Мои города

Маастрихт

Вим с гордостью показал паспорт и пошел получать багаж – огромный рюкзак, набитый разного рода хламом: по крайней мере, так считали предки, отправившие его за тысячи километров за неведомой надобностью. Для них вся его жизнь была хламом: еле закончил школу, о колледже и работе даже не думал, пропадал ночами в сомнительных тусовках, то есть всячески позорил доблестное имя отца, потомка обедневшего княжеского рода типа ван Хельсингов, который в Америке отлично устроился и мечтал передать сыну свой бизнес и ценности. Батя в упор не понимал, что в рюкзаке и собрана его жизнь: рваные кеды, которыми исхожены все американские тропы, заезженный плеер с кучей культовых дисков, между прочим, как один, с автографами, первая бейсбольная бита – талисман на удачу – и еще множество фишек, складывающихся вместе в единственно возможный мир, мир Вима. Да, оставалась еще халупа в Бостоне, подаренная как-то родичами на день рождения и превращенная им в непреступную крепость, где он являлся безусловным хозяином и куда попасть можно было только с его нижайшего позволения. Потому что это и есть настоящая свобода (раз уж Штаты – страна свободы), а не дурацкие акции и дивиденды бати!
Багаж все не выдавали, и Вим закурил. Ну, вот зачем он стоит сейчас в аэропорту? Чего ждет от Счифола (так он, кажется, называется), Амстердама и вообще? Сидел бы, как и раньше, в Америке, никого б не трогал – и его не трогали бы! Ведь здесь произошло только одно событие, заслуживающее внимания: здесь выросли его бабушка и дедушка, которых он действительно любил и уважал, особенно бабушку – за то, что после войны она беременная пробралась по тогдашней моде на кладбище и родила батю. Землю под кладбище выкупили американцы и хоронили там погибших за освобождение Европы солдат: таким образом, кладбище находилось на территории США, и если бы не американские солдаты, не только Европа до сих пор страдала бы от Гитлера, но и Пим, а значит, и Вим никогда не стал бы американцем. Что за идиотские имена: у отца Пим, у него Вим? Определенно голландцы отмороженные! И батяня тоже – сколько лет приходилось в школе сносить насмешки из-за имени, и все ради корней предка!
Ладно, в Амстердаме оказалось не все так плохо. Во-первых, голландцы изъяснялись по-английски получше мексиканцев. Во-вторых, с местного джойнта сносило не по-детски. В-третьих, хотя Красные фонари - полный отстой, две телки, с которыми Вим провел ночь (то ли из Украины, то ли из Литвы, короче, русские), были очень даже ничего. Он забрал рюкзак из хостела (предки, конечно, забронировали гостиницу, первый класс до… как его… Ма-аст-рих-та, но ему какое дело) и с прочным намерением быстро заскочить на кладбище и опять махнуть в столицу отправился на автобан.
Он практически сразу поймал тачку. На удачу сидевшие в ней чуваки жили в… этом… Ма-аст-рих-те, учились там в универе и вообще были клевыми ребятами. Он немедленно решил зависнуть в городе на пару дней. По дороге ему рассказали, что Ма-аст-рихт (он наконец-то запомнил не произносимое в нормальном состоянии слово!) чуть ли не родина… Евро… Евросоюза, правда, он не вникал почему, а просто приготовился увидеть нечто наподобие Капитолия. Ехали весело, врубив на полную катушку радио и накачиваясь пивом, вкус которого Вима приятно удивил. Однако никакого Капитолия или чего-нибудь примечательного в самом Маастрихте он не нашел. Вспомнился Амстердам и его экстремальные развлечения, и тут же захотелось вернуться. Впрочем, клуб и голландское пиво снова довели до кондиции.
На следующее утро Вим проснулся первым, около двух. Колбасило сурово. Через силу допил пиво, взял у общаги какой-то байк и покатил: сначала зигзагами, затем все увереннее и, наконец, почти ровно. Сам не заметил, как попал на улицу, где зажигали вчера, по ней добрался до ратуши, потом на рынок со странной едой и катком неподалеку в отсутствие новогоднего снега, пересек старый город с неудобными каменными домами и замками (и как европейцы могли строить такое безбашенное жилье!), речку и вдруг - очутился у МакДональдса, чему несказанно обрадовался. Нет ничего вкуснее, чем завтрак в МакДональдс, пусть и после обеда! И наплевать на голландские штучки, подсвечивающие мужские туалеты голубым, а женские - ну да, точно – розовым (с улыбкой извинился: интересно и прикольно). Теперь можно было спокойно ехать на кладбище.
И вот он стоял у главной цели своего путешествия, как выразился долбанный батя, на декабрьской зеленой лужайке, среди бесчисленных белых крестов, где в голодные послевоенные годы бабушка, закутавшись потеплее и превозмогая боль, сдерживая рыдания и крики, родила его отца, услышала его первый плач, сама перерезала пуповину, успела закатать его в простынь и накрыть одеялом – и упала без чувств. Вскоре ее увидели патрульные, отвезли в военный госпиталь и выходили ее и нового американского гражданина, положившего начало империи, наследником которой предстояло стать Виму.
Вим молча доехал до общаги, ввалился в комнату с еще мутными чуваками и, не сказав ни слова, просочился в ванную. Проблевавшись, он закрыл дверь и беззвучно заревел.

