блатному ли до кума ходить..

(из зaписoк хирургa - "Диспaнсер", 1997)

....Звонок: телефон.
 —Да-да,— говорит Юрий Сергеевич, обозначая свое присутствие.
—Нет, нет! — кричит он уже по смыслу разговора.— Не делайте этого ни в коем случае!
И, перебивая кого-то, наперекор и шурупом в чью-то башку:
—Нельзя! Нельзя! Нельзя! Вообще нельзя, понимаете?

 Теперь ему нужно набрать воздух, а там ему что-то в трубку метут, и, видать, быстро, споро. На меня рядом телефонное бульканье сплошной морзянкой идет, неразличимо. А он слушает, кривится, сокрушается, но говорит спокойно, убедительно:
—Так вам и ведь и скажут, моя дорогая, что у вас была с ним связь, и все подтвердят, вы же знаете наших людей... Но и не в этом одном дело, понимаете, просто такие вещи делать нельзя. Запомните: этого делать нельзя! Никогда!
Он ловит ответ, успокаивается, говорит: «Слава богу, правильно»,— и кладет трубку. Я спрашиваю его глазами.

—Моральный ликбез,— отвечает Юрий Сергеевич,— объяснял одной заведующей, что нельзя писать жалобу на бывшего любовника.
—А чего же она?
—Да из ревности. Он ей изменил: с операционной сестричкой связался.
—На это и жалуется?
—На это, представь...
—Так с какой же позиции?
—А позиция у нее гражданственная: аморальщину тот развел, устои он подрывает... коллектив не может молчать, терпеть его... что за пример для молодежи... общественные организации должны его... всеобщий позор и отпор ему...—Но в конце вдруг всплакнула: «Шлюшка он!» и согласилась в конце жалобу не писать.
—Отелло, Дездемона, царица Тамара, ах, страсти-мордасти! - Еще Арбенин на маскараде.
—И все, заметь, остается людям.
—И людям. А что же нам остается?
—А нам с тобою остается еще сегодня написать блистательный доклад для первого международного учредительного съезда по медицинской метрологии в городе Таллинне. Это — измерения в медицине. Проблема не новая, но уровень современный: метрология.
—А какое мы отношение?
—Имеем прямое: у нас авторское свидетельство на установку для измерения подвижности тазового дна у женщин.
—Положим, не у нас, изобретение твое, я так первый раз даже слышу. Но не в этом дело...
—А в чем?
—А в том, что блистательного доклада не получится, мы не блестим, не блещем.
—В самом деле?
—Конечно. Ну, представь: международная конференция, приходят японцы со своими микро-черти какими процессорами, генную инженерию кто-то уже настраивает, иные ДНК измеряют, электроны щупают, обмеривают, обвешивают, на дисплеях играют, разминаются. Датчики, кристаллы у них, микросхемы, и мы туда же в калашный ряд со своими дощечками и пружинками из восемнадцатого столетия — здрасьте!
—И вам здрасьте, — говорит директор,— и все же доклад нужен блистательный, и мы его обязательно сделаем.

 Тут уж ничего не поделаешь: Сидоренко не уступит и не отступится. Он в слабости и себе самому не признается — интуитивно, чтобы из формы не выйти.
Уверенность заразительна, и я проникаюсь. С ним, конечно, работать интересно — сам другим человеком становишься.

—Ладно,— я говорю,— начнем с другого бока, поищем.
Он соглашается. А я задумываюсь, в голове мелькают какие-то обрывки, кадры, беспорядок, но что-то вяжется, формируется уже, и, как всегда, из хаоса и дряни.

 Я говорю:
—Понимаешь, до войны был на базаре у нас один ларек, там сидел гражданин по фамилии Городецкий. Он был не грамотный, но деньги умел считать... И еще он умел их делать, не прямо, а косвенно, через ларек на базаре. И все это было несколько чуждо эпохе, и у Городецкого были конфликты с милицией, его периодически сажали в КПЗ, и он оттуда как-то выскальзывал, не задерживаясь, и снова в ларек, и всегда у него было хорошее настроение. И гешефты, что особенно интересно, он продолжал творить во все периоды своей разнообразной жизни, и даже когда его хватали и уводили, то и оттуда он свои дела не сворачивал. Он же не мог остановиться, у него не было свободного времени — слишком часто его уводили. Но изо всех капканов он уходил, крутил без остановки и выныривал молодцом оттуда.
 Короче, его полировали до блеска, он ртутью переливался, шкурой дышал и нюхал воздух, как легавая.

