О сложных отношениях лесных зверушек с воинами-пограничниками

Будьте внимательны! 60% описываемых технических и тактических подробностей искажены автором по незнанию и забывчивости, а остальное – для соблюдения секретности.

Часть Первая

Вечер. Солнышко садится. Покраснело оно уже и виднеется так ласково и тепло через верхушки елок.
В смысле, если самому на дереве сидеть, и сверху на всю эту картину глядеть. Снизу-то, из лесу, солнца уже не видно. В лесу уже сумрак.
Но белка сидит на дереве, и всей этой красотой наслаждается. Но вот насторожилась она, дернула кисточками на ушах – решила немножко вниз спуститься и полюбопытствовать – что-то там внизу интересное творится. И глядь – словно человек-паук порскнула маленькая серая зверушка в пушистой своей шубе – по стволу распласталась – и только лапками когтистыми перебирает.
Вот добралась белочка до уровня высоты трехметровой примерно – и замерла, как бежала – головой вниз, хвост вверх и чуть вправо торчит, тоже к стволу прильнул.
Смотрит глазками-бусинками, чего у нас здесь творится.

А у нас здесь прогалинка этакая длинненькая – посреди прогалинки следовая полоса разлинована и заборчик стоит чудесненький – нити колючей проволоки поблескивают. То есть это они с утречка от росы поблескивают, когда вышеуказанное небесное светильце как раз вдоль прогалинки и вдоль заборчика светит. А сейчас ничего не блестит.
И вот белка внимательно на это дело смотрит, и видит всякую лесную живность. В данном случае – двух щенят. Хотя кутята, конечно, не лесная живность, а более обыкновенная. Это детишки поселковой собаки Динки – соответственно Бонька и Пунька, как их окрестила ребятня. Мамаша их вскоре после родов по политическим или каким-то другим соображениям решила в лес уйти. Правда недалеко – а так, чтобы при нужде пропитание можно было все же из поселка воровать.
И растут, значит, Бонька и Пунька настоящими одичалыми собаками. Динка-то, она собака породистая, мало того – даже элитная помесь. По матери она овчарка, а папаша у нее двортерьерчик. Так что и сама она, хотя на овчарку чем-то похожа – но ушки у ней не стоят. Порода. Ну а щенята – они и вовсе двортерьеры с изрядной родословной получаются.

Вот сейчас они чуть-чуть подросли уже, играют, резвятся. Отбежали от родительского гнезда-берлоги через ручеек на пару сотен метров и чувствуют себя первооткрывателями нового мира. Ну как собаки Руала Амундсена, например, которые южный полюс нашли.
Бонька прошмыгнула под самой нижней ниткой колючки и возится там, хвостиком своим коротеньким и нелепым помахивает. А Пунька глядит на нее с другой стороны – голову большую наклонил, ушки свесил. Ну они у этой породы всегда висят, правда.

Повернулась Бонька к братцу, подошла к забору, положила передние лапы на одну из ниток – а на них голову пристроила. Ну прямо заключенный копалоармеец, который из лагеря на волю с тоской смотрит.

А белка, та что на дереве, продолжает это все наблюдать. И видит, что в кустах, вот, что-то шевельнулось – и на прогалинку с указанными инженерными сооружениями вылезает рассерженная мамаша, Динка. Тихо-тихо подошла она к Пуньке – только рыкнула – тот сразу принял испуганный и виноватый вид. Прижался к материнскому боку и крайне послушным стал.
Мама же оттянула проволоку вниз сильной лапищей, голову свою большую и серую, с черными губами и черными кругами вокруг глаз просунула между нитями – и Боньку аккуратно за шкирку цоп!
Извлекла дочурку – и домой потащила – изредка только оглядывается, чтобы второй ребенок не отставал. Красота, идиллия. Бонька из материнской пасти свисает, и только покачивается, как галилеев маятник – пузико круглое, лапки в стороны торчат. Весьма забавно.
Белка поморгала еще пару минут глазками-бусинками своими черными, потом плюнула на все и заспешила куда-то по беличьим своим делишкам – с сосенки на сосенку перескакивает, хвостом пушистым в воздухе подруливает – разом пропала из виду.

