Биографический рассказ Чувства и фамилии не изменены

Все события, факты и герои являются настоящими, любое несовпадение с реальностью случайно.
 Действующие лица:
Я, Сакина, Зуля, Леша, Женя, Рома – студенты Медицинской Академии
Остальные – пациенты и врачи 7 городской больницы.

Я, конечно, не помню по минутам уже того дня, 5 июля, когда мы встретились первый раз, но я помню многое из тех 2,5 часов… мы пришли выгнанными из гинекологического отделения с позором, несколько обреченные незадавшейся судьбой. Впрочем, мне было все равно - такой потерянности, беспарности мне как-то не виделось – я ждала, как всегда Лену - мы так славно работали с ней в прошлом году, Сакина в это время тепло сдружилась с Зулей, к тому же еще и Женя. Мне вовсе не хотелось работать с ним, но почему мне так трудно сказать «нет»… Недавно прочитала, что умение твердо и необидно говорить «нет» есть признак зрелости личности, что ж, считая себя таковой, я , надо, видимо, в этом честно признаться, ею не являлась, да и до сих пор не являюсь. Что мешало мне тогда пойти работать с Ромой – с Ромой, которым можно руководить, с которым легко, потому что не нужно ни избегать излишнего внимания, ни стараться развлечь его чем-нибудь…
Наверное – это то, что называется судьбой, пусть я ненавижу фатализм, но почему-то иногда получается именно так как получается, без всякой к тому причине. Решив остаться с ними, мне было все равно, куда мы пойдем – к гинекологам или в любое другое место. С завистью поглядывая на однокурсников, попавших в соседнее гинекологическое отделение, откуда их так и не выгнали то ли из жалости, то ли от лени, мы пошли искать себе новых начальников. Ну что ж – сказал руководитель – пойдем в 13-ое, там должны вас взять. И мы пошли в 13, по пути встретив Рому, которого тоже, похоже, откуда-то выгнали. Он, однако, к нам не примкнул, по причине чего после долгих скитаний оказался в соседнем отделении, что, правда, выяснилось гораздо позже. Пришли мы в кабинет заведующего. Это была комната свободная от ценных вещей с запыленными и устаревшими книгами, диваном и столом. Мы уселись на этот диван и принялись угадывать образ заведующего – то ли шутя, то ли всерьез ругая судьбу – теперь я уже не помню этого. Вошел он – маленький и аккуратный старичок в накрахмаленном колпаке треугольником, сел за стол и раскрыл пухлый ежедневник, записал зачем-то наши полные фамилии и имена-отчества, отчего мы опять перепугались, хотя ничего особенно грозного в старичке не было (впрочем, не известно же, что ждать от такой фигуры без внешних зацепок).
-Хорошо-сказал он, идите в ординаторскую, я к вам прийду (впрочем, может, он и не говорил этого, но мы, однако, пошли в ординаторскую, куда он потом пришел к нам). Ординаторская была тесная комната, с составленными друг к другу четырьмя пластиковыми канцелярскими столами, изрядно обшарпанными, грязной тюлевой занавеской, висящей на скрепках с неровными промежутками перед еще более грязным широким окном. Еще в комнате был диван, одно кресло, за дверью стоял компьютер, по углам - два шкафа и больше ничего. Мы вошли вчетвером и заняли половину комнаты, так как все мы были с вещами, а главное, с нами был Женя с двумя пакетами и чемоданом. В комнате сидел за столом один только доктор и увлеченно писал что-то в истории болезни. Мы встали в растерянности прямо напротив него, чем не могли не мешать, как и всякий, кто стоит над сидящим. «Садитесь пока, – сказал доктор невнятно и, не отрываясь от истории, взял за спинку стул и переставил поближе к нам. Но вместо того, чтобы сесть на этот стул, впрочем, никто из нас на это единственное место и не решился бы сесть, мы обогнули стол, за которым писал доктор, и расселись за его спиной на диване и кресле. Это мешало ему, должно быть, еще больше, ибо мы переглядывались и тихо посмеивались как всегда, теперь уже не помню над чем, впрочем, возможно, это и тогда не было точно известно. Наконец, распахнулась дверь, вошел уже знакомый нам старичок и довольно молодая и привлекательная доктор в халате поверх длинной юбки и на каблуках. Должно быть, она жаловалась на студентов (или радовалась нам), однако нас занимал вопрос распределения – для того, чтобы, поскорее отпросившись, сбежать (к чему и я стремилась, хотя бежать мне было не куда) нам нужны были руководители. Завотделением в сомнении оглядел нас, решая, по всей видимости, обузой мы будем докторам или все-таки подмогой, к тому же он почему-то решил, что девушки должны работать с докторами-мужчинами, а юноши (то есть в нашем случае юноша) –с дамами. Он был вообще очень умный мужчина, этот зав отделением… Не помню, почему же Женя так и не попал в подчинение к Ирине Геннадиевне, а вместо него у нее в подопечных оказались Сакина и Зуля, однако, посмотрев в мои преданные глаза, Невиль Апполонович, так звали заведующего, слегка улыбнулся и сказал –ну, вы, наверное, с Димой работайте… Женя после зло ушел, и несколько дней мы его не видели ( я пыталась тогда порвать с ним и мне это обстоятельство было очень приятно).
