Повесть о двух сумасшедших

 Барсову.
Дверь скрипнула и стала открываться так туго, как будто её подпирали изнутри. Всё же, пересилив ржавчину на петлях и последний раз вопросительно скрипнув, она подчинилась: в одиночную палату (однако большую по размеру) вошёл крепкий человек в белом. Как собака в лисью нору. Глянув в окно, которое находилось прямо напротив двери, он перевёл глаза на низкую железную кровать, где лежал мужчина в больничной тёмно-синей пижаме. Сине-зелёные глаза пациента, окаймленные светлыми ресницами, смотрели прямо на вошедшего санитара.
– Гиацинт! Пошли. Новый доктор на тебя.
Пациент встрепенулся, посмотрев, как будто раньше не замечал санитара (или Сторожа, как его здесь называли). Тот, большой красной рукой, привычно грубо стащил больного с койки.
Сторож был груб со всеми – рождённый среди скал, где не выживет и самый сильный, он должен был расточать кипящую кровь своих предков на такую мелкую работу. Иногда он даже бил пациентов Лечебницы, но, правда, только тех, кто был лишён языка человеческого.
Вдвоём с Гиацинтом, они влились в сумерки коридора, которые пахли какими-то лекарствами. Всего несколько тусклых светильников давали разглядеть тени, шуршавшие своим неповторимым миросозерцанием. Луч одной из лампочек освещал плечо и шею, покрытую мозолями от верёвок. Этот фрагмент человека, единственный из всех в коридоре, имел хоть какие-то живые черты. Остальные темнели и липли к полу, шаркая, не поднимая высоко ноги. Они шевелили тьму и молчали. Здесь звучал только один голос и все вслушивались в него: «Шестьдесят на шестьдесят, на двадцать четыре…шестьдесят на шестьдесят, на двадцать четыре». Твердил, словно, чтобы не забыть. Это слова изо рта той головы, поднятой прямо к светильнику по-волчьи. Сторож, совершив в уме вычисления этой задачи, выпихнул сквозь надменную улыбку:
– Восемьдесят четыре тысячи четыреста.
Голова больного даже не повернулась на звук цифр, а только изобразила такую же надменную улыбку и даже издала смешок, как бы говоря: «Если б всё было так просто!». Не в первый раз Гиацинт слышал загадочные числа, и не в первый раз он задумывался над ними. Снова не понять.
Сторож направил Гиацинта налево по коридору, в направлении двери заведующего отделением.

Андрей Вилиарович сидел в своём кабинете и рассматривал папку с историей болезни. Описанные там симптомы были не в новинку доктору, но он давно подобным не занимался. Это уже не те старые алкоголики, с которыми ему приходилось работать раньше, в большинстве своём неспособные мыслить, отвратительные внешне и внутренне. Как братья близнецы, они походили друг на друга и распухшими серыми лицами, и такими же тёмными судьбами. Новое назначение Андрей Вилиарович считал невысоким и ущемляющим его способности, не смотря на то, что был рад покинуть прежнее место. К тому же с переводом в Лечебницу зарплата отнюдь не повышалась. Работа была в тягость доктору. Каждое утро, открывая глаза по тревоге будильника, он проклинал свой выбор и с неохотой шёл в мир тех же умалишенных. Ему было не многим более тридцати, и планы его юности уже развалились. Как-то не сошлось. Это совсем не частная практика психоаналитика, о которой мечтал талантливый студент Медицинского.
В дверь постучали, и, не дождавшись ответа, ввалился Сторож с больным. Андрей Вилиарович посмотрел под брови человека в больничной пижаме и больше не отрывался. Так же трудно  изнурённому жарой оторваться от бездонного колодца. Серо-зелёные глаза открывали, не таясь, всю душу вошедшего, все перемены его чувств и мыслей. Андрей Вилиарович отпустил Сторожа, а больного попросил присесть.
– Здравствуйте. Меня зовут Андрей Вилиарович. Я недавно здесь и мне хотелось бы получше познакомиться с ситуацией в отделении… Ещё я бы хотел узнать моих пациентов, – всё это он говорил с дежурной улыбкой, поспешно, но при этом сдержанно, как и подобает его положению, – Нет ли чего-нибудь, что вас беспокоит? Я имею в виду обеспечение Лечебницы.
– Крысы.
– Крысы? Здесь?– испугался неведомо чего Андрей Вилиарович.
– Да, крысы… – спокойно продолжал пациент, смотря в глаза доктору, – Крысы по ночам грызут мою память.
– Вы хотите об этом поговорить, – протянул озадаченно завотделением (он не хотел сегодня слушать очередную историю о белых горячках и галлюцинациях),– Что именно вас гнетёт?
