Голубые глаза

 
 В школе шел выпускной вечер. Вопреки заведенному распорядку парадные двери были открыты. На входе стояли два милиционера. Они с улыбками встречали припозднившихся выпускников и выпускниц, и отгоняли от дверей случайный сброд, стремившийся попасть вовнутрь. Милиционеры щеголяли красивой формой и широкими полномочиями. Милиционерам нравилась их работа.
 Собрание в актовом зале подходило к концу. Поздравительные речи были закончены. Грамоты вручены. Медалисты объявлены, но медали выплавят только через полгода, ведь речь шла о золоте и серебре, тут требовались дополнительные проверки, перепроверки, согласовки. Родители, затаив дыхание, смотрели, как их семнадцатилетние чада восходят на сцену и дарят учителям цветы.
 - Вы уж простите, если что не так, - плакали некоторые из учителей.
 - А разве что-то не так? - искренне удивлялись юноши и прятали глубже в свежесшитый по заказу пиджак долгожданный аттестат зрелости. Молодые люди только-только начали покрываться документацией и растительностью на лице.
 Потом был обильный сытный ужин на ночь глядя. Кто-то все время рвался к микрофону - и опять слезы, клятвы, заверения в вечной дружбе в перерывах между мясом и клубникой с мороженным, под блики бенгальских огней и хлопки шампанского.
 И – выпускной бал, венец торжества. Свежие молодые тела приятно терлись друг о дружку. Самые впечатлительные натуры влюблялись тут же, на месте. Что еще нужно было в этот вечер? Вечер сладкий, как халва, как свежее мясо, как свободный полет.
 В ту ночь в городе было зарегистрировано сто двадцать четыре случая вызова Скорой помощи по поводу алкогольного отравления.
 После бала мы, выпускники устремились к озеру. Там мы провели ночь. Мы пели любимые песни, бросали в воду камешки глядели на расходящиеся круги, самые смелые целовались и жались к кустам. Вместе с зарей пришло похмелье, к некоторым в первый раз. Мы отряхнули с платьев, брюк каменную пыль с лепестками и разошлись в разные стороны. Многих из нас я больше никогда не видел.
 Мне и Женьке В. было некоторое время по пути. Мы неспешно брели по едва пробудившимся улицам. Карманы наши были набиты шоколадом и колокольчиками, в голове затихала музыка. С деревьев свисали абрикосы. Встречные наливали нам вино. Часто попадались знакомые из других школ и рассказывали истории про Их выпускной бал – где-то подвесили за подтяжки в туалете учителя физики, где-то изнасиловали преподавательницу этики и психологии семейной жизни.
 - Смотри, это Гена, брат Бори Б., - сказал мне Женька В. и кивнул на кого-то в толпе.
 Я посмотрел. Я увидел аполлоновского юношу, который несколько застенчиво, но уверенно отгораживался от протянутой руки с наполненным стаканом. Золотистые кудри и небесной голубизны глаза рекламной вспышкой впечатались мне в сознание.
 - Я видел его в овире, - уточнил Женька.
 Женьке полагалась золотая медаль, но награда не нашла героя – через два месяца Женька улетел в Канаду на красивом белом самолете.
 Он был первым.
 1990-й год был на подходе.
 Начинался массовый психоз отъездов.

 Прошло пять лет. Три из них прожиты в Израиле. Я обзавелся новыми документами. У меня есть: израильский паспорт, эмигрантское удостоверение, военный билет, карточка заключенного четвертой военной тюрьмы.
 Я не выполнил приказ, я осужден. Я не позволил молодым дурам снимать отпечатки с моих пальцев, слепки моих челюстей, я негодяй. Я не захотел слушать, какой у меня военный номер. Заткнул уши. Пытался схватить за задницу секретаршу, получил по рукам. Они сказали:
 - Надевай форму. Надевай форму сейчас же. Снимай кеды. Это приказ.
 Это был мой первый приказ.
 Я не подчинился. Я стоял, пьяный водкой, покачиваясь, и мне было стыдно, что я трачу их драгоценное время. Два солдата и офицер из судейских, трибунальных, не отрываясь, разглядывали мои грязные, в иерусалимской пыли кеды.
 - Если ты не снимешь кеды, мы посадим тебя в тюрьму.
 - Сажайте в тюрьму, - сказал я.