Услышав о моем к нему назначении молодой доктор за столом, все еще не отвлекаясь от рукописи сказал: «Сейчас я допишу и пойдем.» Все ушли. Я оставалась в кресле, а он писал. Впрочем, может там тогда еще кто-то был… Мне кажется, что я думала тогда, как наивны мои были мечты до начала практики встретить какого-нибудь молодого ординатора или доктора во время работы и влюбиться в него (что так меня тянуло в кого-нибудь влюбиться, я не помню, должно быть, переживания по поводу далекой симпатии к доценту кафедры эндокринологии, начавшей, правда, понемногу угасать). Я сидела и думала, что этот доктор с его невыразительным, да еще и недовольным лицом совсем уж вряд ли годится для этой роли.
Наконец, доктор дописал историю, и мы познакомились. Его звали Дмитрий Андреевич. Меня он тоже называл по имени отчеству, однако для краткости все же перестану в дальнейшем соблюдать эту субординацию. Мы пошли в процедурный кабинет. Из коридора на нас стала беззлобно шипеть старшая медсестра ибо на нас не было шапок.
-У меня есть шапочка – сказала я, торопливо доставая и даже надевая свой зеленый колпак. Это было столь нелепо и необязательно, тем более, что сам доктор был без шапки, что он иронично улыбнулся и крикнул сестре, что мы на минутку. С самого начала было это «мы», от которого до сих пор мне некуда деться.
Дима наливал в шприц контраст урографин. Я решила зачем-то сообщить ему, что на кафедре урологии нам говорили, что давно уже никакой урографин не используется.
«Да? – ответил он, - а что же, они вам говорят, используется?». Тут впервые обнаружилась полная моя некомпетентность – я не смогла припомнить ни одного названия. К счастью в этот момент часть драгоценной жидкости пролилась на пол и, проследив за моим взглядом, Дима сообщил мне, что она жутко въедливая и лучше испачкать все-таки пол, чем халат. Надо сказать, что позже он обливал меня собранной в баночку мочой нашей пациентки, однако даже не извинился за это – до сих пор не знаю –от смущения или от равнодушия.
Справившись с контрастом, мы пошли в рентгенкабинет – парень, которого мы осматривали в тот день был вполне ходячий, поэтому по всей видимости шел своим ходом – рядом с нами его не помню. В рентген-кабинете пришлось, оказывается, надевать защитные фартуки, которые мне были совсем не знакомы. Кажется, в тот раз Дима был увлечен исследованием, поэтому, указав мне на фартук, так и не объяснил, как его надевать. Потому он болтался на мне неуклюжей тяжелой тряпкой. В следующий раз он застегивал его у меня за спиной. Я помню. Совершенно стерся из памяти весь оставшийся день. В дальнейшем припомнить, что и когда случалось труднее.
… Да, по всей видимости, в дальнейшем будут куда более обрывочные воспоминания, но это не имеет существенного значения. Припоминаю, что в первую неделю мы проводили вместе мало времени – Дима ничего не делал по полдня, сидел на диване, читал газеты, лениво ходил на перевязки – потом стало ясно, что переделай он всю работу утром, до половины четвертого он должен был бы сидеть без дела, ни к чему не стремясь. В первые дни мне было это не ясно, да и не важно – мы много времени проводили вчетвером с Сакиной, Зулей, Лешей, присоединившимся к нам 6 или 7ого июля. Кажется, на конференции Дима почти не ходил, а мы ходили, потом шли в реанимацию на обход, все время рвались в какие-то кабинеты, на исследования, не помню по чьей инициативе, только не по моей точно. Были на диализе – в этом году я видела еще раз такой артериовенозный искусственный анастомоз, как был у пациентов в том отделении. Кажется, кто-то нас туда направил и сказал работающему там доктору: «Покажи студентам, как тут что работает». Доктор недоуменно на нас поглядел, потыкал во все возможные клавиши на сложных аппаратах, в которых мы все равно ничего не поняли и ушел. Может быть, ему самому собственные объяснения, на самом деле, бывшие очень тихими и сбивчивыми, казались вполне понятными, может быть, он так выполнил порученное ему задание и без уточнения результатов удалился, но мы еще некоторое время бессмысленно наблюдали за скачущими приборами и ушли. Гемодиализ до сих пор остается для меня загадкой.
Не более продуктивными для нас оказались и наблюдения в отделении коронарографии. Кажется, мы пришли туда по собственной инициативе (Сакининой, по-моему). Это отделение располагалось на последнем этаже и казалось безлюдным. Мы, тяжело дыша (все кроме Леши-боксера точно тяжело дышали, поднялись на 7 этажей –с 8 на 15), тихо зашли в отделение. В дверях единственного, но просторного кабинета стояла сестра или молодая доктор. Она разговаривала с кем-то внутри кабинета и повернула голову к нам. «Кто еще там? – грозно спросил неведомый человек в кабинете, заметивший, видимо, что собеседница его на кого-то отвлеклась. Леша бойко ответил, что, мол, студенты. Так же грозно голос спросил, чего нам тут надобно, но Леша, ни чуть не растерявшись, ответил, что мы хотим посмотреть, как делается коронарография. Неожиданно голос добродушно зазвал нас в кабинет, и мы увидели доктора средних лет, довольно приятной наружности и совсем не грозного. Он объяснил нам устройство некоторых приборов и поставил за защитный экран. Мы минут 40, а может и больше, следили за его работой, после чего он устало сообщил, что за расшифровкой мы можем последить во второй половине дня. Не помню, по какой причине, но вторично мы в этот радушный кабинет уже не пришли.
