Выключатель

   Опубликовано:
   1) в сборнике "Городская фэнтези - 2010", ЭКСМО;
   2) в журнале прозы "Идель", август 2007.
   Журнал "Если" не принял рассказ к публикации только потому,
   что по их меркам он чересчур "жесткий".
   
   
   Иногда Коське вспоминалось детство.
   Как пацанами еще воровали горох с колхозного поля, как играли в прятки или войнушки среди высоких и толстых кукурузных стеблей. Посаженные квадратно-гнездовым способом ряды тёмно-зёленых растений уходили вдаль правильными ровными линиями. Будто много-много параллельных прямых, которые Коське доведётся изучать потом на уроках геометрии в седьмом классе. Жёсткие, с острыми краями листья шуршали за спиной; качались стебли, развевались пучки волосьев, росших из крепких золотистых початков. Если задрать голову, становилось видно ярко-голубое июльское небо, перекрещенное сужающимися к верхушке стволами. В небе плавало и дышало жаром огромное жёлтое солнце, похожее на только что выкатившийся из печи румяный колобок. Облака днём скрывались, объявляясь лишь к вечеру, чтобы пролиться дождём. Такое разумное поведение облаков не могло не радовать: надобность в поливе огорода отпадала. И свободное время, проводимое опять-таки на улице, с лихвой возмещало прополку грядок и прочие несуразности.
   В бескрайнем кукурузном поле немудрено было заблудиться или вовсе потеряться, да так, что блуждаешь и блуждаешь, выбредешь наконец к пыльной грунтовке и сам удивляешься – эвон занесло. Поэтому в прятки играли редко, чаще в войнушку – за фашистов и за наших. По очереди. Естественно, "фашисты" каждый раз проигрывали и, разумеется, не обижались. Реванш брали на следующий день, в роли "наших". Точкой сбора обычно назначали старую водонапорную башню, высившуюся в центре поля и огороженную символической оградкой-штакетником непонятно в каких целях. Внутри башни, покрытой синей облупившейся краской и пятнами ржавчины, вечно что-то гудело и хлюпало. На железных боках обильно выступали капли влаги, оставляя со временем белесоватые потёки.
   – Дальше ста метров не уходить, – напоминал Серёга и хмурил редкие брови. В руке он держал водяной пистолет-сикалку. Одевался Серёга обыкновенно, как все: рубашка или футболка, штаны, сандалии. Зато на голове носил самую настоящую пилотку – выгоревшую, линялую и со звёздочкой. Пилотку Серёга выпросил у отца, а пистолет у брата-восьмиклассника Игоря, которому тот уже не требовался: надоел. Эти военно-властные атрибуты, наподобие скипетра и державы у монарха, резко возвышали Серёгу над остальными, давали право распоряжаться. Он и командовал. Никто, впрочем, не спорил.
   Воевали азартно, с переменным успехом, но ожидаемым результатом. Потом, утомившись, отдыхали; ели сочную сладкую, не приобретшую должной зрелой твердости кукурузу; валялись на теплой земле: пузом кверху, надвинув кепку на лоб – чтоб нос не сгорел. Составляли планы на вечер: у деда Игната вишня поспела, у Бузыкиных красная смородина сильно вкусная.
   – Может, искупаться сходим? – нехотя бросал Серёга. – Жарко.
   – Можно, – соглашался народ. – Щас, полежим чуток.
   Ленивые и сонные полуденные мухи вяло жужжали, пролетая над головами. По травинкам, листикам и сухим комьям земли ползали мелкие жучки, гусеницы, муравьи. От съеденной кукурузы слегка подташнивало и хотелось пить. Как всегда, по рукам гуляла двухлитровая фляжка с ягодным морсом, прихваченная запасливым Коськой. Пузатая, смахивающая на средней вместимости бидончик фляжка.
   Это детство было неправильным.
   