 Офицер бросился к столу и записал в личном деле: “Патологически хочет в тюрьму. Не желает снимать кеды". Затем он заложил ручку за ухо и мечтательно посмотрел в окно с видом на плац.
 - Мы посадим тебя в четвертую, потому что седьмая переполнена.
 - Ну, раз седьмая переполнена, тогда, конечно в четвертую, - ответил я немного по-русски.
 - Тебя никто не спрашивает. Плохо ты начинаешь военную карьеру! Не успел призваться и уже просишься в четвертую тюрьму.
 - Карьеры не будет, - сказал я, и вдруг мне стало жутко тоскливо. Ком какой-то гадости заметался у меня в груди и, что самое досадное, мне вдруг почему-то захотелось именно в седьмую, несмотря на то, что она переполнена.
 Я сделал последнюю попытку переиграть, но судья был непреклонен.
 - В четвертую. Уведите! - бросил он конвоирам, и меня увели в КПЗ.
 В КПЗ я рассказал свою историю соседу, настоящему солдату, и тот, выслушав, не нашел в истории ничего неясного.
 - Коси на дурика, - сказал сосед.
 Косить на дурика мне не хотелось.
 - Может, лучше на чудика? – спросил я.
 -Чудика или дурика – какая разница? Главное – чтобы сняли шнурки и ремень и посадили в карантин, а оттуда тебе и до психиатра недалеко. В твоем случае тебе нужен психиатр.
 Я с уважением посмотрел на соседа по КПЗ. О себе солдат рассказал мало. Вот то немногое, что мне удалось из него выжать:
1. Солдата зовут Алон.
2. Алон ударил командира-самодура и про себя тоже думает, что ему поможет психиатр.
3. Дома Алона ждет невеста.
 Позже Алон советовал мне косить на педика, но это было после разговора с психиатром, когда рапорт был уже готов. Я писал прошения наверх и один раз даже добился успеха: когда я написал, что теряю контроль над ситуацией, и туманно намекнул, что развязка не за горами, на меня надели наручники и посадили в карантин. Однако, понаблюдав за мной с полчаса, тюремщики не усмотрели в моих действиях ничегошеньки суицидального; они сняли с меня наручники, вернули шнурки, ремень и отправили маршировать на плацу вместе с нормальными заключенными - дезертирами, наркоманами, драчунами.
 Жизнь приготовила мне сюрприз: через неделю моего содержания в ту же тюрьму угодил Игорь - двоюродный брат Женьки В. Как мы обрадовались друг другу! Игоря перевели сюда из седьмой тюрьмы, где для него не нашлось места.
 Игорь, попавший в боевые элитные части по окончании художественного училища, угодил в тюрьму за двухмесячное отсутствие на базе. Армия не прислушалась к некоторым его предложениям – перевести служить поближе к дому, дать денег, которых, как Игорю казалось, у армии куры не клюют, и Игорь дезертировал в цветущий приморский город. Там он устроился работать на шоколадной фабрике и познакомился с девушкой-любовью. Вечерами молодые люди приходили на берег любоваться закатом. Игорь угощал девушку-любовь ворованным шоколадом, громко восхищался отблесками кровавого солнца и рассказывал о трудностях армейских будней.
 Игорю повезло. Девушка оказалась умнее его.
 - Сладости, живопись, и опыт боевых операций - это, конечно, хорошо, но как-то ночью тебя арестуют. Я не хочу, чтобы тебя выковыривали из моей постели.
 Игорь послушался. Он не стал дожидаться ночного визита военной полиции и добровольно сдался ближайшему патрулю.
 Мы виделись с ним в столовой, на построении и на тюремных работах, где собирали старенькие радиоприемники. По словам Игоря, у Женьки В. все хорошо в Канаде. Он освоился в новой стране, учится на врача.
 Раз в две недели заключенных водили стричься группами по десять человек. Парикмахер-резервист отклонил мою просьбу постричь под ноль – не положено, и я, постриженный согласно инструкции номер такой-то сидел на скамеечке, дожидаясь окончания процедуры над очередным клиентом. Конвоиры, сопровождавшие нас в парикмахерскую, тоже были из заключенных, но более благонадежных, о чем говорил особый покрой их головных уборов.
 - Смотри, это Гена, брат Бори Б., - кивнул мне Игорь на стройного конвоира.