В третий раз мы пошли наблюдать за колоноскопией, которую неизменно выполняет в 7 ГКБ доктор Уржумцева – замечательная и опытная доктор. Надо сказать, что процедура эта не из приятных, но получалась ловко. Впрочем, ничего экстраординарного мы там не увидели, каждый из нас решил, что колоноскопией в будущем заниматься не будет. Была еще гастроскопия – там пациент страшно кричал и требовал от нас аплодисментов после окончания экзекуции – что ж, хотя бы с юмором.
Все это было не в один день, но объединить по времени, а не тематически я не могу – уже не помню, что и когда было, но все в первые 1,5 недели точно.
Помню, что на второй день Леша пришел к нам в спортивном костюме – его приняла Ирина Геннадиевна за больного, мы вспоминаем это и сейчас со смехом. Еще мы ходили на какую-то операцию. Оперировали Гурам Германович, Александр Юрьевич и кто-то третий. На этой операции проф. Ахаладзе продемонстрировал уникальную память – назвав Женю полным именем, спросил, где идет какая-то артерия. Тот не знал, за него ответил самым подробным образом Гегам – тогда впервые стала понятна его ученая значительность, хотя в полной мере я оценила ее лишь потом.
В первые дни мы все делали как-то спустя рукава. Почему-то не помню, когда я стала записывать в историях дневники, но не с первых дней. В один из дней какую-то больную и Дима оперировал. Но я на операцию к нему не пришла. Он был удивлен моей халатностью, но я легкомысленно тогда ко всему относилась. Кроме того, разобрать его фамилию в списке, написанном рукой заведующего, я не могла, долго пребывала в неведении.
В один из дней – это была точно среда, а вот 7 или 14 июля – я не помню, наверное, все-таки 14, Дима не пришел. Я пыталась робко выспросить у других докторов - в чем дело. Ирина Геннадиевна ( не переносившая его, как я потом поняла) ответила, что это с ним не редко случается. Я в недоумении замолчала – что за руководитель мне попался. Весь день пациенты были под моим началом, у одного из них, Алексея Ивановича, была страшная рана на животе, и мне ужасно было его перевязывать одной. Я позвала Александра Юрьевича. Он разругал наше лечение (вот почему я думаю, что это было 14, а не 7-ое) и по живому наложил шов, сказав, что в ране – эвентрация с очень злорадным лицом. В конце концов около 13 часов привезли женщину, Анну Викторовну ( у обоих пациентов не помню теперь фамилий – перечитывая это спустя полгода вспомнила, что фамилия больного с раной была Трифонов). Я опросила ее тщательно и записала даже приемный лист, страшно негодуя по поводу отсутствия Димы, который не мог меня контролировать. В конце моего отчаяния, доктор на работу пришел. Оказалось, что отсутствие его запланировано и еженедельно в одно и то же время., но тогда клевета Русиной не бросилась мне в глаза. Доктор проверил мои работы и ту вписку, глядя на нее с сомнением, спросил: « А кто это писал?». Я с вызовом ответила, что писала ее я, и потребовала тут же мне объяснить, что в ней не так. По всей видимости, в его вопросе мне послышалось недовольство. Но Дима спокойно ответил, что все в порядке.
До того к нам в палату положили Давыденко Марию Ивановну – очень заслуженную женщину, с которой я потом имела несколько бесед отдельно, помню, что у нее есть сын, играющий на тромбоне и еще два сына, занимающиеся бизнесом. В тот день, когда она поступила к нам, мы пошли ее опрашивать – меня тогда впервые удивил интерес Димы к внебольничной стороне жизни больного. Узнав, что Мария Ивановна как снайпер участвовала в Отечественной войне, он с интересом послушал все подробности ее решающего броска под немецкий танк, после чего у нее в боку осталась отметина. Эта Мария Ивановна, тихая и замечательная женщина, остается для меня самой симпатичной из всех тех пациентов, возможно потому, что в один из моих приходов заметила, какая мы замечательная пара с моим доктором (Димы в тот момент не было рядом), и я помню, что уже тогда мне было приятно это ее замечание, хотя до настоящего чувства тогда еще было далеко. Надо заметить здесь же, что интересовались жизнью больных и другие доктора – и в нашем, и в других отделениях. К примеру, профессор Наумов из 12 хирургического отделения той же больницы спустя несколько месяцев, делая обход, фамильярно расспросил больного, чем нынче занимаются в литейном институте, и в каждом его слове слышалась насмешка над такой неромантической профессией. В Диме этого никогда не было, хотя многие его пациенты, в отличие от парня-литейщика, попавшегося Наумову, заслуживали если не насмешки, то порицания.