   Тогда он вспоминал другое.
   Улицы, улочки, перекрёстки. Облезлые фасады домов – двух-, трёх- и пятиэтажных. Стук доминошек во дворах, где сидели забивающие "козла" компании. Очереди возле бочек, с которых торговали пивом или квасом. И люди в очереди, в основном – с банками и канистрами, берущие продукт про запас. Невысокие молодые клёны, акации, вербы, берёзки, в изобилии растущие перед каждым домом. Трава на газонах, зелёная, но увядшая от случившегося в мае неслыханного солнцепёка. Ходить по газонам "строго воспрещалось". А никто и не ходил – бегали, носились, как угорелые. "У-у, пацанва шкодливая!" – ругался усатый дворник дядя Женя, грозил мосластым кулаком, сплёвывал в сердцах. Брался за метлу: угрожающе. Стайка ребятни порскала со двора на улицу, там их поджидали более интересные приключения.
   Постовые с полосатыми жезлами и громким заливистым свистком; бодрые, чихающие бензиновым перегаром "Запорожцы", трудяги-"Москвичи", наглые вертлявые "копейки". Шум, гудки и фырчанье проезжающих машин, уворачиваться от которых, пересекая дорогу, было трудно, опасно и вместе с тем – весело. Зебру и светофор пацаны игнорировали напрочь. Потом ватага дружно садилась в дребезжащий и лязгающий трамвай-пятёрку, чтобы, проехав с десяток остановок, вылезти на Вишневского, а дальше гурьбой устремиться в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького. Опробовав бесчисленные аттракционы и объевшись до икоты мороженым, шли в кинотеатр – на дневной сеанс. Если успевали, конечно. На вечерний не пускали: строгая тётка-контролёр с впалыми бледными щеками и глазами навыкате, уперев руки в бока, кричала: "До шестнадцати! Понятно? Ишь, удумали!" Подрагивавшая на тёткиной щеке бородавка с тремя торчащими из неё волосинками наводила на нехорошие мысли, например, на то, что контролёрша – заправская ведьма, и по ночам, как раз после вечернего сеанса, с гиканьем носится над примолкшим городом, оседлав разлохмаченную от частого мытья полов швабру.
   Домой возвращались затемно; Коська наспех, не жуя, глотал жареные макароны по-флотски, запивал жидким чаем и, покидав учебники с тетрадками в школьную сумку, ложился спать. Утром, просыпаясь под громкое стрекотанье будильника, он чистил зубы, порой делал зарядку, пил чай с наскоро приготовленным бутербродом. Одевался, повязывал красный пионерский галстук и спешил на занятия.
   Детство это тоже оказывалось неверным. Ошибочным.
   
   "Правильное" вспоминаться не хотело: упиралось, рвалось с крючка сомом-подкоряжником. Тяжелое, неподъёмное. Отвратительное.
   Ряска пруда забвения колыхалась тягучим склизким ковром, наружу прорывались тошнотворные, воняющие сероводородом пузыри. Лопались гадкими ошмётками. В пузырях сидело прошлое.
   Маленькие базарчики, где продавали всякую дрянь. Тусклые витрины продуктовых магазинов с длинными рядами полок. Толпы усталых равнодушных прохожих, снующих по бульварам: мужчины, женщины, старики, дети. Безликая масса. И среди них они – отбросы большого города. Волчата, брошенные на произвол судьбой и родителями. Современные Гавроши, озлобленные, жестокие, беспощадные.
   Коська промышлял на базарчиках с кодлой дворовой гопоты. Тырили с лотков разную мелочёвку или еду, подрезали кошельки у зазевавшихся покупателей. Полосовали бритвами сумки. На большие рынки не совались: мазу там держали чёрные, связываться с ними – себе дороже. Но если замечали абреков на своей территории, организовывали "дружескую встречу" – налетали толпой по десять-пятнадцать человек. Пинали от души, иногда насмерть; в ход шли заточки, ножи, ржавая арматура, палки и кирпичи. Жаль, кавказцы редко разгуливали поодиночке.
   По ночам "бомбили" магазины: брали водку, сигареты, набивали карманы деликатесами и конфетами. Зависали обычно на "точке" – в подвале соседнего дома, слушали магнитофон, гоняя по кругу "Алису" и "Коррозию металла", терзали до хрипоты расстроенную гитару. Травили байки о разудалых похождениях правильных пацанов и обсирали козлов в синей форме, пили краденую водку, курили до посинения дешёвые "Опал" и "Приму", заедая липкими ирисками. Потом стреляли из пневматической винтовки, которую Сашка стянул у отчима, в голубей и воробьёв. Жирные толстозадые сизари лишь курлыкали и улетали, если только пулька не попадала в голову, тогда голуби умирали. С воробьями получалось интереснее: они смешно дёргались, кропили шероховатый, заплатанный по весне дорожниками асфальт капельками крови, а затем подыхали – кто сразу, кто чуть погодя.
   Еще казнили кошек – отлавливали блохастых тварей на окрестных помойках и тоже расстреливали или забрасывали камнями. Или живьём бросали в костер, связав лапы алюминиевой проволокой. Кошаки забавно выли, пучили зенки и пытались выползти из огня – их запихивали назад, но подчас отпускали, плеснув на шерсть бензин из бутылки. Горящий факел отчаянно мяукал, метался в тесном пространстве между гаражей-ракушек, вызывая дружный хохот компании. Кошки быстро приелись, да и сопротивлялись они слабо, поэтому Коська с товарищами принялся сжигать собак. Большие, здоровые псины мучились долго, доставляя пацанам море удовольствия.
   
