Особый чай

Профессор истории Федор Львович Неземский был тщедушного вида старичком, с длинными седыми волосами, которые он собирал в хвост. Передвигался профессор с большим трудом, опираясь на тросточку, но самостоятельно и отклонял любые попытки помочь ему. Хотя Федор Львович и был человеком состоятельным (видать когда-то взятки брал огромные, а потом деньги выгодно вложил), нанимать прислугу он не собирался: то ли скуп он был, а может, претила сама идея эксплуатировать кого бы то ни было. Говорили, что в небольшом домике профессора, стоявшем на окраине города, жила его племянница, даже имя знали – Виолетта, но я думаю это все враки, потому как не вышла она к нам, хотя бы для того, чтобы поздороваться.
А мы с профессором разместились на открытой веранде, в креслах-качалках, что для меня было впервые, и я чувствовал небольшой дискомфорт, плавно качаясь вперед-назад, будто кораблике «Иван Гаврилов», когда мы с мамой плавали… хм, ходили по морю вблизи Одессы. Меня тогда страшно укачало и вырвало прямо на палубу. Так что с морем и его волнами у меня были связаны неприятные ощущения. Кресло же было сделано так хитро, что, если я опирался на спинку, то ноги не доставали до пола, а если садился на краешек, то кресло норовило выскользнуть из-под меня и накрыть сверху, словно колпаком. Потому я смирился со своей участью и решил меньше шевелиться; отказался от бутербродов, зато с удовольствием попил чайку.
– Только не увлекайтесь, – сказал профессор, – это особый чай, – он растянул тонкие губы в печальной улыбке, – понемножку.
Чай нужно сказать оказался отличным: крепким, терпким, в меру сладким и бодрящим. И что-то в нем было еще, какая-то изюминка; какие-то добавки, но они не портили вкус, не перебивали запах, как обычные ароматизаторы, которые добавляют производители чая.
 Федор Львович закурил. Помолчал немного, собираясь с мыслями, и спросил, знаю ли я, зачем он меня пригласил. Хм, странно, ведь об этом мы говорили еще в университете. Меня, как автора нескольких зарисовок в университетскую газету, он избрал в качестве своего первого читателя. Подопытный кролик, так сказать…
 Профессор задумчиво взглянул на меня. Глаза у него, нужно сказать, были странными: серо-голубыми, подернутыми поволокой, казалось, он все время старается сдержаться и не заплакать; а тонкие, поджатые губы, почти невидимые из-за их бледно-розового цвета подчеркивали несчастный вид старика. Возможно, он страдал какой-то желудочной болезнью или печень шалила, потому что я ни разу не видел, чтобы он ел. Все равно что: обеды в университетской столовой, пирожки, пирожные, мороженное, яблоки… Да что угодно! Не видел. А вот курил профессор много, и сигареты были одними из самых дешевых, что могло подтверждать мое предположение о его скупости.
Он достал из тумбочки, стоящей рядом с креслом, небольшую черную папку и передал ее мне. Сказал, что ему неудобно смотреть, как читают его произведения, с трудом поднялся и, опираясь на трость, ушел в темную утробу дома. Мне показалось, он обратился к кому-то и, как ни странно (в существование племянницы я все еще не верил) ему ответили. Но старые люди – и не только – часто говорят сами с собой, отражением в зеркале, всесильным богом или с коварным дьяволом, а потому я спокойно отставил чашку с остывающим чаем и углубился в чтение работы Неземского.
В последнее время профессор начал сочинять рассказы, по большей части это была фантастика. Или то, что он называл фантастикой. По мне, так обработка мифов, не очень, нужно сказать качественная, не может быть чем-то другим, кроме графомании. Хочешь создавать свое – так придумай что-то новенькое; или используй мифы, былины, предания, суеверия, предрассудки, но делай это красиво, в своей интерпретации, так чтобы было будто бы и понятно, откуда и что это и в то же время необычно и свежо. Не нужно выдумывать своих особых перевертышей – пиши об оборотнях, но пусть это будут не банальные волки, а медведи или лисы; если инопланетяне, то не головастики в летающих блюдцах, а твои друзья по парте, которых ты знал с самого детства… Но это мое сугубо личное мнение, с которым не во всем согласен даже Сашка Айбиндер, мой лучший друг и соавтор. Мы пробуем создавать свои миры и, хотя это пока плохо получается, но – то ли еще будет! Ой-йой-йой…
Профессор вставлял в свои рассказы (а я пробежал глазами почти всю работу Федора Львовича, перед тем как серьезно взяться за первый рассказ), целые отрывки из старинных книг не особо стараясь упростить их не совсем внятный стиль изложения и перевести древние слова на понятный язык. Чаще это были заклинания, ведь зачем ему голову ломать – передрал с древнего фолианта буква к букве и все. Ведь оригинал мало кто читал, да и мертвые не поднимутся из могил, чтобы уличить профессора в воровстве – им, по большому счету глубоко фиолетово, как используют их заблуждения.