Был такой момент – мы сидели в ординаторской втроём –я, Вячеслав Григорьевич, Дима. Прямо на углу стола стояла коробка рассыпного чая. Дима неуклюже двинул ее бедром, вставая, и она упала боком на пол, частично рассыпалась. Он равнодушно поднял ее, чай по возможности ногой сдвинул в кучку и уселся в кресло читать. Я поднялась и пошла за веником – этого не надо было делать и все-таки я сделала бы это еще раз обязательно, даже теперь. Я принесла совок, веник и стала заметать эти крошки. Дима посмотрел на меня поверх газеты: «Что вы делаете?» - снова уткнулся в нее. Вячеслав Григорьевич смотрел с ироническим любопытством :«Делать тебе нечего. Если есть такая потребность, надо замуж выходить». Дима не поднимая головы, отозвался : «Да-да, выходите, а мы вас поздравим». У меня было чувство унижения и мне хотелось ответить что-то дерзкое, но я промолчала. Почему? Не знаю, наверное, такой характер. Отчего это было сказано – неудобство, что меня фактически заставили убирать, хотя это и была моя инициатива или ремарка без подтекста, у которой невольно получился едкий смысл? Не знаю.
Я сижу за столом и пишу, рядом стоит Дима, держит телефонную трубку на длинном витом проводе и смотрит в окно. Я, оставив свои записи, смотрю ему в глаза, серо-синие, широко открытые, и в них отражается такое же, только более светлое небо. Надо сказать между делом, что с 8го этажа больницы отличный вид. Он замечает, что я смотрю на него, и переводит глаза на меня. «Какой затяжной у вас взгляд, – говорит он с легкой улыбкой, и я от чего-то совершенно не смущаясь продолжаю смотреть на него. Потом, кажется, зашел разговор о моем зрении. «Глаза у вас зеленые, – сказал он мягко, хотя и отчужденно. Тогда воспринималась каждая интонация.
К Диминой щеке прилипла ниточка или волосок, прямо около глаза – не заметно самому. Стоя рядом, хочу снять с него ниточку – отшатывается как от чумы, трет руками глаза сам. Почему? Будто каждое прикосновение неприятно или больно. Мое прикосновение? Самой этого не понять.
Сижу и пишу истории, Дима ассистирует на операции. Чувствую долг писать, а не идти за ним. В комнате Сашка, Федор. У меня очень важный вид. Раздается звонок – я слушаю. «Александра Вячеславовна, идите сюда, вам нечего там бумажки писать, – это Дима звонит из операционной, точно зная, что я возьму трубку. Это было очень тепло сказано, несколько иронично, но тепло. Парадокс.
Сидим за столом. Я на диване, возле стола, справа от меня на стуле Гегам, на другом диване Федор. Разливаем чай, Дима подставляет свою зеленую чашку и уходит писать к компьютеру что-то. Гегам рассказывает нам (мне?) про свой институт – как в Тбилиси ввели неограниченный набор на медицинский факультет по результатам единого госэкзамена в школах. Народу набрали 1400 человек вместо положенных 500. Ужас. Раскладывает свою снедь – готовит ее сам, очень хороший человек, заботливый, всегда делился нехитрой своей едой. Я отставляю свой чай и беру Димину кружку, он не любит горячего чая, а кипяток совсем свежий. Я мешаю его ложкой, стужу, слушая Гегама и чувствую себя счастливейшим человеком. Дима приходит, видит, что чашки нет, недоуменно оглядывается, видит ее у меня. «Мой чай!», – шутливо хмурит брови, протягивает руки, пытаясь отобрать чашку. Я отдаю. Гегам провожает ее веселыми глазами и мягко говорит: «Повезло тебе, Дима.», - улыбается. Дима серьезно смотрит в чашку, потом куда-то мимо Гегама, садится и отвечает: «Да. Повезло. Наверное, как никогда в жизни.» Продолжения разговора не помню.
 В один из дней работы с утра было немного, хотя мы и собирались куда-то идти. Дима как всегда спал мало (кажется, его недосып вечно связан был с вечерними тренировками). Позже, это было 30 июля, на мой вопрос, сколько же на это уходит времени, он ответил без запинки: « 20 часов в неделю». Я замолкаю. «Вы что?» «Считаю, сколько это в день». «Ну, часа по три выходит», - отвечает также уверенно. Хотя он, должно быть, и еще чем-то занимался помимо велосипеда. Этого не знаю). Оставив меня наедине с бумагами, он ушел спать за шкаф. Впрочем, я подозревала, что заснуть там не просто, поэтому, когда мой телефонный разговор с одной из пациенток зашел в тупик, я нарочно громко отвечала в трубку, чтобы он мог слышать и проконтролировать правильность моих ответов. Выяснилось, что мой расчет был верным, так как когда я совсем уже не знала, что отвечать, Диме пришлось-таки выйти и, не уточняя суть разговора, продолжить его за меня(значит, он был в курсе дела). Потом он, недовольно взглянув на меня, ушел обратно. Кажется, мы должны были поспеть к какому-то часу (теперь вспоминается, что мы везли кого-то на рентген – Бит-Шумун?). Так или иначе, спать бессрочно Диме было нельзя, поэтому через некоторое время он все-таки вышел из-за шкафа, и я посмотрела на часы. Кажется, он сказал тогда, что и не сомневался, что я контролирую процесс его отдыха. Прозвучало резко, но обидеться было никак нельзя – это было правдой, потому что я действительно контролировала каждый его шаг – совершенно несознательно.