   Детство это было правильным, верным, но слишком ублюдочным.
   Коська осознавал сей факт с трудом, заново. Удивлялся, недоумевал, морщился. Словно больной лунатизмом, которого ткнули носом в неблаговидные ночные проделки.
   И тут же вспоминал следующее. Будущее, предыдущее, настоящее, прошлое, незнакомое, красивое, злое, фальшивое…
   Детства мелькали, точно коняшки на карусели в парке аттракционов. Дни сливались чередой фотовспышек – солнечные, хмурые, летние, дождливые, зимние, с облаками и рассветами-закатами. Путались.
   Щёлк – невидимый переключатель менял позицию. Щёлк. Щёлк!
   
   Всё это могло быть.
   Всё это было.
   Уже. С ним. Когда-то.
   Или не с ним. Не было. Никогда.
   Неважно.
   Тогда это будет. Непременно. С ним. Или не с ним. Но будет.
   Вчера, завтра, сегодня.
   Или не будет.
   Ни в прошлом, ни в грядущем, ни в настоящем.
   Потому что теперь вокруг только…
   
   Мысли сбивались, реальность сбивалась. Плыла. Путалась.
   Кружилась в безумном вальсе, отбивала чечётку, водила хоровод. Двоилась. Мерцала бледным огоньком в пустыне тьмы и непонимания. Обретала на миг кристально-ясные очертания и вновь сбивалась. Как волна на дряхлом, отслужившем своё приёмнике-ветеране, многажды разобранном, чиненом-перечиненном, но – вот странный факт! – до сих пор работающем.
   Если сравнивать Бытие со стареньким радиоприёмником, то главной деталью, несомненно, следует считать рукоятку для переключения диапазонов – чёрную, круглую и выщербленную по краю. Невидимый и неведомый Слушатель волен крутить ее как вздумается.
   Меняя жизнь.
   Меняя судьбу.
   Меняя всё.
   Щёлк, щёлк, щёлк – позиций более чем достаточно.
   
   Коська вспоминал юность.
   Взвинченные до безумия цены, небывалый разгул преступности и суматошную неопределённость начала девяностых. Повыраставшие, как грибы из-под земли, ларьки, в которых торговали палёной водкой, поддельными ликёрами и заграничными сигаретами. Ну и жвачкой, конечно же. Жвачку покупали в основном ради вкладышей. Изображенные на них машины пленяли умы и сердца подрастающего поколения. Вкладыши бережно собирались в пухлые альбомчики, для чего оттуда вытряхивались марки, купленные в более нежном возрасте. Коллекционирование марок казалось занятием старомодным и глупым, в то время как наклейки, татушки и прочий ширпотреб стремительно набирал популярность. В ту пору они высоко котировались среди школьников, став почти что вторыми деньгами.
   На дискотеках крутили музыку в стиле техно, в моду входили короткие стрижки, джинсовые и спортивные костюмы. Хипповатые личности с длинными волосами, цепочками, фенечками, слушающие рок и другую сомнительную лабуду, зло высмеивались, а то и вовсе получали по шее. "В целях профилактики, и чтоб задумались, сволочи, о своей уродской жизни". В городе хозяйничало несколько ОПГ, ведя меж собой непрерывную войну за территории. То и дело постреливали, что-то взрывали, крушили торговые точки неприятелей. В борьбу оказались втянуты и совсем молоденькие пацаны, бегающие под лидерами местных контор; чаще всего именно их посылали наводить порядок в соседние микрорайоны. Арматурные пруты, самодельные кастеты, биты, велосипедные цепи – вооружение бойцов не отличалось разнообразием. Тактика, впрочем, тоже. Дрались с чужими толпой, стенка на стенку, иной раз устраивали засады. Ну и прохожим перепадало будь здоров: разве станут пьяные обкуренные подростки разбираться – мимо ты шёл или где?
   Коська был дворовым, с улицы. Быстро поднялся от солдата до старшака, завёл собственный бизнес – тонировка, покраска и ремонт машин. По сути, автомастерская служила лишь ширмой, занимались там совершенно незаконными делами, в частности – перепродажей угнанных тачек. Перебивали номера, торговали крадеными запчастями. Еще разруливали конфликты между водилами – аварии в основном, решая, кто виноват, и кому платить. Крышевали таксистов.
   