Гиацинт перевёл глаза на свои руки и принялся теребить полу своей пижамы.
– Ко мне возвращается всё, что было со мной. Снятся мои старые сны. Приходят в голову старые мысли.
– Вас пугают эти воспоминания?
– Знаете, доктор, наверное, нет. Но я не ожидал, что всё ушедшее вернётся ко мне именно сейчас.
– Как вы оказались в Лечебнице? Пусть вас не смущает мой вопрос. Если хотите, можете не отвечать.
– Почему вы так думаете? Я с радостью отвечу. Я давно об этом ни с кем не говорил. Всё просто: я не принял правил игры в людей.
«Настоящий Гамлет. Прикидывается умалишённым, а говорит чересчур образно. Только Офелии не хватает…» – раздалось внутри Андрея Вилиаровича, а изо рта вылетело:
– Быть может, это не такая плохая игра?
Он сам понимал глупость сказанного. Андрей Вилиарович не был счастлив, но всё же он всегда ощущал себя выше своих пациентов, лишенных чего-то большего, чем удача: разума и свободы.
– Ничем не плоха. Но, наверно, я неумело это делал. Здесь меня будут слушать. Может, не поймут, но заметят, не растопчут.
– То есть вы хотите сказать, что вам здесь нравится? – «Либо действительно ненормальный, либо здоров и от кого-то прячется», – Вы не хотите вернуться домой?
– Если бы я не должен был быть здесь, меня бы здесь не было. Всё случилось так, как должно было случиться, ведь если могло произойти по-другому, то произошло бы.
Речи философа в тёмно-синей пижаме производили сильное впечатление. Невнятный бред, обдуманный, как дорогие мысли. Это психическое отклонение, которого Андрей Вилиарович никогда не видел. Да, этот пациент непохож на нормальных людей, но разве что…
«Гениальность?» – подумал было доктор, но отбросил эту мысль, как лишнюю в своём деле. Только этого не хватало. День ещё с утра не заладился: разбилась тарелка, нагрубил пьяный в электричке. Голова Андрея Вилиаровича начала кружиться, и он не совсем отдавал отчёт своим словам. Он хотел бы бежать и сбросить меланхолию, но не считал это разумным. Порыв застрял в его горле. Доктор уже не мог говорить, за него старался какой-то запасной, потаённый набор человеческих качеств.
– Очень интересные суждения, господин…– тут он назвал фамилию Гиацинта,– Но разве плохо общество людей, или вам так сложно с ними договориться? Найти того, кто вас понимает? Так сказать, найти свою ячейку в жизни… Мне кажется, нужно только захотеть, и вы будете гулять там по главным улицам города, не стесняясь улыбаться.
– Мне нестрашно улыбаться. Даже когда мне грустно, я стараюсь смеяться, чтобы отвести беду, – в широко раскрытые глаза Гиацинта проникали без преград все отточенные взгляды Андрея Вилиаровича, но больной не боялся держать их неприкрытыми, – А моё место в жизни я определяю не сам – всё движется по вполне определённому проекту. Я свободен и здесь, потому что я знаю почему так получилось – это необходимость. Каждый получает столько воли, сколько может сам себе позволить.
– Все люди, в независимости от их желания, посажены на цепь. Минуты, сантиметры – всё поделено! – неожиданно для себя заговорил Андрей Вилиарович (наивность Гиацинта колола его, вынуждала помочь неопытному).
– Просто им так удобно. Они сами определяют себе законы, чтоб не погибнуть, создают рамки и боятся отклонений. Я отклонение, и я должен быть здесь, об этом договорились все: и я, и вы. Чем здесь хуже по сравнению с вашим "там"?
– Зачем смиряться? Жизнь – это жестокий бой, но это бой за любовь, счастье. Сейчас вы его проиграли, дали слабину, но мы поставим вас на ноги. И снова в сражение…
Не мог этот пациент гордиться своим заточением. Может ли человек по ту сторону решетки быть спокойнее, гармоничнее, уравновешеннее доктора, лечащего его. Что-то страшное было в этом в тёмно-синей пижаме.
– Вы хотите найти идеальный мир, а жизнь такая, какая она есть. Поймите её искренность. Одинаково встречайте радость и горе – и то, и другое неизбежно. Жизнь открывает вам свою душу, в которой есть и отвратительные рытвины и милые узоры. Я думаю, что надо принимать её целиком, а не презирать или не верить в отдельные фрагменты. Это гармония.