 Конвоир медленно повернулся к нам и даже подмигнул. Взгляд голубых глаз уколол меня. Прядь золотистых кудрей выбивалась из-под берета. На гладком затылке кровоподтек – результат небрежной работы уставшего парикмахера. Кисти Гениных рук изящно повисли на автоматном стволе.
 Прошло пять лет.
 Я оказался на вечеринке, изящной, тонкой, изысканно сфотографированной кем-то вечеринке, фотографии которой до сих пор ходят по чьим-то рукам.
 Томные красавицы извивались танцем живота. Я упал и пополз к дивану. На диване сидел поэт с усищами и требовал у поклонниц то вилку, то зеркало. Здоровенный парень ходил взад-вперед по комнатам и показывал бицепсы. Я прибился к кому-то, разглядывающему фолиант с репродукциями. Едва я обратился к нему, он принялся декламировать по древнегречески. Двое кентавров – кентавр женщина и кентавр мужчина месили тесто на кухне. Единственный друг, с которым я был знаком, оказался невменяемым, прежде я этого не знал. Хозяин явился гостям в черной мантии. Время было позднее, автобусы не ходили, и только у подъезда поджидал Гостя красный кабриолет. Кого?
 Ди-джей поменял пластинку.
 Плавные движения уступили место ярости, и постепенно вечеринка переросла в буйный питбуль-пати.
 Мужчины принялись одеваться в женское платье, и кружиться в танце. Кто-то метнул нож. Красавицы дымились благовониями. Как бы невзначай ко мне подсел один больной? здоровый? и, потрясая амулетами, предсказал конец света. Увидев, что я не на шутку испугался, человек рассказал анекдот. На полу в припадке, кажется, эпилепсии бился по ошибке или по озорству залетевший ангел и умолял всех сделать что-нибудь. Вполголоса мне предложили купить пистолет. Кентавр-женщина разожгла печку и выпекала пирожные. Парень с бицепсами зажал поэта в углу и наматывал ус на палец. Лаяли собаки. Вдруг невменяемый друг подскочил ко мне и впендюхал паровоз. Милые мои, что это был за паровоз!..
 Прямо передо мной с противоположной стороны стола сидел Он. Он выглядел там единственным, могущим трезво рассуждать. Свежие залысины, гладкие вены, очки, точность движений, легкая сорочка заокеанских разводов, бодрая улыбка точеных зубов, антенна. Казалось, он дирижирует происходящим. Мне он показался агентом Секретной Службы Спасения Разгильдяев, и я бы не удивился, передай он мне под столом план внезапного исчезновения. В нем я видел свое спасение. Наверное, он почувствовал мое внимание и сказал:
 -- Ты под чем? Не понимаю.
 -- Это Гена, брат Бори Б., -- шепнул мне невменяемый друг. – Ты спроси его, он продает наркотики.
 Гена посмотрел на меня сквозь очки и сказал:
 -- Я тебя где-то видел. Ты у Бори покупаешь? Так ведь я тоже у Бори покупаю. Вот где я тебя видел!
 И мне вдруг захотелось поговорить с ним о Выпускном вечере, о встрече рассвета, о новых, тестнящих движения пиджаках, о бросании в воду камешков, о выпускных плятьицах наших юных одноклассниц, о их ножках, о висящих с деревьев абрикосах, о ряби на волнах свежего, в утренних лучах, озера... Затем бы я сделал плавный переход на 4-ую военную тюрьму, вспомнил бы с ним построения, визиты к парикмахеру, ночные тревоги, обыски, запах казенного крема для бритья, бритье без зеркал, бег в полной выкладке по кругу в наказание за чью-то провинность, наручники и злоба надзирателей...
 
 И вдруг я резко передумал. Ведь передо мною сидел Он. Снизу его поджидал красный кабриолет... Ловкими пальцами он скручивал в трубочку стодолларовую купюру, чтобы вынюхать кокаин, уже измельченный им жесткой кредитной карточкой на каком-то лазерном диске... На коленях у него сидела самая красивая красавица и изящно обвивала руками-змеями его могучий торс... Вот они сейчас вынюхают их прохладные полосы, и уедут в свою ночь... а я останусь здесь, погруженный в свои сны... Что ему до меня? Что мне до него? Достаточно того, что я тоже у Бори покупаю....
 - Да, мы виделись у Бори, - говорю я, глотая слезы.