Санкт-Петербург, 22 января 2006

Стокгольм

Бьерн вышел на освещенную теплым апрельским солнцем лужайку. Было далеко за полдень, но в редкий выходной можно себе позволить подремать подольше. Кое-где на прогалинах появлялись редкие островки зеленой травы, и Бьерн, выбрав место посуше и почти свободное от снега, присел и поднял голову навстречу солнечным лучам. От непривычки он зажмурился и немедленно отвел взгляд в сторону. Да, весна наступала бесповоротно, наполняя все существо знакомым ощущением необъятной радости и надежды. Впрочем, он ни на что особенное не надеялся: сын и дочь выросли, предоставив его с Эстер в полное распоряжение друг друга, сама Эстер давно не вставала с постели, да и он отлучался из дома только по крайней необходимости – за едой или за таким весенним настроением, чем приводил в восторг и сочувствие прохожих, прежде всего, детей. Правда, он не роптал на злую судьбу и, как истинный философ, сохранял присутствие духа в любой ситуации, тем более, что его жизнь сложилась удачно и, хотя не всегда удавалось обрести желанный покой, ему обеспечили вполне достойную старость.
Теперь, конечно, времена изменились. Некогда респектабельный столичный квартал, где раньше никто, кроме знатных шведов с богатой фамильной историей, заработавших свое положение честным трудом, а потому часто уже немолодых, даже не мечтал поселиться, заполонили отпрыски знатных особ и просто выскочки, вплоть до иностранцев, которые расставались со всем полученным так же легко, как оно к ним попадало, устраивали дебоши и наводили ужас на пожилых обитателей. Например, Свен, в принципе, неплохой парень по соседству, всегда с ним очень почтительный и подчеркнуто обходительный, тоже приезжий, что становилось ясно хотя бы из его странной северной привычки купаться в своем бассейне чуть ли не круглый год. Вот и сейчас Бьерн наблюдал, как он проплыл в одну сторону, нырнул, вынырнул с другой стороны и опять повторил заученную комбинацию с начала. Однако Свен, что ни говори, скандинав, и с ним найти общий язык было не сложно, в отличие от высокомерных и нарочито дерзких сербов, турок или арабов, упорно захватывавших драгоценную шведскую землю и даже не пытавшихся понять обычаи и повадки коренного населения.
Мимо, поздоровавшись с Бьерном, пробежал служащий-индиец; тот ответил едва заметной улыбкой. Нет, все-таки есть на свете хорошие люди, даже среди пришлых, все-таки чрезмерно либеральная политика, пустившая королевскую семью на сувениры и отводившая ей лишь постыдную декоративную роль в государстве, донельзя феминизирующая общество, надругавшаяся над традиционными семейными ценностями, открывшая двери всякому сброду и (страшно сказать!) купившая Нобелевский комитет, выдающий теперь награды по диктату политкорректности, не смогла окончательно уничтожить главное – закон доброты, которому следуют в обществе, вне зависимости от внешних факторов, и, хочется верить, что следует большинство, а не меньшинство. И не сгинула совсем старушка-Швеция, раз стоит Королевский дворец, раз, как и прежде, манит горожан и туристов магической силой древний Gamla Stan, раз ребятишки и взрослые спешат окунуться в удивительную сказку музея Астрид Линдгрен, а рыбаки на набережных уже закинули свои удочки и под любопытными взорами останавливающихся на секунду велосипедистов неторопливо ждут с нетерпением, когда же клюнет.
Так, по обыкновению пофилософствовав о жизни и погревшись в лучах послеполуденного апрельского солнца, он снова побрел в дом. Завтра будут новые лица, суматоха, восхищенные возгласы, конфеты, которых нельзя, но невозможно отказаться, и сотни веселых, сверкающих, человечных глаз! Это будет завтра, а пока можно немного отдохнуть, набраться сил на предстоящие эмоции, прижаться к любимой и провести рядом с ней остаток дня. Что еще нужно лосю Бьерну с лосихой Эстер для полного счастья? И что нужно котику Свену для полного счастья? То же, что остальным – и животным, и людям, в Скансене и за его пределами…