—Ну,— сказал Сидоренко.
—Ну, значит, грянула война. Городецкого тут же призвали, и он уже на фронте предложил себя в качестве специалиста по строительству ложных аэродромов. Проверять было некогда, ему дали в помощь настоящих инженеров и рабочих, он их возглавил и начал строить свою липу. Он же всегда этим занимался. У него талант и практика. Получилось прекрасно. Он отвлекал на себя бомбовые удары. Какую пользу принес, сколько народу спас — кто посчитает? Потом он строил ложные укрепления, и никогда у него не было двух одинаковых решений. Его оппоненты по ту сторону: лощеные, с моноклями, фаршированные северной своей хитростью, книжной своей мудростью, академическими приемами, Мольтке и Шлиффеном,— все они были дети против нашего базара! И тогда они просто решили Городецкого убрать или выкрасть. Но ведь и здесь не дураки сидели, и хорошо его перекрыли. Он начал войну рядовым, закончил полковником, ордена — иконостасом.

 —Да-да,— сказал Сидоренко,— это не технология, не академия, это психологический фактор, и он специфически заострен сюда — на базар. Значит, в эту плоскость ты клонишь? Сюда переносим?
—Разумеется,— ответил я,— здесь мы будем посильнее, это наша карта, мы полированные.
—А, может, нам сие только кажется,— сказал Юрий Сергеевич, не то сомневаясь, не то подзадоривая меня.

 Я засмеялся или едва усмехнулся, но в любом случае что-то уже вспыхнуло, какой-то алкоголь мозга, чуть розоватый, с приятцей, и завязались узелки и аргументы, мысли, воспоминания пошли вулканчиком, наперебой и весело. Что мы напишем в докладе — пока неизвестно, но дело сладится! Вот-вот отложится там что-то и форму возьмет.

 А пока я говорю:
—Представь себе благополучного западного профессора в пенсне или японца из фирмы. Что они будут делать, если их вызовет прокурор и предложит им разобраться с жалобой Молчанова на Молчанову о лечении Молчановой? К тому же автор, заметь, не в ладах с русским языком, он бывший зэк, картежник и шулер; и прокурор запутался с Молчановыми.
—А ты распутал?
—Разумеется. Я прежде всего письмо прочитал. Действительно, понять ничего нельзя. Ясно только, что все они однофамильцы, то есть: супруги Молчановы условно истцы, а врач Молчанова как бы ответчик. А далее жалобщик Молчанов метет без точек и запятых - сплошняком, без падежей и согласований и еще безо всякого смысла — горючей слезой приблатненной, угрожающе и взахлеб. Кто на кого жалуется, кто кого лечит, установить формально нельзя. Я-то понимаю, картежник на врача жалуется, но задача моя - не это понять, а коллегу выручить, не буду же я на нее материал собирать, мне еще внукам в глаза смотреть...
—И что же ты сделал?
—К Молчанову на квартиру пошел.
— И что там?

—А там, понимаешь, на стене громадный, от пола до потолка, бывший парадный портрет в тяжелом багете и бумажные розы любовно на нем, хоть и пылью присыпаны. И под этим великолепием, прямо на полу, на ковре и на подушках живописные картежники в ярости и в азарте в очко режутся. Они меня даже не заметили. Хозяин все же оторвался, глянул через губу. Но кто я для него — мужик, фраер, скобарь. А он — в законе. И за него люди вот скажут. А мне идти к прокурору завтра. С чем?
—Ладно, как вывернулся, что сделал?
—Я к Руфику обратился. Это сосед мой по диспансеру, холодный сапожник, его будка напротив операционной, я ему оттуда знаки подаю, и он колодку поднимает — меня приветствует. Я у него в авторитете.
—И что Руфик?
—Он просто дело решил: он этого Молчанова по фене припозорил, устыдил его (блатному ли до кума ходить?), и тот взял назад свое заявление, и прокурор был доволен, что эту головную боль у него забрали. А с доктором Молчановой я отдельно поговорил, выяснили мы все обстоятельства и коррекцию навели —pro domo sua *.
—Да-да,— согласился директор,— профессор в пенсне на этой фене вряд ли выкрутит. Пожалуй, мы тут сильнее.

 Он улыбнулся, осведомился как бы невзначай:
—Так что же нам — выдать съезду международному в духе этого базара, и персонально, чтоб из нашего ларька?

* В доме своем, не выходя за его пределы (лат.)