Андрей Вилиарович совершенно разошёлся со своей ролью «уравновешенного сочувствующего наставника». Как доктор он уже выдохся и висел на ручке кресла, похожий на старый пиджак, но как подборка нескромных мыслей продолжал возражать:
– Я не хочу быть благодарным судьбе, если она пнула меня. Это глупо! Я не Иисус Христос, чтоб подставлять другую щёку!
Вырвавшиеся изо рта слова как языки пламени гневного костра, чуть сбавили жар самой топки. Андрей Вилиарович извинился, разгладил смявшийся халат и глубже уселся в кресло, потирая безымянный палец на правой руке. Гиацинт сидел молча несколько секунд, но, когда доктор в Андрее Вилиаровиче уже был готов задать стандартный вопрос о сновидениях, начал:
– Вы не верите, а всё будет хорошо. Нет мирового заговора против вас. Всё сложится. Как нужно, так и будет.
Андрей Вилиарович понимал, что не подвластен себе совершенно:
– Санитар!
С белой рубашкой на ремнях вбежал Сторож. Доктор жестом показал её ненадобность. Под терапевтической рукой медбрата Гиацинт поднялся с места и пошёл в направлении двери. Он обернулся:
– Ты интересный человек.
– Почему вы сказали «ты»?
– Я всегда на «ты» с побеждёнными. Прости меня…– Гиацинт добродушно улыбнулся. Доктор крепко уперся взглядом в его глаза.

Вечером, уже забыв о новом знакомстве, Гиацинт лежал на своей койке, закинув руки за голову, и смотрел на стену, вымазанную грязно-зелёной краской. «Чему равно перемножение неизвестных шестидесяти и загадочных двадцати четырёх? Шестьдесят кого или чего должны лечь ещё на шестьдесят?» – чертил он пример 60х60х24. Гиацинт не знал. Как ни ломал он голову, не мог помочь тому математику. Гиацинт любил помогать, и у него часто это получалось.

Через несколько недель после поступления, о Гиацинте, кажется, знало уже всё отделение, а через месяц никто не мог представить коридора без его приветливой улыбки. Ребёнок с мыслящей головой. Его называли святым, юродивым за то, что он говорил так просто и так сложно – так многозначно. Кто-то из санитаров даже боялся его. Медсёстры тайком спрашивали совета у больного. Иногда, когда Гиацинт начинал что-то рассказывать, его окружали другие сумасшедшие и жадно слушали, ловили все его сказки, истории, несвязные речи:
«Ну, а если весна внутри?! Если лепестки в душе?! Почему нельзя быть благодарным, где бы ты ни находился? Где бы не находились. Если ты подключён к великой Логике мира, к Богу?! Ты становишься частью Его, если идёшь по пути предназначенному. Если ты должен быть на этой дороге, тебе сопутствует удача. Если дорога точно твоя, то возможны и чудеса, ведь назначенное Богом стало твоей жизнью. Ты сам Бог – часть этой бесконечной энергии Логики и неслучайных случайностей.
Наверно, можно пойти против судьбы. Но неизвестно, где ты окажешься. По чьей судьбе ты пойдёшь? Это филигрань: надо гнуть, заворачивать мягкими руками собственную линию жизни. Но неизвестно, где ты окажешься…».
Его слушали, но вряд ли кто-нибудь понимал значение его слов. Так внимали бы они красивому, но неизвестному для них языку.
Неизлечимость пациента ставила под вопрос авторитет Лечебницы, и многие доктора ради славы пробовали решить головоломку Гиацинта, но спустя некоторое время все приходили к одному: одинаково без объяснений отказывались от него. Однако никто из них не отзывался о нём плохо и все свои записи, сделанные во время работы с Гиацинтом, уничтожали. Вот уже несколько лет этим больным никто не занимался. Заочно его посчитали неподдающимся лечению.

Утро следующего дня солнечным зайчиком подбежало к лицу Гиацинта. Больной открыл глаза, посмотрел в летнее небо за окном. Снова прикрыл веками сине-зеленый цвет. Улыбка не сходила с его лица, пока солнечный луч путешествовал по нему. Как ласково тёплое светило тянуло свои руки через облака, чтобы достать до земли, чтобы была жизнь, чтобы всё цвело…
В коридоре залязгала тележка с завтраком. Либо пшённая, либо рисовая каша. Обе жидкие, как суп. Хлеб уже поделили санитары и уборщики. У поварихи трясутся руки – она не любит сама разносить еду. Чашка чуть тёплого чая с сухарями. Потом таблетки и стакан воды. Сторож смотрит, чтобы проглотил. Проверяет рот, лазая в нём солёным пальцем. До десяти часов свободное время: можно бесцельно ходить по коридору. Потом Сторож разводит больных по процедурным кабинетам. Гиацинт любил это время проводить у окна. Через клетки решётки он смотрел во двор Лечебницы, сидя на подоконнике в своей палате. Он идеально знал видимый с такого ракурса кусок неба, все его настроения и цвета, разнофигурные облака, неспешно совершающие свой путь. Тайком Гиацинт следил за небом, ловил каждое изменение. Лучше он знал только землю. Она приветливо раскрывала свою зелёную спину, украшенную деревьями, тропинками, бесконечным количеством камней и цветов, цветов, цветов.