Санкт-Петербург, 29 января 2006

Варшава

Будильник пропищал 5:00. Городская жизнь расслабляла не на шутку: вставать в такую рань было не просто, а когда снятся мама с папой, радостно встречающие на пороге и руками приглашающие тебя идти к ним, - и подавно, и ты идешь-идешь и не можешь преодолеть пустяковое расстояние между тобой и ними, и упорно продолжаешь парить, осторожно ступая, чтобы ненароком не спугнуть идеальную картинку временами нарастающей тревогой проспать, отступающей с очередным приливом нежности, но все отчетливее врывающейся в сельскую идиллию, пока… ты, наконец, не поймешь, что действительно проспал.
Проспал?! Я в ужасе открыл глаза. 5:15. Ну вот, опять без завтрака, но можно успеть. Я стремительно вскочил с кровати, побежал в ванную, наскоро оделся, взял приготовленную с вечера сумку и помчался к выходу. Долгие три этажа – и я на свободе. 5:23. Две минуты от общежития до остановки. Получилось три: хорошо, что автобус опоздал.
5:55. В здание я входил уже спокойно, хотя охранник по моему взъерошенному виду и заторможенным движениям догадался, каких трудов мне это стоило, и посмеялся, что нельзя так гулять с воскресенья на понедельник, а я отшутился, что в следующий раз обещаю исправиться. Эх, знал бы он, что я до двух ночи читал про Люблинскую унию и ее значение в формировании польской государственности! …28 июня 1569 года… В раздевалке ждали Томек, Войтек, Лешек, Павел, пан Ярослав - в основном, такие же студенты, как и я, Кшишек, только безработный 43-летний Павел халтурил и тут, и там да умудренный опытом и годами пан Ярослав, настоящий альпинист, руководил бригадой. На лифте мы поднялись на верхний этаж, а потом пешком забрались на самую крышу.
Сперва я боялся смотреть вниз и с трудом представлял себе, как буду чистить окна варшавской офисной высотки, однако без денег в столице делать нечего… На родителей, оставшихся в Кжижове, надеяться было по меньшей мере странно: отец пропивал зарплату по дороге от одного конца деревни, бара «Мальгося», к другому, бару «Бася», а средств матери едва хватало на то, чтобы прокормить себя, отца и младшего брата с сестрой. Сейчас никто не поверил бы, что мать, сохранявшая традиции обедневшего купеческого рода и еще девочкой познакомившаяся с отцом в Кжижове, где семья держала дом и небольшое хозяйство, ради него двадцать лет назад бросила все и переехала из Вроцлава в деревню. В городе до сих пор жили бабушка с дедушкой, к которым мать и хотела меня отправить на  время учебы в университете, чтобы я выбился в люди и вернул фамилии славное имя. Я ничего не имел против