Долго слушаю его рассуждения о том, что человеческая жизнь ничего не стоит – он жестикулирует проволокой от какого-то проводника – весьма красноречиво. Смотрит в окно и иногда на меня. У меня периодически, должно быть, глупый вид – порой я не могу понять смысла того, что он говорит и подаю какие-то глупые реплики общего типа, потому что просто слушаю его голос. Впрочем, кажется, он не мне все это объясняет, а себе – каково положение с трансплантацией, разработками новых способов лечения и, в особенности, с медицинским страхованием, это ему особенно близко – он работал в этой сфере. Объяснять Дима умел хорошо – у него были простые слова и простые примеры довольно сложных и порой запутанных проблем - я хорошо понимаю, почему Гальперин взял его в отдел, хотя никаких протекций у Димы никогда не было. В тот самый момент проскользнула впервые его обреченность в медицине – мне не хотелось тогда в это верить. Для меня медицина была не средством, а местом, и больные были лишь актерами на сцене, а закулисье имело другую, общечеловеческую подоплеку, мне никогда не удавалось остаться один на один с больными – всегда был кто-то еще, и врачевание не было отделимо от общения с врачами и не мыслилось без него. Но это отвлеченное. Теперь я понимаю – что-то не нравилось Диме в политике Гальперина. Впрочем, это же самое и Гальперину не нравилось в своей политике, но он, несмотря на свою крупную величину, всё равно оставалась лишь частью механизма. Дима смотрел на здание онкоцентра, видимое в наше окно, и в его глазах было разочарование тем делом, которым занимался отдел. Тогда мне все это было не ясно, моя голова была занята другими мыслями, нет, скорее, чувствами, конечно.
Второй серьезный монолог, который я услышала от Димы, был произнесен над кроватью умирающей Бит-Шумун, неделю или полторы спустя (28 или 29 июля). Она выдернула зонд, с трудом заведенный ей в желудок, и это было довольно трагическое событие – второй раз его никто бы не решился ставить, у больной и так было кровотечение из стрессовых язв желудка всего несколько дней назад, а кормить ее никак иначе было не возможно. Надо сказать, в этой старушенции было что-то символичное, по крайней мере, мне сейчас так кажется. Стоит пояснить: она выглядела неплохо, но дни ее были сочтены (как и мои – практика заканчивалась всего через несколько дней и мне казалось, что с ее концом настанет и мой). Кроме того, она также благосклонно и абсолютно не принимая к сведению выслушивала Димины и мои наставления, как выслушивались многие идеи отдела наверху, не претворяясь в жизнь. Она была такой же обреченной, как и вся эта история. Возможно, что эта аналогия слишком запутана, но, в сущности, это не имеет особенного значения.
Я помню, когда ее привезли, и я беседовала с ней – почему одна? наверное, эта беседа была не в первый обход - она показалась мне очень неплохо выглядевшей старухой – ей было 80 лет. Конечно, это был совсем не взгляд доктора, а просто женщины – ее лицо было с небольшим количеством морщин, не слишком бледное, не слишком испорченное старческими пигментными пятнами. Мои наблюдения я наивно сообщила Диме. Он, кажется, ел кашу или читал газету в этот момент – можно с уверенностью сказать это, так как помимо врачебной деятельности он никогда ни чем другим в отделении не занимался. «Да?, -строго сказал он и сообщил довольно безаппяляционно, - а мне так совсем не показалось.» И перечислил несколько весьма справедливых и мной не замеченных признаков тяжелого состояния больной. Очень точная и чисто врачебная характеристика. Мне пришлось взять свои слова назад, как необъективные…
Эти несколько диалогов объединены лишь пребыванием за стенами больницы: Первый – Дима рассказывал о брате. Было видно, что его судьба, сложившаяся удачно не вызывает у него зависти, а только спокойствие за судьбу родного человека. Димин брат Миша, младший его на два года был успешным программистом, мужем и отцом двоих детей. В тот же раз – разговор происходил в поезде метро, приходилось сидеть близко и еще и наклоняться друг к другу чтобы расслышать – Дима рассказывал мне, как работал техническим альпинистом, как там замечательно кормили по пять раз в день. «как раз для вас» - говорю я с добродушной улыбкой, и он тоже необиженно улыбается.
Второй разговор – о родителях. Видно, что Дима их и любит и уважает, четырехкомнатную квартиру во Фрязино считает родным домом до сих пор. Позже я помню его беседу с мамой по телефону. Подавая гримасы вынужденности разговора, отвечал вежливо и обещал красить забор – хороший сын.