Название «Исповедь колдуна» точно отражала содержание рассказа, только нужно было еще добавить: «в застенках НКВД», так как словесный понос, коим уважаемый профессор обделал, некогда девственно чистые листы бумаги, пожалуй, не возьмет ни одно издательство. Разве что для книги «Магия: заклинания, снадобья и др.» в качестве исторической ссылки либо вместо предисловия.
Слова заклинаний не отличались оригинальностью: бум, дум, тум, турумбумбум (еще бы дописать: ГУМ, ЦУМ, DOOM). Абракадабра, короче…
Ради интереса я попытался дочитать одно из заклинаний до конца, пытаясь произносить слова в слух, чтобы уловить рифму, но у меня плохо получалось. Ну не было у меня в роду шаманов, не было… Я поднялся – задолбало уже меня это кресло – и немного покачиваясь (как не вспомнить палубу «Ивана Гаврилова»), подошел к открытой двери и позвал профессора, но мне никто не ответил.
Я шагнул внутрь и…
…я упал, подбитый умелой подсечкой.

Она спросила кто я, и, узнав, что распростертый перед ней человек всего лишь студент, принявший приглашение Федора Львовича, извинилась и помогла подняться.
– Я проведу Вас к дяде, – сказала Виолетта, а это, безусловно, была она, и, повернувшись ко мне спиной, пошла по коридору.
Старые, вытертые, потрепанные (или новые, потертые, с бахромой) джинсы подчеркивали ладную фигурку и я, вместо того, чтобы хоть мало-мальски запомнить дорогу к кабинету профессора весь путь пялился на ее соблазнительную попку, не замечая прекрасной длинной черной косы, которой позавидовала бы любая сказочная красавица, даже Василиса Прекрасная.
Она остановилась, повернулась и мои глаза… блин, чертов тестостерон… едва не поломались о грудь Виолетты, рельефно обтянутую тонкой розовой тканью топика. Я смущенно перевел взгляд на ее милое, обрамленное черными волосами, лицо с темными глазами, небольшим курносым носиком и пухлыми губками.
Она открыла дубовую дверь, через которую я увидел…
…ее ноги в темных кроссовках.
Я кое-как повернул голову, и… тугой пучок света шарахнул меня по бесстыжим глазам и я ткнулся лбом в холодный каменный пол.
– Придя в наш дом, вы согласились участвовать в эксперименте и, по условиям контракта, в случае смерти мы не несем никакой ответственности, а потому…
– Какой еще «контракт»? Я ничего не подписывал!» – перебил я ее. Голос-то какой у меня: срывающийся, хриплый… Руки связаны, а, скорее всего, скованы наручниками за спиной. – Вы что-то перепутали. Я Алик Переплетчиков и я не…
Мою бедную голову и национально-наследственный длинный нос с горбинкой, в частности, вдавили в твердый пол.
– Я сказала правду. Или то, что станет правдой, через пару секунд, – ногой она повернула мою голову на бок, и я увидел белые, в черную полоску листы бумаги – это буквы сливались в тонкие черные нити. – Контракт, – сказала она, давление исчезло, и правая рука была освобождена, – подписывай.
«Если вас взяли в заложники (что в моем случае было очень правдоподобно, учитывая, сколько стоят органы), не сопротивляйтесь, а постарайтесь, как можно больше узнать о похитивших вас людях, чтобы в дальнейшем использовать знания для скорейшего освобождения, – говорил сотрудник правоохранительных органов в одной из телевизионных передач.
Я несколько раз сжал и разжал пальцы, ожидая ручку и не собираясь следовать совету ментов. Я решил ручкой… на контракт упала ампулка… м-да, не проткнешь ею кроссовок и ногу, как не старайся.
– Это что?
– Подписывай, – и я расписался, а что мне оставалось? – А в чем собственно заключается эксперимент?
 Виолета быстрым движением завела мою руку за спину и щелкнула наручниками.
