Петрoff

Когда-нибудь на пустынном берегу. Увидев тусклого старика на мелкой гальке, я вдруг пойму, что это - я, швыряющий камешки в воду и считающий далекие всплески.

1

Мы выплываем из города в огненном потоке автобана. Прощай, Амстердам!

Я, полулежа на заднем сиденье, и последняя бутылка с остатками пива. По радио Робби Вильямсу на все чихать, кроме настоящей любви, а самолетов, заходящих на посадку в посеревшем небе так много, что при желании их можно считать как овец. Но мне вдруг не хочется спать.

Ни с того ни с сего я говорю (у меня вырывается) самую что ни на есть бессмысленную фразу.

Сегодня умер господин Петров.

Я не смотрю на удивленные причудливо обернувшиеся ко мне головы. Это мои странные спутники везут меня в странной машине к сияющему Схипхолу.

Я смотрю назад, в город. В огни, исчезающие в темноте. В то, что было для меня сегодня каналами, покосившимися домами и суетливыми китайцами. Я возвращаюсь в незатейливую уборную пиццерии. Грязная и с покорежеными кабинами, словно здесь кого-то методично убивали.

Они вешают над писсуарами большие зеркала. Видимо для любителей философии. А может, для акуртаных шелковых пижонов. Или для онанистов.

Я рассеянно смотрю в зеркало. И вдруг понимаю, что в нем ничего нет.

Я смотрю в усталую, бессмысленную пустоту.

 

Еще раньше в бытность мою у моря, мы с ним устраивали дикие утренние забеги. Тогда он еще не носил шляп и учил меня ушу. Ну и я его тоже чему то. Было что-то забавное в сосредоточенном взбегании в гору с мельканием деревьев и бесконечным серпантином узкого асфальта.

Среди зеленых полян с поваленными стволами, приспособленными под шашлыки, едкий дым костра, уксус, детские игры и бренчание гитары, мы становимся друг на против друга, готовые встретить день хорошей разминкой. Откуда нибудь сверху медленно двигается облако, застревая в деревьях, превращаясь в обыкновенный мокрый туман. Дикое разочарование. Ну да ладно.

Потом мы стоим на крыше аэрария. Рано утром, до прихода спасателей, собак с владельцами на поводках, до спуска лодок, до первых детских криков, до бодрых позывных курортного радио. Да что там - мы стоим над морем до самого начала времен, когда слышно тишину. И вода - зеленая.

Все остальное где-то за горами и далеко впереди.

Империя Офисов и ее легионеры в смокингах под гимн телефонной трели. Все эти чемоданы денег. Компьютеры, банкоматы, медали и почетные грамоты. Гонорары в белых конвертах, заваливающие толпу самоуверенных рабов.

С девяти до пяти. Удачная сделка. Я только что с выгодой продал свою жизнь.

С наступлением тепла сюда набегут дети. Дети, которые вырастут и обзаведутся солидными костюмами, чтобы миллионы цифр и этикеток в их глазах сообща навсегда утопили слабое утреннее солнце.

(Я с удовольствием стер бы весь предыдущий абзац, да только все это -сущая правда.)

Они приедут и, сунув большой палец своих до мозолей сношеных ног, назовут это купанием, а может даже -единением с природой. Ох, наверное, это случится совсем скоро.

Но сейчас господин Петров легко срывается и вытянув руки взлетает над тишиной. Я смотрю ему вслед и знаю, что так мне никогда не прыгнуть. Он описывает плавную дугу, а я слышу сопротивление воздуха. И всплеск. Ноги уходят на глубину хвостом голубого кита.

Он расплескивает свою радость чтобы осеменить огромную кучу воды. Крики и брызги. Радостный господин Петров.

Я прыгаю следом.

Он всплывает, и в руках у него разломаные и поросошие тиной. Корабли и подводные лодки. Искареженые баржи и прогнившие парусники. Испуганные метвецы.

Господин Петров удивляется и плачет, не зная куда теперь с этими обломками. Он здорово растерян. Он говорит, что там под водой умер целый город.

Атлантида покончила с собой, узнав, ЧТО скрывается за звездами. Они перевернули вселенную, чтобы воочию увидеть плохопобеленый задник. Наверное, кто-то просто забыл вырезать для них какую-нибудь дверь. Мир ведь так несправедлив. Весь остров напился, а потом уж дали сигнал к погружению.

Мы ныряем в прозрачную голубизну.

Я не вижу ничего, кроме урны, которую еще на прошлой неделе зашвырнул сюда Борман. Он был пьян, обижен и очень несдержан. Огромная бетонная урна.

Она зарылась в песок предательской миной и господин Петров уже успел боднуть ее лбом. Я показываю ему, что корабли с мертвецами выпрыгнули искрами из его головы. Он трет шишку и матерится. Слова пузырями несутся вверх. Господин Петров начинает смеяться, и я чувствую, что Борману несдобровать.

Позже мы сидим на берегу, обжаривая крабов и думать не думаем про утонувший город.

 

Каналы в Амстердаме в основном состоят из лодок, ботов, разноперстных яхт, мачтами, торчащими по всему городу словно деревья. Вокзальная стоянка забита велосипедами, они тут тоже повсюду. Даже полицейские акуратно объежают на них шатающуюся в едком запахе молодежь. Везде все только самое нужное, а весь хлам акуратно снесен в сувенирные лавки и продается окосевшим туристам по цене небольшого частного самолета.

Все остальное потонуло в сладком дыму и покрылось январской изморозью. Люди были просто фигурами, проходившими мимо. В памяти же болтаются только каналы, кособокие, поздносредневековые трехэтажки над ними, и китайцы.

Китайцы идут на встречу, стоят серым утром под вывесками из иероглифов. Надпись из трех завитушек, свисающая сверху, и ты чуствуешь себя бравым участником первой миссии на Марс.

Мне выпало справится о дороге, и я распахиваю дверь магазинчика, звякая ей о подвешаный колокольчик.

И тут вдруг настоящий голландец возвышается из-за прилавка.

Изящный педераст с серьгой и балетными руками. Он курит трубку так, словно откусывает кусочек микадо. Ему вкусно и приятно здесь посреди рухляди, которая блестит, бренчит или просто болтается на веревочках. Мне же неловко от его ласковых взглядов и я что-то бормочу про карту города. Я уже почти пячусь к стеклянной двери. Он как будто все понимает и снисходительно улыбается. У него только карта кафешопов. Он говорит это сочной струей дыма смешивая его с улыбкой и движением руки в сторону книжного магазина. Вы найдете там то, что ищете, мой дорогой. Я вываливаюсь назад к своей смеющейся компании и мы бредем по мостовой.

