Супец

- А вот супцы-то у тебя завсегда получаются просто класс, - говорил Семенюк, с шумом всасывая из неудобной ложки борщ, приготовленный его другом Сергеем Штаниным. Автор похлебки, он же хозяин кухни, на которой происходил разговор, стоял у плиты и что-то обжаривал на сковородке с уханиями, всхлипами и шипением, исходящими от всех участников приготовления. Семенюк вкушал и завидовал такой вот энергии и умению друга создавать из приготовления еды культ, хороший и уютный во всех отношениях.
- А вот в прошлый раз я приходил, - продолжал с набитым ртом Семенюк. – Ты что-то такое грузинское сделал…
- Не грузинское это. Аджаб-сандал был.
- Ну какая разница: грузинское – не грузинское. Вот этот вот аджаб. Ты мне еще рассказывал, как его готовить, только я рецепт не запомнил. Да и названия-то, сам видишь...
- Неудивительно. Три бутылки в два рыла. Думаешь, я все помню? Как мы хоть тогда до метро добрались? Я ж тебя провожал что-ли…
- Ты меня провожал, Серенький? Ты чё? Ты ж отказался. Сказал, что тебе работать надо. Дисер писать. Отмазку нашел – после трех пузырей-то…
- Да? – Штанин неубедительно удивился. – Вот же сволочь. Пьяного друга бросил…
- Да ладно тебе, чё я, маленький? Доперся. Кстати, ты мне скажи, ты свой дисер дописал? Про Штокхаузена.
Сергей хмыкнул:
- Давно.
- Приняли?
- Ттаа!..- отмахнулся Сергей. - На полку положили. Некому сдать. Обоссаться… Ну и хрен с ним, там, я так уже сейчас думаю, полно всякой воды, и вообще переписывать надо.
- Нет предела совершенству, - вылизывая ложку, напевно произнес Семенюк. – Тебе бы в повара. Ничего вкуснее еще не ел.
- Ну да, наверное, - Сергей Штанин слегка прикоснулся губами к ложке, которой только что перемешивал что-то во второй сковороде. Комнату наполнил запах, активизировавший слюновыделение соседей по общаге. - Вот с кафедры выпрут, пойду и правда к метро пирожками торговать.
- Дошутишься. Но если что, я в твои пирожки буду инвестиции инвестировать.
Возникла пауза, созданная в общем-то Штаниным, который собирался сказать какую-то важную вещь, но стеснялся, как школьник перед признанием в любви. Пытаясь начать как можно расслабленнее и будто бы небрежно, он еще больше запутался и даже покраснел.
- Я работку одну затеваю. Никому еще не говорил, ты первый. Не знаю даже, как назвать… В общем, она… Ты только правильно пойми. – Сергей собрался и выпалил: - она о лебединых песнях. – Он накрыл крышкой сковороду, вытер лоб полотенцем и добавил: - в поп-культуре двадцатого века.
Семенюк отставил тарелку и с беспокойством посмотрел на Штанина. Тот погасил огонь, и начал перекладывать всё в глубокие тарелки, стараясь этим замять своё смущение. Потом продолжил, как бы извиняясь:
- Я понимаю, что звучит дико. Каким-то сектантством попахивает, да? Но у меня серьезно, я так увлекся, все в систему возвел. Давай из одной тарелки, а? Вот ты знаешь, да, о всех этих лебединых песнях: умереть на сцене там, Моцарт и так далее?
- Ну…
- А у меня все это в контексте второй половины двадцатого века, рождения поп-культуры, битломания и так далее. – Штанин достал из морозильника очередную «Гжелку», разлил в две рюмки.
- Ты хочешь сказать, что у каждого Энди Уорхола была своя последняя супер-вещь? – пытался въехать Семенюк не столько из интереса, а, скорее, для поддержки разговора.
- Почти, но Уорхол не при чем, он по моей специфике – по музыке – не проходит. Я говорю о гениях в поп-музыке. Давай. – Сергей призывно качнул рюмкой. Они выпили. Штанин, еще не выдохнув, продолжал: - подумай, какой самый лучший альбом у Битлз?
- «Сержант Пеппер», - осторожно ответил Семенюк и хрустнул огурцом.
- Да ну… Какой «Сержант Пеппер»!? – Штанина аж передернуло. – Это РЕВОЛЮЦИОННЫЙ альбом, а я говорю о ЛУЧШЕМ альбоме.
- А чё, не может быть, чтобы и революционный, и лучший?
- Не может, - отрезал Штанин. – Всё лучшее они сделали в 68-ом, 69-ом. «Белый альбом» и «Эбби роуд» любой критик тебе назовет в качестве самых гениальных работ Битлз.