   Эта юность была до омерзения правильной. Вспоминать ее, переживать снова и снова, вариться в адской повседневности будней парнишки из ОПГ – не хотелось.
   Не хотелось до тошноты, до ломоты в несуществующих костях и суставах, до воя и плача. И до горько-солёной – и тоже несуществующей – крови из прокушенной и такой же иллюзорной губы.
   Пустота одобрительно щёлкала и одаривала Коську, будто шубой с барского плеча, подложной юностью. Она подходила ему как чалма правоверного хаджи босяку из питерских трущоб; Коська путался в ней, словно малыш, напяливший отцовский халат, но, как и несмышлёная кроха, улыбался.
   Однако прежде…
   Его в упор, из обреза, расстреливали отмороженные чечены с Центрального рынка.
   Взрывали в собственной автомастерской, заложив мину в подогнанную для перебивки номеров тачку.
   Душили перекрученным в жгут электропроводом на шикарном персидском ковре гостиничного люкса.
   Топили, сбросив с моста.
   
   Вымышленные неизвестно кем благостные воспоминания давались в обмен на кровь, грязь и страдания – большей частью тоже вымышленные, но правильные, похожие на настоящие. Коську точно тыкали носом, как описавшегося щенка в лужицу. Смотри, мразь. Смотри. Вот что ты наделал, сучара. А мог бы жить по-другому. Иначе.
   
   Например, так.
   Коське являлась альма-матер, институт, в который он когда-то не поступил по причине плохого знания русского и математики. Коська был душой компании, по нему сохли все девчонки с геологического факультета. Учился он весьма недурственно, хотя и не корпел над уроками, что называется – хватал на лету. В многочисленных походах по изысканию полезных ископаемых и картографированию горных пород ему не находилось равных в сноровке и выдержке. Казалось, он сутками мог обходиться без сна, работая на износ. Еще Коська постоянно брал с собой гитару-семиструнку и бряцал у ночного костра песни – как чужие, эстрадно-популярные, так и собственные. Одногруппники Коську просто обожали, а уж одногруппницы сходили с ума. Они томно вздыхали, загадочно поглядывали на удалого гитариста влажными коровьими глазами и то и дело подбрасывали благоухающие духами записочки с любовными признаниями и пронзёнными стрелой сердечками.
   Коська смеялся, шутил, назначал свидания, отменял свидания, рассылал девушкам воздушные поцелуи и никому не говорил определённо ни да ни нет. Предпочитая играть в прожжённого ловеласа. А девушки, эти обольстительные, прекрасные существа, изводили тушь, тени, помаду чуть ли не килограммами и, не добившись ответного чувства, принимались изводить валерьянку – литрами.
   И вот однажды… О, то самое пресловутое "однажды". В общем, Светка была обычной первокурсницей и никакой не красавицей. Симпатичной, не более. За Костей она не гонялась, она только-только поступила в институт, а он, матёрый пятикурсник, увидел ее и замер, провожая долгим восхищённым взглядом. Явился на другой день в общагу с пышным букетом тюльпанов и пал на колени. Букет Светка милостиво приняла и… всё: как выяснилось, у нее был парень. Такого позора в Коськиной жизни еще не случалось. Он обхаживал девушку по всем правилам светских повес и через полгода добился-таки своего; за их бурным романом следил весь институт.
   