Третий разговор – в моей машине. Такой рассказ: «Один раз я гулял с девушкой, - это слово интонационно подчеркивалось, хотя смысл интонации мог трактоваться как угодно, - возле Чистых прудов, и мы видели девушку и парня, увлеченно искавших в пруду кольцо. По все видимости, он подарил ей кольцо, а она его выбросила. Потом искали вместе.» «Да? - в моем голосе недоумение, - я бы никогда не смогла этого сделать» - признаюсь я откровенно. Пауза, после которой Дима поучительно и размеренно говорит, что виденная им манера поведения кажется ему вполне резонной. Одна из фраз, до сих пор остающаяся для меня поводом для размышления.
В один из дней – это было опять связано с Бит-Шумун – должны были делать диагностическую лапароскопию. Отделение пустело, а мы с Димой все еще оставались. Он – не помню почему, я из-за него. Кажется, официальной версией, которую Дима же мне благосклонно и дал, было ожидание мной этой самой лапароскопии, хотя для меня ее результаты и не имели большого значения. Но, теперь мне кажется, что Дима прекрасно знал, почему я целыми днями торчу в отделении. И, собравшись, наконец, уходить, он знал точно, что и мне делать особенно нечего – не жду же я операции, в самом деле? Теперь это кажется очевидным, а тогда виделось мне ловко самой же мной придумано – очень наивно. Короче говоря, мы ушли вдвоем и распрощались у дверей больницы. В тот день нас видели вместе мои однокурсники. Позже с недоумением сообщившие : «Мы тебя звали, но ты была с каким-то парнем и не ответила». Это было приятно слышать, хотя я и не знаю теперь, почему – Дима был самым обычным человеком, с заурядной внешностью и неопределенным возрастом – даже Сашка, студент третьего курса из-за своей широкоплечести, внушительного роста и веса выглядел старше. Ни высоким ростом, ни брутальной наружностью Дима не выделялся. Но это уже не имело значения.
Дима был очень худым молодым человеком и при этом все время ел все подряд. В первые дни мне это было удивительно, но потом я привыкла и покупала во многом для него печенье, торт, шоколад, сухари. Он съедал все это, не смущаясь. Один раз мы стали рассуждать, почему же Дима все еще не превратился в слона при таких темпах поглощения пищи. Смутные воспоминания о биохимии в моей голове хранили информацию об энергии, теряющейся в виде тепла у людей с неэффективным метаболизмом. Поскольку это выглядело вполне научно, я решила Диме продемонстрировать свои знания, но он покачал головой и сказал что-то, утверждающее ложность моих выводов. В это время мы бродили где-то в реанимации или БИТе. В продолжение темы, Дима рассказал, как однажды оставшись с ним вдвоем (без мамы то есть) отец кормил его супом и кашами. Вернувшаяся мать обеспокоено спросила: «Андрей, из какой тарелки ты кормишь сына?» Оказалось, что из маленькой по размеру, зато равной по объему папиной, что стало известно лишь постфактум, потому как съедалось все подчистую… Поднявшись наверх (мы, кажется, опять остались в отделении одни) мы снова сели за стол читать и есть. Помолчав, Дима сообщил мне, что у него часто повышена температура и горячие руки, что ясно подтверждало мою теорию его худобы. Я выразительно посмотрела на него. и он улыбнулся, понимая, что согласился с моим мнением, изрядно посопротивлявшись. Мы это не обсуждали.
Хорошо помню, как Дима закидывал себе на шею фонендоскоп – иногда мой. Всегда одно и то же движение, быстрое и плавное одновременно.
Разговор за столом, вернее, где-то около стола: «А вы не хотите что-то делать руками?» - Дима спрашивает всегда между прочим в прямом смысле – между прочими занятиями – чтением, письмом, мытьем, уборкой... Кажется, я отвечаю что-то про ответственность. «А есть проблемы с этим? – холодно спрашивает Дима. Видимо, для него нет такой проблемы. Пытаюсь перевести разговор на его карьеру. Спрашиваю, когда он захотел стать хирургом. «Я? - насмешливо трясет головой и в сторону отвечает, стряхивая с вымытой кружки брызги – да я, в общем-то, и не стал им».
День – 23 августа. Это понедельник. Сегодня должен явиться Гальперин. Я знаю, что выйдет из отпуска на этой неделе Русина. Эта новость, узнанная мною неделю назад не дает покоя – ведь Ирина Геннадиевна ушла в отпуск в один день с Димой –а значит, есть счастливая вероятность, что и вернуться они в один день – как объяснить себе без смущения, что весь этот месяц – нелегкий месяц, я ждала только этого момента. Я ходила за плазмой и эритроцитной массой в пункт переливания, ела мороженое и по пути каждый раз представляла себе, что еще разок обязательно должна увидеть Диму – мне никак не верилось, что то 30 июля было последним. Порою мне казалось, что я отвыкла. Порою. Потом это не раз еще казалось мне, но только казалось. Впрочем, это уже другой разговор. Вернемся в 23 августа. Возвратился на работу Гальперин. Я видела его впервые. Он был серьезным и в то же время, мне было исключительно понятно все его положение и право на все то, как он поступал. Мое почтение этому человеку. В тот день Александр Юрьевич должен был напомнить мне, что при профессоре надо встать – мое смущение парализовало все правила приличия. А может, это ожидание чуда действовало таким образом? Мы познакомились, профессор успокоился относительно нас с Сашкой, который тоже стоял в дверях, и ушел. Доктора снова расселись. Потом дверь распахнулась, кто-то опять стал толпиться в дверях. Теперь я вспоминаю – на мне был чистый халат, чистые завитые волосы, подкрашенные глаза – идеальный вид, что и говорить. Это значит, что я была почти уверена, что Дима вернется. Сейчас я в этом не сомневаюсь.