- Ну так вообще да. Но Леннона-то убили не в 70-ом, а в 80-ом.
- Я не о смерти как таковой, а о творческой гибели отдельно взятых групп и исполнителей, понимаешь? Любая гениальная группа перед распадом создают шедевр.
- Так последний альбом у «Битлз» был “Let It Be”.
- Вот именно! Это был уже не их альбом. Они уже год, как не существовали, перед “Let It Be”. Если бы не Фил Спектор, этой пластинки вообще не было. Да и то... А теперь секи тенденцию: «Пинк Флойд» - «Стена», «Лед Зеппелин» - “Physical Graffiti”. И те, и другие после таких гениальных работ создают еще по одному альбому, сделанному не ими самими. Вернее, не совсем ими.
- И всё равно. Это дела давно минувших…
- Хорошо, давай ближе. The Police – “Synchronicity”, Extreme – «Waiting For The Punchline”, Roxy Music – “Avalon”, - Штанин принадлежал к тому типу людей, которых, распалив, уже не остановишь. Похоже было, подумал Семенюк, что он собирается за свою работу получить минимум Нобелевскую премию (интересно, в какой области?).
- Серый, прости, конечно, но у тебя эту работу не примут. Контекст у тебя получается какой-то не музыкальный, а психофизический, - Семенюк иногда вспоминал умные слова, чем не раз создавал дискомфорт в компании, несмотря на то что его термины часто являлись окказионализмами, им же придуманными.
- А я об этом уже подумал. Я акцентирую внимание на жанрообразующие факторы этих лебединых песен. Хотя, возможно, ты прав в плане того, что здесь надо обратить внимание и на психологию тоже. Но. Посмотри, как будет интересно это выглядеть и с философской точки зрения: несколько уставших от жизни и друг от друга мужиков чувствуют, что всему приходит конец, и левой ногой, не утруждая себя нисколечки, создают шедевры на все времена. И совершенно этого, кстати, именно в тот момент не понимают.
Штанин торопливо вышел. Пока его не было, Семенюк обдумывал, чем бы уесть несгибаемую теорию несгибаемого Сергея. Все мысли возвращались почему-то к еде. «Пахнет-то как», - мерцало в его голове. Семенюк с опаской оглянулся, налил самому себе и выпил. Появился хозяин кухни с толстенной папкой.
- Вот. Здесь всё.
Семенюк испугался, что Штанин всё ЭТО начнет ему показывать и зачитывать, и быстро предложил выпить.
- Такого, понимаешь, ещё никто никогда не писал. Это будет революция, - не унимался, поставив опустошенную рюмку, Сергей.
- А как же гениальность? – сострил Семенюк. Неудачно, потому что Штанин побагровел. Хотя Семенюк сам сидел весь красный от выпитого.
- Ты не представляешь, сколько я сейчас ставлю на эту работу! Всю жизнь!
- Прямо-таки «всю жизнь»?
- Слушай, если ты ни хера не понимаешь, так сиди и не вякай!
- Нет, постой. Вот ты говоришь о гениях. А как определить этого гения?
- Ну… - Штанин задумался, выдав тем самым, что этот вопрос у него не имел пока твердой почвы. – Вот человек делает всю свою жизнь главное дело всей его жизни и это у него получается. Так, наверное.
- А если он что-то делает, а получается другое? Случайно?
- Ну… - опять неуверенно протянул Штанин и замолчал.
Помолчали, налили, выпили, открыли третью бутылку. Семенюк понял, что на другую тему, кроме как гениальная теория Штанина, сегодня не поговоришь, обреченно задал вопрос, который вертелся у него в голове:
- А индивидуум?
- Ты о чем?
- Индивидуум имеет право на лебединую песню?
- Конечно. Про кого тебе рассказать?
- Ну вот из Битлз возьми…
- Раз уж из Битлз, то вот – ”Double Fantasy” – первый альбом Леннона после почти пятилетнего перерыва, который не только стал успешным, так еще признан и самым…
- Самым что, гениальным? – плел сеть хитроумный Семенюк.
- Самым красивым, светлым, хитовым, продаваемым - Штанину постепенно приходила на ум важная мысль, он начал загибать пальцы, и вырисовывающийся кулак становился неоспоримым последним аргументом, вопреки противоположности символики, - и НЕ революционным. А что, если не это, еще можно назвать в данном случае признаками истинного гения?! – Сергей Штанин подскочил, хлестнул водки себе в стакан, пролив немного на скатерть. И немедленно выпил, после чего начал выкладывать котлеты.
- А Джордж Харрисон?
- А Джордж Харрисон, чтоб ты помнил, в последние годы вообще отошел от музыки, занимался всяким бизнесом, посвятил остатки жизни хобби и...
- А где ж это у него хобби было? Овец стричь?