   Коська смотрел, и эфемерные слёзы струились по призрачным щекам. Невидимый переключатель издевательски щёлкал, меняя позиции. Например, так. Так, так, так…
   Юность проносилась перед Коськиным взором подобно скорому поезду. Тук, тук – стучали колеса, наматывая на себя бесконечную змею рельсов, так, так. Например, так. Каждый вагон – новая возможность, новая жизнь. Каждый вагон внешне похож на остальные и внутренне отличен: обстановкой, пассажирами, самим Коськой. За красивыми чистенькими вагонами с весело плещущими на ветру занавесками и проводниками, которые стояли в тамбурах при полном параде (синие форменные куртки, блеск надраенных пуговиц…), тянулись унылые грязные теплушки. Окна в них были зарешёчены, двери закрыты на толстые засовы; охраняли теплушки звероватого вида солдаты внутренних войск с точно такими же злобными немецкими овчарками чёрно-жёлтого окраса.
   Скотская теплушечья жизнь не шла ни в какое сравнение с той, уютно-комфортной и упорядоченной, которая протекала в передних вагонах. Ехавшие впереди занимались любимым делом, растили детей и отдыхали с семьёй у престарелых родителей в деревеньках, примостившихся на излучине Волги или рядом с величественным сосновым бором. А влачившиеся позади обитатели теплушек грызлись за лучшее место на завшивевших нарах и лишнюю миску вонючей баланды. Самые малохольные и слабые духом быстро отходили в мир иной. Следующими на очереди были наглые счастливчики, забравшиеся слишком уж высоко и тем создавшие угрозу власти паханов и авторитетов. Особо борзым в два счёта совали перо под тощие ребра да скидывали затем на полном ходу в придорожные кусты. Охрана этому не препятствовала, разве что сторожевые псы щерились и утробно рычали, чуя свежую кровь.
   Коська был наглым, в вагонах-теплушках его убивали несчётное число раз; он, как и другие молодые и агрессивные щенки, постоянно пополнял ряды жмуров. А в головных вагонах Коська ухаживал за Светкой-студенткой, сочетался браком со Светкой-бухгалтершей, тетешкал Ванечку и Машеньку, детей Светки-директора Дома культуры. Иногда Костя женился на рыжей стервозной Людке, порой – на очаровашке Богдане или на ее младшей сестре, блондинке Кире. Но, так или иначе, Светка всё равно мелькала на горизонте Коськиной жизни. В роли любовницы, подруги, начальницы, подчинённой…
   У правильного Коськи тоже была Светка. Своя Светка. Которая раз за разом разрывала с ним отношения. Очень редко случалось, что Светка была под стать отвязному пареньку Коське; тогда она становилась его правой рукой, совмещая обязанности марухи и боевого товарища. Жили они долго и счастливо – до первой пули в затылок. Его или ее.
   
   Тусклое безвидное Ничто – вот что такое смерть, думал Костя. Пустота, забавляющаяся с отлетевшей в горние выси душой как ей вздумается. Играющая с мышью кошка.
   Правильный Коська отдавал концы во всякой правильной жизни преждевременно, при любом раскладе, являя этим апофеоз насильственной смерти. И попадал сюда, в Ничто, в Пустоту, отсутствие и отрицание всего сущего. Он не верил в загробную жизнь, в райские кущи, лютни-арфы и добренького седенького Боженьку с окладистой бородой – и их не было. Не боялся адских калёных сковородок, чертей с вилами, кипящей смолы, булькающей в устрашающего вида котлах, и князя мира сего – Люцифера. Поэтому ада тоже не было.
   Ни мусульманин, ни буддист, ни кришнаит, ни… кто там еще? Неважно. Ни к каким из безнадёжно больных на голову религиозным фанатикам Костя себя не причислял. Любая конфессия вызывала у него непредвзятое отвращение. Он никогда не задумывался, а что же там? – за последней чертой, за кромкой, разграничивающей жизнь души и тела, здраво полагая, что решительно ничего. И если каждому воздается по вере его, то Костя не стал исключением, умерев и очутившись незнамо где.
   Абсолютная Пустота и Абсолютное Ничто оглушили, раздробили личность на миллионы крохотных "я", растащили и размазали по атомам в пространстве-времени. И железные, пышущие жаром саркофаги за стенами инфернального Дита, столицы Сатаны, где мучаются еретики, показались наказуемому манной небесной.
   Самый первый вопрос: "почему?" и второй "за что?!" канули втуне, разлившись полынной горечью.
   Ответ пришел. Сразу. Непонятный, и оттого – жуткий.
   Он притворялся знакомым, привычным словом, но обладал при этом совершенно иным, новым смыслом.
   Ответ звался: выключатель.
   