– Сейчас увидишь, - многообещающе произнесла она, и тот же час включился мотор.
Руки потянуло вверх. Через минуту я уже висел в воздухе, едва-едва опираясь на носочки, но это помогало мало и ничуть не уменьшало боли в вывернутых суставах.
– Что ж ты делаешь, сука? Это же средневековье… – прошипел я. Надо же было угодить к маньякам в заточение. Но что-то мне не верилось, чтобы профессор и его миловидная… А-а-а! Племянница сидела за небольшим пультом и с садисткой ухмылочкой давила кнопку. Освещены были только я и она – вся остальная комната терялась в темноте.
– Согласна, – выдохнула она, – но где мне взять энергию?
Я не понял, но переспрашивать не собирался. Или не переспросил от боли, или… Она сама сказала:
– Энергию эмоций.
– Это же старо как мир.
– Да, но только нам она нужна по-настоящему, а не для того, чтобы удовлетворить свою извращенную психику, видя страдания других, – хмыкнула она.
– П-почему?
Она засмеялась:
– Потому что без нее я… Только вас – человеков – это непонятная, невидимая и несуществующая субстанция. А для нас…
– Тогда зачем ты…
Вдруг она оказалось около меня: быстро, мгновенно, подобно дикой кошке.
– Дурак! Для жизни, конечно же, – прошипела она мне в ухо. – Мы не какие-то маньяки, вбившие себе в голову, что эта энергия поможет нам покорить мир. Мы вампиры – а то, что вы вырабатываете – наша пища. Только Лева этого не хочет признавать, а я не могу вести существование подобное его. Я бессмертна, но я старею, если долго не питаюсь…
– Вам нужна моя кровь? Возьмите, но оставьте…
Она шагнула назад и окинула меня взглядом уставших серо-голубых глаз, это только полутьма коридора делала их темными, и сказала:
– Вы что, смертные, все такие тупые? Я же сказала – эмоции. Я не сказочный кровопийца, я… Зачем мне твоя кровь? Эта теплая, густая мерзость, в которой по преданиям живет твоя душонка? – она хмыкнула. – Если я и буду резать тебя, что вряд ли произойдет, но отбрасывать такую возможность я бы не стала, то исключительно ради боли, страха и всякого такого, а кровь… Хм, говорят, она по вкусу напоминает свиную, а одни из наших соседей (они ближе всех живут), кстати, на днях кабанчика резать собираются. Им я твоей кровушки-то и подолью… Посмотрим тогда, кто из нас вампир, – она засмеялась. Сказать противным, мерзким, самодовольным, замогильным хохотом не могу – смех был мелодичным, чудесным, чарующим. Будто я принес любимой девушке букет благоухающих роз (мне почудился их дивный аромат). Виолетта пронзительно посмотрев в мои глаза… впилась в шею.
Я дернулся, попытался остановиться, но боль…
– Ты ведь…
– А что? – она вытерла губы тыльной стороной ладони, сплюнула, поморщилась. – Фу, гадость. – Взглянула на меня как-то странно, по озорному что ли, где только девалась усталость – Испугался?
Она играла со мной.
– А где же твой соратник, – спросил я, чтобы потянуть время. Она ушла в темноту и вернулась с пепельницей и стулом, на который села, соблазнительно закинув ногу на ногу. – Лева, как ты его назвала.
– Ой, Лева-Левушка, – она махнула рукой, достала длинную коричневую сигарету и закурила. – Сидит на веранде, приглядывает за новым или строчит мемуары «Правда о нас» у себя в кабинете.
Я глупец!
– Да, – Виолетта согласно кивнула. – Это твой любимый профессор. Усыновил сам себя, в который раз, оформил все бумажки и – опля! – готово: Федор Львович Неземский, а был-то, был… Эх, были же времена, были… Аскет хренов! – Общей энергии, рассеянной в мирах, ему, видишь ли, хватает для поддержания существования. А для жизни, полноценной жизни? – она замолчала, задумчиво глядя на багровый кончик сигареты.

– Как руки-то, – участливо поинтересовалась она через несколько минут. Я промолчал. – Ясно, – она стряхнула пепел, – фонит от тебя слабовато, а значит: ты либо все еще не можешь поверить в происходящее, либо – надеешься на спасение.