А в это время, вдалеке, километра за четыре отсюда по прямой – а по прогалинке и все семь будет, поскольку заборчик у нас туточки немножко загибается в соответствии с партийной необходимостью – вот там, на пограничной заставе, дежурный по связи и сигнализации, молодой парень с модным светлым чубом на стриженной башке записал время сработки сигнализации в специальный журнальчик и побежал в ленинскую комнату.
Он, вообще, должен сразу начальнику заставы доложить – но тут как раз случилось, что начальник, да и весь прочий личный состав – все расположились в этом сравнительно небольшом, но светлом, чистом и торжественном помещеньице. По поводу. День рождения у начальника. Тридцать шесть лет товарищу майору Игнатьеву.

– Товарищ майор! Разрешите доложить! – воскликнул чубатый, частично войдя в "класс" – то есть голову в дверь просунув.
– Не вздумай сказать, что сработка! – ухмыльнулся Игнатьев, который в этот момент занес огромнейший ножище над огромнейшим праздничнейшим тортищем. Это кулинарное произведение по случаю (в смысле, по поводу) соорудила его жена, Клавдия Антоновна. Кстати сама эта примечательная дама сидела рядом с мужем и сразу поникла духом, предчувствуя недоброе. И правильно предчувствовала.
– На четырнадцатом участке, товарищ майор! – шмыгнул носом дежурный.
Над столом прокатился тяжелый вздох из двадцати семи нестройных партий. Майор аккуратно положил свое жуткое оружие на стол и сказал с расстановкой:
– Клава... Ты это... тортик прикрой чем-нибудь, а чай мы потом по новой вскипятим. Ребята... Давайте что ли... "В ружье!"

Обычно команда "В ружье!" подается не начальником, а дежурным по заставе и гораздо более зычным голосом, да с сигналом тревоги в виде какой-нибудь военной музыки или сирены – где как заведено. Но сейчас почти весь контингент был собран воедино, так что и кричать было незачем. Все под рукой – крайне удобно.
Ну, суета началась, бегают – дежурный по заставе, умудренный полутора годами службы, сержант Васильев дверями оружейной комнаты гремит, народ автоматы разбирает и восторга совершенно не испытывает. Потому что есть в них гадкое подозрение, что в очередной раз идут охотиться на призраков. Знали бы они, горемыки, про Пуньку и Боньку... Но служба есть служба.
Только знакомый уже нам дежурный по связи и сигнализации, или, в просторечии, дээсэс с некоторым злорадным чувством удовольствия все это переживает. Кому интересно было бы в праздник на телефонах весь день сидеть – а теперь вот какой красивый миттельшпильчик нарисовался: он сидит хоть и на связи, но в тепле – а у всех впереди длинная и полная настоящего пограничного дискомфорта ночка. Снимает этот чубатый кадр трубочку с аппаратика и, как положено, вызывает собратьев по ремеслу с соседних застав:
– "Углекислотный"!.. Привет Витька! Сейчас... Але... Але! "Домкрат"! Але! Ага, привет! О! И тут тоже Витька... Классно, я между двумя Витьками! – смеется. – Ребята, а у нас тут праздник. Ага... Ага... Значит так... Застава поднята в 22 часа 13 минут по сработке сигнализационного комплекса на 14 участке. Ага...
Кладет наш дээсэс трубочку и расплывается в мерзкой, но простительной улыбочке, представляя, как поднимаются "В ружье" соседние заставы. Такой порядок на этом напряженном участке Границы... Такой Приказ...

Ну что ж... Пять минут прошло – поехали... Старшина заставы, толстый и усатый прапорщик Сивяков сам-пятнадцать погрузился в грузовичок и покатил с ребятками, чтоб прикрыть Родину собственным телом (и телами оговоренных пятнадцати солдатушек). Они залегли цепочкой напротив чудесного четырнадцатого участка и на определенном удалении от "линии, определяющей пространственный предел действия суверенитета" и мерзли там, чтоб неизвестный враг не просочился.
О них мы больше пока не будем говорить – не замерзли – и то хорошо.

