Спектакль для одного

…латинское «спектаре» и греческое «теомай»
означают одно и то же – «смотреть»...

В половине шестого в доме номер восемь, что располагался на Театральной улице, на втором этаже человек в сером плаще прикоснулся к звонку у двери с блестящими цифрами «37». По ту сторону двери раздался брезгливый вскрик и непонятная возня. Человек позвонил ещё раз – за дверью будто двигали мебель. И ещё раз. После третьего нажатия кнопки дверь распахнулась, обнажив чёрный зев прихожей. В помещении ничего не было видно, зато устойчиво пахло тем самым запахом, которым сопровождают своё существование все другие места переодеваний. Незримые руки помогли снять плащ и вытолкнули человека за шелковый занавес.
Гость стушевался и покраснел. Четыре стены, где он оказался, были как настоящая комната, выполненная до мельчайших подробностей. Впрочем, это был скорее зал. Мебель в нём уже была населена людьми: занятыми оказались все стулья, кресла, столы и подоконники, и, кажется, даже в шкафу кто-то был. Все присутствующие шуршали мелкими беседами на стандартные темы. Никто не повернул к вошедшему голову, но каждый держал его на мушке боковым зрением. Однако кроме большого роста, человеку и нечем было обратить на себя внимание. Он был бледен, а голова руса, глаза не выразительны. Таких, как он, набралось бы тысячи тысяч.
От общей массы смокингов обособился хозяин квартиры, чтобы поприветствовать гостя (только он знал пришедшего).
– Ах! Господин Теомай. Какая честь. Рад жать Вам руку в моём скромном жилище, – хозяин обладал густой шевелюрой, а также прочей роскошной растительностью на лице; он низко кланялся и всё норовил взять гостя за локоть, – Я хочу Вас познакомить с моими товарищами.
Перед глазами Теомая начала проноситься целая экспозиция усталых лиц гостей. Редкие из них запоминались. Как на киноплёнке мелькали кадры, снабжаемые кратким комментарием хозяина квартиры и ещё более кратким рукопожатием. Гостей представляли чётко, афористично, с допустимой в этом кругу иронией:
– Вот здесь приятель мой, рекомендую вам, Теомай. Господин Скоморохов.
Теомай был представлен франту, причесанному строго на север. После взаимного поклона следовал очередной комментарий хозяина сквозь лукавую улыбку:
– Между нами, – так он обычно начинал, – Между нами, он носит такую прическу до тех пор, пока не изменится ветер моды.
Следующими, к кому подвели Теомая, были два молодых человека, которые вели отточенный эмоциональный диалог. Они почти сплелись языками в споре, когда хозяин вмешался:
– Прошу любить и жаловать: Вопчинский и Гопчинский. Эти господа не стесняются своего особого способа любви…
Оба господина имели хорошо устроенный череп со вставками зелённых глаз. Оба подали руки как девушки, оба смущенно зажмурились:
– Мы чрезвычайно рады, – говорил ни то Гопчинский, ни то Вопчинский.
– Верх удовольствия. Желаем хорошо развлечься, – подхватывал то ли Вопчинский, то ли Гопчинский.
Хозяин снова протаскивал Теомая сквозь общество, знакомя с каждым первым. После короткого ритуала приветствия начинались новые поиски. О каждом из приглашённых можно было писать романы, но хозяин ограничивался словами:
– Монсеньёр Софоклин. Очень рекомендую. Этот всегда может дать в долг под небольшой процент. Между нами, он убил свою сестру за то, что она не отдала деньги вовремя. Милейший человек.
Или, показывая на человека с ещё не обсохшей краской на лице, отчеканивал что-нибудь вроде:
– Господин Глобусов. Поговаривают, что он заплатил своей будущей жене, чтобы она за него вышла. Но это строго между нами.
Этот оказался живее остальных, и Теомаю сразу стало немного легче. Глобусов много улыбался и, отобрав гостя у хозяина, повёл его выпить за знакомство…
Как говорили, подобные праздники были в этой квартире каждый день, кроме субботы, в строго условленное время: в шесть и после полуночи. Сюда собирались одни и те же люди и беседовали на одни и те же темы из вечера в вечер. Праздник уже работал как хорошо отлаженный механизм. Все шестеренки так идеально приспособились друг к другу, что хозяин требовался только для того, чтоб вовлечь в действо очередного гостя…
Глобусов расположил Теомая на диване в позе бескомпромиссного внимания и начал убалтывать его. Всё это время Теомай держал в руке пустой бокал, которым иногда чокался с неугомонным собеседником. От природной скромности он опасался сказать, что пить ему нечего, а потому с безрассудным геройством продолжал глотать несуществующее вино. Глобусов говорил много, но лишь редкие капли из потока сказанного можно было наделить смыслом. Казалось, что он хотел рассказать всё, чему научился за годы жизни. Поведал о родном доме, о вчерашних делах, о том, как готовить плов, и уже было принялся зачитывать таблицу умножения, как вдруг прервал речь, будто что-то вспомнив. Он вымеренным шагом дошёл до двери и скрылся в соседей комнате.