Когда вы слышете голландский, то хватаетесь за голову. Такое немыслимое каверкание звуков, добавление чего-то клокочущего и булькающего. Словно раки с концентрированым апельсиновым соком.

Я пародирую голландца. Господин Петров рассеян. У остальных просто пар изо рта. Дружная компания.

Становится совсем холодно, когда я хочу сфотографировать молодую пару на небольшой площади у интернет-кафе. Раньше здесь была анатомичка и маньяки в профессорских званиях кромсали трупы для зрителей. Я нажимаю на кнопку, вспышка выхватывает и навегда впечатывает в пленку вечернюю тьму и белый дым моего разлетающегося дыхания.

А меня уже тянут за руку к светлой победе коммунизма. На лицах официантов кафешопа вяло шевелятся улыбки.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

Под всплески волн и жару. Мы сидим и болтаем ногами над двумя нижними этажами. Перебрасываемся красивыми и длинными словами вроде эвакуации и черезвычайных обстоятельств. Дым начинает проникать сквозь мокрые тряпки торчащие из под двери. Пожар, было первым что я услышал сквозь сон. А потом было лицо господина Петрова, сколнившегося надо мной. Возужденное веселое лицо. Он уже эвакуировал со шкафа всю анашу, проходившую тихую сушку, потом разбудил меня.

Господин Петров здорово смахивает на Винни Пуха и семь горшков с медом. Я говорю ему об этом, а потом уж мы сидим и ждем пожарных, болтая ногами. Нам не о чем беспокоится.

По стене дома ползет жирная и мохнатая фаланга. Мы дожидаемся когда она занесет первый набор лапок над подоконником и начинаем против нее непримеримую борьбу. Я достаю спички, а господин Петров целится из дезодоранта. Какая то там свежесть. Может свежесть морозного утра.

Соседка Сверху здорово перепугана. Мы переговариваемся, как жертвы караблекрушения и это забавно. Она нравится мне так снизу вверх. Ее руки машинально проверяют высохли ли джинсы, болтающиеся на ветру как каторжник на рее. Это мои джинсы, постираные под суровый рокот ее матери. Тяжело быть влюбленным в свою соседку, быть на десять лет ее моложе, здороваться с ее мамой и курить в подъезде в самодельную пепльницу ее отца.

Сколько то лет назад его сбило грузовиком и с тех пор он улетел на острова Зеленого Мыса чтобы поселиться там на всю жизнь. Жаль, что окружающие это не знают.

Сверху на меня свешиваются ее волосы. Она смотрит испугано. Девушка сверху. Мы ни в коем случае не сгорим.

Я совсем не жалею о том, что сегодня у нас не будет ушу.

Ее мать. Округлая дама, давным давно засунувшая все самое хорошее куда-то глубоко.Носить все это в себе очень тяжело и ее пучит от бесконечного напряжения. Она крепко сжимает зубы. Ко мне относится трогательно, как к маленькому котенку, которого мальчишки затащили на девятиэтажку и швырнули с крыши вниз просто забавы ради. Я попался на пути настоящей тигрице и теперь сам посажен в клетку.

У меня же самого голова набита в основном сексом и я думаю про волосатых армянок позволяющих трахать себя в зад и уделывающими потом брачное ложе в пароксизме анального оргазма, про овец блондинистого типа с ушами сто тридцать второго размера, которыми завалено наше самое Завысшенное из учебных заведений. И я чуствую себя завхозом на огромном складе готовой продукции. Я ношусь со своей неудовлетворенностью как бешенный белый кролик, ныряющий в одну волосатую дыру за другой.

И Чтобы я не делал мой член исправно встает в восемь тридцать в маршрутном такси. Это даже смешно. Мы как раз проезжаем остановку про Яна Фабрициуса, когда я чувствую его (не Фабрициуса конечно), проснувшегося и потирающего руки в ожидании завтрака. Иногда мне удается юркнуть в чью-нибудь постель с утра, потягиваясь и зевая. Мы ведь живем с ним несколько отчужденно.

Хотя уже тогда мне казалось, что в любой самой сложной жизненной ситуации я всегда смогу подействовать на него этой магической фразой. Остановка - Снаторий Яна Фабрициуса. Есть, остановка Яна Фабрициуса! Да здраствует Ян Фабрициус. Естественно, я и понятия не имею кто это, но эта часть повествования явно заслуживает быть названой в его честь.

 

ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОВЕСТВУЕТСЯ...

Наверное я и есть этот несмышленный мохнатый котенок. И я рассматриваю блестящие прутья своей клетки с наивным любопытством.

 

Зима. Север. Окно под крышей и кто-то маячит в занавесках. Вообщем ничего интересного. Огромные глаза на похудевшей щетине, стеклянеют в сером окне.

После того как меня уволили и списали в утиль, мои прогулки на улицу ограничиваются неохотным выглядыванием из-за штор. Я смотрю как дома на против сходятся клином. За ними виднеется лес и я пол года набираюсь решимости отправится туда на прогулку.

Но обо всем по прядку. Вначале было слово. Из трех букв.

В заснеженом городе Г. меня случайно устроили в курьезный отдел перепродаж. Едва войдя я потянул носом и вопросительно взглянул на собравшихся меня допросительно интервьюировать. А у нас ремонт. Переходный период, знаете ли.

Пахло дерьмом.

Я отвечал так рассеянно и пространно, что меня обозвали ПиАРом, но оставили работать.

Позже я понял, что уволняют у нас только за отсутствие профессионализма, но что это такое точно никто не знает.

Господин Петров приходил теперь из таинственного леса, весь в шишках и клещах. Он зарос и облысел одновременно. Издевался над моим начальником и, выпив, неприменно спрашивал, когда же меня наконец уволят.

Ты ведь писатель. Так и пиши. Да и та новая девица, что приезжает к тебе из Большого Города (сокращенно - Большое Г.), тоже вроде так считает. Мне кажется, у нее на тебя планы. И господин Петров осатанело подмигивает пустому стакану. Он уже не скачет и не занимается горловым пением, хотя глаза еще готовы прожечь кого угодно, а руки тянутся за каждой юбкой.