возвращения к истокам, однако мечтал о Варшаве и решил поступать на историю Польши именно сюда. Мать протестовала недолго: столица, конечно, не близко, но все не Кжижова. Авантюра удалась, и теперь я просто не имел права отступить назад и проиграть – так что рассчитывал исключительно на собственные силы. Я подрабатывал в библиотечном архиве, что для второкурсника казалось недостижимым и более чем престижным, правда, кроме морального удовлетворения, такая деятельность приносила мало – вот и приходилось чистить окна бизнес-центров.
Мы медленно спускались на привязанных к тросам импровизированных сидениях …заключена между Польшей и Великим Княжеством Литовским, закрепила образование Речи Посполитой… Теперь я ни на что не променяю непередаваемое наслаждение от созерцания города с этой высоты, особенно таким солнечным летним утром, как сегодня, когда вокруг все настолько прозрачно и светло, что и возрожденная Замковая площадь, и величавая Висла, и уродливый Дворец культуры и науки, и просторная Маршалковска, и родной университет, и далекое общежитие видны, как на ладони, и ты чувствуешь, что город принадлежит тебе, отчего он как целое, несмотря на порой нелицеприятные детали, становится прекрасным и лучшим на свете. А еще интересно наблюдать за горожанами – сначала их немного и, если они где-то рядом, ты отчетливо слышишь не только их голоса, но и то, о чем они говорят, даже неловко, и ты затыкаешь одно ухо - ведь в другой руке держишь щетку; то же самое с автобусами и машинами – ты провожаешь их взглядом и думаешь, куда они спешат, кого везут, однажды я вроде мельком заметил кортеж Президента, помахал ему вслед и от волнения не мог успокоиться, пока он не скрылся во дворе резиденции. И чем дальше, тем больше людей и транспорта, тем сложнее уследить за репликами и перемещениями и, в конце концов, совсем нельзя, потому что множество возникающих звуков, персонажей и образов сливается в монолитный облик - облик проснувшегося города.
Зазвонил телефон. 7:30. Значит, Марыся в Варшаве. Точно: поезд на Всходне, родители хорошо, передают привет, любит, целует. Я тоже. Договорились выпить перед университетом кофе: еще успеем. Лишний повод порадоваться солнечному дню. Марыся замечательная: с ней Варшава приобретает дополнительный смысл и шарм. Сегодня мы добрались донизу быстро, и я неторопливо направился к кафе, став частью облика города, которому, возможно, кто-то сейчас так же улыбался сверху. …установила единообразное государственное устройство, сейм, денежную систему…
За столиком в витрине сидела моя Марыся. 8:15. Доброе утро!   