Сон затягивал своими мягкими лапами обратно в кровать. Гиацинт нёс с собой в койку карту летнего неба, изумруд дворика и скрывающие половину панорамы бледно-жёлтые стены Лечебницы с пустыми глазницами-окнами. Всё это было так привычно, едино с ним. Душа стремилась коснуться всего: каждого окна молчаливого здания, клумб, облаков и ещё до линии на горизонте, которая, видимо, была лесом. Можно ли мнить себя обособленным от этого? Нет. Гиацинт был неразделимым с тем, что видел. Воздух входил в его лёгкие и человек становился частью воздуха; глаз дотрагивался до золотистого облака и больной обретал невесомость. Гиацинт ложился в кровать и под закрытые веки подстилались заборы, стены, дорожки, сторожа и цветы, цветы, цветы. Весь непознанный мир под усталые веки.
Солнце игривыми лучами, так же как утром, касалось темно-синей пижамы и подбиралось к лицу. Очаровательное нетерпение. Гиацинт протянул руку сквозь воздух… Скрипнув, открылась дверь палаты, и больной приподнялся на локте, чтобы заново осмотреть Сторожа. «Хорошо, что они не знают о моих отношениях с солнцем…» – подумал Гиацинт, оставляя палату пустой. Пора на процедуры или терапию, или ещё куда-нибудь – распорядок сам приносил Гиацинта к нужному месту. Через несколько секунд он сидел перед Андреем Вилиаровичем в мерном тиканье часов, задававших тон разговору своим ритмом механического сердца.
– Я несколько повысил интонацию во время нашей прошлой беседы и хочу ещё раз извиниться, – Андрей Вилиарович смотрел сквозь очки и проговаривал слова так, как будто они были тяжёлой ношей.
– Кажется, ты говорил то, что думал, то, что хотел говорить. Так какая разница, с какой силой вырывались слова? – Гиацинт смотрел прямо и говорил ровно, как раскручивают клубок.
Андрей Вилиарович продолжил тем же учтивым тоном:
– Я думаю, нам надо обсудить то, что вас беспокоит по ночам. Вы говорили, что вас мучают воспоминания.
– Мне часто не даёт уснуть одна мысль. Я люблю всех людей… – (Андрей Вилиарович улыбнулся про себя), – …всех одинаково. Но я никогда не влюблялся, как говорят, «до беспамятства». Во всех девушках, которые мне встречались, я замечал красоту, но не влюблялся. Оценивал фигуру, геометрию лица, но страсти не было. Так, наверное, художник разглядывает натуру.
– Какие чувства вы при этом испытываете? – Андрей Вилиарович был рад, что разговор принимает привычный для терапии характер, но тут же осёкся. Глаза больного засверкали:
– Имеют ли значение другие чувства, если никогда не любил?!
Доктор доминировал:
– Успокойтесь, друг мой. Объясните мне, пожалуйста, как можно любить всех людей? И воров, и подлецов? Их за что?
– А за что любят ребёнка, который ещё не научился ходить? Мы лишь улыбаемся его попыткам и любим его за ошибки.
Сев удобнее, доктор готовился произнести длинную, как жизнь, речь, демонстрирующую, что хорошо быть как все, и плохо выбиваться из ряда:
– Вы ведь держитесь гармонии, а не хаоса, и должны понимать, что отклоняющееся поведение…
– Ты ищешь какой-то неземной красоты, – перебил Гиацинт, будто это была беседа старых друзей, – А в каждом надо радоваться искренности. Улыбайтесь недостаткам.
«Я, наверно, разучился работать. Значит, не зря так долго сидел среди таких же неудачников!» – подумал Андрей Вилиарович, выпустив приготовленный для длинной речи воздух. Терапевтическая беседа не шла, а пациент всё больше удивлял.
– Вы понимаете, зачем вы здесь? Вы должны научиться говорить с людьми. Для вашего же блага вы должны принять лечение.
– Ты изменишь меня? Я смогу говорить со всеми на общем языке?
– Вы выйдете отсюда здоровым человеком. Но вы должны интересоваться жизнью, а не замыкаться в себе. Вы слышали о глобализме, выборах в парламент, финансовой бирже?..