В зале музыка была перемешана с неясным гулом голосов. Общество продолжало игнорировать оставшегося одного Теомая, что дало ему возможность лучше рассмотреть гостей: статичные позы, надуманные эмоции на лицах, кукольные прически. Всё уже видено в глянцевых журналах. «Надо попробовать хоть с кем-нибудь познакомиться», – подумал безмолвный зритель, когда ощутил посторонний взгляд. Сверлила его глазами женщина в платье под тон дивана, где они сидели вдвоём.
– А мы ведь до сих пор не знакомы, – замурлыкала она, – Но мне кажется, я знаю тебя…
Сердце Теомая забарабанило в грудь. Он всегда нервничал, когда разговаривал с женщинами, ещё со школы. Начинали потеть руки, а язык разбухал и не слушался.
– Судя по всему… – только и смог выдавить Теомай.
– Я даже знаю, о чём ты размышляешь…
Теомай собрал всю уверенность, какая таилась по разным уголкам тела, и улыбнулся:
– Если б я сам это знал, то я смог бы вас проверить.
Женщина подступила губами к самому уху Теомая и ровными слоями стала складывать туда сладкий шёпот:
– Я нравлюся тебе? Но это, увы, невероятно, – она поднесла руку ко лбу в знак отчаяния. Теомай заёрзал на диване – он не любил сцен:
– Простите, я вас не совсем…
– …для одного из нас, – прервала она его, – Так, стало быть, ты знаешь, чем кончится всё это!
– Я думаю мне лучше уйти, – Теомай попытался встать, но незнакомка ухватила его за запястье и, рыдая, произнесла:
– Останься, молю. Ведь здесь я с целью лишь одной: глядеть в глаза твои, ловить твои слова. О, ты раскаешься, ежели уйдёшь. Ты будешь плакать и просить оставить лишь воспоминание.
Теомай вырвался и направился в коридор. Перед самым занавесом он обернулся. Женщины уже не было, как не было и дивана, на котором произошла вся сцена. Теомая отделяли какие-то два шага от выхода, но вдруг его окликнули. Всё общество кружком стояло у Гопчинского и Вопчинского.
– У меня тост в Вашу честь, господин Теомай! – воскликнул Гопчинский.
Пришлось вернуться к гостям и отыскать бокал, на этот раз полный. Гопчинский глубоко вздохнул. Только теперь Теомай заметил на его груди красную точку, отмечавшую место для пули.
– Часто удивляюсь я на организаторов всенародных праздничных собраний. Однако я не пал духом и не предпочёл безразличное отношение, но, признав достоверной наградой для себя будущую славу благодаря этому тосту, выступаю с ответом, ибо я надеюсь превзойти прочих, из-за чего всё было… всё было бы… всё должно было бы… всё должно было бы быть…
Гопчинский замялся и стал краснеть. Его глаза искали помощи у собравшихся. Ловя взгляд то одного, то другого, он явно пытался припомнить, что хотел сказать. Со всех концов зала стал раздаваться громкий шёпот тех, кто хотел помочь, но голоса перекрывали друг друга так, что ничего было не разобрать. В момент, когда Гопчинский уже был готов импровизировать, Скоморохов разрядил обстановку. Он только что стоял у стены с меланхоличным видом, но вдруг преобразился. Франт подскочил к Гопчинскому, уже аккуратно произнося:
– Может быть, из-за чего всем другим покажется, что ничто никогда…
– Да, да, да! – обрадовался Гопчинский, – Из-за чего всем другим покажется, что ничего никогда не было сказано по этой теме, а вместе с тем я признаю, что лучшие из тостов те, которые заливаются вином. Из вышесказанного вытекает нижеследующее. Давайте выпьем за хозяина этого вечера!
Все зааплодировали. Теомай с удивлением заметил, что франт отодвинулся опять к стене, вернув себе грустный взгляд. В то же мгновение на Скоморохова накинулся хозяин. Видна была какая-то перепалка, говорили на повышенных тонах, но было слишком шумно, чтобы что-либо разобрать. Франт, как мог, оправдывался. Затем последовал удар. Скоморохов схватился за подбитый глаз.
