Хитрый запах Парфюмера роман П. Зюскинда и фильм Т. Тыквера

(Зюскинд П. Парфюмер: История одного убийцы. — Спб.: Издательский Дом «Азбука-классика», 2006. — 304 с.)

Стало дурной привычкой твердить, что модный «Парфюмер» Эюскинда — роман с начинкой. Есть в нем какая-то тайна.

Он и впрямь довольно неоднозначен. Ключ к его «загадке», думается, нужно искать в истоках этого произведения.

На это натолкнул меня и фильм Тома Тыквера.

ВЕРСИЯ 1. ЭТО – ПОП-КУЛЬТУРА
Легче всего было бы причислить «Парфюмера» к череде романов в стиле «ретро», модных в Европе лет двадцать назад. Типичные примеры подобного рода — «Любовница французского лейтенанта» и «Червь» Дж. Фаулза.

Да, вроде бы Зюскинд четко работает по заданным коммерческим успехом калькам. Уже блестяще, со вкусом и смаком, прописанный исторический фон публика может счесть увлекательным. Герой — как и положено герою популярной лит-ры, если не Золушка, то анти-Золушка, если не Безупречное Нечто, то Ужасный Маньяк, — всегда что-то льстящее самомненью и подсознанию широкого читателя. Добавим в этот букет амбровый душок эроса и тревожащий чувства мускусный оттенок детектива, — и вот вам очередной модный «литературный» парфюм готов.

ВЕРСИЯ 2. ЭТО — «КОНТРКУЛЬТУРА»!
Между тем, стараются не замечать очевидное: роман Зюскинда — произведение, взросшее в определенной степени на грядке западной контркультуры. Еще иногда признают сквозь зубы, что автор очевидно примыкает к традиции прозы хиппи 60-х с ее эмансипацией наркошной субкультуры, с этим вечным героем ее, который мстит судьбе и миру за себя тем, что просто использует отвергший его и безжалостный к нему, без вины виноватому, мир.

Тема судьбы, рока и этого самого «без вины виноватого» в злом и бесчеловечном по сути социуме, — все это ведь оттуда мотивы, уже не говоря о том недвусмысленном (не намек ли?) факте, что герой Зюскинда ловит кайф от того, что э-э… ну да, он же «НЮХАЕТ».

Но если хипповская лит-ра на западном рынке как-то укрепилась и из контр- и субкультурного качества плавно переросла в поп-культурное количество, то более глубокий смысловой «след» «Парфюмера» может помешать его кассовому успеху (у нашего новообращенного читателя, во всяком уж случае), и поэтому о нем стараются как-то всуе не поминать. А речь идет о явно антихристианской смысловой начинке творения Патрика Зюскинда.

Жизненный путь своего героя автор явно строит в соответствии с житийными канонами и евангельскими текстами. Здесь и изначальная отмеченность свыше (отсутствие своего запаха), и чудесное следование призванию, и бдение в пустыне, и некий апофеоз его избраннической судьбы, когда казнь (распятие!) превращается в торжество его избранничества, — воистину «смертью смерть поправ»…

С той оговоркой, что Гренуй даже на этом не успокаивается и в качестве дополнительного подвига самопожертвования (отвращения к людям, на самом-то деле!) дает толпе разорвать себя.

В этом видится ловко сложенный в направлении традиционных ценностей социального мейнстрима авторский кукиш. Критики христианства издавна уличали своих оппонентов в чрезмерном обожествлении… тела. Все эти умервщления плоти и поклонения святым мощам несколько отдают ритуалами каннибалов, осложненными фишечками bdsm-сообщества, — на вкус стороннего наблюдателя, разумеется…

В таком контексте совершенно последовательной выглядит идея романа о том, что плоть (и шире — жизнь) иного «духа», кроме запаха, не имеет. Телесность абсолютно зациклена на себе, и самый возвышенный запах рождает в людях не духовное просветление, а банальную истерию и оргазмические поползновения.

В этом смысле роман Зюскинда очевидно циничен. Впрочем, вряд ли циничней самой жизни, ибо уж немецкий-то автор точно не может не учесть деловой опыт концлагерей…

Итак, лирическое (условно назовем его «хипповское») и сатирическое начала оказываются двумя дорогами, на которые разом шагнул Патрик Зюскинд. И это порождает естественные художественные противоречия текста.
 
Кроме того, литературно-стилевой замес романа — это нечто невообразимо постмодернистски чудовищное, от романтических гротесков а ля Гофман (Крошка Цахес) до философской сатиры Вольтера; от вывернутых наизнанку евангельских сказаний до новейших постницшеанских социальных и культурологических теорий (чем Гренуй не сверхчеловек и чем окружающий его социум — не тот, что подвергал тщательной вивисекции неизбежный Мишель Фуко?).

Добавим сюда добротность реалистического письма, порой овеянного настоящей поэзией…

Патрик Зюскинд написал несколько книг, но в сознании читателей остается автором своей единственно бесспорной, зато такой показательной для пострелигиозного западного общества книги.

И НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ФИЛЬМЕ ТОМА ТЫКВЕРА
Почти любая экранизация сильного произведения неизбежно адаптирует его смысл, переводит его на уровень массового потребителя. Широко разрекламированный фильм Тома Тыквера не стал исключением. Великолепная, могучая игра актера, сыгравшего главную роль, поднимает банальную, в общем, ленту на уровень настоящего искусства.

Гренуй в фильме зловещ и трогателен одновременно, и движения его принюхивающегося носа гораздо больше передают ауру запахов, нежели вполне рядовая компьютерная графика и операторская работа с привлечением живописных достижений скучнейшего бурого Мейсонье.

Бедняге актеру нечего или почти нечего делать в финале, слишком очевидно публицистичном и еще более слабом, нежели финальные сцены романа. И этот финал убивает обаяние его героя, который вполне мог бы стать одной из знаковых фигур времени.

Харизматичность замухрышки, абсолютная свобода простого и органичного, как животное, человека, — абсолютная свобода по отношению к социуму с его, социума, лицемерным и суеверным пониманием морали и бога, но совершенное, зачарованное рабство в тенетах своего призвания и судьбы, — какая же это колоссальная тема!

Тема, которую Тыквер, похоже, побоялся довести до конца, — и с таким дивным актером…

Ибо выводы изо всего этого, боюсь, могут оказаться вовсе не политкорректными. Но я также боюсь, что за режиссера эти выводы делает сама жизнь.