   Щёлк, щёлк, щёлк…
   Коська вспоминал.
   Прошлое, настоящее, будущее. Его, чьё-то, вообще чужое, но могущее быть – его.
   Хорошее, плохое, никакое… Разное.
   Не жил – вспоминал. Тонул, бултыхался в аморфном, размытом, гадко-кисельным Ничто и – вспоминал.
   
   Вспоминал, как по утрам отводил близнецов Петеньку и Сашеньку в детский сад; как встречал дочурку после школы, когда выдавалось свободное время; как гонял на лыжах с сыном по пятикилометровой трассе среди сказочно-дремучих елей и сосен на турбазе "Сорочьи горы".
   Всемогущее Ничто ворошило его память, будто старьёвщик груду заплесневелого и ветхого барахла, вынесенного на просушку. Плохих вещей у старьёвщика по имени Ничто отыскивалось гораздо больше, чем хороших, и Ничто демонстративно выставляло рухлядь напоказ, окуная Костю в дерьмо по самые уши. Бросало в неисчислимые миры, подчас настолько тошнотворные, что Коська не выживал там и дня.
   Ничто было ужасно придирчивым зрителем, ну, или слушателем, если вернуться к сравнению Бытия с древним радиоприёмником. Оно крутило и крутило рукоятку, меняя диапазоны, вращало верньеры грубой и точной настройки. И никогда не останавливалось.
   Щёлк-щёлк-щёлк-щёлк… Клацанье выключателя сливалось в сплошной мерный стрёкот часового механизма.
   Разумеется, правильнее звучало – переключатель. Из одного положения в другое, третье, четвертое… У обыкновенного выключателя типа "рубильник" их всего два. У этого их оказалось миллион, миллиард в квадрате, в кубе, бессчётное множество. Костю включали, и он жил чужой-своей новой жизнью, потом выключали. Это было неприятно, больно, страшно и чертовски несправедливо. Все выключения из правильной жизни заканчивались гибелью. Неправильные включения вообще не имели ни начала, ни конца, являясь самодостаточными. В эти недолгие мгновения можно было отдохнуть, расслабиться. Но вскоре пытка продолжалась.
   События кружили, складываясь диковинным, неизменно зловещим калейдоскопом. Новые узоры, цвета, оттенки. Менялась панорама: было, есть, будет. Не было, нет, не будет никогда.
   Щёлк, щёлк, щёлк…
   Выключатель.
   
   Ничто развлекалось тем, что подбрасывало и подбрасывало Косте несуразные, а то и вовсе нелепые события, ситуации, обстоятельства. В основном похожие на правильные. Возможно, Костю ставили перед выбором, заставляя решать – за себя и за других. Возможно, нет.
   Он каждый раз действовал правильно. Не размышлял, не думал. Просто действовал.
   Быть может, Ничто оценивало поступки по какой-то одному ему известной шкале. Быть может, нет. Но выключатель сухо щёлкал, и реальность вновь перестраивалась в соответствии с заданными установками.
   На этот раз грабили банк.
   