– Я люблю запахи, – осторожно начал Гиацинт, но, по мере продвижения мысли в словах, голос креп, – По-моему, это жизнь. Возможно, я ошибаюсь, но всё пахнет, всё имеет цвет, и поэтому интересно.
– Это всё мелко! – отрезал Андрей Вилиарович.
– Просто ты разочаровался в жизни. Разучился быть счастливым просто так. Как в детстве. Ты ненавидишь работу, ты ненавидишь меня, потому что не понимаешь. Тебя ударила жизнь, и ты стал видеть в ней только зло. Ты не можешь примириться с этим, но ничего и не делаешь. А хуже всего то, что ты сам бросил свою любимую.
Андрей Вилиарович отдёрнул со стола правую руку, на которой безымянный палец хранил след от кольца. Потом встал и быстрыми шагами уничтожил пространство до двери. Крикнул санитара и тихо ввернул слова прямо ему в ухо. За считанные секунды Сторож выпихнул Гиацинта в коридор и оттуда поволок не к палате – за ними закрылась дверь с надписью «Душевая».
Потом было смущение голого тела, холодный кафель под ногами. Гиацинта вытолкнули на середину душевой с хозяйственным мылом в руках.
– Процедуру святого омовения не желаете?! – захохотал Сторож.
Вентиль холодной воды уже был повёрнут. Её сильный поток вырвался из поливального шланга и ударил Гиацинта в живот. Долго его голое тело принимало порку. И не столько больно – стыдно. Стыдно, что нет силы, остановить наглого смеха. И противно оттого, что уже зреет жгучая боль внутри. Боль, которая зовётся ненависть. Он в первый раз ощутил это чувство. Можно ли исчезнуть, смешаться с воздухом, раствориться в воде? Он не знал. Им владело только бессилие и страх перед грубыми мускулами.
Гиацинт пытался подняться, но поскользнулся на мокром кафеле и упал. Голова разбилась до крови. А смех, смех всё наполнял углы душевой, дробясь и усиливаясь, склеиваясь с ровным шумом воды, он лез в уши, не давал крикнуть: «Не тронь!».
Минута была окончена. Гиацинт свернулся на полу и дрожал от холода, страха, боли и много ещё всего было в трясущемся теле. Он слушал, принял форму уха. Сторож разложил шаги по полу душевой, и тень стелилась под его ногами. Топтал собственную тень!
– Поднимайся!

Мягко наполняя парк своим задумчивым светом, луна расположилась в левом верхнем углу окна с решёткой. Не хотелось думать. Не хотелось быть. Гиацинт сидел на подоконнике, затаив дыхание. Поутихло в душе. Созерцание сада, его деревьев и цветов придавало спокойствия. Глаз бродил по аллеям, по мягкой траве, проплывал по кустам, всё ближе и уже изучал полупрозрачную кожу (в лицо, которое примёрзло к окну, глядело отражённым такое же лицо). В затылок светил искусственный свет, по стенам ложилось его равномерное безразличие.
Отгороженная ширмой спины палата была изучена до мелочей. Её обстановка за все годы не менялась, как и распорядок жизни Лечебницы, где нет места случайностям. А там, за окном, расчерченным решёткой, ночь всегда по-новому окрашивала стены здания. Сегодня они были сине-зелёными. Ровно шестнадцать упорядоченных проёмов со стёклами горели на них жёлтым.  Гиацинт никогда не видел там человеческих лиц, но сегодня…
Это было сильнее недавнего карающего душа, притягательнее той дорожки лесов на горизонте, опьянительнее, чем зовущие крики буйного отделения…
Также на первом этаже, в окне противоположного крыла здания, Гиацинт увидел её. Она также сидела на подоконнике, обняв руками колени. Она смотрела туда, где только что ощупывал землю глаз Гиацинта. Сам он забыл всё, что видел. Он помнил лишь её, эти светлые волосы были ему знакомы всю жизнь. Она та, которую он всю жизнь любил. Казалось, знал каждый изгиб её тела. Гиацинт был уверен, что у неё серые глаза, которые на солнце становятся голубыми, хотя сквозь темноту невозможно проверить этого. Она повернула голову к его окну и улыбнулась. Две пары глаз сквозь решётки и тугие стены. Два нежных взгляда детей, составленные в один, протянутые через потемневший сад. Два заговорщика, бросившие весть, оставив распорядок тюрьмы мягким пластилином. Какие-то слова шевелили её губы – она рассказывала, но что? Гиацинту казалось, что он знает всё, что хочет сказать эта девушка, которую он увидел впервые, даже открыл рот и был готов выдохнуть словом… Во всей больнице погас свет. Её лицо скрылось во тьме. 21:00. Что поделаешь с расписанием?