Я говорю ему, что он постарел. Господин Петров советует мне посмотреть на себя, но мне лень тащится к зеркалу и я сижу на кухне со стаканом водки в руке.

Я ненавижу этот климат. Эти равнины заросшие однообразием под постоянной серостью туч и прочей ерундой. За каким лешим тебя сюда понесло? Едва наступала осень, как господин Петров начинал депрессировать. Привыкший в солнцу поверх горных пиков над соленым морем он сникал вместе с первым снегом. Угрюмый господин Петров.

Мне только и оставалась, что бормотать про Перспективы и Благосостояние.

 

ЧЕЛОВЕК ИЗ ДЕРЬМА

 

Когда я первый раз заикнулся, что наш шеф состоит из дерьма, начальник отдела курьезных перепродаж сурово отдернул меня, заявив, что сие банальность, об этом все и так знают и нечего голосить. Он рассуждал так логично, рисуя мне образ навоза, на котором взрастают душистые злаки, что оканчательно меня запутал. Да, он весь состоит из дерьма. Даже когда он говорит, дерьмо сыпется у него изо рта нескончаемым потоком. А так как поговорить он любит, длиннющй шлейф пахучего навоза стелится следом, вынуждая бесконечных секретарей подскальзываться в суетливой погоне.

Что же это ты за такой чистюля? Падумаешь всего только пару киллограмм ежедневных фекалий. У нас в каждом кабинете стоят горшочки с совками, а некоторые выдумывают себе спецодежды в виде комбинизонов. А как у нас растут цветы! Мы же рассадник чудесной жизни. Не говоря уже о целебных грязевых ваннах. Вообщем мы живем в сказочном Офисе, где если у тебя есть совок и любовь к животному естеству ты будешь счастлив до оканчания времен.

Я вышел из его кабинета в приподнятом настроении, подскользнулся на свежем дерьме и попал на Заседание, где шеф, возвышаясь на вонючем троне, орошал конференц-зал дерьмом. В этот вечер с ним случился понос, и аплодировавшая аудитория ближе к концу захлебывалась в благостном потоке.

На следующий день хоронили начальника курьезного отдела перепродаж, который умудрился утонуть на Заседании и был обвинен в непрофессионализме.

 

Они не разрешили мне ничего острого. Ничего острее, чем рулон туалетной бумаги. Санитар равнодушно швырнул меня на койку, и в темноте зажглись разнокалиберные глаза. Кровати заскрипели и мне пришлось обнаружить, что палата у меня на шестнадцать человек.

В полночь меня повели сквозь металлические затворы и сонные караулы.

Главный врач сидел в кабинет играя со мной в я-так-занят-что-и-не-заметил-как-вас-вошли. Довольно скушная игра. Никакой эволюции. Ему это надоело еще раньше чем мне.

Как собака и хозяин, как пожилая пара поеденая жизнью, все кто постоянно в контакте жутко похожи. Так и врачи-психиатры уже через пару лет работы сами подозрительно смахивают на психов.

Полюбуйтесь на моего врача. Его толстые линзы вмещают вселенную. Яростный взгляд пронизывает ее хвостатой кометой, а я уворачиваюсь, болтая ногами на маленьком шарике вокруг желтой звезды.

Я сижу и болтаю ногами мимо прогресса, разглядывая сгорбленных волосатых, высекающих искры из пыльных валунов. Я вижу первые колеса, грохочущие по нелепым дорогам. Бородатые старцы обмакивают перья в черное и набрасываются на белоснежные листы.

Те, что попроще закидывают в море невод и их накрывает снегом из уже написаного. Моя история болезни кружит над миром, накрывая вечную весну. Мой врач, как снеговик в белом халате посреди снега.

Я хотел бы с вами о вашей работе. Шариковая ручка перестает плясать на разлинееном листе. Я попадаю под внимательный взгляд. Холодная игла вонзается мне чуть понижи шеи и меня под стекло. Я уже не шевелю лапками. Я высох и пожелтел.

Вы понимаете, ПОЧЕМУ вас отправили к нам? Полуночная вежливость. Мне хочется и я зеваю.

Ваш шеф. Помните ли Вы. Ваш. Вы. Вас. Что Вы с ним сделали?

Истошный крик бухгалтерши. Она выскакивает в коридор потрясая гастрономическими конечностями. Она так несется, что косметику сметает ветром. Тушь и ресницы уносятся прочь а румяна сползают по стенам. Ах да, руки. У нее ведь все руки в крови.

Что случилось то? Боже. Ох и ах. Она как обычно принялась разгребать свежее дерьмо и тут. И почему только. И как только она? Совсем забыла про перчатки. Там в кадке с дерьмом торчали эти ужасные ножки. А господин Директор плавал внутри головой вниз. Он остался позже всех и надиктовывал свои пламянные речи.

Тут я тихо смеюсь врачу и поднимаю руки в шутливом бессилии. Пошутил. Простите, доктор.

Шеф жив и речист. Здоров равно как и бравый бухгалтер. А я здесь. В вашем распрекрасном кабинете. Меня отправили к вам потому, что я предложил шефу кусочек его свежего дерьма. Просто попробовать. На что он назвал меня психом и забился в угол.

 

Эх доктор. на самом деле я и правда кое кого убил.

 

ХОДИТЬ К ЗВЕЗДАМ

 

Однажды я видел, как господин Петров ходил к звездам. Все началось в заброшеных гаражах под дребезжание оборонного магнитофона. Группа Никому Не Нужные Поваленые Листья хрипло и фальшиво материлась.

А мы уставились друг на против друга в полумраке гаража. Остальные утянув с собой молоденькую шлюху, дочь хозяина исчезли где-то во тьме подвала. Я слышу ее хихиканье и пытаюсь представить как она тайком выскакивает из подъезда, позвякивая ключами и крадется к ожидающей ее кучке голодных до всего.

Господин Петров рассеян и рассуждает про нашу утреннюю поляну. Собственно, мы уже там и я вижу его встающим на ноги над черным обрывом. Я знаю, что он будет делать и мне совершенно не страшно. Его ноги вышагивают по траве и балансируют на тонких лепестках цветов, оставляя их нетронутыми. Он всегда уважал окружающее и переступал через жуков. Хотя, а как же фаланга? Она сгорела в пламени морозной свежести.

Иногда мне кажется что он разговаривал с рыбами. По крайней мере в то утро когда мы застали в горах у водопада плескающихся нудисток.