   – Уходя, гасите Свет! – выкрикнул Костя, наклоняясь к молодой женщине за окошком. Дёрнул черную обтягивающую маску, прошептал: – Узнала, сука?
   Выстрелил.
   Негромкий хлопок – у пистолета имелся глушитель – расцветил лоб девушки красной точкой. Она безвольно откинулась на спинку высокого, с пластмассовыми подлокотниками офисного кресла-вертушки; круглые очки в тонкой оправе слетели на колени, запутались в строгой тёмно-синей юбке. Кровь толчком плеснула на жёлто-зёленую, облагороженную евроремонтом стену. Пятно, напоминающее кляксу в прописи первоклашки, и вокруг – капельки-брызги. Так обычно выглядит солнце на рисунках детсадовцев, не умеющих еще правильно обращаться с кисточкой и красками. Сухой гипсокартон за тонкой пленкой пупырчатых, под штукатурку, обоев жадно впитывал влагу, не давая стечь, пролиться на пол. Левая рука девушки сползла со стола, болталась сломанной веткой; другая, запутавшись в сплетении проводов, оставалась на месте. На висящей руке громко, сюрреалистично тикали часики. Маленькие, с фальшивой позолотой, они были такой же дешёвкой, как и сука-Светка.
   – Прально! – выдохнул, заходясь в кураже, главарь Пашка. – Мочи гадов!
   И подал пример: вышиб мозги у лежащего ничком охранника.
   Сообщники, однако, не поддержали.
   – Надо валить, – благоразумно заметил Лёха-толстяк. – Бабла срубили выше крыши. Берём заложников и мотаем.
   Остальные молча кивнули, соглашаясь. Костя напялил маску обратно, подошел к главарю, пробормотал:
   – Это личное, Паш. Айда, что ли?
   Благоразумно прихватили с собой троих посетителей: старикашку с тросточкой, жирную тётку и молодую, симпотную на вид сучку. Минуя стеклянный тамбур, резво выбежали на крыльцо. Длинный лестничный пролёт из белого мрамора показался трапом, по которому спускаются на землю с теплохода или авиалайнера. И – куча встречающих. Крутятся синие сполохи в маячках ментовских "Деу" и "Ниссанов", взрёвывают сирены. Суетятся омоновцы в шлемах и пятнистых комбезах. "Сложить оружие! – басовито гавкает мегафон. – Вы окружены, сопротивление бесполезно!" Щетинятся дула короткоствольных автоматов, идеально подходящих для боя в городских условиях.
   – Капец, пацаны, – выразил общую мысль Толик. – Кто-то успел "сигналку" нажать. Проморгали.
   – Ни хрена, – зло бросил Пашка. – У нас заложники. Эй! – заорал. – Кто уполномочен вести переговоры?! Требую чистую дорогу до аэропорта и самолёт. Понятно? А то щас всех перестреляем! Считаю до трёх!
   От толпы отделился невысокий плотный человек в куртке-штормовке, форменных брюках и фуражке; зашагал по направлению к банку. Знаков различия на куртке не было.
   Прятавшиеся на крышах снайперы проводили мента до самого входа, ловя в перекрестья прицелов. Глядели сухо, холодно, профессионально. В приказе, зачитанном перед занятием позиции, начальник особо выделил слова "на поражение", а "стараясь избежать потерь среди гражданского населения" не выделил. Поэтому снайперы, рассматривая искаженные мукой и страданием лица заложников, думали о размере премиальных после удачно – кто бы сомневался! – проведённой операции, о возможном присвоении внеочередного звания, о стерве-жене и милке-любовнице, о честно заработанных деньгах, которые придется потратить на обеих. О заложниках не думали. Совсем.
   Переговоры затягивались. Бандиты угрожали шлёпнуть кого-нибудь прямо перед телекамерами: вездесущие журналюги и тут успели – вели прямой эфир. Налётчики поставили на колени ярко крашеную, истерически всхлипывающую дамочку, упёрли дуло в висок. Сказали: ждём ровно минуту.
   Поступило подтверждение приказа. "Огонь, – шепнули наушники. – На поражение".
   Стреляли скучно и буднично, мишени давно разобрали между собой. Бандюки смешно вскрикивали, падая на мраморное крыльцо, ложились скошенной травой под руками умелого косаря.
   Трупы оттащили в сторону. Бледных, дрожащих, теряющих сознание заложников отвели к машинам "Скорой помощи". Двоих слегка зацепило. "Лёгкие пулевые, – констатировал врач. – Ерунда". Усатый, с крупными залысинами полковник Никифоров уже давал блиц-интервью репортёрам.
   – Операция прошла, как и планировалось. Никто не пострадал, жертв среди гражданских нет. Всё просчитано, поверьте.
   Он врал, никто ничего не просчитывал. Заложников заранее списали в допустимые потери.
   Журналисты охотно соглашались и давали крупный план: залитые кровью ступени, разбитые стёкла главного входа, сумки, набитые тугими пачками банкнот, мужественная ряшка плешивого полкана.
   Матёрым волчарам пера и камеры, этим циникам жизни было в общем-то всё равно.
   
   Костю похоронили. Мать плакала. Кладбищенский сторож и двое похмельных небритых гробокопателей сочувствующе пошмыгали носами, а затем решительно потребовали деньги – на мерзавчик.
   