Шестьдесят ударов сердца отсчитали секунды и ещё шестьдесят серий двадцать четыре раза. 60х60х24. Это означает день, ещё один день.

Да, прошёл ещё один день. Также звенели посудой, водили на процедуры. Но день прошёл как-то мимо Гиацинта, с его участием, но без него. Даже сеанс Андрея Вилиаровича был внешне вполне продуктивным. Рассказы доктора о гармонии, о необходимости ей соответствовать ради улучшения мира; стандартные вопросы и тесты. Гиацинт сидел в кресле и учтиво – так показалось Андрею Вилиаровичу, – слушал своего наставника. Но в кабинете не было людей, только призраки: Гиацинт видел перед собой лишь пару серых глаз, Андрей Вилиарович тоскливо думал о том, где достать пятьсот рублей и ещё о чём-то. Так и разошлись – рассеяно, не простившись… Приходили то ли циркачи, то ли учителя, то ли сёстры милосердия…в общем люди, пытающиеся скрыть за улыбкой глаза, наполненные страхом и жалостью к сумасшедшим. Пестрили перед лицом, стрекотали в уши. Всё наиграно, вышколено. И ещё вечная рука Сторожа на плече…
Вечер встретил Гиацинта на подоконнике, устремлённого в один прямоугольник. Её не было в окне. Как не было и на следующий вечер, и через неделю. Гиацинт совсем потерялся за это время. Только раз он привлёк к себе внимание. В коридоре, куда высыпало всё отделение, Гиацинт что-то оживлённо говорил другому больному: бессвязная речь, в которой повторялись цифры шестьдесят и двадцать четыре. Пришлось даже применить смирительные рубашки… Хотя всё это быстро забылось.
Андрей Вилиарович не мог нарадоваться своему методу лечения. Он видел покладистого пациента, адекватно отвечавшего на все вопросы и проходящего все тесты с хорошими баллами. «Может, на повышение пойду?!». Однако не оставляла и другая мысль, колола, просилась быть как следует обдуманной. «А если он прав?». Это означало бы смерть. Доктор подумал о смерти (говорили, что она часто думала о нём). Она мнилась проще, чем мысль о правоте. «Правда одна, но у каждого своя…». Больной вылечится, общество получит ещё одного полноценного гражданина…но не будет одного человека, который любит всех людей. Он заведёт семью, будет считать деньги и не будет больше мечтать. Ужасно… Может, он нормальнее всех этих нормальных.
Сеансы терапии стали формальны. Тишиной проржавлены были эти часы. А в головах велись свои разговоры. Свои карусели мыслей. Расходились, не сказав и полслова.
Вечер – и опять подоконник. Снова окно пусто. Оно молчит, повторяет свет остальных, скрывает, что оно единственное и необыкновенное. Что ж, может лучше смотреть в другие окна? Или ковырять взглядом трещины на стенах здания? Или выше, ведь над самой Лечебницей развернулось летнее небо ворожаще-чёрного цвета и на нём миллионы маленьких светлых точек. Да вот невозможно найти среди них две самые нужные. Нет, их просто не существует - игра воображения во время полной луны. Только видение. Но какое это было видение! Гиацинт просидел ещё час после того, как выключили свет. Он улыбался своему замешательству. «Просто мечта, которая выела мозг, достигла глаза и проступила на сетчатку». Тогда Гиацинт спустился с подоконника, чтобы не искушать себя, чтобы забыть этот сладкий, но нездоровый сон. «Доктор приведёт меня в порядок. Расставит все шестерёнки в нужной последовательности. Так ведь надо… Всё будет хорошо, потому что иначе быть не может… Завтра, наверно, опять будет солнце». И голова летела на подушку, уже отсечённая от реальности тяжелым сном. Гиацинт заснул ещё до того, как сложился на койке. К нему под веки уже потянулся весь мир, а там успел стать невозможно смутным и символичным, как вдруг воздух тронулся неизвестным присутствием. Отстучали шаги данные три метра пола.
– Вы всё лежите? – шёпотом выделил себя из тишины человек, – А ведь вам надо быть не здесь.
Гиацинт вырвался из дрёмы и внимательно посмотрел на Андрея Вилиаровича, севшего рядом.
– Это не ваше место. Я сочувствую вам. – на фоне заскорузлой тишины это звучало также глупо, как правда, – Ты нужен людям, даже если они этого не понимают. А мне кажется, что я понимаю тебя лучше с каждым днём.
– Естественно. Легче изучить человека, вскрыв ему брюхо! – сказал Гиацинт, сев лицом к тёмному окну.