Я принял их за речных сирен а господин Петров скинул рюкзак и запрыгнул на дерево, чтобы получше их разглядеть. Они ужасно визжали, эти сирены, когда ветка надломилась, его ухнуло в стремительную воду и понесло прямо на них. Последующий разговор как-то стерся у меня из памяти. Но они точно были рыбы. Две блестящие речные ставриды.

И вот я сижу и смотрю как расступаются деревья и господин Петров поднимается вверх по блестящей звездной леснице. Смотри, я иду прямо в звезды. Он протягивает мне руку, но я слишком тяжел и расслаблен. Меня крутит от едкой каши волчком на одном месте в то время как его фигура продолжает восхождение.

В этот момент меня озаряет мысль, что нам можно совсем и не ходить на эту поляну, раз мы вроде как уже здесь. Но я не успеваю этого сказать. Вернее бормочу что то про силу и звезды, а сверху раздается таинственный смех.

Я ведь все отсюда вижу. Отсюда я могу ответить тебе на все. А еще отсюда удобно плевать. Затяжной плевок ползающим и копающимся в земле.

И он уже подталкивает меня под зад. Ну давай же. Взлетай.

И если вдруг кто-нибудь станет утверждать, что господин Петров никогда не прыгал по звездам, знайте, что это обыденная неправда, хотя я и был единственным, кто это видел.

 

СОСЕДКА СВЕРХУ

 

Посмотри на меня. Я старею прямо на глазах. Ты видишь эти морщины несутся по лицу как болиды из Формулы 1. И я знаю, каким будет финиш. Посмотри на мои руки. Они высыхают.

Монолог разлагающегося трупа. Я только улыбаюсь, стараясь поближе к живому женскому.

Моя подруга - Соседка Сверху. Я говорю про нас - МЫ и в основном думаю о том, как хорошо бы было ее и где хорошо бы ее. Об остальном гораздо реже. Это - бессменный повод для обид, он же - мой именной поводок.

В минуты просветления, лежа задрав голову или мерно покуривая на балконе я вдруг обращаю внимание и на остальной мир. Что то жужжит вокруг абрикосовых деревьев. Над морем светит солнце, а напротив побледневший тип сигает из окна и его расплющивает внизу как спелый помидор с брызгами на визжащих прохожих. Погода стоит отменная.

Соседка встречает меня у входа в Завышенное Заведение и нерешительно манит за автобусную остановку. Туда в окурки и плевки под старым платаном, где мы обычно громко, про педагогов, ждем своего автобуса. Они ебут нас насухую. Без всякого вазелина и с разбега. Это - господин Петров. Он говорит это серьезно и даже трагично.

Оглядевшись в никуда она направляет мою руку себе под юбку. То, что казалось колготками заканчивается ажурной резинкой. Улыбка ожидания. Я купила чулки, как ты хотел.

Днем она жалуется, что ей в них жарко. Вечером она плачет, что я отношусь к ней, как к шлюхе. А ночью ее рот уже полон, и она делает невообразимую стойку, достойную олимпийской медали по гимнастике, одной рукой сдерживая стекающее по лицу, другой затыкая мой ревущий рот (ЧК не дремлет!), она придерживает ногой предательски открывающуюся дверь. Сцена, достойная Родена. И если он никогда не дежурил под нашим балконом - ему же хуже.

Самое смешная часть похода в гости - желать ее маме спокойно ночи.

Я спускаюсь вниз вместе с темнотой.

Мне остается лежать на диване и рассматривать потолок по которому ходит она. Соседка Сверху. Так близко, что я слышу как она раздевается и выключает свет. Она ворочается в постели прямо надо мной.

Если я набираю ее номер, то слышу сверху телефонную трель.

 

Ты сидишь на карусели и все проносится мимо. Ты сидишь в поезде и все проносится мимо. Ты садишься в самолет и сам несешься мимо всего.

Я ушел от нее, когда настало мое время. Это было не сложно. Соседка С Верху неслась по жизни на всех парах, как носатый евроэкспресс. Где то далеко впереди, а может и тут же за поворотом, расправив руки и нацепив улыбки - ее будущая семья. Заботливый муж и, отливающие белым, рукокрылые дети. Платьица с оборками даже для мальчиков. Размалеваные коняшки трогатюся с места и карусель крутится плавно и под музыку. И только где то глубоко внутри слышно монотонное жужжание мотора.

Монтер с лицом замаслянобородым только что все отрегулировал. Улыбнулся и довольно стукнул по мотору гаечным ключем. И сказал же наверное что-нибудь эпохальное себе в бороду. Да будет карусель.

Все что от меня требовалось, тихонько выйти из вагона на одной из редких станций. Короткое вокзальное прощанье и я уже бреду в снежную ночь вслед за чертыхающимся господином Петровым. Он тащит за собой челночный баул. Одинокий господин Петров.

 

Как ты думаешь, кто я? Здоровенная туша нависла надо мной в болезненно-белых стенах. Сидевшие тут же трясущийся старичок, уверявший, что расписывал церковь Святых П. и П. акуратно отплоз назад, а прозрачный молодуха оканчательно растаял в спертом воздухе коридора.

И разверзлись губы. Я - Властилин Мира. И мне подвластно все. Зарешеченая лампа сияет над ним как нимб и мне остается только согласно кивнуть. Я радую Властилина Мира своим оцепенением.

Ты веришь, что мне ничего не стоит? Он ждет немедленной реакции. Он не знает меня и пробует это новое для себя существо на зуб как рыскающая по морю акула. Я же ответствую ему снизу вверх предлагая девятнадцатикопеечный обед. Ты кушать хочешь?

С этого момента я нахожусь в его обществе. Он отгоняет от меня остальных как мух и пристально следит за моим самочуствием во время наших еженедельних прогулок, когда мы, словно аквалангисты барахтаемся и смотрим на окружающее из стальной клетки посреди больничного двора. Мы движемся по кругу и глотаем воздух килограммами.

Последний раз я увидел Властелина Мира в приоткрытую дверь Специальной палаты, куда отправлялись нарушители Многочисленных Дисциплин. Он лежал привязаный к койке, закатив глаза от лошадиной доли Успокоителя и молчал.

Санитар сделал в мою сторону ленивое движение и я покорно пошлепал по коридору.

Мы играем с Черепом в странные шашки. И это гораздо лучше чем с Врачом про слова.