   Ничто забавлялось. Оно подбрасывало и подбрасывало Косте несуразные, а то и вовсе нелепые события, ситуации, обстоятельства. В основном одни и те же.
   Его определённо ставили перед выбором.
   Всё было заранее взвешено, сосчитано и измерено. Но, кажется, некий конкретный, явный выбор мог бы склонить чашу весов. Поэтому Костя, словно бы поняв мудрёные устремления Ничто, уже не действовал без толку, наугад. Он думал и размышлял. Хотя, что вполне вероятно, въедливый Зритель-и-Слушатель не преследовал каких-либо особых высокоморальных целей, а так же, как раньше, карал и наказывал. Либо бесхитростно глумился. Впрочем, здесь мог крыться неведомый посвящённым смысл и потаённая ирония.
   Выключатель в который раз щёлкал, подгоняя реальность к надлежащим лекалам, и оставлял Коську наедине с его собственным выбором.
   На этот раз снова грабили банк.
   
   – Уходя, мочите всех! – веселился главарь-Пашка. – Прально, пацаны? На кой свидетели?
   Пашка любил курить, а свидетелей не любил. Курить Пашка любил часто, а так как в маске ему, видите ли, дымить неудобно, то он ее снял. Теперь же намеревался порешить очевидцев налёта.
   – Прально, – соглашались пацаны, играя волынами. – Кого первого?
   – Паш, постой, – неожиданно вмешался Костик. Он и сам не понял, зачем это сделал. Может, из-за Светки, дуры-Светки, которая сидела сейчас за окошком и нервно плакала. Все отношения с Костей, вставшим на скользкую дорожку джентльмена удачи, она давно порвала. А может, и не только из-за Светки.
   – Это же… люди, – сказал Коська. – У них дома дети, жёны, мужья, собаки и кошки. И попугайчики в клетках. Они их ждут, понимаешь? А у нас – бабки. Целая куча бабок. Мы богаты, как… как… ну не знаю. Очень богаты. Мы сядем в самолет и свалим на хрен из этой чёртовой страны. Улетим в Южную Америку, там маленьких государств, что крыс в подвале. Не найдут, ни в жизнь не найдут, Пашка.
   Главарь надел маску, подумал и решил – сегодня, именно сегодня побыть добрым. Просто так.
   Развернулись, бодро затопали к выходу; тяжёлые сумки с деньгами приятно оттягивали руки.
   Однако отряд спецназа, ворвавшийся в помещение, добрым быть не пожелал. Ничуть. Свинцовые капли автоматного дождя кропили налётчиков, перечёркивая крест-накрест. Перемалывали в фарш.
   Упал весельчак-Пашка. Свалился Толик. Лопались и со звоном сыпались на пол осколки стекла. Стукали падающие гильзы, горячие, будто свежевыпеченные пирожки с повидлом. Гражданские метались, орали, корчились, попав под хлёсткую плеть очереди. Становились невольными жертвами.
   Девушка-кассир за окошком, неосторожно высунувшись из-под стола, словила несколько пуль. Глаза за очками в изящной металлической оправе удивлённо расширились: да как же… Бурое пятно запачкало стену плюхой-кляксой: кровь брызнула точно из начинённого краской проколотого шарика. Девушка рухнула на колени, покачнулась, запрокидываясь на бок. Следом повалилось изрешечённое офисное кресло, колесики его печально вращались.
   Оглядев поле боя, командир группы захвата недовольно поморщился: раненые и убитые среди штатских. Плохо, непрофессионально. Ладно, на грабителей спишем. И потянулся за рацией – докладывать.
   
   Костю похоронили на городском кладбище за государственный счет. Родственников у него не осталось: мать с отцом пропали без вести четыре года назад, угодив в горнило Восточно-Сибирского конфликта, единственный брат сгинул в знойных девяностых, на первой Чеченской. Как раз тогда, когда юный Костик вышибал мозги из хитрожопых барыг и ставил их на счётчик.
   Но сейчас-то младшему братишке было всё равно.
   Он лежал под сырой рыжей глиной, давящей сверху двухметровым слоем, спокойный и умиротворённый. Здесь не было рая, в который он не верил, и не было ада, которого Коська не боялся. Здесь вообще ничего не было.
   А самое главное – не было душно-безликого серого Ничто. И выключателя тоже.
   Теперь он щёлкал для кого-то другого.
   
   2006