Санкт-Петербург, 19 марта 2006

Лион

В церковь, как сказал папа, надо выйти намного раньше начала службы. Теперь он носился по квартире и ругался с мамой, невозмутимо продолжавшей вертеться перед зеркалом и примерять серьги. Она выбрала огромные кольца, так нравившиеся Седрику, потому что они напоминали обручи в цирке, через которые ловко прыгали тигры и львы. Папа потерял терпение, схватил маму за локоть так сильно, что она вскрикнула, и попытался потащить ее к вешалке, но мама резко отдернула локоть и в свою очередь выговорилась, так что папе ничего другого не оставалось, как плюнуть и демонстративно захлопнуть дверь. Мама надела на Седрика ветровку, зашнуровала капюшон, и они торопливо последовали за папой, поджидавшим их внизу.
На улице шел проливной дождь. Папа раскрыл зонт и предложил маме руку. Они, как ни в чем ни бывало, чинно вышагивали по мостовой, периодически, будто спохватываясь, смотрели на часы, но тут же нарочито успокаивались, а Седрик плелся в своем капюшоне сзади и не понимал, почему на картинках на Рождество всегда полно снега, рисованные персонажи смеются и греются у камина, а на самом деле у Отель де Вилль не прекращает работу фонтан с заледеневающими и снова оттаивающими фигурами, мама с папой ссорятся и полгорода, дрожа от холода, лениво тащится незнамо куда и зачем.
Папа ничего не имел против машины, однако свободных мест на парковке уже наверняка не осталось, а искать закуток на узкой дороге то же самое, что иголку в стоге сена, да и цены на бензин растут постоянно и там, где есть смысл, необходимо экономить. Мама перевела разговор на рождественские подарки, точнее, на то, что они забыли тетю Мадлен. После недолгой перепалки, кто из них виноват, оба решили найти что-нибудь дома: ведь супермаркеты на праздники закрыты. В конце концов, мама вспомнила про пылившуюся несколько лет на полке и никому не нужную кастрюлю. И Седрику вдруг стало невыразимо обидно за безумно любившую его бедную тетю Мадлен, приносившую леденцы и прочие сладости, не устававшую с ним играть, пока родители выбирались на вечер в ресторан, и пообещавшую такой подарок на Рождество, о котором только мог мечтать мальчишка.
Тем временем они добрались до церкви: все скамьи были заняты, между ними протиснуться тоже не представлялось возможным, и семья осталась стоять у самого входа. Мама с папой обменялись уничтожающими уколами, но ничего друг другу не сказали: на публике никаких разборок, твердо успел усвоить Седрик. Наоборот, как только родители находили глазами родственников или друзей, они жестами приветствовали их и губами желали счастливого Рождества, а папа поднимал Седрика над головой и махал его рукой в их сторону.
В динамике раздался голос священника. Сидящие зашелестели библиями. Целый зал сосредоточенно повернулся к алтарю и устало внимал словам. Воспользовавшись общим замешательством, Седрик прошмыгнул между толпой к своему укромному месту – одной из исповедален, отдернул шторку, сел в кресло и оттуда подглядывал через щелочку за службой. Прямо против него, положив ногу на ногу, в мини-юбке и ажурных чулках недовольно читала из библии женщина лет сорока; чуть подальше поминутно возникала и усилиями взрослых затихала драка между мальчиком и девочкой – им было чуть поменьше Седрика, года четыре; в третьем ряду звучно храпел пожилой толстяк, которого никто не мог расшевелить… Однако Седрик искал тетю Мадлен и очень обрадовался, когда, наконец, увидел ее доброе лицо и лучезарную улыбку.
Она его не заметила, но это не важно. Главное, что, раз тетя Мадлен здесь, скоро у него появится самый быстрый на земле поезд ТЖВ. Позавчера в магазине игрушек, том самом, недалеко от собора, не от мрачной двухбашенной церкви, словно замок теней взирающей на ночной город, а от настоящего Собора, они вместе восторженно наблюдали, как ТЖВ без остановок несся по извилистым путям Франции, почти так же быстро, как поезд, на котором Седрик с мамой и папой ехали летом на отдых в Марсель, когда всем троим жизнь казалась беззаботной и счастливой. Тетя Мадлен провела по кучерявым волосам Седрика и спросила, хочет ли он себе ТЖВ в подарок. Еще бы! А, когда они вышли из магазина, начал падать снег. Вдоволь нагулявшись по набережной Роны, они опять вернулись к собору: на венчающей улицу зеленой горе в мгновение ока развернулось белое пушистое одеяло…
Седрика разбудила мама. Служба закончилась, и посетители по обыкновению длинной вереницей выстроились к священнику. В их числе, предпоследними, и Седрик с родителями.

Санкт-Петербург, 9 апреля 2006

Продолжение доступно по запросу.