Череп предложил мне сыграть застенчиво и в коридоре, зачем то переждав равнодушного санитара.

Я называю про себя это место уголком развлечений. Кроме шашек оно состоит из нескольких столов да радио в виде телевизора. Огромные полосы на экране иногда изображают ведущего новостей. Только в хорошую погоду. Черепа привезли из деревни лет десять назад, когда он перебрал лишнего и погнался за соседом с топором. Так утверждает он сам. Остальные рассказывают эту историю полностью. Но Череп застенчив, и его скулы блестят, когда он просит у меня немного хлеба. Вчера он подсмотрел меня жующим и его губы дергаются от волнения.

После того как я подружился с Хозяином Мира и стал отдавать другим свои девятнадцатикопеечные обеды, мне стало гораздо легче.

А господин Петров навещает меня постоянно. Он кормит меня свежесобраным репчатым луком. Лук, самое важное, что тебе сейчас нужно. Это живые витамины. Я преставляю себя перегрызающего горло живому витамину и впиваюсь в головку лука.

Вечером, возвращаясь в нашу палату на пятнадцать мест я лениво слушаю вопли и бормотание, визги и беспокойный шепот. Я закрываю глаза раньше всех. Прошел какой-то месяц а я уже начал здорово привыкать.

 

Темная палата и я в поисках своего лежбища.

Липкое и дрожащее в лихорадочном огне. Существо, заползло в мою постель умереть. Закутаный в одеяло Череп бормочет, чтобы я шел прочь. Я вижу, что он уже успел помочиться и капли, покрываясь адским паром, летят вниз сквозь холод пружин в унылую замерзающую лужицу под коватью. Позади меня топот санитаров. Наверное, я кричал. И был услышан.

Почему он залез именно ко мне?

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 

Я только что с моря, а Господин Петров смеется сотрясая комнату. Я смутно вспоминаю вчерашнее восхождение на крышу высотки, где была бережно раскрыта прошлогодняя заначка.

Той осенью, побуждаемый странными инстинктами хомяка, господин Петров закопал анашу прямо в землю и она питалась вселенскими соками в течении этой вечности. Теперь она может снести крышу толпе голодных и отправит их на острова Зеленого Мыса.

Но нас только двое и мы смотрим вниз с высоты своего эксклюзива.

Мы на крыше. Свирепая затяжка над гудящем городом и я иду на взлет. Набрав полный рот дыма, я прыгаю так высоко, что заглядываю за белые пики пребрежного хребта.

Долины и склоны, утонувшие в дыму странной войны. А еще дальше за ними - другое море и другие миры. Когда я попадаю туда, меня обматывают чалмой и поют едким чаем. Я слышу задумчивое пение покинутых минаретов.

Я упираюсь лбом в джунглии и расшвыривая змей с дикобразами огромным слоном прокладваю себе путь к океану. Мои бивни разносят в щепки деревья. Солнечный блеск слоновой кости. Меня конечно скоро поймают на безделушки для недалеких красавиц в искуственных одеждах под искуственную же музыку. Но сейчас я иду на напролом.

И тут откуда то сверху спелым кокосом падает холодный вечер.

Ничего себе приход, а? Ну что же, вперед? Это господин Петров мне через ветер и шум. Санта-Клаус на санях среди звезд. Очень сложно найти это самое вперед, если вокруг одна темень. Это уже я ему. Поеживаясь и дрожа скрючеными руками. Но он разбрасывает улыбки и я по ним как усталый, на посадку в тумане, самолет. И голоса у меня в ушах рассыпаются на миллионы диалогов и трескотню коротких частот. Я выпускаю шасси и тяну штурвал от себя. Наверное мы разобьемся. У меня закрываются глаза.

Ты знаешь, что самое главное в умении летать? Надо правильно падать. И я разбиваю себе нос об серый асфальт.

Наш самолет произвел посадку в аэропорту. Города. Просьба всем оставаться на своих местах. До полной остановки сердца.

Потом он рассказывает как мы неслись вниз в смешном лифте и чуть не умерли со смеха. Как он не мог дотянутся до холодильника и печально смотрел на открытую кострюлю утверждая, что крышу снесло даже ей. А потом был я, разговаривающий с кусочками ветчины из салата Оливье. Но здесь мне кажется он лукавит - я точно помню, что это были миниатюрные крокодилы. Они капошились в майонезе как увязшие в липучке мухи. По моему мне было их жаль.

Я качаю головой и начинаю одеваться в Завышенное.

Холодным осенним утром я пробираюсь в туда мимо сонных вахтеров и прирученых мной вертихвостых дворняг. Наверх к разбитому роялю, чтобы будить птиц и пугать уборщиц.

Ко мне частенько заглядывает красавица с четвертого курса. Спускается с вершин сонных деревьев и я играю для нее. Она же подходит и бывает кладет мне на плечо тепло своей ладони. Дыхание утра у меня заспиной. А следом за ним - свет восходящего солнца.

Пройдет день и солнце захлебнется в соленом море у меня же на глазах. Но сейчас я играю радостное приветствие. Все только начинается.

 

ВЕЩИЗМ

Прекрасная бабочка присела на зеленое.

Застыла и завяла.

Превратилась в гусеницу.

 

Первые признаки вещизма я обнаружил у себя слоняясь среди пестрых лавок, продающих всякое. Это были разноцветные тряпки, купальники, нелепые сковородки, фотоаппараты, кассеты и диски, которые оказались особенно заразными. Я ходил среди толпы таких-же покаженных с широко и жадно раскрытыми глазами. Я видел как расплывшиеся женщины мнут купальники, их высохшие спутники щелкают затворами фотоаппаратов и хватался за что-нибдуь сам.

Я впадал в мучительные страдания из-за отсутствия чего-нибудь и там - глубоко переживал.

Мне вдруг захотелось все бросить и уехать в большие города к большим деньгам, домашним кинотеатрам и навороченым автомобилям. Зашвырнуть в море черновики и аудиозаписи, да забыть про все насчет музыки и писанин. Мое тело требовало внимания.

Господин Петров только пожимал плечами на первых порах и предавался горловому пению - своему любимому занятию с приходом весны. Он прибегал с первыми лучами нового солнца и клокотал, как взбесившийся чайник.