- Овец стриг – и стрижет, кстати, Маккартни.
- Хрен с ним с Маккартни, - Семенюк, пьянея, терял веру в святыни. – Значит, Харрисон – не гений?
- Значит, не гений. В музыке. Был гений в чем-то другом, а мы не знаем. В хобби, может, был гением. Для своих. А в “While my guitar gently weeps” играл Клэптон.
- Подожди. Я запутался. Кто у тебя гений – кто не гений хрен разберет. Вот давай…
- Давай, - разлил Штанин. Выпили. Закусили. Семенюк то ли из вежливости, то ли из желания приобщиться к созданию шикарной закуски вызвался порезать хлеб.
- …давай про наших. Про русских.
- Ну, давай про русских, - не очень воодушевлено поддержал Штанин.
- Высоцкий.
- А это не поп-музыка, - быковато растянул Сергей, приблизив свое лицо к пьяной физиономии Семенюка.
- А что ж? Протест и голой грудью на амбразуру?
- Не-е. Какая там голая грудь с оркестром фирмы грамзаписи «Мелодия» и протест с самой красивой женщиной Земли! Высоцкий – это не музыка. Это стихи.
- Ага. С оркестром «Мелодия».
- И пусть, что ты привязался? У него гитара семиструнная была. Это не поп-музыка.
- А Цой? У него «Ибанез» был.
- Цой – гений.
- По какой из версий?
- По моей. «Звезда по имени Солнце». «Черный альбом» был сделан не им самим.
- А Тальков?
- Ты что, издеваешься?
- Издеваюсь. Я сейчас еще тебе Мигулю припомню.
- Сука ты. Меня эта папка, - Штанин постучал ладонью по набухшей, как после потопа, кипе бумаг, перевязанной тесемкой, - так прославит, что, блин, вспоминать со слезами на глазах будешь, как со мною здесь, на моей кухне, водку пил.
- И охрененный суп ел.
- И охрененный суп ел. Да.
- Буду рассказывать, что это у тебя хобби такое было – охрененные супы варить. И пирожками торговать.
- Хобби… Ладно тебе, - Штанина что-то смутило. Выпили.
- А «Нирвана»? Что-то я не помню, чтобы “In Utero” кто-нибудь гениальным называл.
- Кобейн срать хотел на свою музыку. Вот у него-то как раз это хобби было, как и у Маккартни с его овцами.
Семенюк любил в студенческие годы «Нирвану». Слова Штанина задели его ностальгирующую натуру.
- Вот тут ты зря. Это у тебя хобби в свободное от аспирантуры время – сочинять сраные идиотские системы…
Котлеты начали попахивать дракой.
- Эта система, мать твою, эта работа, которая на всю жизнь меня… Да я тебя щас за «идиотскую» - жуя, пьяный Штанин попытался взять пьяного Семенюка за грудки, но тот был в майке. Получилось, что Сергей комично махнул рукой, покачнулся на табурете и, потеряв равновесие, рухнул на грязный пол. Кусочек котлеты ловко проник Штанину «не в то горло». Семенюк, качаясь и матерясь, с трудом вылез из-за стола подошел к Штанину:
- Ну, Серенький, я пошутил. Вставай давай, ёбть.
Штанин лежал красный, с вытаращенными глазами, по-дурацки двигая в воздухе руками и ногами, как кафкианское насекомое. Семенюк еще около минуты просил не идиотничать, но когда Сергей стал все шевелить конечностями, а лицо начало синеть, понял, что дело плохо. С трудом вспоминая, чему его учили на одной из практик, он попытался нагнуться и сделать Штанину искусственное дыхание, но поскользнулся на залитом не пойми чем линолеуме и упал рядом с пострадавшим. В стремлении подняться он случайно ударился об раковину головой. Было больно, но он, что не удивительно, не почувствовал этого. Семенюк начал соображать, что план спасения Сергея Штанина пошел на критические секунды, и стал толкать друга, чтобы тот хотя бы перевернулся на живот вниз головой («может так кусок мяса сам собой выйдет»). Всё это представило собой елозение ногами по полу и сбивание предметов мебели.
Когда уехала скорая с трупом Штанина и были составлены все полагающиеся протоколы, Семенюк сел на чужой диван в чужой «общажной» комнате и начал плакать. Было жалко и себя, и Сергея, и все побитое-разрушенное. Всё. «Говнюк же я почему я не спас его он же мне другом был напились блин так же хорошо излагал. Лебединая песнь» Мысль о лебединой песне Семенюка застряла где-то в потоке мыслей. Он уныло взглянул на папку, валявшуюся на полу. «Да, супчик его сегодняшний был особенно хорош. Никогда так не было вкусно. Гениально вкусно…»