном уголке отцовского кабинета и, от греха подальше, продали «надёжным людям»...
Лукич крепко сжал ребристую рукоятку. Хорошая машина, ничего не скажешь. Такая не подведёт ни в ближнем, ни в дальнем бою. Удлинённый ствол позволяет вести прицельную стрельбу на солидном расстоянии. Что-то есть в «Стечкине» от прославленного маузера, даже кобура, говорят, была деревянная: при желании могла служить прикладом...
Расстелив на пеньке носовой платок, дед Матвей выщелкнул из обоймы все патроны: двадцать штук калибра 9 миллиметров, не меньше, определил на глаз старый солдат.
Он убедился в том, что патронник пуст, проверил предохранитель, затвор... Всё было исправно; Игорь следил за оружием, молодец. Лукич вставил патроны в обойму, обойму – в рукоятку, выпрямился и нацелил пистолет на отдалённый ствол дерева. Хорошо бы, конечно, испытать оружие: сделать хоть один выстрел. Почувствовать отдачу, скорректировать точку прицела... Но нельзя! Судя по всему, Игорька выслеживают тоже не простаки, уж они-то отличат пистолетный выстрел от ружейного.
Матвей Лукич вздохнул, повел стволом в сторону предполагаемого подхода врага, и неожиданно острый солнечный лучик блеснул ему в глаза. Озера не было в той стороне... Старый разведчик не успел додумать эту мысль до конца, как чувство опасности, знакомое ещё с войны, бросило его на землю. В прежние годы на это ушло бы мгновение, но нынче и в мышцах нет былой резвости, и в суставах прежней гибкости... Пуля царапнула ему левое плечо – видно, снайпер целился в сердце.
Не замечая боли, старик ужом, по-пластунски переполз за угол заимки. Отдышался и принялся за рану. Лукич понимал, что это укрытие ненадолго отсрочит его смерть. Нападающих много, они окружат заимку со всех четырех сторон, и тогда за углом не спрячешься. От снайперской винтовки вообще очень трудно спрятаться – это старый вояка знал не понаслышке.
Так было осенью 1944 года в Польше, когда на обратном пути, по возвращении домой, их группа пересекала широкую луговину, и до спасительного леса было уже недалеко, но погода подвела. Двое суток она была великолепной: в небе висели низкие лохматые облака, накрапывал мелкий дождь, заглушавший шаги, — о такой погоде мечтает каждый разведчик. Но всё переменилось, когда с севера, с Балтики, налетел холодный ветер, разметал тучи, и крутобокая луна осветила местность ярко, словно тысячеваттовый морской прожектор, подвешенный немецкими умельцами к верхушке неба. Ко всему прочему ударил первый заморозок, и там, где накануне разведка шла по бесшумным влажным листьям, по мокрой податливой траве, сегодня всё хрустело и звенело под ногой, будто шли по битому стеклу. Конечно же, их обнаружили. Не могли не обнаружить. Завязался бой – всегда убийственный для разведчиков, не успевших покинуть территорию врага. На нейтральной полосе проще: там противник с одной стороны, здесь – отовсюду.
Группа открыла ответный огонь, отбила пару атак и стала пробиваться к ближайшему лесу, но время шло, вставал рассвет, и для многих он стал последним в жизни. Фашисты подтянули свежие силы, с флангов ударили пулеметы, а где-то там, на опушке леса, засел снайпер и выщелкивал разведчиков одного за другим.
Оставшиеся в живых скатились на дно неглубокой сухой балки. Их было шестеро, включая радиста и насмерть перепуганного «языка».
— Где командир?
— Убит, товарищ старший сержант.
Матвей скрипнул зубами. Уже не первого командира терял он в бою, а уж сколько друзей не вернулось из поиска – трудно и счесть!
— Ну что будем делать, хлопцы?
Воцарилась тишина, нарушаемая лишь свистом пуль над головой.
— Ты теперь за старшего, Лукич. Думай.
 Первый раз в жизни его так назвали – «Лукич». А было тому Лукичу двадцать лет с половинкою.
— Хочу прежде вас послушать, братцы. Но долго раздумывать времени нет: подползут на бросок и закидают гранатами.
— Через линию фронта не пройти, командир. Местность открытая, утро...
— К лесу тоже не пробиться...
— Держаться здесь! До темноты.
— Патронов не хватит...
— Куда ни кинь, везде клин.
Матвей обвёл взглядом грязные, в кровавых подтеках, но такие родные лица! Даже «язык» казался в эти минуты одним из своих: погибать придётся вместе.
— Ну раз так... Слушай мой приказ, разведка!.. Другого выхода у нас нет...
Он замолчал, поскольку странная тишина воцарилась вокруг. Не стало слышно выстрелов, не свистели пули.
— Русские солдаты! Вы окружены, — раздался громкий, с легким акцентом голос. – Сопротивление бесполезно. Предлагаем сложить оружие и выйти по одному. Гарантируем вам жизнь!
Вставало солнце, и даже какая-то пичуга, осмелев, свистнула в кустах, не в силах побороть вековечный инстинкт, который предписывал ей ликованием встречать начало каждого дня.
Матвей поправил пилотку.
— ...Поскольку другого выхода у нас нет, а в плен разведка не сдаётся, приказываю: (он обернулся к радисту) сообщить в штаб данные разведки и наши координаты. Второе... – он взглянул в глаза каждого разведчика. – Вызвать огонь на себя! Третье. По окончании сеанса связи открыть огонь из всех видов имеющегося оружия, поставив целью уничтожение как можно большего количества врага. Гранаты оставить на самую последнюю минуту. Приказ ясен?
— Так точно, товарищ старший сержант! – ответили хором.
— Исполнять!
Это был последний бой Матвея Лукича на той далёкой уже войне. Очнулся он в полевом госпитале на четвёртые сутки после боя.
— Считай, заново ты родился, парень! – рассказывал политрук, зашедший проведать разведчика. – Там места живого не было, всё перепахано нашими орудиями. Фашистов вокруг – тьма!
— А... наши? – с трудом вымолвил Лукич.
Лейтенант поник головой.
— Радист ещё дышал... Но потом и он... Не донесли до санбата.
Голос политрука зазвенел:
— Данные вашей разведки оказались очень ценными и в значительной степени способствовали успеху последующего наступления. От имени командования объявляю вам благодарность, товарищ старшина, и сообщаю, что вы представлены к ордену Славы...
— Служу... Советскому Союзу, — тяжело прохрипел Лукич. Особой радости в душе не было: перед глазами стояли павшие друзья.
— Всех представили – посмертно, — угадал его мысли молоденький лейтенант, почти ровесник свежеиспечённого старшины. – Поправляйся, Матвей Лукич. Вся рота кланяется тебе и ждёт обратно живого, здорового!
— Спасибо...
...Обратно, однако, вернулся он не скоро. И год был другой, и страна иная: Германия 1945-го... И воевать уже не довелось гвардии старшине Матвею Карякину: был назначен инструктором разведшколы. Двадцатилетний ветеран обучал молодых бойцов приёмам рукопашного боя, стрельбе, метанию ножа, ориентированию на местности, маскировке, экипировке и прочим премудростям войсковой разведки.

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

— Ну что, попал?
— А куда он денется? – хвастливо усмехнулся снайпер, хотя в душе у него было сомнение: то ли почудилось, то ли на самом деле, но дряхлый дед с белыми усами начал падать за секунду до выстрела, а если так, то пуля, предназначенная сердцу, могла уйти выше. В плечо, например. Но старый хрыч упал, как подкошенный, не вскрикнул, не забился в кустах, как раненый кабан, а это значит, что выстрел был смертельным.
Старший группы обернулся к другому старику – пленному.
— Ну вот и всё, дед. С дружком твоим мы покончили, остался внучок. Иди, позови его. Пусть выйдет.
Василия Николаевича в тряску трясло. Всю дорогу от дома до заимки решал он для себя главную в жизни задачу: вести бандитов к Игорьку или нет, жить или умереть? Вспоминался давний спор с Матвеем – как всегда «научный» спор, исторический. Речь зашла о Смутных временах – не сегодняшних, нет, о давних.
— Передачу вчера не смотрел? – ехидно спросил Василий. – Про Ивана Сусанина?
Почему-то этот народный герой вызывал у обоих особые споры. Потому, наверное, что был особо близок обоим: крестьянин, как-никак.