 И Дима вернулся. На нем был длиннорукавый накрахмаленный белый халат, белая рубашка, черные брюки, немного отросшие выгоревшие волосы очень ему шли – мне показалось, за этот месяц я почти забыла, как он выглядит. У него были сияющие светло – синие от яркого света глаза и довольное загорелое улыбающееся лицо. Он здоровался с кем-то в дверях и наконец обернулся в комнату. Я сидела напротив двери и смотрела за ним. Он увидел меня и поднял брови, добродушно сказал: «Вы? Вот уж кого я не ожидал увидеть».
Обошел стол, сел напротив меня и стал спрашивать – что я здесь делаю. Я сбивчиво – мне все еще не верилось, что я говорю с Димой наяву – стала рассказывать, как после его ухода еще три дня ( 31 июля, 1 и 2 августа) сидела дома, а потом снова вышла на работу. «Ах, все-таки сидели дома три дня?», - насмешливо спросил он. Мы говорили еще о чем-то, вошел Александр Юрьевич, схватил меня за руку и увел делать перевязки совершенно по свойски, я пыталась что-то досказать Диме, но он буквально силой меня уволок. Ничего не поделаешь – ведь я была теперь в его подчинении. Потом мы пошли на конференцию – все вместе. Помню, мне от чего-то было очень приятно, что 13 отделение пришло таким внушительным составом –кажется, нас было 11 человек. Я сидела рядом с Димой и украдкой разглядывала его – он не спал как обычно, и я даже сообщила ему об этом, на что он равнодушно заметил, что, выйдя из отпуска. пока не хочется спать.
Разговор в последний день нашей встречи – 30 августа. Кажется, все разошлись – у меня был целый пакет канцелярского корректора в упаковках – чудный подарок для бедных врачей. Я вручила его, кому могла – некоторых не нашла (Гегам, Вова, Федя, Вячеслав Григорьевич мне в нужный момент не попались). Вечером остался Гегам. Мы оказались в какой-то момент вдвоем – я передала ему корректор. Узнав, что я купила его сама, Гегам сперва отказывался, но я была непреклонна, и, в конце концов, он принял сувенир с благодарностью. Я ушла. Сижу в другой ординаторской и делаю что-то бесполезное как всегда. Входит Дима и сообщает, что Гегам похвастался ему своим подарком – ни Дима, ни Гегам не были в курсе того, что остальные доктора тоже получили свои. «У меня есть для вас такой же, -спокойно отвечаю я. Дима с пренебрежением заявляет в ответ, что ему не надо, но я так устала за этот день, что чувства обиды и даже неловкости не возникло. Я так же спокойно отвечаю ему, что раз я подарила всем, то и ему отдам причитающийся экземпляр. Дима бросает корректор в ящик: «Теперь и у меня есть такой же. Спасибо.»
Вместе приходим к Гегаму в ординаторскую. Он, увлеченно рассказывая что-то нам, вынимает ненужные бумажки из карманов, вместе с ними подаренный корректор, еще раз хвастается и в запале кидает его в мусорную корзину. Мы все смеемся, Гегам смущено достает подарок из ведра. А Дима злорадно замечает – действие по Фрейду ( т.е. не случайное, а обусловленное подсознательным или осознанным, но скрываемым намерением). Тут же рассказывает анекдот: «Один знакомый другому - хотел вчера сказать жене: Дорогая, передай соль, пожалуйста, - а вырвалось: ты, зараза, мне всю жизнь испортила». Гегам что-то проворчал про то, что не видит аналогии, кроме того, ему смысл анекдота явно кажется слишком циничным, но Дима только холодно усмехнулся – ему сравнение, напротив, видится удачным. Разговор дальше на разные темы. Я сижу на стуле Гегама, Дима стоит около раковины, Гегам сидит за столом, лицом к нам обоим и ест свой обед-ужин. Вся еда – глазированный сырок в шоколаде, коробка сладкого творога в 250 граммовой пачке. Гегам ест быстро и ласково поглядывает на нас. Речь заходит о мизерной зарплате. Гегам вздыхает, что на ужин скоро перестанет хватать, Дима смотрит на его еду и усмехается – мол, если на это перестанет хватать, то пора на тот свет. Неожиданно разговор перетекает в русло обсуждения способа добровольного ухода из жизни. Я недоуменно молчу и перевожу взгляд то на Диму, то на Гегама. Мне наивно казалось, что я одна, если не на всем свете, то среди собственных знакомых точно так часто думаю об этом, а у Димы горят глаза и каменеет лицо, и он с жаром и убедительно рассказывает Гегаму, что он должен сделать, чтобы достать нужное количество Сибазона (снотворное) для безболезненной отправки на тот свет. Чтобы Это говорить, об этом нужно думать. Для меня такие мысли в Диминой голове неожиданны.