Досмотреть сцену Теомаю не удалость – взгляд ему преградил Вопчинский, спрашивавший как понравилась речь его компаньона. Он долго рассказывал об искусстве риторики. Как он говорил, пользоваться словами дело не хитрое. Для этого требуется только читать много газет с правильными формулировками и заучивать их наизусть. Далее «конструктором» можно будет строить предложения в шесть, в семь, а то и в восемь грамматических основ. Теомай поинтересовался, почему, в таком случае, не он сам произносил тост. На это Вопчинский, осклабившись, сообщил, что произнесёт свою речь позже. Потом он предложил выпить за Цицерона. Теомай отпил из своего бокала, чтобы отвязаться от Вопчинского, и в конце концов покинуть собрание, пока его не настигла опять та умалишенная.
Красноватая жидкость была мутной, но при этом поражала неведомым ароматом. Она выглядела как очень старое вино и пахла как цветочный букет. Однако среди этой мутности была спрятана капля таинственной смеси, а в клубке запахов таилась некая горчинка, которая была взята из аптеки алхимика. Это был яд.
Втягивая ртом безвкусный напиток, Теомай и подумать не мог, чем обернётся эта беспечность. Голова его потяжелела, в глазах сделалось темно.
– Вот видите, а Вы уходить собирались. Здесь ещё кое-что произойдёт, – ухмыльнулся Вопчинский.
После этих слов он должен был сесть, но стул забыли поставить. Он засуетился в поисках места и, не найдя его, просто удалился. Тем временем, для Теомая всё смешалось. Он уже слабо различал предметы, его мутило. Резь в животе заставила согнуться пополам. Место, где продолжали что-то праздновать, завертелось. Смазались лица – или маски – и общество превратилось в какой-то единый гудящий патефон. Общий ритм уже был осязаем и пульс исполинского проигрывателя бил Теомая, как ему чудилось, прямо по сердцу, стараясь нарушить его мелодию. Вот уже заносят молоток над грудью – и удар. Взвод механизма – снова удар. Теомай спрятал глаза рукой. Но уши продолжали смущать сознание нечеловеческими звуками, приносящимися извне. Чудились клацанье выключателями, крики детей, звон монет, даже рев верблюда, но гуще всего, объёмнее всего, был стук динамо-машины. Глухие сбивающиеся удары покрывали всё пространство и резонировали в стенах.
Более того, состояние Теомая усугублялось странными предчувствиями. У него было вполне реальное, можно сказать, осязаемое, ощущение борьбы на вымышленном плане, в незримой половине мира. Он чуял это, но был слеп и не мог воспринять. Слишком случайным оказалось это открытие, чтобы постичь его. Воздух двигался, скручивался в воронки, перемещаемый невидимыми ратями. Они вертелись, перемешивались, пытались дотянуться до плеча Теомая.
Со страхом, с которым ребёнок заглядывает в тёмную комнату, гость приоткрыл один глаз. Что происходит, он понял не сразу: какая-то чертовщина, колдовское действо. Но краски возвращались, вещи принимали обыденный смысл, и Теомай различил в кружении людей танец. Предчувствие опасности не исчезло, так как сквозь хитросплетения реверансов и поклонов проглядывала неискренность. Чрезмерная замедленность была похожа на гипноз, от чего становилось страшновато. Теомай заметил ещё кое-что. Комната, где проходил бал, была больше предыдущей, но мебель осталась та же. Только на стене успели сменить окно – теперь на нём изображался поздний вечер.
Теомай нашёл в себе силы встать. Роскошные танцующие пары расступились, как если бы вошёл король, когда, пошатываясь, гость проковылял в направлении ванной комнаты. Слава Богу, что надо было преодолеть расстояние всего лишь в десять шагов, десять публичных шагов.
Ванная комната резко контрастировала с общим впечатлением от квартиры. Под потолком горела тусклая лампочка, стены были вымазаны серой краской, а кран торчал из ржавой раковины. Кроме того, в углу лежала кем-то впопыхах забытая тень. Теомаю было пусто и грустно. Пусто, потому что ему дали понять глубину своего одиночества; грустно из-за того, что у него не хватило сил уйти. Надо было умыться и бежать домой. Всё ещё кружилась голова, а ноги никак не хотели подчиняться разуму.
Выйдя из ванной комнаты, Теомай нос к носу столкнулся с Глобусовым с отклеившимися усами, в одной бороде. Под его глазом можно было заметить плохо запудренный синяк.
– Что с Вами? – машинально спросил Теомай.
Глобусов ощупал свою категорично причесанную голову:
– Что-то со стрижкой? Я тут зарапортовался немного.
– Нет, ничего. Я про лицо.
– Ах, пустяки, – руки зашарили по лицу, чтобы обнаружить отсутствие усов,– Я плохо переношу долгие балы. Завтра сразу на службу, поэтому лучше побриться сейчас, чем резаться с утра…
Теомай никогда не переносил ложь, однако старался не показывать виду. Так бы случилось и в этот раз, если б он видел перед собой не грим, а человека.