— Не смотрю я такие передачи, — отмахнулся Матвей. – Послушать сегодняшних «краеведов», так никого не было на Руси. Ни Дмитрия Донского, ни Александра Невского…
— Про них ничо не говорили, а Сусанина твоего, похоже, и в самом деле придумали.
— Флюгер ты, Васька. Куды ветер дует, туды и тебя несёт.
— Почему это?
— Да потому... Доверчивый шибко. В школе учил, что Сусанина поляки на Москву велели себя вести – верил.
— Да разве не так?
— Не так, Вася. Дорогу на Москву поляки знали не хуже любого русского – шесть лет по ней ездили. А пытали Сусанина, чтобы указал им дорогу от Деревнищ до села Домнино, родовой вотчины бояр Романовых. В ту пору жил там с мамашей Михаил Федорович, первый наш царь из рода Романовых. Вот кого хотелось полякам загубить! Потому что был он прямой соперник королевичу Владиславу, провозглашённому русским царём сразу после Шуйского.
— Всё ты знаешь.
— Книжки надо читать сурьёзные, Вася, а не в «ящик» глаза лупить. Коли не было б Ивана Сусанина, за что б Михаил Федорович даровал сусанинскому зятю Сабурову пол-села своих в вечное пользование?.. Об этом есть указ царский, документ! С ним не поспоришь!
— И за что же?
— За то, что староста Сусанин, прежде чем поляков в лес увести, зятька своего тайно послал в Домнино; тот и предупредил Михаила с матушкой. Собрались они быстренько да махнули в Ипатьевский монастырь, за прочные стены. Тем и спаслись!.. Опера есть такая – «Иван Сусанин». А поначалу как она называлась, знаешь?
— И знать не хочу.
— «Жизнь за царя». Вот как, братец. Иван Сусанин не за абы что – за конкретного мальчонку отдал жизнь. За юного царя.
...Сегодня шёл по лесу Василий Николаевич, и невольно поражался совпадению. Ляхи шли мальчонку погубить, и эти тоже. Те подталкивали Сусанина своими саблями, и эти тычут в спину стволом автомата... «Нет, не всё совпадает, — ловил себя на мысли дед Василий. – Сусанин в сторону увёл врагов, в лесную глушь, в болота, а я веду прямо... Господи! Дай мне сил!»
Он несколько раз собирался с духом и уже начинал заворачивать влево или вправо от истинного направления, но всякий раз холодел при мысли, что неверная дорога – это дорога к мучениям, к смерти... и возвращался на незримую тропу.
Тот главный, что подталкивал старика автоматом, словно мысли его читал.
— Ты из себя Сусанина не строй, дед, не геройствуй! Если через полчаса не выведешь нас к заимке, начнём тебя по частям резать. Сначала левое ухо, потом правое... Один палец, второй...
— И всё это на ходу, — балагурили двое других. – Да ещё заставим их сожрать.
Им было весело, мерзавцам. Они шли как на охоту – втроём на одного «кабана». На ходу они обсуждали тактику предстоящей «охоты», консультируясь с Василием, как со своим сообщником.
— Двери крепкие, старик?
— Где?
— В Караганде, твою мать! – рычал Гордей и бил старика прикладом в спину. – Ты не придуряйся, дед. Не будешь с нами базарить, я тебе язык вовсе отрежу. Зачем он тебе?..
— Крепкие. Дубовые, — покорно отвечал Василий.
— Ну то-то же... В случае чего, шарахнем из гранатомёта. Ясно, Хряк?
— О’кей, шеф!
— А окон сколько?
— Какие там окна! – торопился с ответом Василий, ожидая удара в спину. – Так... продушина под потолком.
— Человек не пролезет?
— Какой там человек! – ворона разве что пролетит, не больше.
— Это хорошо. Швырнем лимонку – и всех делов... А две стены, стало быть, глухие?
— Выходит, так.
— Подведёшь нас с глухой стороны, дед, но так, чтобы дверь могли мы видеть. Понял?
— Понял.
— Да так, чтобы ветка ни хрустнула! Это всех касается. Ясно?
— Ясно, шеф.
...Василий сделал всё, как было велено. Первый увидел заимку и поднял руку – внимание, дескать. Шли «на цыпочках», след в след и метров за сто остановились. Верхняя часть заимки купалась в первых солнечных лучах, нижняя тонула в утреннем тумане. Рядом с заимкой, возле дверей, виднелась чья-то фигура. «Матвей Лукич», — узнал Василий.
Пришлые оттеснили деда. Тот, кого назвали Хряком, распахнул принесенный с собой чемоданчик и быстро, ловко, бесшумно собрал из нескольких частей снайперскую винтовку с глушителем. Командир разглядывал местность в бинокль.
— Посторонних не видать, — удовлетворенно шепнул он.
Третий караулил старика.
— Готово, шеф, — вполголоса сказал снайпер.
— Пошли.
«Кошачьим шагом» они прошли ещё метров тридцать, Хряк выбрал удобное деревце с низкими сучками, пригладил на нём винтовку, напрягся.
— Есть цель, шеф, — одними губами выдохнул он.
Нападавшие затаились в кустах.
В эту минуту Лукич встал, держа в руке пистолет, направил его на ближайшее дерево, но не выстрелил, подержал только. Потом взглянул в их сторону, и Василию, показалось, будто сосед увидел их...
— Давай! – шепнул Гордей.
Раздался короткий и негромкий, несерьёзный какой-то выстрел.
Василий похолодел. На том месте, где только что стоял Матвей, никого не было.
— Ну что, попал? – спросил старшой.
— А куда он денется? – хвастливо усмехнулся снайпер.
Гордей обернулся к пленнику.
— Ну вот и всё, дед. С дружком твоим мы покончили, остался внучок. Иди, позови его. Пусть выйдет.
Василия Николаевича в тряску трясло. Мало того, что проводил до самой заимки, так ещё позвать надо внука – на верную смерть.
— Об этом мы не договаривались, — сказал он, сглотнув комок в горле.
— Ах, падла, ещё и договариваться с тобой? – повысил голос третий.
— Ша, Серый! – остановил его старшой и обернулся к старину. – Ты ничего не понял, дед. Нам твой внук должен... энную сумму. Убивать мы его не будем: мёртвые не платят по счетам. Просто побазарим, выясним кое-что, и забирай его себе на веки вечные! Иди, дедушка!
Василий Николаевич нерешительно шагнул к заимке.
— Да близко к двери не подходи, дед! – прошептал снайпер. – Держи расстояние.
— И помни: шаг влево, шаг вправо, стреляем без предупреждения, — усмехнулся третий.
Старик шёл как во сне, почти физически ощущая спиной взгляд снайпера сквозь чуткую оптику. «В сердце, поди, целит», думал он, обливаясь холодным потом. Мысль о том, что вся его жизнь, единственная и неповторимая, сейчас находится во власти этого жирного Хряка, на кончике его пальца, прижатого к спусковому крючку, заполняла весь мозг, не оставляя места ничему другому – ни чести, ни мужеству, ни жалости к родному внуку.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Матвей Лукич, забравшись рукой под свитер, с силой придавил рубаху к ране, пытаясь остановить кровотечение. На нём всегда всё заживало, как на собаке; посидеть бы вот так с полчаса, да не делать резких движений, и рана покроется корочкой, ещё через день заживёт – вот разве что рвать «повязку» придётся с мясом, но это будет позже...
Увы! Он не располагал таким временем. Прижавшись спиною к брёвнам старой заимки, Лукич услышал шорох ног по тропинке, ведущей к двери. Упав на землю, старый разведчик прижался к ней ухом. Шаги были медленные, шаркающие – стариковские. Молодёжь даже крадучись не шаркает по земле ногами, а переступает на цыпочках, высоко задирая колени.
«Неужели Васька?» – удивлённо подумал Лукич. Увидев мёртвую Антонину, он как-то сразу решил, что и мужа её нет в живых (иначе-то как?), но только теперь вспомнил, что среди мёртвых тел его тоже не было. Страшно хотелось выглянуть из-за угла, посмотреть на идущего, но старый вояка был уверен, что входная дверь – в зоне обстрела снайпера, и не рискнул появиться в ней снова, лишь крепче сжал в руке увесистый пистолет.
Шаги смолкли, и кто-то робко, костяшками пальцев постучал в дверь.