Потом он потащил меня в горы. Мы купались в водопаде, натолкнулись на прекрасных сирен, господин Петров рассадил себе колено. Два месяца он пролежал потом с какой-то странной болезнью. Колено увеличилось раза в три и каждые несколько дней, он протыкал его заливая кровать липко желтым гноем. Вообщем он взялся за дело серьезно. Я же старался не думать о разноцветных дисках и блестящих магнитофонах, что бы его не расстраивать.

Глядя на то, как он сосредоточенно мучается сцеживая гной я подавлял в себе тошнотворный шторм и старался удержатся за какие-нибдуь высокие ценности, чтобы меня оканательно не смыло волной.

Это на какое то время отложило наш отъезд.

 

Она пришла в испуге и полителеновых пакетах. Упакованное все. Пытается оторвать меня от поздней осени. А я рассянно смотрю в лес пытаясь разглядеть фигуру господин Петрова, карабкающуюся на Лысый Холм.

Она набрала в глаза слез, а в груди воздуха. Она сейчас взлетит на метле из эмоций.

Тебе нельзя сидеть вот так вот взаперти. Я заберу тебя развеятся. Тебе нужна компания иначе ты закиснешь тут совсем один. Поедем вчетвером. Подруга со своим. Ну и мы с тобой.

На слово МЫ я еще реагирую. Смеюсь вопросительными бровями. Улыбаюсь и на слова про суку-директора и мудаков из отдела неподготовленной продукции. Куда ты хочешь меня отвезти?

Она наклонилась достать что то из пакета. Штаны облегают и сползают. Красное. Белье у нее сегодня красное. Нелепая мода. Нагнись и я скажу в чем ты.

Я отворачиваюсь к окну туда, где туман выползает из ветвистой чащи. Туда, где я вчера стоял с огромной коробкой бумаг.

После того, как господин Петров пропал на целую неделю я взялся перечитывать то, что успел написать без него и пришел в ужас. Выпил бутылку Мартини и попытался отыскать на небе зимнее солнце. Вообщем мне стало стыдно и я собрал коробку.

Выйдя из подъезда я обнаружил, что меня надули. Дождь со снегом. Ветер. И я ужасно смешной с мокрым коробком спичек, поливаемый сверху пытаюсь поджечь огромную кипу бумаг. Ветер уносит их, смешивая с красножелтыми листьям, и и моя куртка порхает над землей. Волочится по грязи, превращаясь в грязь. Я измазываю все. И тут меня окликают.

Дяденька, постойте.

Ему лет 10 и он проворно переворачивает коробку устраивая в ней шалаш из нескольких кусочков бумаги. Дайте я Вам помогу.

Через пару секунд я вижу дым, первое пламя и храбрею. Подсаживаюсь рядом. Пытаюсь не чуствовать себя дяденькой.

Мы солидны и неспешны. Он управляется с кипами бумаг, я слежу чтобы не одна страница не упорхала в лес и прыгаю за ними как лесная жаба. Над нами поднимается вонючий и ветренный дым.

Я уже что-то начинаю говорить когда появляется его мать и грозно кричит через расстояние. Мне остается смотреть на догорающий костер в одиночестве. Мысль о том, что может поделывать сейчас господин Петров слезит мне глаза едким дымом бумаги и краски. Все вокруг начинает белеть.

Так куда ты собираешься меня отвезти? Амстердам?

 

РЕЧЬ ГОСПОДИНА ПЕТРОВА В КАФЕШОПЕ FREE ADAM

 

...Они вытаскивают из тебя все живое. Печень, почки, дрыгающееся сердце. Все меняют на металлическое, и ты сходишь с конвеера в механическую толпу. Вспомни Соседку Сверху. У нее же внутри ремонтная мастерская, гаечные ключи и совершенно исправная стиральная машина. А снаружи - как живая. А потом дали сигнал к отправлению и тебя обдает облаком пара. Граждане провожающие, в особенности ТЫ. Да,я к тебе обращаюсь, покиньте вагоны...

Он появился в тот момент, когда я закашлявшись возвратил косяк на блюдце-поднос рядом с глянцево-мятым меню. Торчок по домашнему. Полет в космос. Неудержимая Необратимость. А что мы взяли то? Да то что подешевле было.

Сначала в стеклянном отражении Боба Марли я различил знакомый силуэт. А потом уже этот раскатистый смех.

Ничего себе заведеньеце! Ты видал тучную негру? Он родился в приходе. Может он всего лишь собственная иллюзия, а?

Представляешь? Ты живешь, худо бедно рождаешься. Сучишь ручонкой, пешком из под стола в школу, оттуда либо в Завышенное или на войну, а тут уже и старость с ружьем на перевес. И тут вдруг выясняется, что это все иллюзия. То есть ты есть ты только потому, что поймал приход и тебе кажется, мол ты существуешь. Это было бы забавно.

И в доказательство господин Петров от души смеется.

Я растерян от доказательств.

Ведь я же точно. Определенно существую. Здесь главное не впадать в печаль.

Помню эти несколько часов под горячим душем, когда печаль и приход навалились одновременно.

Господин Петров поливает меня душем, а я чуствую смерть. Одну только, живую до ужаса. Горячую смерть.

Брось дурить. Здесь всего удовольствия то на три сорок евриков. Он указывает на дымящееся. Разбавим пивом.

А дальше идет длиннющий анекдот про кота Баюна со взрывами смеха и паузами в пять минут каждая. Что это за *** с глазами? Это то? Да это же Кот-Баюн. Он все это видел и охуел. Чтобы я без тебя делал, господин Петров?

Я поведал ему, как топился в одиночестве все эти месяцы. Как жизнь потеряла цвет и запах. Я что то бормотал попутно замечая в нем старика. Он мрачнел, но все еще наровил улыбнуться, потягивая пиво. Его потянуло в туалет. Господин Петров, великий и ужасный приподнялся кряхтя да поскрипывая и отправился знакомиться с уборными Амстердама. Мне же осталось разглядывать кафешоп, да своих странных спутников.

Бармен размером в пол зала раскачивается на сладких волнах. Он выплывает из облыка дыма и заряжает воздух ядреной голландской смесью. Он толстый и на нем нет живого места. Гора оспин, прыщей и прочего, абсалютно черного цвета предлагает меню из косяков.

Я упираюсь взглядом в здоровенную шевелюру Боба Марли, намалеваную на стене. Портрет здорово напоминает посмертную маску. Тупые глаза из масла. Я начинаю думать про него красиво. Вот он трясет своими патлами и дико задирает ноги под регги-раскачивание. А мы теперь считаем его великим. И еще кучу народу.