– Могу сообщить: через пару-тройку дней твое тело найдут у тебя же в комнате, и умрешь ты от… Хм, ну ладно, от «разрыва сердца», скажем так… Не думай, что тебя спасут – кому какое дело до того, где шляется студент? Прогуливаешь пары? Ну и прогуливай себе на здоровье – в конце семестра все равно появишься, вот тогда и поговорим. Так что самое раньше тебя хватятся через три дня, сосед-то твой по комнате к родителям уехал, так?
Я вновь промолчал – ничего от ответа не поменяется.
– Мг… Это даже лучше, – она задумчиво потерла щеку: – медленно нарастающий страх, переходящий в панический ужас.
– При чем здесь страх? – не выдержал я.
– Ты совсем глупый, да? Страх – это эмоции, которые вызвать легче всего, а от физического насилия больше эмоций, которые есть страх, ужас, паника, фобии, их, в конце-то концов, гораздо больше, чем всех остальных чувств вместе взятых. А как они приятны на вкус, – она облизнулась, – ты просто не представляешь! – Она потушила сигарету, встала, аккуратно поставила пепельницу на стул и подошла ко мне. – Однако если ты думаешь, что я буду резать твое тело, обдирать кожу, вырывать зубы, ногти, засовывать тебе в задний проход паяльник или отрывать яички, – она схватила мою мошонку через ткань брюк, сжала пальцы – я взвыл – и мгновенно отпустила, – то глубоко ошибаешься. – Она достала влажную салфетку и начала тщательно вытирать каждый пальчик с острыми ноготками. – Я не терплю ваших естественных выделений и органов, через которые вы… Фу… Я по-другому, – она загадочно улыбнулась, положила использованную салфеточку в пепельницу, ушла в темноту, вернувшись с респиратором и большим целлофановым пакетом:
– На всякий случай я запакую тебя, чтобы ты не обделался и не запачкал мне пол.
Перед тем как надеть мешок (специальный, с отверстиями для рук) и застегнуть ремешок на шее, Виолетта срезала с меня всю одежду и отбросила тряпки в сторону.
– Вот так лучше, а теперь, – она заткнула мне рот кляпом, надела на себя респиратор, приблизила свое лицо к моему, и глухо сказала: – приступаем.
Ее чудные черные волосы начали обесцвечиваться, превращаясь в прозрачные трубочки с миниатюрными губками на кончиках: чмок, чмок… «Волосы» залезли в мешок и прилипли к телу…

Она обманула мой мозг, посылая сигналы из «отрезаемых и отрываемых» частей тела. Никакого физического насилия, в настоящем смысле этого слова, не было, но боль была та же. Я верил в то, что адский огонь лижет мое тело, что меня бросают живым внутрь раскаленного медного буйвола, кастрируют, хоронят заживо, применяют «испанские сапоги», дыбу, щипцы… Я умирал, теряя сознание, но меня воскрешали раз за разом, не лишая памяти, а только накапливая страдания. Она подводила меня к грани безумия, но не давала переступить черту… Боль, страх новых наказаний, ужас оттого, что этот кошмар может длиться вечно, отчаянье переполняли меня и тоненькими струйками, через присосавшиеся к коже, «волосы» она пила мои эмоции…
Виолетта выпила меня полностью, но видно вкус моих эмоций понравились ей, и она оставила несколько капель, чтобы те росли, словно на дрожжах, на моем страхе неизвестности и грядущих пыток. Она ушла, а меня оставила «фонить», чтобы и ее дражайший соратник – уж не знаю, как называть, пусть «профессор» – напитается страхом.

Бывает так: после сна, чаще кошмара, когда ты всю ночь бежишь от бешеных стигийских псов, клыкастых волкодлаков, вампиров, грузовиков, или бритоголовых скинхедов – ты просыпаешься без сил. Будто бы и не спал, а, в самом деле, убегал от погони. Мышцы не хотят работать, какие бы импульсы не посылал им головной мозг. И, если бы мимо проходил Манфред-мамонт, ты вряд ли бы сумел отползти с его пути, и был бы раздавлен в лепешку, как сдвинувшаяся на орехе белка.
Виолетта знала, в каком я нахожусь состоянии, а потому не очень-то и заботилась обо мне: отцепила браслеты и сняла с крюка – вот и все. Лежи себе, Алик, на холодном полу, завернутый, словно полуфабрикат, в целлофан и жди, когда придет повар и разогреет твои самые потаенных, и вероятно, самые вкусные, страхи. Чтобы, наконец, допить-доесть тебя до дна.