— Игорёк! – раздался хриплый голос Василия Николаевича. («Значит, жив-таки сосед!» — отметил про себя Матвей Лукич). – Спишь, сынок? Выдь на минутку.
«Ах ты, Господи! Это что же получается? – не мог поверить своим ушам старый разведчик. – Это же он выманивает его. Собственный дед – родного внука! Под выстрел выманивает!!»
Дед Василий тоскливо глядел на закрытую дверь, а краем глаза косил на кусты, за которыми прятались «гости». Их не было видно («умеют прятаться, собаки!»), но старик знал, что оптический прицел следит за каждым его движением.
«Быть может, не врут, и он действительно им должен деньги? – всё пытался оправдать себя Василий, но тут же и опровергал: — Если так, зачем убили Матвея, послали меня? Подошли бы сами к дверям да поговорили. Нет, что уж там... Убьют они Игорька... – Он смахнул со лба холодный пот. – А меня пожалеют?.. Обещали отпустить, да кто же им поверит? Убив троих, неушто четвертого помилуют? Единственного свидетеля... Да ни за что!»
Дальнейшая собственная участь стала ему настолько очевидной, что Василий Николаевич, как ни странно, даже облегчение почувствовал. До этого момента он лихорадочно цеплялся за жизнь, на что-то надеялся, что-то кроил в своей душонке. Теперь будто глаза у него открылись. Всё, кончилась жизнь! Будь он моложе, попытался бы бегством спастись, но в семьдесят лет разве сбежишь от молодых, длинноногих, вооруженных до зубов?.. Нет уж. Видно, время помирать. Не бессмертный же он в самом деле?
Василий выпрямил грудь и смело поглядел туда, где засели стрелки. «Ждёте? Ну ждите. Большего не дождётесь».
В эту минуту, однако, изнутри послышались звуки открываемого засова. Ещё секунда, дверь распахнётся, выглянет Игорёк... и прервётся род Барсуковых!!
Василий Николаевич шагнул вперёд и всем телом навалился на дверь.
— Не ходи, внучок! Убьют тебя...
Пуля попала ему в висок, он ткнулся лбом в дверные доски, сполз вниз да так и остался – коленопреклонённый, будто молился старой заимке, прощения у неё просил.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

За эти несколько дней Игорь словно новую жизнь прожил: всё, что было в городе, казалось сегодня страшно далёким, будто не дни прошли, а годы. Да и то сказать: последнее время он всё чаще «улетал» в свой героиновый мир, а тот хорош только «сам в себе»; воспоминаний почти не остаётся, а часы и минуты спрессовываются до мгновений.
Заперев его в этой гнусной избушке, дед Матвей обрёк отравленный организм на страшные мучения; в тот день Игорь тысячу раз мысленно приговаривал старика к смертной казни и столько же раз исполнял её самыми изощрёнными способами, но – странное дело! – именно этот день сегодня казался каким-то особо значимым, возвышенным даже, будто на Голгофу взбиралась душа... Недаром говорят, что мучения её очищают. В течение суток он не раз проваливался в сон, и сны были тяжёлыми, на грани кошмара, но, просыпаясь, Игорь удивлённо отмечал, что помнит их: «внутренние часы» и во сне исправно отстукивали реальное время, и сутки оказались длиною в сутки.
Сегодняшний утренний сон был уже иным – ярким и весёлым даже, Игорь проснулся с улыбкой на губах. Так просыпается человек после тяжкой болезни, когда кризис миновал...
Кто-то несмело постукивал в дверь, а затем послышался голос родного деда. Это было похоже на чудо: ведь Лукич накаркал, старая сволочь, что их уже и в живых нет – ни бабули, ни деда. Но ведь стучит же! И голос дедкин!
Игорь вскочил и приник глазами к щели над дверью. Василий Николаевич собственной персоной стоял по ту сторону двери, и хотя лицо его было бледно-серым, словно ржанью мукой посыпанным, был он жив и здоров. А, значит, и бабка жива! Этому Лукичу голову свернуть – да и то мало.
Игорь нащупал руками засов, открыл его... Дед Василий что-то сказал, руками в дверь упёрся... Непонятно... Вдруг лёгкий хлопок раздался со стороны леса, голова старика дернулась, исчезла из вида...
— Эй, дедуля! – крикнул Игорь, упершись руками в дверь. – Ты чего там?
Дверь поддавалась с большим трудом, её будто кто-то держал снаружи... Внук уже догадывался о случившемся: хлопок в лесу не оставлял места сомнениям, но голова отказывалась верить. Ведь только что, секунду назад дедушка был жив!
Он надавил ещё, образовалась щель, и внизу, на залитом солнцем пороге, молодой человек увидел яркое кровавое пятно.
Всё сразу встало на свои места. Значит, добрался-таки Индус до заимки, и в эту минуту там, в лесу, сидит снайпер и выцеливает Барсука. Стоит высунуть голову – и новый выстрел он уже не услышит.
Игорь захлопнул дверь и поспешно закрыл её на засов. Только тут до сознания дошла мысль, что дед спас его от верной смерти – за счёт своей собственной. О том, что скорее всего он сам привёл убийц к заимке, думать не хотелось.
Игорь схватил автомат, передёрнул затвор и огляделся в полумраке заимки, как затравленный зверь. Вот где придётся жизнь закончить! В том, что они его здесь достанут, он почти не сомневался. Стены толстые, конечно, пуля не пробьёт, да много ли в этом проку? Они могут подорвать дверь, могут метнуть гранату в «окошко»... Наконец, они могут попросту выкурить его: плеснут под дверь бензина и бросят зажигалку. Он задохнётся через минуту, а если вздумает глотнуть воздуха, получит пулю в лоб. Куда ни кинь – везде клин.
Он подкрался к окошку и, резко выбросив ствол, послал в небо пару очередей. Помирать, так с музыкой!
— А парня пуля полюбила,
Аж за сердце забрала,
Не вернулся он к любимой,
Хоть она его ждала! –
вопил он что-то полузабытое, только что пришедшее на ум. Группа «Ленинград», кажется.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Легкой охоты не получилось. Они поняли это, когда из заимки донеслись автоматные очереди.
— Вот гад! – скрипнул зубами Гордей. – Поднимет на ноги всю округу.
— Действительно. Нет, чтобы добровольно подставить башку – он ещё петушится перед смертью, придурок, — заметил снайпер.
— Умничаешь? – покосился на него командир группы. – Между прочим, дедку надо было грохнуть после Барсука, а не до... Был такой уговор или нет?
— Ну был. А кто внушал деду, чтобы он держался подальше от двери?.. То-то же. Я по губам его догадался, что старый Барсук отговаривает молодого. Так и так бы он не вылез.
— Ну хватит базарить! Вперёд!
Они, пригнувшись, добежали до заимки, укрылись под её бревенчатыми стенами. С этой стороны стена была глухая и низкая. Направо, ярко залитая солнцем, зеленела лужайка перед входом. Всё также подпирало дверь мёртвое коленопреклоненное тело старика Барсукова. Налево, в противоположной стене, темнело дымовое оконце, откуда недавно стреляли из автомата.
— Ну что? Лимонку ему к чаю?
— Шуму много будет.
— Его и так уже много. Давай, Серый. Мы прикроем.
Один из нападавших достал гранату, дурашливо дыхнул на неё, потёр о джинсы и, согнувшись вдвое, стал пробираться вдоль левой стены. Снайпер караулил окошко. Командир держал под прицелом дверь. Он услышал одиночный выстрел, затем взорвалась граната – но не в заимке, нет. Взрыв был явно «наружный», уличный.
— Чего там, Хряк?
Снайпер повернул к нему побледневшее лицо:
— Накрылся Серый.
— Как это?!
— Я не знаю, шеф. Честно! Окошко у меня в прицеле было, муха не пролетит! Кто-то шмальнул ему в руку, граната упала, грохнула. Я даже заныкаться не успел. Заложило все ухи...
— «Ухи»! – передразнил Гордей. – Индус тебе прочистит ухи, дебил!
— Клянусь волей, Горыныч! Не Барсучонок это, я бы увидел. Из-за угла шмальнули в Серого.
— Значит, первый дед живой? Где его тело? Я не вижу! Промазал давеча? Сознавайся, сява!
Снайпер виновато молчал. Вспомнил, как ещё до выстрела стала вдруг падать, исчезать из оптики прицела фигура белоусого старика. Палец был на спусковом крючке и Хряк опоздал с выстрелом всего на мгновение, но пуля явно ушла выше...