А начальник, немолодой наш майор, имея под непосредственным командованием гораздо более скромную группу из четверых военнослужащих и одной розыскной овчарки приколбасился в побитом жизнью уазике собственно к месту сработки. Прошло минут семь, возбуждение утихло, поскольку никаких видимых следов нарушения, как мы с вами знаем, найти там было невозможно.
– Так я и думал! – сказал себе Игнатьев и сел обратно в машину. Сел и сидит. Злится. День рождения он считал праздником священным. Может не таким священным, как День Победы или День Пограничника. Но гораздо более священным, например, чем День Красной Армии и Военно-Морского Флота. Есть такое дело – 23 февраля все мужчины принимают поздравления, а пограничники презрительно фыркают, отмежевываясь подобным своеобразием от армейцев – своих заклятых идеологических врагов.
День рождения... И возраст уже немаленький... На этой заставе начальником почти десять лет... Закурить бы... Эх-хе...

Стало совсем темно. Начал накрапывать дождик. Неподалеку, в своем уютном гнезде давно уже дремали под материнским животом злостные нарушители Бонька и Пунька. К уазику подбежал младший сержант Мазяня.
– Товарищ майор! Разрешите доложить! Согласно вашему приказанию прошли по тринадцатому, четырнадцатому и пятнадцатому участкам еще раз. Признаков нарушения Государственной Границы не обнаружено. Предположительно сработка произошла от зайца!
Игнатьев скрежетнул зубами:
– Зайчик! Перепрыгнул комплекс! Три метра высоты! Хвостиком махнул – нитку зацепил... Да?.. Ищите причину сработки – я вам сказал!!!

Обескураженный капрал поплелся восвояси.
– "Батя" сказал искать! – передал он волю начальника товарищам. Товарищи приуныли и даже розыскная овчарка нахмурилась. Опять уныло побрели – двое туда, двое в другую сторону – вдоль полосы, обреченно подсвечивая черный и мокнущий лес лучами мощных следовых фонарей.

Кто ищет – тот всегда чего-нибудь да найдет. Главное искать как можно более упорно. Через десять минут к уазику сбежались все четверо – двое чтобы рассказать, двое чтобы узнать, в чем дело. Интересно же.

– Товарищ майор! Следы! Там! Вон там! Только это уже пятнадцатый, а не четырнадцатый...
Заурчал мотор уазика, тревожная группа мигом переместилась к точке обнаружения "признаков нарушения".
– Ну и где же ваши следы? – тоскливо сощурился майор на яркие пятна света, скачущие по полувыветренным бороздкам в стынущей земле.
– Вот там, – попытался поточнее показать пальцем рядовой Дубинин, – видите товарищ майор. Будто кто-то прыгнул. Пяточкой. И дальше, у камня. Видите?
– Едрить вас! Еще и камни здесь валяются. Я же две недели назад рабочую группу посылал полосу очистить...
– Очищали, товарищ майор, – неуверенно протянул младший сержант.
– Ладно... – Игнатьев вздохнул и споро шагнул к первому из двух отпечатков. Потом к тому, который у камня.
– Сержант Мазяня! Ко мне! – свирепо оглянулся он на капрала. Тот ринулся к начальнику и хлопая глазами уставился на след.
– Ну и что это за ерунда?
– Вроде... Ну... Размер сорок пятый... Кажись... – неуверенно стал описывать отпечаток Мазяня, и вдруг до него дошло. – Да на сапог ведь похоже, товарищ майор!
– Какая всепроницательность! – съязвил Игнатьев малопонятным выросшему в деревне младшему сержанту словом.
– Товарищ майор! Это... Это если из наших, то это только у рядового Поповича такой размер!