– Прекратите врать и скажите, почему меня не предупредили, что здесь будет маскарад. Почему все в масках, кроме меня?
Глобусов сделал паузу на секунду. Потом, не придав значения возмущению собеседника, продолжил:
– … признаться, в молодости я тоже определил день для бритья. Кажется, среду или вторник. Но не важно…
Как от чумного Теомай отшатнулся от Глобусова. Он понял всю правильность своих слов. Конечно, кругом маски. Весь этот этикет, манеры – всё скрывает настоящее лицо человека. Актёрское мастерство в этих кругах прививалось вместе с обыкновенными детскими вакцинами. Жаль, что эта здравая мысль не смогла долго удержаться в голове. Ноги Теомая перестали слушаться, и он как подрубленный упал в вовремя подставленное кресло. В ушах нарастал глухой звон, как будто на голову надели кастрюлю и били по ней. Рядом присел хозяин, который с нетерпением смотрел в центр комнаты.
Появление не заставило себя долго ждать. Под огни огромной люстры выбежала та самая незнакомка, что недавно вскрывала свои чувства. Её темно-синее платье впитывало всеобщее внимание и чуть ли не светилось. Она оглядела всех присутствующих, и нисколько не смущаясь, метнула как бисер:
– Ты устал. Утри лицо, мой милый. Твоя королева пьёт за здоровие твоё.
Всё это женщина произносила мучающемуся Теомаю. Он бы проникся услышанным, но, увы, был не в состоянии даже дать отсчет своим мыслям. Гость мог только смотреть, но не сочувствовать происходящему. Хозяин квартиры, сидящий с ним рядом, был более участлив: он едва заметно аплодировал, спрятав руки между коленями. В это время женщина собралась исполнить сказанное. Она картинно подняла бокал над головой, потом ловко опустила его и осушила до половины. Бокал выпал у неё из рук и покатился по ковру, оставляя кровавую лужу. Вслед за ним упала и женщина лицом вниз. Раздалось оханье дам, потом всё надолго стихло.
– Это вы во всём виноваты! – воскликнул Скоморохов с синяком под глазом.
Он стоял, широко расставив ноги, и протянул руку, чтобы указать на Гопчинского. Тот настолько переменился в лице, что теперь его было вообще не отличить от Вопчинского. Он сказал, что не потерпит этого и требует сатисфакции. Тут охнули и мужчины.
Стреляться определили здесь же над трупом, его объявили барьером. Женщина легла поудобней, ожидая развязки. Сразу нашлись револьверы – реквизит подал хозяин.
Теомаю стало страшно, видимо, оттого, что действие яда сходило на «нет». Ситуация пахла фарсом, но она на удивление сильно затронула новорождённые чувства. Странность происходящего дошла до полного абсурда, и поэтому имела много общего с реальностью. Теомай решил доверять только слуху, так как зрение было обмануть куда легче. Лучше всего он слышал громко стучащее сердце. Остальные звуки наслаивались на музыку патефона. «Сходитесь» – раздалось из уст хозяина. Время повисло, а через секунду пошёл счет.
Раз, – скрипнула дверь – два, – дуэлянты двинулись вперёд – три, – ещё шаг – четыре, – за спиной упало что-то тяжёлое – пять, – выстрел, и почти сразу второй. Шести не последовало, только звук падения.
«Убиты!» – прошелестел хозяин у самого уха Теомая. Картина бы была ужасающей, если ей верить, но кровь была сделана слишком жидкой. Но всё же стоило хотя бы удивиться. Три трупа – два застреленных, один отравленный. Окружающие изображали немое удивление. Всё было кончено. Хозяин наклонился к Теомаю:
– Может, Вы желаете произнести печальную речь?
Он ничего не хотел. Чем легче ему становилось, тем больше он раскаивался в том, что пришёл. Долго утвердительного ответа ждать не стали. Что-то схватило Теомая и понесло за занавес. Последнее, что он слышал, было негодование Вопчинского о том, что ему не дали сказать слово над трупом в финале…
Теомай стоял перед запертой дверью, на которой сиял номер «37». Лестничная клетка была несильно изуродована временем, отчего дверь казалась воротами во что-то невозможное. Бывший гость провёл рукой по облупившейся краске, потрогал трещину. Так, держась за стенку, он спустился по лестнице на улицу.
На дворе была ранняя осень, отчего к груди подступила приятная печаль. Теомай уже не собирался идти домой, даже забыл об этой мысли. Он решил прогуляться в эту ночь. Ветер был слабым, и на небе – ни тучки. Холодновато, правда, но что поделаешь – осень есть осень.