Нам главное дождаться, чтобы гражданин отдал швартовый. Тут уж веселье начинаетс по полной. От траурной процесси до вывешивания мраморной таблички. Он указал нам путь. Интересно что скажут когда ..?..

 

 

ТАК ГОВОРИЛ ЗАРОТУСТРА

Красная Комната. В Комнате - Красное.

К нам присоединяется Серебрянная Устрица.

 

Серебрянная Устрица: Привет. Скажи, ты эМ или ты - Же?

Красное: Я - эН, но для тебя могу быть кем ты только хочешь.

Серебрянная Устрица: Мда, я торчу здесь постоянно. Днем и ночью. Но это что-то новое уже...:)

 

Вы нелюдимы. У Вас нет друзей, подруг. От вас сбежала даже собака.

Палец отбивает дробь по Делу №, а Врач пытается посмотреть на меня выразительно сквозь очки и длинющий профессиональный опыт. Он уже зевает и папка в руках слегка измялась под нервными пальцами. ( я не пользуюсь миллионом определений)

Его голова опухла от музыки, которую я ему услужливо одолжил. Простое пианино под думающими пальцами. Никакого сумбура, кроме набора фраз в стиле господина Петрова. Не знаю зачем, но я взял это с собой в холода и отвлеченно хранил в ящике стола.

Нормальный человек. НОРМАЛЬНЫЙ человек такое не напишет, не говоря уже о Вашем упорстве относительно этого господина э... Петрова.

Он врет насчет собаки. Ее просто украли. Быстроногие кто-то. Сгробастали пищащий комок и перепрыгнули через забор.

ГлавВрач неторопливо листает то, что называет Ваше Дело. Вы понимаете, что никакого господина Петрова нет и никогда не было?

 

Спустя еще минут сорок.

 

Странный вы все таки человек!

 

Врач продолжает недоумевать измеряя растояние от стола до окна количеством расслабленых шажков. Похоже, с каждым разом оно становится все короче, а там уже недалеко до полного тупика.

Он вдруг улыбнулся.

Зачем кого-то воображать? Казалось бы у вас есть ВСЕ.

Так нет. Вам подавай какого то господина Петрова, которого даже не существует!

Эхо коридора выбирает из его тирады только СУЩЕСТВУЕТ и играя со взуком, разносит по клинике.

Я стараюсь страдать лицом.

 

И все таки он добродушен.

Санитары давно доложили, что я не представляю опасности, со всем соглашаюсь и что моя ночная стычка с Немым была абсолютной случайностью. Он был единственным, с кем я не поделился своим обедом, и единственным же у кого под подушкой лежала заточенная ложка. Работящий Немой всягда радостно трясся телом, предлагая себя в дежурного по столовой.

Он умудрился подкараулить меня в уборной и заточеная ложка едва не очутилась у меня под ребром. Но то дела минувшие, правда, Немой?

Глав Врач еще раздумывает оставить меня на опыты в Разпереисследовательский Институт Того, Что Осталось От Человеческого Мозга (РИТЧООЧМ - надо только представить себе лицо человека произносящего это с умным видом) или выкинуть к чертям собачим. Я ем обеды за 19 копеек.

 

ВСЕ НАЧАЛОСЬ С...

 

Да. Все началось с ежеутрянней упряжки свирепых коней, пытавшейся раздавить меня на перекрестке. Он появлялись под невыносимый запах бензина, когда светофор переключался на зеленый и мне вроде бы пора было ступать на поезжую часть. Они неслись прямо на меня каждый раз исчезая или рассыпаясь прежде чем занесенное копыто успевало разбить мне голову. Перейти через дорогу как переплыть стремительный горный поток, не будучи унесенным к грохочущему водопаду. Иногда я просто закрывал глаза и ступал на асфальт не глядя на светофор или по сторонам.

И тут вдруг - Господин Петров.

Он сидит на перилах и его лицо в мелькании машин. Он поджал ноги и выжевывая жвачку полностью равнодушит ко всему. А ведь зря ты боишься. Лошади, упряжки, бессмысленные машины и запах асфальта. Плюнь. Идем, я лучше покажу тебе звезды.

И я одел доспехи, которые он мне протянул. Мы сели в поезд и долго раскачивались на пути к нашему морю. Сердце скакало где то впереди паровоза, а я чуствовал все на свете.

Как то я спросил у господина Петрова о том, что там за звездами. Он нырнул в глубину и исчез до буйка, чтобы появиться потом макушкой, фыркая и отплевываясь. Мы долго смотрели вслед тонущему солнцу и молчали. Стало совсем темно. Ветер двигал к берегу шторм.

 

Вместе с жарой в Завышеное пришли и тесты на вшивость с последующей выдачей разноцветных картонок, калиграфически размалеваных чернилами. Цифры напротив названия дисциплин.

Это конечно было хорошим поводом впасть в организованое безумие. На студенток было страшно смотреть. Их глазки светились цитатами и умными мыслями от которых не вставал и вообще жизнь превратилась в клинику, пропитаную потом и страхом.

Мне объясняли, что поступить это престижно, а доучится, взобраться по лесенке на выпускную пушку и с дипломом в охапке гордо отбыть на ядре так вообще - полный экстаз. Ну, бывали экстазы и покруче.

Господин Петров предпринял бегствие и таскал меня за собой.

Я прихожу в себя в пыльном уголке затененной спальни с полным ощущением, что мы все тут от чего то бежим. Вася Повар кряхтит над взмыленой шлюхой, присланой господину Петрову на День Рождения. Он бежит от своей бесконечной войны. Это - монотонный бег от отчания, которое захлестнуло его на пути в Завышенное, утащило в горы и усадило в узкий окоп. На всех солдат один косяк. И война всегда при нем. Несмотря на все эти забеги, она повсюду таскается за ним и Вася Повар часто про нее молчит.

Я смотрю на глаза взлетающие над кроватью и не вижу в них ничего кроме нервной озобоченности.

Нам некуда бежать. Хотя что меня собственно не устраивает?

Шлюха выплевывает изо рта член господина Петрова и орет, чтобы Васю Повара сняли. Уберите его от меня. Он так никогда не кончит!