– Ты прав, но ты и сам знаешь, чтобы узнать человека, надо сначала его полюбить и так узнать его хорошие стороны, а потом возненавидеть и увидеть всё самое плохое в нём. Так что будем считать, мы теперь знакомы… Я много думал о своей жизни, о том, как я заблудился в ней, полагаясь исключительно на рассудок. А всё ли видят наши глаза? Ты заставил меня думать по-другому. Мой опыт не дал мне сил, наоборот, он искалечил меня. Я был свидетелем разных жутких вещей: мёртвой любви, страха правды, измены себе самому… Ты можешь изменить этот мир! – Андрей Вилиарович говорил, уже не сдерживая громкость. Дальнейший разговор шёл в полный голос.
– Да я не умею готовить. И не хочу. – больной опустил глаза в пол.
– Что? – будто облили холодной водой.
– Если что-то менять, то менять от основания. Иначе не будет гармонии. А я не умею готовить леса, варить реки, замешивать горы. Мир мне и так нравится. Особенно я люблю цветы…
Андрей Вилиарович схватился за голову (в этот вечер он был не в себе, может быть, пьян):
– А люди?
– Людей я тоже люблю.
– Да нет же! Нет. Можно же изменить людей. Ты нужнее всех этих. Они не стоят твоего ногтя. Ты пророк. Ты сможешь их вывести к земле обетованной.
– Они не станут слушать меня. Они и раньше не слушали. Я слишком давно был.
– Я слушаю! Помоги хотя бы мне! – волновался завотделением, – Как измениться, чтобы исчез ужас бесцельности? С чего начать?
– Начни с того, что прекрати причитать по поводу своей судьбы. А дальше ты сам догадаешься, что тебе делать со своей уже наполненной планами жизнью.
Не спеша, как бы обдумывая каждое действие, Андрей Вилиарович вынул из кармана и протянул больному руку, полную уверенности (обоюдное рукопожатие), потом встал, – в темноте бесстыдно звякнули ключи, – минуту повозился с клеткой. В знакомой темноте палаты со скрежетом разверзлось новое пространство – открытое окно без решётки. В помещение влетел, весь изнеженный маргаритками и хвоей, холодный и свежий воздух лунной ночи. Поток тронул халат Андрея Вилиаровича, ринулся к Гиацинту, пробежал по его лицу, на котором не было ни одной теневой клеточки (оно было выкрашено луной, тем молчаливым спутником романтиков). Третьим, после ветра и неприкрытого света, к больному подошёл освободитель. Движение, медленное до остановки времени.
– Беги подальше отсюда. Никто не будет тебя искать.
– А ты? – спросил Гиацинт, сдерживая неуместную привычку дышать.
– Мне ещё рано. Ты сам знаешь. Удачи тебе, и прощай. Принеси счастье этому свету. А сейчас беги, беги, не оборачиваясь.
Гиацинт поднялся и подошёл к окну, он был явно не совсем в рассудке – сказывалось полнолуние. Та же подкрашенная абсолютная ночь (только лоскуток фонаря над входом). Снова нахлынул свежий ветер. В два шага Гиацинт оказался за окном, подхваченный порывом смеха, он понёсся от жёлтых стен, через поля, перепрыгивая через кочки. Летел, как птица. До свиста в ушах.

В Лечебнице закрылось окно на первом этаже. Прочь от него отошёл завотделением, бережливо закрыв решётки изнутри. Он сел на больничную койку и спрятал голову в сухие ладони. В первую минуту у Андрея Вилиаровича кружились мысли, палата крутилась волчком, вроде, пошла на взлёт; потом улеглось, потекла по венам горячая неспокойная кровь. Прилечь на мягкую койку и спать. Он не мог ни о чём думать, ведь над его затылком разбросала свои полупрозрачные покрывала луна – спутница романтиков…и сумасшедших.
Дурманил свет этой ночи – во всей Лечебнице было неспокойно. Как стая животных чует гибель одного из своих за многие километры, так больные непостижимым образом почувствовали волю бывшего арестанта. В буйном отделении ломали двери и получали удары. Эпилептические припадки по всем палатам. Смирительные рубашки, уколы. По срочному вызову прибыл весь персонал и ещё кто-то. Такой Лечебницу застало новое солнце. В окна заглянул восходящий свет, вторя подтёкам на полу. Кое-как лежали скрученные рукавами собственных одежд люди с жёлтыми глазами. Алые, рябые, красные. В левом крыле всё ещё царапались, грызли зубами, хватались за стены. Лишь бы свобода, дикая отчаянная свобода.