Он и тогда понимал это, но сознаваться не хотелось, а в результате вон оно – тело дружка, сплошь посечённое осколками гранаты.
— Ну и что делать будем?
Снайпер пожал плечами.
— Столетнего дедка испугался, шкура? – Гордей направил на дружка ствол своего «ТТ». – А ну вперёд и выше!
— Куда? – не понял Хряк.
— Наверх, придурок. При возможности всегда занимай господствующую высотку, понял — нет?
Они находились с той стороны, куда спускался плоский накат заимки. Укрытый дёрном и поросший мхом, он полого поднимался к противоположной стороне, и там Гордей разглядел старую чугунную трубу, казавшуюся прежде обычным пеньком.
— Ах ты, милая! Как же я сразу тебя не заметил? – подосадовал командир. – Старик же говорил о печке...
Он подсадил напарника на крышу и выдал ему свою гранату.
— Ползи аккуратно, башку не подымай – продырявят. Бросишь в трубу – отползи на метр...
— Я же сам себя подорву, Горыныч!
— С ума сбрендил? Ты погляди, какой накат – в три бревна. Дуб! – Гордей постучал по чёрному от старости торцевому бревну. – Делай, что сказано! Я прикрою снизу.
Теперь, когда противник стал известен, Гордей даже повеселел. Взыграла армейская жилка. И цель ясна, и танки наши быстры!
Он выглянул из-за угла. Дверь заимки была по-прежнему плотно закрыта. Это хорошо: зверушка – в ловушке, никуда не денется.
* * *
Игорь сидел возле «буржуйки», прислушивался. Наружи творилось нечто непонятное. Раздался выстрел, следом – взрыв гранаты... Он мог поклясться, что стреляли из «Стечкина» — не его ли? Звук был характерный, не спутаешь.
«Или у них свой такой же, или мой у дедки забрали, — подумал он о Лукиче как о покойном. – Но кто там лимонками швыряется? – вот что интересно бы знать».
Ужасно хотелось выглянуть в «окошко», посмотреть на непонятные маневры, но страшила участь родного деда. Индус не такой болван, чтобы не посадить снайпера напротив единственной в доме дыры.
«Надо заткнуть!» — подумал пленник и шагнул туда, где нары. Под руки попалась телогрейка деда Матвея; Игорь принялся скатывать её, да потуже, чтобы втиснуть в узкую бойницу, когда подозрительный шорох донёсся до него, сверху посыпался сухой мусор. Кто-то пробирался сверху, это ясно. «Неужели потолок начнут разбирать?» — подумал Игорь, глядя на старые бревна, но в это время что-то зашуршало, загремело в печной трубе.
Игорь ящерицей нырнул под лежанку, забился в самый угол, прикрывшись дедовой телогрейкой, и грянул взрыв.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Матвей Лукич был доволен собой: полвека не держал в руках боевой пистолет, а вот поди ж ты: попал бандюге прямо в руку – он как раз отвёл её, чтобы бросить гранату в продух... Матвей едва успел укрыться за угол, когда раздался взрыв... Украдкой выглянул обратно. Быстрого взгляда было достаточно, чтобы понять: еще одним бандитом стало меньше.
Но расслабляться не надо. Их ещё как минимум трое, у них оптика, а что против неё обычный глаз человеческий? Букашка против слона.
Заслышав автоматные очереди из заимки, обрадовался Лукич: жив Игорёк! Но, поразмыслив, понял: мало им друг от друга проку, разобщены они.
Старик прижался ухом к замшелым бревнам заимки, прислушался к тому, что делается внутри. Там было тихо. «Продух заткнуть бы ему надо, — подумал Матвей Лукич. – У них, чай, не одна «лимонка».
В это время что-то зашуршало, заскрежетало внутри, Лукич едва успел отдернуть ухо, как в заимке грохнул тяжкий взрыв. Он был сильнее предыдущего – стены заимки содрогнулись, посыпался мусор.
«В трубу бросили, — понял Лукич и горько вздохнул. – Вот и не спас я Игорька. Прости меня, Тонечка. Обещал сберечь твого внучка, да вот не вышло».
Апатия овладела стариком. Знал он, что наверху враг (кто-то же кинул гранату в трубу), предполагал, что и снайпер там же (только дурак не воспользуется такой «высоткой»), а потому уже и не видел старик путей к спасению. Как назло, ярко светит апрельское солнце, заливает лесок упоительным светом, а деревья то голые ещё, видимость в лесу прекрасная – только слепой не увидит сейчас человека, бегущего ли, ползущего ли от заимки. Только пьяный в дым не попадёт в него.
Лукич услышал негромкий, явно условный свист слева от себя, со стороны двери, затем ответный сверху. «Ну вот и всё, обложили», — понял он. Посмотрел на пистолет. «Сколько патронов ещё в обойме! Неужто даром пропадут?»
Старый разведчик вспомнил своего боевого капитана. «Помирать так с музыкой, нанайцы! Если по-другому нельзя, сам умри и врагов побольше забери. На том свете будет веселей», — балагурил капитан, играя желваками, и эта злая веселость его заражала бойцов особой энергией, боевым куражом – заряжала и помогала побеждать. Вот и сегодня вдруг встряхнулся Матвей, огляделся весело и зорко, крепче сжал в руке пистолет. «Скоро мы с вами встретимся, товарищ капитан, но один не приду, хоть парочку «фашистов» да приведу с собой!»
Бревна наката создавали козырек со всех сторон заимки и, укрывшись под ним, старшина был защищён от верхнего стрелка. Солнце светило слева, с востока, в дверь заимки, а здесь, под козырьком, был относительный полумрак, с западной стороны тоже. «Кстати, отсюда и сигнала не было», — подумал Лукич.
Он снял с головы свою старую солдатскую шапку, посадил её на хворостину и «выглянул» из-за угла. Выстрела не последовало. «Либо у них нервы, как канаты, либо нет там никого». Так или иначе, другого пути не было, и старый разведчик крадучись завернул за угол, сжимая в руке пистолет и каждую секунду ожидая встречного выстрела. Тишина! Он заглянул в продушину – оттуда пахнуло на него гарью, склонился к убитому бандиту. Второй гранаты не было при нём, лишь пистолет в руке. Лукич забрал его – взять оружие врага и в войну зазорным не считалось. Трофей!
Стараясь не то что не шуметь – не дышать даже, Матвей добрался до следующего угла... И здесь никого! «Ах вы, салажата! Втроём пошли на старшину Карягина?! – возмутился он. – Ну так не взыщите».
Он вновь «поиграл» шапкой, привстал – и увидел, наконец, врага. Тот лежал на крыше заимки, на зелёном ковре из мха и сам себе, со стороны, наверняка казался суперменом. Весь «в коже», в высоких берцах и черной шапочке на голове, он картинно раскинул ноги, локти поставил трапецией, как учил тренер, к щеке приладил ложе дорогой снайперской винтовки с великолепной «круглосуточной» оптикой и глушителем «Диверсант», который гасит искры и звук, но отбирает очень мало мощности у патрона, и высматривал будущую цель добросовестно, внимательно – с той лишь разницей, что смотрел он вперёд, а «цель» подобралась сзади.
Как все азартные люди, Хряк вёл счет своим жертвам; сегодня к прежним четырем прибавились ещё трое… Один – стопроцентно, он до сих пор валяется у входа в избушку, второй под вопросом, но вопрос будет снят, когда Гордей либо найдёт за избушкой тело белоусого старика, либо выгонит его под выстрел. И уж второй раз Хряк не промажет! Наконец, третий покойник лежит где-то там, внизу, в раскуроченной избушке, в которую он, Хряк, пустил по железной трубе «эргэдэшку» Гордея. Славная сегодня получилась охота!