Я не мог позволить ей сделать это…
Я не мог заставить себя подняться…
Я… Я лежал, словно младенец и из безвольно открытого рта на пол стекала слюна. Была бы хоть кроха силы – вылез бы из мешка и наделал бы на пол этой чистюле – пусть убирает. Или за нее это сделает Фед… Лев?
Нужно подниматься, нужно выбираться из этой истории, ведь «линия жизни» у меня длинная. «Доживешь до ста лет», сказала мне одна старая цыганка, и ее открытая рука была пуста, а денежка… Да, ладно с ней, с денежкой-то…
Я прислушался – не слышно ли приближающихся шагов или… дыхания? Вдруг она сидит где-то рядом в темноте и наблюдает за мной?
Я открыл глаза.
Комната, как комната, только это не подвал, а на стенах вырисовываются прямоугольники зашторенных окон. Это когда я висел в столпе света, окружающая меня тьма была непроглядной – теперь же я кое-что видел и это «кое-что» давало шанс. А шанс, он, как известно, «не получка, не аванс, он выпадает только раз – хитрый шанс». Если вы думаете, что в тот момент мне было насколько смешно, что я едва-едва не запел песню бутафорских пиратов, то вы глубоко ошибаетесь. Мне было страшно, ужасно страшно, если так можно выразиться. Меня била мелкая дрожь, холодный пот тоненькими струйками бежал по коже; никогда не думал, что боюсь замкнутых пространств, а теперь понял – готов биться головой о стенку, лишь бы проломить ее (уже все равно что – голову ли, стену), только бы увидеть звездный, лунный, солнечный… любой свет. Ощутить дуновение ветра на щеке, прикосновение тонких травинок, листьев. Почувствовать аромат осеннего вечера…
Я поднялся на четвереньки, затем в полный рост, но привалился к стене, так как ноги не держали. Очень мешала собственная нагота и, как бы я не хотел вырваться на волю, голым – ни за что. Я не пуританин и могу спокойно спать обнаженным, но ходить, а тем более бегать с болтающимся хозяйством – это не по мне. Так как всю мою одежду Виолетта изрезала на узкие полоски, я отклеился от стены и, проковыляв к окну, дернул штору. Почему я решил, что карниз не упадет и не наделает шума? Могу только пожать плечами – не знаю. Не думал в тот момент, хотя через секунду застыл, осознав, что могло случиться из-за моей стыдливости. Но если карниз и не упал, то при виде окна я упал в самую глубокую яму безнадеги – решетки. Толстые черные прутья закрыли мне выход… Не может бессмертный вампир, опытный охотник, быть таким беспечным, чтобы оставлять жертве лазейку к выходу. Видимость лазейки – да, но не ее саму.
Я ткнулся лбом в стекло – мне конец…

А за окном догорал день, шумел ветер последней, желтой, увядшей листвой, по серому небу убегали облака. На открытой веранде сидели два человека и о чем-то мирно беседовали, где-то поезд отходил от перрона, и люди смотрели друг другу в глаза, где-то «Иван Гаврилов» бороздил прибрежные воды, люди венчались, любили… Все в жизни текло своим чередом. Мать, верно, смотрит свой сериал, а я… Мама-мамочка… Стоп! Отмотаем пленку назад… Это же, это же Сашка с вампиром! Неужели они и его заманили, но он же будто бы к родителям уехал…
Я стучал в окно, орал изо всех сил, а когда Айк повернулся ко мне, сзади скрипнула дверь…
– Молодой человек, я звал вас не затем, чтобы вы спали!
Я вздрогнул и очнулся.
Надо мной нависал Федор Львович. Я отшатнулся – неустойчивое кресло перевернулось и я упал.
– Что с вами? – участливо спросил вампир, но его голубые глаза злорадно улыбались, и не было в них той давешней усталости. – Я ведь вам говорил, что чаек особый, на травах настоянный, да и заклинания настоящие – не выдуманные…

Я побежал… Никогда так не бегал, и не побегу уже.
И вот сейчас, сидя у себя в комнате, дожидаясь пока приедет Сашка, я вспоминаю события того дня и не могу понять, что же произошло на самом-то деле: то ли «иные» вампиры существуют на самом деле, то ли подействовал «особый» чай профессора Неземского, то ли древние заклинания подействовали… Но одежда на мне, когда я оказался дома была явно с чужого плеча, а сейчас в голове возникали сами собой слова заклинаний: «Бут’гум, шагум а’гасаньеху вентугирим бехам. Этлае в’эй’ох…»