Мало что осталось от старого распорядка, а одна из палат продолжала развинчивать нормальное строение мира. Перед окном, отмеченным многоночным вниманием Гиацинта, та самая девушка нежно ощупывала стену. Шероховатость камня, спрятанного под слоем краски, обнажалась, следуя за рукой мечтательно и мягко. Воображению подчинялась реальность. Наконец всё как у людей, которые не захотели жить среди «нормальных» и ушли в свой нарисованный мир. Уставшие от крепких объятий кирпичи разбегались в две стороны – шов от потолка до пола. Открыть занавес. Ломайся, порядок вещей, рухни, творение неизвестного автора. Стена не была уже плотной и непроницаемой. Она таяла под тёплыми руками, вздохнула и раскрылась пополам, проглотив девушку ворвавшимся красным светом…
Вдруг пробуждение пришло к Гиацинту. Оно было лёгким, без разрыва со сновидением. Да и сам сон казался настолько реальным, что открывшему глаза явственно привиделось лицо девушки. С детским любопытством приоткрыв рот, она смотрела на него сверху:
– Скажи что-нибудь необычное! – не стесняясь, произнесло видение (оно упорно не хотело рассеиваться).
Это был странный сон, если даже из него получилось забрать самое ценное. Да разве же могут так нарисовать идеальное эти кисельные мечты. Она настоящая! Не сон! С огромной осторожностью – а вдруг рассеется! – Гиацинт приподнялся. Второе тайное присутствие. Девушка не дождалась и решила продолжить:
– Мне говорили много необыкновенных вещей. Даже доктора. Один всё повторял, что тонет в моих глазах. – она рассмеялась весенним колокольчиком.
Губы и язык Гиацинта, забыв о хозяине, стали сворачиваться в слова:
– Я не поверю, что ты могла смотреть такими страшными глазами, что кому-то они показались гибелью. Я смотрю на них и греюсь. Как солнце. Я его очень люблю.
– Меня зовут Мотылёк. А тебя?
– Гиацинт, – он смущённо улыбнулся.
– Нет, ты похож на ромашку. По тебе, наверно, можно гадать. Любит, не любит… – девичий заигрыш, – Скажи ещё что-нибудь необычное, мне нравится, как ты говоришь.
Гиацинт всё ещё не приказывал себе:
– Я полюбил тебя, но ведь и до этого так делали. Можно я поцелую твои глаза? Я хотел это сделать ещё там, где души подшивают кривыми иглами.
Они говорили странно, скорее не слушали друг друга, а угадывали. Не спеша, перешагивая, через красивые цветы, оба шли рука в руку… Уже давно было лето. Всё жило, расцветало, сплеталось в единое пёстрое лоскутное одеяло дня. Воздух гудел пчёлами и шелестел в траве ветром. Заходили, не постучавшись в самые безмятежные места, где хором однозвучно пели ручьи, и сладко отвечали их зову соловьи. Солнце обнимало путников незнакомым теплом счастья без смысла, счастья ради самого себя. Когда Мотылёк вспоминала о поцелуях, она целовала Гиацинта. Он, целуя её, говорил что-то – а что, какая разница?! Они смеялись. Так дошли до леса, того, что Гиацинт видел краем Земли. Мотылёк вдруг остановилась и заглянула в его глаза. Она коснулась щеки Гиацинта ладонью.
– Ты веришь мне? – спросил Гиацинт.
– Да. – дополнила Мотылёк читаемое в глазах.
С тем, кому веришь ничего не страшно, и они, взявшись за руки, побежали в лес, где исчезли.
Поляна, на которой показались двое в больничной пижаме, расцвела земляникой и скромными цветами. Мотылёк и Гиацинт обменялись венками и сели на колени, не отпуская рук. Они обнялись сердце к сердцу – теперь пусть кто-нибудь попробовал бы доказать, что они не единое целое.
Они должны были выбрать: остаться ли в раю или идти дальше к чему-то большему. Искать ещё, ведь дорога будет коротка, поделённая на двоих. Не засыхать в блаженстве, а идти, идти, идти. И они шли… А остановились, когда дорога разбежалась на три рукава у серебряного озера. Мотылёк пошла купаться, а Гиацинт – он не хотел воды – сел на придорожный камень и стал ей петь, глядя вверх, над головами проходивших мимо. Это был всего лишь дурак, поющий песни, но в глазах его отразилось небо. Какой-то путешественник сказал другому, увидев Гиацинта:
– А может быть, Бог – это тоже поэт, севший на дороге и для рифмы придумавший мир?
Забавный человек, но таких много. И это хорошо. Я люблю людей, которые задумываются над тем, мимо чего они проходят. Хотя бы так. Видеть необычное и не бояться этого, давать ему свободу для выбора – достаточно хотя бы этого.