Сзади раздался негромкий свист, снайпер поднял голову, предполагая увидеть Гордея, но увидел белоусого старика, в которого стрелял сегодня на рассвете. Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга, затем старик сделал короткое резкое движение, словно протянул руку в сторону своего неудавшегося убийцы, в руке ярко сверкнула золотая грань и не успел Валет сообразить, что бы это значило, как игольчато-острое великолепие клинка пронзило его от подбородка до уха.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Многое было в жизни Гордея: пара курсов института и пара лет в «горячей точке», медаль и штрафбат, финансовый взлёт и нищета, любовь и измена… Одно время даже на эстраде подвизался, глотал шпаги и пускал огонь изо рта, за что приобрёл прозвище Горыныч… Наконец, осел в «собачьей империи» Индуса, помог ему в розыске крупного должника, понравился и стал «начальником разведки». Лично разделался с тремя серьезными конкурентами шефа, считался правой его рукой, но тесной дружбы не было у них. Сам не ангел, чувствовал Горыныч такую глубокую мерзкую гниль в душе патрона, что не мог переступить черту, отделявшую «службу от дружбы». Тонкий психолог, шеф это чувствовал и люто ненавидел Гордея в душе, делал ему мелкие пакости, но отказаться от услуг разведки не мог.
Сегодня Гордей ушёл на задание с тяжёлой душой: Индус давно заглядывался на Анжелку, но прежде случая не находил, а сегодня выбрал момент, подлюга, остался «машины сторожить». Гордей на задание пошёл, отказаться было невозможно, но всячески торопил события, сатанея от любой задержки. По плану всё должно было решиться «в три пули», быстро и без шума, но уже и нашумели на всю округу, и своего потеряли, а со скорою победой возвращаться домой было ещё рано.
Гордей сделал изрядный крюк и вышел к северной части избушки: предположительно, отсюда стрелял тот недобитый снайпером старик. Но здесь никого не было. Гордей посмотрел на крышу. «Оптика» Хряка глядела куда-то в небо, а сам снайпер распластался на крыше, будто спал.
Не веря глазам своим, Гордей вполголоса окликнул дружка, подал условный сигнал – всё напрасно!
И тут впервые за многие годы Горынычу стало страшно. Он бывал в переплётах и покруче этого, над головой его свистели пули и рядом падали друзья, но Гордей знал, отчего они падают… Смерть снайпера казалась мистикой. Пять минут назад он был жив и здоров, за это время ничего не изменилось в округе, всё также светило солнце и пели птицы, не было ни одного выстрела, а Хряка не стало.
Там, где Гордей воевал, было красивейшее горное ущелье, которое все в округе называли проклятым. Без всяких видимых причин в ущелье пропадали люди… Этот лесок, лужайка, заимка тоже были проклятым местом для его группы. Они здесь не больше часа, а уже двое из трёх лежат убитыми в этом птичьем уголке.
«В любой момент ты можешь стать третьим, — шептал Гордею внутренний голос. – Беги отсюда, пока цел!.. В принципе, задание ты выполнил: Барсучёнок мёртв. Чего ещё надо?»
Озираясь по сторонам, чутко прислушиваясь к каждому шороху, Гордей углубился в лес, нашёл следы своей группы и бросился в сторону «хутора». «Всё! Пора снова менять профессию, — думал он на бегу. – Возьму Анжелку – и махнем куда-нибудь в Сибирь. Весной везде хорошо».
* * *
Матвей Лукич дождался, пока смолкли в лесу шаги врага, и тяжело, по-стариковски, вылез из своего укрытия. По давней привычке ( бережёного Бог бережёт) старый вояка ещё держал оружие наготове, прислушивался, приглядывался, но, судя по всему, никого в живых здесь уже не осталось.
Первым делом Лукич обиходил соседа. Уложил его на зелёную травку, закрыл ладонью полуоткрытые глаза, сложил руки на груди – всё чин-чином, по-христиански.
— Эх, Васька, Васька! – вздохнул старик, глядя на побелевшее лицо давнего друга и соперника. – Видно, не получилось из тебя Ивана Сусанина, довёл ты «ляхов» до цели. Но в последнюю минуту всё ж взыграла в тебе совесть, и слава Богу! Чистым вошёл в эту жизнь – чистым вышел.
Перекрестившись, встал Лукич и с тяжким вздохом отправился ещё одного покойника доставать. Задача была не из лёгких: дубовая дверь заимки заперта на внутренний засов, и сделано всё на совесть, для себя. Но хорошему хозяину и замок без ключа откроется: знал Матвей один секрет той двери. Петли у нее в одну сторону глядят… Прикатил к порогу толстый чурбак, нашёл слегу покрепче, поддел ею нижний угол двери, нажал – она и поехала вверх со скрипом, словно нехотя. «Тоже по-стариковски», — усмехнулся бывший строитель заимки.
Петли вышли из гнёзд, повисла дверь на одном засове, но теперь и с ним удалось сладить.
Сняв шапку, Матвей Лукич перекрестился и вошёл в тесную избушку. Сокрушенно покачал головой: печь-буржуйка была от взрыва вся раскурочена, дверца выбита… В противоположном углу под лежаком виднелось скрюченное тело мальца, укрытое его, Лукича, телогрейкой. Матвей поднял её, поглядел на Игорька. Из носа и даже ушей его текла кровь, местами уже запекшаяся, но осколочных ран не было видно – по крайней мере на туловище. «Береги, солдат, живот – остальное заживёт!» — вспомнил Матвей солдатскую прибаутку. Крякнул, ухватил парня подмышки и потащил на выход. С трудом перевалив через высокий порог, уложил на травку и только здесь, при ярком свете, обнаружил-таки раны. Голубые потёртые джинсы парня ниже колен были мокрыми от крови. Старик не стал возиться с ремнём – разрезал ткань острой, как бритва, финкой и жалостливо скривился. Обе ноги были посечены осколками, на правой виднелась раздробленная кость.
«Спасли его ноженьки, прикрыли от смерти, — думал Матвей, пластая джинсы на полосы, скручивая их и накладывая на ноги шины повыше колен. – Не забыли ещё руки санитарную науку!.. Лишь бы кровушки не вышло больше, чем положено. Тогда – каюк!..»
Снял с себя свитер, рубаху, разодрал её на бинты, перебинтовал левую ногу, затем начал колдовать над правой. Рисковое это дело – складывать поломанную кость. Не так сложишь – в госпитале заново начнут ломать, оставишь как есть – ещё хуже. Когда случалось такое в тылу врага, двое-трое здоровенных мужиков помогали «хирургу»: вставляли раненому палку в рот, чтоб зубы не сломал, сжимая их от боли, наваливались на руки, чтобы не дрался. Сегодня Матвей был один… Но ничего, справился. С трех сторон приладил к ноге «шины» из ровных сосновых сучьев, туго перебинтовал и только тогда вздохнул облегчённо, пот со лба стряхнул. Опасался Лукич, что очнётся Игорёк раньше времени, умрёт, не дай Бог, от болевого шока. Приложил заскорузлый палец к сонной артерии парня. Долго не ощущался пульс, наконец, дёрнулось под тонкой кожей…
— Господи! Всю церкву уставлю свечами, только спаси его! – прошептал старик, вскинув взгляд в бирюзовое небо. – Не спасёшь – как же я ей покажусь на глаза, моей зореньке? А ведь скоро уже…
Он почувствовал страшную усталость, привалился спиною к нагретому солнышком срубу, левую ладонь опустил на лоб паренька, почувствовал, как начинает наливаться теплом его голова. «В жар ударяет, — подумал Матвей. – Это ничего. Всё лучше, чем вечный холод».
Старик невольно покосился на мёртвое тело Василия. Сосед лежал по правую руку.
— Вот так и живем – между жизнью и смертью, — философски заметил Лукич и задремал, уронивши голову на грудь. В молодости, бывало, по трое суток мог не спать, а нынче всего-то ночь не прилёг, но вот поди ж ты – разморило. «Солнышко виновато, — подумал старик, засыпая. – Уж до того сладко греет!.. Весна».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Погано себя чувствовал Индус. Бывало такое. Накатывало. С детства живёт в нем эта странность. Сделает что-то не так, обидит сестрёнку зазря или мать – никогда не попросит прощения, наоборот. Не виновным себя чувствует – обиженным. Злобно, погано становится на душе. Хочется отомстить… за что – непонятно, но ужасно хочется! И мстил.
Тех, кто сильнее, побаивался, зато слабым доставалось сполна. Помнится, отдавил котёнку лапу, запищал котёнок, залез под диван и мяукает жалобно. На Эдика будто чёрная волна накатила. Налил в миску молока, выманил несчастного из-под дивана, отнёс на задний двор и забил кирпичами до смерти. Потом закопал, а вечером вместе со всеми усердно «искал» пропажу.