Я закрываю дверь в спальню и топаю на кухню, общаться со Слоном, который тресется от страха предстощего ему первого совокупления. В руках у него зажат презерватив. Спустя какое то время он счастливым победителем явится под свет кухонной лампы и будет принимать шумные поздравления, но сейчас он смотрит куда-то себе в трусы и лоб его белеет от напряжения.

Я говорю ему что-то ободряющее. И конечно же глупое. Слону 15 и он здоровее всех нас вместе взятых.

Нам является Борман завернутый в простынь и объявляет, что та другая на него запала. С ним никто не спорит, все привыкли к его публичным фантазиям, ну а он садится и хватается за сигарету. Разговор сползает все ниже и ниже, пока наконец Борман не толкает Слона в спину подгоняя к двери во вторую спальню горячими шутками. Я остаюсь на кухне слипаться глазами в темное окно.

Как бы не бился господин Петров мне не удалось победить отвращение перед этими очередями к общественному междуножью.

Но мне все равно весело. Я радостно смотрю в утро, когда можно прошмыгнуть в некую постель этажем выше и встретить рассвет акробатическими этюдами крепко сжав губы и стараясь не скрипеть.

 

Сейчас я неспособен воспринимать Амстердам или что либо другое. Очнувшись посреди Дамстраат я обнаруживаю, что двигаюсь за всеми. Мы продираемся сквозь компанию приставучих негров. Они разгадали в нас иностранцев и пытаются издеваться. Я смутно понимаю, что им нужны деньги и это почему то делает их смешными. Отвалите, смешные негры.

Мы стоим у перекрестка в сонной задумчивости. А спустя мгновение уже едим пиццу в забегаловке недалеко от Макртплац И Из нас можно составлять узоры. Синхронное пережевывание еды. Четыре фигуры одинаково согнулись над треугольными порциями. Все таки Амстердам это - пиктография.

Меня что то беспокоит и о чем то хочется вспомнить. Я приехал сюда с надеждой на тепло. Только вот здесь мороз и колотун.

Перегнувшийсь в воду посреди моста я копаюсь в телефоне. Я никогда не пытался звонить господину Петрову и все же смутно чуствую, что у меня должен быть его номер. Я клацаю по кнопкам посиневшими от холода пальцами под снег и дребезжание старого трамвая, ползущего над замерзающнй рекой.

Бесполезность происходящего бросает меня в смех. И я смеюсь до слез в лицо бесконечной реке, которая тут с начала времен имеет одно из немногих развлечений отражать лица и метания огромной армии идиотов. Я смеюсь, а она в ответ только покрывается льдом.

И я начаниаю думать про себя как про маленькую суетливую горную речку несущуюся, по негостипреимным острым скалам, отражая господин Петрова, его прыжки-бабочки, его горловое пение и мясистый смех. Я набираю номер и судорожно слушаю механическую симфонию набора.

А что делать когда больше некого отражать? Что было со вселенной пока не появился человек? Наверное она просто несуществовала.

А может и не существуЕТ.

Абонент не доступен.

 

СЦЕНА В УБОРНОЙ

 

Я убил его, разбив голову о край амстедамского писсуара. Подошел сзади к захлебывающемуся блевотиной и схватил за волосы слабого старика.

Мне конец? Его усталый голос заставил меня вздрогнуть. Господин Петров на карячках у унитаза, затылком ко мне. Скажи мне, это конец?

Я синею от напряжения и еще долго не разжимаю рук, разглядывая пустоту.

Если покапаться в памяти, выяснится, что я убивал его и раньше.

Он уже плавал в кадке с отборным дерьмом посреди полуночного офиса. Удивленно разглядывал заточеную ложку, торчащую из под ребра. Он горел, тонул и сходил с ума вместе со мной, становясь все слабее, пока наконец...

 

Я убивал его не раз и кто знает, что будет дальше?

 

Улица остужает. Я оттаскиваю тело в сувенирную лавку где окольцованый голландец, его трубка и странные запахи. Господин Петров помещается на витрине. Как раз между старой ржавой лампой и свисающими металлическими финтифлюшками. Голландец смотрит, завернувшись в дым. Его рука тянется к кассе, чтобы отсчитать деньги. Мятая двадцатка. Две бумажки по пять евро. I'll give you thirty for that.

Я только отмахиваюсь. Идет дождь. Или снег.

Витрина тает в странном тумане, заполнившем безликий Амстердам. Господин Петров все еще смотрит куда-то, уткнувшись лбом в холод стекла. Наверное, на юг, к большой воде и большим горам. Туда, где огромный кит взбивает вокруг себя искрящуюся пену.

И обвисли руки у старой сломаной куклы.

Я иду не оборачиваясь. Мимо двигается массовка. Их лица перекосила механическая озобоченность.

И у всех же есть дела. Кто то рожает детей. Врач прожигает очками исписаные бумажки, бухгалтер восседает на деньгах, а мой шеф пакует дерьмо в элегантные коробочки с надписью exported. Первосортный навоз для вашего участка. На грузовиках и в товарных вагонах оно мчится через пол мира и попадает в мазолистые руки голландского фермера, который благостно улыбнется на камеру.

А что делать мне?

Иногда я все еще пытаюсь построить пирамиду из событий и следствий, но мои рабы ленивы, а главный инженер косой. Все разваливается прямо на глазах.

В этой странной келье мне остается только думать в прошлое. Нащупывать то, что я сам толком не понимаю. Искать бодрость и веселье, фантазии и всякую всячину. Обычно меня хватает минут на пять десять.

Усталость и безразличие вдвоем кладут меня на лопатки и погружают в размякший диван. Усталость колдует с занавесками. Безразличие зажигает телевизор. В эфире -новости.

Я перестал разговаривать и скоро наверняка перестану думать.

Мне остается только закончить. Завтра утром меня ждет работа. Я - офисный служащий.

Безликий муравей выберется из норы по утру, щурясь от свинцовых облаков. Первый полусонный шаг. Чтобы влиться в могучую реку уже бегущих. Чтобы как все.

 

(Снег и )мы улетаем под новый год. Они нелепо разукрасили салон и стюардесы с нашими лицами одели костюмы снегурочек. Разносят шампанское и после вина я начинаю его любить.

Меня теребят за руку. Я должен быть сейчас доволен или даже веселиться. Два дня до Нового Года. Мы летим в Амстердам. Я поворачиваю голову. Рядом со мной, склонившись к иллюминатору в широкой улыбке.

Господин Петров.