Майор Игнатьев мысленно пообещал Поповичу ужасную кару, если это он, и направился к тому столбу забора на котором была телефонная розетка. Мазяня достал из подсумка трубку и стал ковыряться штекером в отверстии разъема. Наконец послышался далекий голос, выкликающий невнятные позывные.
– "Паровик"! Шестьсотпятнадцатый, ефрейтор Чубаров! – это наш знакомый, дежурный-по-связи-сигнализации так представляется, чтоб враг не понял. А фамилия у него в такт прическе, как видим, попала.
Начальник же нетерпеливо выхватил трубку у Мазяни и сердито заорал:
– Это Игнатьев! Попович у нас сейчас на заставе или со старшиной уехал? Если не уехал – сюда его! Бегом!
С той стороны послышалась возня, стук трубки по столу, быстрый удаляющийся топот и неразборчивые крики, прошло секунд пятнадцать, пока дээсэс вернулся и привел с собой Поповича.
– Здесь, товарищ майор. Здесь Попович!
– Давай-ка его сюда... – злобно прошипел Игнатьев, – Попович! Попович!!! Отвечай, чьи следы на пятнадцатом участке. Сапоги огромные такие. Твои? Ты здесь скакал? Когда? А какого хрена ты здесь скакал? Камень? Вижу что камень. Ах убрать хотел? А чего ж не убрал? Тяжелый?!! Я тебя съем, Попович! Давай дежурного. Чубаров? Уйди, Чубаров! Дежурного по заставе, Васильева! Васильев! Отбой команды "В ружье", со старшиной свяжитесь, скажите чтоб сворачивался. Мы возвращаемся. Попович пусть готовится к наряду... Камень свой философский будет убирать... С ним кто-нибудь из молодых... Этот, маленький пусть идет. Забыл фамилию... Да, Патрикеев! Мы возвращаемся!

Прошло еще минут сорок, пока, наконец все снова собрались на заставе. Старшина сердито топорщил мокрые усы и тряс свой плащ, наполняя коридор облаком мелких брызг. Солдаты устало сдавали оружие.
Майор Игнатьев не отходя от кассы поставил приказ Поповичу и Патрикееву. Камень убрать, следы заровнять. И все сделать "как положено"...
Несчастливцы нагрузились автоматами, взяли ручной профилировщик, нарядились в бесформенные прорезиненные плащи химзащиты и вяло выслушав заключительные слова "...напра-во, на охрану Государственной границы – шагом марш!" повернулись и потопали к дверям.
Остальные пограничники вновь собрались в классе, чтобы не дать пропасть пирогу. Дээсэс выслушал доклад часового заставы о том, что Попович и Патрикеев вышли за ворота и записал это в журнале – 26 сентября, 25 часов 10 минут. Потом все же исправил – 27 сентября, час-десять.

Часть вторая
А что же тот мифический зайчик, на которого в самом начале безуспешно пытался взвалить ответственность за сработку четырнадцатого участка младший сержант Мазяня?
Заяц не дремал. На заставе погрузились в свой тревожный сон пограничники, в недалекой норе сопели, как уж было сказано выше, Бонька и Пунька – они только на минутку просыпались, если мама Динка переворачивалась, поскуливали, вновь забирались под ее теплое брюхо и сызнова предавались своему детскому, беззаботно-щенячьему сну. Даже белка отдыхала где-то в невидимом дупле на неизвестном дереве.
И только подлый-преподлый заяц не дремал.
Черт его знает, чего ему там понадобилось – но вдруг, в лунный свет, освещавший следовую полосу и неумолимо стоящий вдоль нее, ощетинившийся забор, выскочила маленькая серая тень. Зайчишка повернул длинноухую голову туда-сюда, словно ища причину своей бессонницы – потом вдруг чего-то испугался, скакнул раз, другой – и третьим прыжком пролетел между проволоками в самой середке сигнализационного комплекса.
Нити задрожали, поблескивая колючками – а за несколько километров, на злополучной заставе, дээсэс ефрейтор Чубаров тупо захлопал светлыми ресницами на вспыхнувшую посреди пульта маленькую лампочку.