Повзрослев, Эдик «философию» подвёл под свою странность:
— Жалость унижает человека. Пожалел – унизил. Лучше убей!
Ему было семнадцать лет, когда подвыпившей компанией они убили бомжа на заброшенной стройке. Сегодня Индусу тридцать восемь, и на счету его полдюжины покойников. Даже Балоянц стал жертвой той же «странности» Индуса: ведь это он, Эдик, нагрел Балу с арендой зала, он был обидчиком, и по всем законам он должен был искать путь к примирению. Так думали все, когда Индус предложил встретиться на загородной даче Балу. Но котёнку уже отдавили лапу, он должен был умереть – и умер.
Это была чертовски трудная задача – усыпить бдительность подозрительного Балоянца, справиться с его охраной (а там каждый второй имел чёрный пояс), но они сделали это – сработал хитроумный план Гордея.
Отмечая удачную операцию в своей загородной резиденции, Индус сидел с Горынычем в обнимку, называл его братом – и ревниво ловил похвалы захмелевших братков в адрес своей «разведки». Уже тогда возникла мысль унизить Гордея, спустить его с облаков и ткнуть носом в грязь, но момент должен быть подходящим.
И вот он пришёл. Все в «бригаде» знали, что Анжелка – это собственность Гордея, никто из братков и помыслить не мог на неё покуситься – Гордей был страшен в гневе. Судя по всему, дело шло к свадьбе, но если Индус – король, то кто же имеет право первой брачной ночи? Он – вожак, а значит, самый лакомый кусок должен принадлежать ему. Иначе стая не поймёт.
И вот он добился своего, но почему-то нет ощущения триумфа. Он унизил Гордея, но кто об этом знает? Разве вожак поедает свой кусок втайне от стаи? Нет, он делает это открыто!.. Пожалуй, надо будет закатить «свадьбу», а через неделю-другую он отдаст эту сучку прежнему владельцу – пусть пользуется, пусть догладывает кость, которую не догрыз Хозяин. Всё это крепко унизит Гордея, но открыто бунтовать он не посмеет. Бунтовщиков Индус наказывает лично – все это знают, и вряд ли кто осмелится нарушить табу.
Индус оглянулся на Анжелку. Она забилась в уголок кровати и время от времени всхлипывала, дура, переживала.
— Перестань! – лениво сказал он, затягиваясь сигаретой. – Никуда ваша свадьба не денется. Я первый буду отплясывать на ней румбу.
— Чтоб ты ноги сломал при этом! – выдохнула Анжелка.
Индус почувствовал, как мутная волна желания накатывает изнутри. Желания не обладать, нет – бить, калечить, делать больно. Он без размаха, но резко, смачно ударил её в спину, по почкам. Похоже, хорошо попал, потому что она не вскрикнула, не завизжала, а задохнулась от боли. Судорожно глотала воздух, как рыба на берегу, и никак не могла проглотить.
Вот какой минуты ждала его чёрная душа! Индус потрепал Анжелку по щеке, помог сесть в кровати.
— Ну-ну… Отдышалась, милая? На-ка закури.
Всхлипывая, она взяла из рук Хозяина сигарету, затянулась.
— Ты же мне все почки отбил, сволочь!
— Да? Ну, прости, дорогая, прости. Погорячился. Шампанского хочешь?
— Давай…
Они выпили по бокалу, закурили вновь.
— Не бей меня больше, Индус.
— Ну что ты, милая. О чем ты говоришь?
В следующее мгновение он нанес ей подлый удар в живот, в солнечное сплетение, отчего её едва не вывернуло наизнанку…
Она лежала на кровати, свернувшись калачиком и глядела на мучителя затравленным зверьком.
— Ты убить меня хочешь, Эдик?
— Чёрт его знает? Ещё не решил. – Он скинул с неё простыню, полюбовался обнаженным телом. – Хороша ты, девка, ничего не скажешь, но сегодня у меня другое желание. Уж извини…
Он наклонился, чтобы нанести ей свой коронный удар – ребром по шее, но в это мгновение из леса донеслась автоматная очередь, и Эдик выпрямился, прислушиваясь.
— Вот идиоты!.. Никак не могут без шума, придурки…
Он натянул джинсы, свитер и выскочил во двор. Село уже давно проснулось, где-то тарахтел трактор, мычала корова, блеяли овцы. В хрустальном утреннем воздухе далеко разносились звуки, и это было хуже всего. Не хватало ещё устроить войну деревенского масштаба.
Индус едва успел об этом подумать, как в лесу грохнула граната.
— Твою мать! Что делают, идиоты! – бормотал Хозяин, вглядываясь в кромку леса. Он уже жалел, что сам не пошёл туда – в его присутствии эти олухи не посмели бы шуметь на всю округу…
Ещё одна граната! Офонарели они совсем, что ли?.. Вокруг охотники, у многих мобилы… Уже наверняка звонят в ментовку, и скоро здесь будет весь райотдел и ОМОН впридачу. Пожалуй, пора линять.
Индус пошёл в дом, чтобы забрать свои вещи, когда с заднего двора вдруг послышался посвист стартёра.
«Анжелка!» — догадался Эдик, бросился во двор и едва не попал под колёса гордеевского вездехода.
—Стой! Стой, сучка! Душу выну!! – орал он, глядя машине вслед. Кинулся во двор ко второму внедорожнику, но тот оказался закрытым, а дистанционник в доме и, значит, хочешь – не хочешь надо возвращаться. Индус забежал в избу, сунул за пояс оружие, накинул куртку. Где-то здесь, в боковом кармане, должен быть брелок с ключами от джипа… Нет его… Индус лихорадочно обшарил все свои карманы, заглянул под стол, под койку… Анжелка – вот кто взял ключи! Даже злости на неё не было, потому что сам виноват. Мог бы догадаться, что эта хитрованка попытается сдёрнуть.
В сенях он заметил старенький топор, подхватил его и бросился к машине. Любил её (машина надёжней человека, против хозяина не замышляет), но сейчас было не до жалости – ахнул обухом топора по боковому стеклу, открыл левую дверцу, соединил провода – и ожила его лапушка, заурчала мягко своим трёхсотсильным движком. Индус достал канистру с бензином, подскочил к дровнику, облил входную дверь и бросил спичку… Уже отъезжая, увидел клубы дыма над Барсуковским хутором.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

У Анжелки была хорошая память. Вчера, покинув магазин, они с Гордеем сделали большой крюк по грязным просёлочным дорогам, огибая село, чтобы попасть на хутор Барсуков с «подветренной стороны», как сказал её любимый. В небольшом перелеске остановились (надо было дождаться подхода основных сил) и, как всегда в свободные минуты, занялись любовью… Уже ночью приехали на хуторок со стороны, противоположной селу… Сейчас было утро, ярко светило солнце, но она узнавала вчерашнюю ночную дорогу, вела машину туда, где останавливались они накануне. Знала: это глупо, но почему-то верилось, что Горыныч найдёт её там, «на месте любви».
Она всхлипывала, ощущая на теле тяжелую длань Индуса. Так сильно, подло её никто ещё не бил, хотя, бывало, и сутенёр поднимал руку, и драчливый клиент попадался… Гордей за два года вообще её пальцем не тронул, любил потому что, а этот боров чуть не убил…
Говорят, помяни чёрта – он тут как тут. Анжелка глянула в зеркало и с ужасом заметила чёрный джип Индуса. Мощная машина, разбрасывая комья грязи, неслась вслед за гордеевским внедорожником, и расстояние между ними стремительно сокращалось.
Анжелка резко нажала на газ и только хуже сделала: машина пошла юзом, едва не вылетела из колеи. «На льду и по грязи не газуй, веди внатяг!» — вспомнила Анжелка уроки Гордея и сбавила скорость, машина выровнялась, ускорила ход, насколько это было возможно в условиях раскисшей полевой дороги. Джип Индуса был классом выше, и водитель опытнее – он неумолимо догонял изящную «Тойоту» Гордея.
«Господи, помоги мне!» — взмолилась Анжелка. Много раз она видела джип главаря, но никогда он не был таким страшным, как теперь, во время погони. В его чёрном, забрызганном грязью облике было нечто роковое, неумолимое, смертельно опасное. Из кабины выглянул Индус, его смуглая бульдожья физиономия была подстать машине – такая же тупая и безжалостная. Индус улыбнулся и помахал Анжелке рукой. «А ведь он убьёт меня! – подумала она обречёно. – И не за такие проступки убивал. За косой взгляд…»
В эту минуту показался вчерашний перелесок – тот, где они останавливались с Гордеем. Она вспомнила – там была старая лесная дорога, вчера они проехали по ней метров десять и остановились, заглушили мотор и молча бросились друг к другу в объятья.
Чёрный джип был метрах в трёх, когда Анжелка заметила вчерашнее место и резко вывернула руль влево. Индус пролетел мимо, а она, вцепившись в баранку, понеслась по узкой лесной дороге – извилистой и непредсказуемой, как человеческая судьба.
Судя по всему, этой весной здесь ещё никто не ездил – прошлогодние листья в колее были не тронуты, и только ими – двумя серо-жёлтыми полосками – руководствовалась Анжелка, когда бросала руль влево и вправо, проносясь порой в сантиметрах от стволов деревьев. Низкие ветви, едва опушённые зеленью, хлестали по лобовому стеклу, и она испуганно пригибала голову, хотя и понимала, что вреда от них не будет. Не впереди – сзади была опасность: чёрный джип Индуса вновь догонял её, «висел на хвосте», как говорил Гордей.
Перелесок кончился, пошла луговина, и джип, подкравшись сзади, резко ударил «Тойоту» в задний бампер. «Мамочка!» — всхлипнула Анжелка. Джип пошёл на обгон, но в это время дорога вновь нырнула в лес, и главарь вынужден был опять пристроиться в хвост убегавшей жертве.
Казалось, этой погоне не будет конца. Машины проскакивали какие-то низинки, болотца, и тогда из-под колёс взметались искрящиеся на солнце фонтаны, врывались в заросли кустарника, и ветви хлестали их слева и справа, выскакивали на пригорок в сосновый бор, и тогда их подбрасывало и швыряло на толстых, извилистых как змеи, корнях…
Индусу, видимо, надоело всё это. Он вытащил пистолет и, не целясь (прицелиться при такой тряске было невозможно), дважды выстрелил в задние колеса «Тойоты».
Анжелка услышала выстрелы и пригнулась к самому рулю. «Убивают, Господи. Убивают! – шептала она. – Да помогите же кто-нибудь».
Она нажала на сигнал, и громкий мелодичный звук его разнёсся по лесу, усиленный резонансом гулких сосен.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Гордей был на полпути от заимки до хутора, когда заметил впереди чёрные клубы дыма, поднимавшиеся над верхушками деревьев. Служба в горячей точке не прошла даром: он отлично ориентировался в незнакомой местности, умея видеть её мысленным взором как бы с высоты или на карте. Накануне он долго изучал ту страницу дорожного атласа, на которой значились Липки и их окрестности, и теперь безошибочно определил, что горит Барсуковский хутор. Гордей бросился бегом, хорошо понимая, что на хуторе его обязательно повяжут, там скоро будет всё село, но сейчас там Анжелка, и он не мог её бросить.
Тропу пересекала старая лесная дорога, отмеченная на карте тонкой, как волосок, пунктирной линией. Судя по колее, забитой жёлто-серой прошлогодней листвой, в этом году здесь ещё никто не проезжал. Охотники наверняка выбирали другой путь, от шоссейки, которая проходила севернее.
Всё это Гордей отметил мимоходом, по давней армейской привычке всё замечать, сопоставлять и откладывать в голове: авось и пригодится. Он вновь углубился в лес, когда слева и чуть сзади раздался удивительно знакомый звук клаксона. Он угадал бы его из тысячи: сам заказал в автосервисе эту щемяще-напевную древнюю мелодию того народа, который они, миротворцы, пытались спасти от гражданской войны.
Сомнений не было: где-то рядом, скорее всего на лесной дороге, которую он только что пересёк, сигналит его, Гордея, джип. «Управляй мечтой!» — вспомнил Горыныч рекламу. Кто же управляет его мечтой сегодня? Ну конечно, Анжелка! У Индуса есть свой внедорожник, мощнее, и вряд ли он пересядет на гордеевский.
В той стороне раздались два выстрела и древняя мелодия оборвалась, наступила тишина. Но Гордей помнил направление и бежал вперёд по незримой линии, мысленно начертанной на карте местности. Вот снова показалась лесная дорога – она не круто поднималась вверх и уходила в тишину соснового бора – величавого, как собор. Зеленые купола корабельных сосен упирались в ярко-синее апрельское небо, гигантские свечи стволов горели на солнце словно позлащенные, а подножие их утопало в малахите молодой травы и разновозрастных юных сосёнок.
Гордей бежал обочиной дороги, по возможности укрываясь в тени сосняка – и не ошибся. Рядом с его «тойотой», чуть сзади, стоял джип Индуса. Короткими перебежками, от сосёнки к сосёнке, Гордей приблизился метров на двадцать — ближе укрытия не было. Присмотрелся. На переднем сиденье «тойоты» сидела полуобнаженная Анжелка и левая рука её была прикована наручником к шоферской баранке. За нею справа сидел Индус. Казалось, что они мирно беседуют, но мучитель взмахнул рукой, раздался звук пощечины, и алая струйка крови потекла из её рта.
Анжелка вытерла её ладонью, с ужасом поглядела на свои окровавленные пальцы.
— Ты моей смерти хочешь?
— Может быть. Ещё не решил. Но за побег ответить надо, правда?
Гордей выхватил пистолет, прицелился, но не решился спустить курок. Слишком велик был риск задеть любимую женщину.
— Какой же ты подлец, Эдик! Ведь это мы с Гордеем нашли тебе Барсучонка. И такая твоя благодарность?
— Благодарят бедняки и слуги, дорогая. Господа отдают приказы. Я приказал – вы сделали. Пришла пора менять слуг. Я набираю новую команду.
В руке Индуса сверкнул нож.
— Эй, погоди! – крикнул Гордей. – Прежде, чем набрать новых, надо рассчитаться со старыми.
— Это ты, Горыныч? – не слишком удивился главарь. – Ну как ваши успехи?
— Гордей! – радостно крикнула Анжелка и рванулась было к жениху, но Индус обхватил её левой рукой за шею, стиснул так, что блондинка захрипела.
— Полегче, шеф! – повысил голос «разведчик». – Ты у меня на мушке, учти. Придушишь девочку – за кем будешь прятаться?
— Я и не думал её душить, что ты? Так, припугнуть только. Хотела удрать, подожгла хутор...
Он ещё крепче придавил её горло, не давая говорить, но левой рукой незаметно от главаря она сделала энергичный жест: «не верь!»
— Понятно! – не столько ему, сколько ей сказал в ответ Горыныч. – Ну тогда всё в порядке, отпускай её.
— Скажи сначала, как прошла операция. Я слышал, вы немножко пошумели.
— Было дело. Живучим оказался Барсук. Но теперь всё в порядке, ребята идут следом.
— Следом за кем?
— За мной, конечно.
— А мне показалось – за Барсучонком...
— Шутник ты, шеф.
— Это точно...
Индус во время разговора незаметно переложил финку в левую руку и лезвие её все также блестело возле шеи Анжелки, а правой медленно, чтобы не спугнуть, вытащил из-за пояса пистолет.
Но бывший миротворец тоже был не лыком шит.
— Спрячь пушку, Эдик! Ты ведь знаешь: я шмаляю лучше тебя.
— Девчонку пожалеешь.
— Нет, — сказал он равнодушно. – Если мне помирать, какая разница? Лучше с собой заберу, чем тебе оставлять.
— Да и мне она до лампочки, — погано скривился Индус. – Я уже...
Он знал: Гордей ревнив, как мавр, и так же глупо благороден в делах чести. Пока он прячется за сосной, достать его очень трудно, а самому поймать пулю легко: Гордей действительно стреляет лучше всех. Насобачился в своей горячей точке! Выманить бы его из укрытия...
— Много я видел сволочей, Индус, но такую, как ты, первый раз. Послать подчиненных в бой, а самому их жён лапать – это уже ни в какие рамки...
— Ты забыл законы стаи, Горыныч. У нас жён нет – есть самки. А лучшие самки всегда принадлежат вожаку.
— Гнилой ты вожак!
— Хочешь быть лучше? Ну идём, сразимся в честном поединке. Убей своего Акелло!
— Обманешь...
— Гадом буду!
Они скинули оружие, разделись по пояс и вышли на залитую солнцем лужайку – два крепких телом атлета, готовых к бою не на жизнь, а на смерть. Но Индус был тяжелее, имел черный пояс, а в каблуках высоких берцев тайно от всех хранил парочку «сюрпризов».
Они дрались жестоко, без правил, вкладывая в удары, броски и подсечки всю силу свою, умноженную на злость, ненависть и волю. Последних у Гордея оказалось больше и он, обливаясь потом и кровью, уже дожимал врага, выламывая его на болевом приёме, когда что-то острое вонзилось ему в спину, под ребра... После зверских ударов Индуса эта боль казалась не сильнее комариного укуса, и Гордей ещё успел дожать противника – тот потерял сознание, и теперь можно было скрутить его, но почему-то сам Гордей почувствовал себя связанным по рукам и ногам: он перестал ими владеть, они лежали на песке, словно чужие, а потом этот странный столбняк охватил всё туловище, оно отказалось дышать и сердце не захотело биться – Горыныч умер посиневший, словно его задушили подушкой.
Со своего водительского места Анжелка видела всё – видела страшную драку, обагрённые кровью тела в последнем клинче, видела, как рука Индуса нажала потайную кнопку на каблуке своего берца и извлекла из тайника крохотный шприц... Анжелка крикнула, но было поздно... Она ничем не могла помочь Гордею, потому что её собственная левая рука по-прежнему была прикована к рулевому колесу. Она видела нож, который Индус воткнул в ствол сосны, но не могла до него дотянуться, видела пистолет, который Гордей уложил на свою одежду, но и он был ей недоступен. А вместе с тем она понимала: надо что-то делать. Индус очнется, и теперь-то уж точно избавится от неё, как от свидетеля его последнего подлого убийства.
К счастью, ключ остался в замке зажигания. Она завела машину, развернула её на ход, и в это время Индус очнулся, поднял голову, уставился на неё одним здоровым глазом – второй был подбит в драке и весь заплыл. Кривая змеиная улыбка появилась на его окровавленном лице. Он погрозил Анжелке пальцем, словно добрый папаша дочке, но она знала, что это значит. Будет новая погоня, но на этот раз уже никто её не выручит. Горыныч мертв, Индус не оставит в живых и её. Сегодня она – последний свидетель.
А Индус уже поднимался, с трудом собирая в кучу своё побитое тело. Подтянул ноги, встал на коленки... Анжелка, стиснув зубы, надавила на газ до упора – и отпустила сцепление. Машина взревела, рванулась с места, как бык на арене, разбрасывая песок, и смяла незадачливого «тореадора». Удар бампером пришелся прямо в лоб, и колёса прошлись уже по мертвому телу Индуса.
Анжелка слышала удар, поняла, что свободна, но в следующее мгновение шершавый ствол сосны появился перед её глазами, и наступила темнота, которая потом, много позже, сменится белизной потолка больничной палаты.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Матвей Лукич видел сон. На лесной поляне, у костра, словно Двенадцать месяцев из сказки, сошлись его давние друзья-разведчики. Все были здесь – и старшина Милейко, погибший в сорок втором, и капитан Маркелов, и богатырь Степан Жежера... Сидят друзья, греются, смотрят на Лукича не то улыбчиво, не то тревожно – желтое пламя по временам застилает их лица, и непонятно Матвею, почему он – здесь, а они – там, по ту сторону костра?.. И сугробы кругом...
«С днем рождения, старшина!» — говорит Маркелов.
«Спасибо, товарищ капитан. Так, стало быть, и с Днем Победы?»
«Непонятно нам это», — хмурится Милейко.
«Я же 9 мая рожден, братцы! – улыбается во сне Матвей Лукич. – Какие к чёрту сугробы?»
«Холодные, брат», — вздыхает Жежера.
А где-то там, за пламенем, сидит ещё один солдат с удивительно знакомым лицом, сидит и наигрывает на гитаре любимую мелодию Лукича:
Две жизни прожить не дано,
Два счастья – забота пустая,
Из двух выпадает одно,
Такая вот правда простая.
«Мы с ним в один день рождённые!» – хвалится во сне Лукич.
Помолчав, встают солдаты и уходят. След в след, как ходит разведка.
«А я-то как же?» — встревожен старик.
«Подождем», — шелестит по цепочке уходящих.
«Не будите его, — говорит капитан голосом родного сына Матвея Лукича. – Пусть отдохнёт... старый вояка».
* * *
Он проснулся уже в вертолете от шума винтов над головой. Открыл глаза. В ногах сидел старший сын, полковник.
— Ну здравствуй, батя! – Из-под черных с проседью усов просияли белоснежные зубы. – Как ты?
— Да ничего, — хмуро ответил Лукич: сон было жалко. – Куды ты меня?
— В госпиталь, товарищ гвардии старшина. Подлечиться тебе надо, отдохнуть.
Лукич покосился на своё плечо. Оно было щедро обмотано бинтами. Но старый добрый бушлат, конечно, загубили, черти, рукав срезали начисто.
Сын перехватил недовольный взгляд отца.
— Я тебе свой подарю, батя. – Он снял с себя новенький камуфляж и укутал старика. Бушлат был тёплый и почти невесомый – таких не шили в ту войну.
Лукич пожевал губами – поблагодарил.
— Мальчонка жив?
— Жив, батя, с нами летит. Контужен сильно, а так ничего. Ноги ты ему спас...
Старик сделал знак, чтобы сын наклонился пониже, и зашептал ему в самое ухо:
— Помоги ему, Лёша! Он теперь круглый сирота, а для меня – как внук родной.
— Понимаю.
На следующий день сын зашёл в палату, где лежал Лукич.
— Как ты, батя?
— Да ничо... Рассказывай!
— Взял грех на душу, представил Игоря твоего героем: один против банды и всё такое прочее... Впору орден давать – не то что судить его. Лежит здесь же, как мой агент, пострадавший в ходе боевой операции. Кстати, специалистов по контузии во всём городе нет таких, как здесь.
— Это хорошо... Не колется больше?
— И в мыслях не держит. Что касается старых связей... За палатой наблюдают. Но, похоже, некому уже на него покушаться. Индус мёртв, главные бойцы его – тоже. Арестовали финансиста банды и пяток фигур поменьше. Всё! Нет группировки Индуса!
— Ну и ладно. Много крови на них, говорят...
Полковник хлопнул себя по коленке.
— Ты не поверишь, батя, сколько шуму в городе по этому поводу. «В результате умелых действий раскрыта и обезврежена опасная преступная группировка...» Такой звездопад посыплется на погоны!.. А подлинный герой лежит себе скромнёхонько...
— Слава и кудри в молодости хороши, сынок. Что мне от них? С собой в могилу звезды не унесёшь.
— Ты про могилу-то брось! Мы с тобой ещё поохотимся, порыбачим, старый хрыч!
Дед Матвей мечтательно вздохнул.
— Мне б до Дня Победы дожить, сынок. А там... пора уже. Заждались меня друзья, неудобно.
— Какие друзья, батя?
— Боевые. Каждую ночь приходят во сне. Они – там, я – здесь. А уходят – оглядываются: не иду ли следом?
— Успеется, батя. Не наводи тоску... Приказываю!
— Слушаюсь, товарищ полковник... Но и тебе накажу... Сделаешь?
— Всё, что в силах, батя!
Старик приподнялся на локте здоровой руки.
— Соседей моих – Антонину с Васькой – похорони рядом с мамкой твоей. А посередке... оставь для меня местечко.
— Хорошо, батя. Будет сделано!
Сын ушёл, а Матвей Лукич полежал ещё немного, поворочался... Нет, не привык он валяться подолгу на мягких кроватях!
Потихоньку, стараясь не шелохнуть больную руку, старик спустил на пол ноги, нащупал ими тапочки, встал и пошел к двери, опираясь на новую обычную трость, подаренную сыном. Прежняя – с острым потайным кинжалом внутри – сегодня приобщена к делу и вряд ли когда возвратится к старику. Да он и не жалеет, убежден: вчерашний бой был последним в его жизни.
Слегка приоткрыв дверь, Матвей Лукич оглядел больничный коридор, убедился в том, что он пуст, и вышел из палаты. Госпиталь располагался в большом старинном здании со множеством комнат, превращённых в палаты, и где искать Игорька, старик понятия не имел. Но он был разведчик, и этим всё сказано.

Март 2005 г.
 М