В тот же вечер (до или после этого разговора - не помню) – ходили вниз, перевязывали кого-то ( Миленковича?). С нами помимо Гегама была Татьяна Геннадиевна. Это давало нашей делегации серьезный вид. В животе у пациента – куча трубок и три отсоса. Пациент толи наш, то ли Гегама – поменялись палатами? Но радеют все. Отсосы старые – работают еле-еле. Дима скрупулезно оглядывает трубки и начинает что-то вырезать –переходники, какие-то резинки. Я ничего не понимаю и не могу ему помочь. Беспомощно оглядываюсь вокруг – во мне только чувство уходящего навсегда последнего дня, и ничто не имеет больше значения. В реанимации дежурит наш студент, Слава. Он здесь работает медбратом и узнает меня, когда я в составе нашей внушительной делегации прихожу к нему во владения. Я чувствую себя очень гордо около Димы и Гегама, но в то же время уже никуда не деться от пустоты. Холодное дыхание вечера и его отблески на кафельных стенах только усиливают это чувство.
 Выписываясь из отделения наша пациентка Семина Татьяна Ивановна принесла Диме бутылку дешевого конъяка, а мне гвоздики. Потом он меня удивленно и иронично спросил: «Это вам подарили?» Я гордо кивнула.
Бутылка коньяка была заброшена на шкаф – там стоял сломанный и громоздкий принтер и в нем удобно было что-нибудь прятать. Потом бутылку эту распили. И у меня и у Сашки (он уже, должно быть привык к таким посиделкам, ибо Вячеслав Григорьевич много пил, по всей видимости) тоже были стаканы. Мне совсем не хотелось никакого конъяка, собравшаяся компания была мне не очень приятна, я не понимала ни слова из того, что они говорили, но никуда не хотела уходить. Дима долго разбирал вопрос пересылки каких-то упакованных в пакеты единиц информации по телефонной сети – видимо, от брата, а быть может, и по собственному опыту он отлично разбирался в этом вопросе. Доктор-узист из приемного отделения поддерживал с ним беседу (вопрос и возник от того, что он не мог дозвониться к себе на родину – куда-то на Кавказ). Потом он всех приглашал к себе в гости. Дима, улыбаясь соглашался, кивал, а отрешенный его взгляд демонстрировал отношение к этому как к пустой болтовне. Потом, в середине этого сборища, мы зачем-то уселись за компьютер и Дима, сидящий за клавиатурой ( а я на стуле сбоку) спросил, знаю ли я какую-то песню про человека с ножом (до сих пор не знаю, что это за песня, но тогда согласно кивнула головой). После чего но, полушепотом сообщил, проводя аналогию с той самой песней, что доктору-Узисту не доверяет, ибо человек он необязательный и неаккуратный. Это сообщение было очень приятно, ибо в этом крылась какая-то доверительность, а на доктора-узиста мне было, в целом, наплевать. В тот вчера опять отделение пустело и мы снова сидели вдвоем, не помню о чем говорили или писали. Внезапно зашел пациент Поздняков. Он был растерян внезапно пришедшей в его голову мыслью, что панкреатит – серьезная болезнь и что ее как-то надо лечить не только для развлечения. У Димы от плохого коньяка сделалась только изжога, и он ничуть не был пьян, но делал вид легкого опьянения. Разговаривал с Поздняковым поучительным и строгим голосом, внушая ему ужасы панкреатита и необходимую диету, которую, он знал, никто из постоянных пациентов отделения –сплошь алкоголиков – все равно соблюдать не будет. Настроение Позднякова снижалось по экспоненте и достигла минимума с фразой, запрещающей ему спиртное. Его жалкий вид вызывал улыбку, и , когда он удалился, Дима, продолжая что-то писать, усмехнулся – « зря он напал на пьяного доктора»…
За столом: «Это вы писали?» - глядя на календарь. На календаре я, в минуту отчаяния, машинально написала «ломлюсь в запертую дверь». Я киваю головой и пытаюсь как-то объяснить эту дурацкую написанную мной фразу, правда, бестолково и сбивчиво. Дима смотрит мне в глаза и все понимает.
Еще несколько минут возле компьютера, кажется рядом с нами брат Максим. Я что-то набираю на клавиатуре, Дима стоит за мной, проверяет, подсказывает, видимо, у него хорошее настроение, ему не лень исправлять мои ошибки, и он даже не сгоняет меня со стула, протянув руки поверх моих плеч, вместе со мной печатает в четыре руки. Ничего нет приятнее этого момента, я чувствую его дыхание возле своего лица.
На первой неделе: посреди каких-то дел все бросает, берет тарелку и говорит «Иду за кашей», я сталкиваюсь с ним, выходящим в дверях. «А можно мне с вами?». На секунду задумывается: «На вас, пожалуй, не дадут, но я возьму побольше». Каша приезжает в одной тарелке и происходит какая-то неловкая заминка – вместо двух порций принесена одна, однако выясняется, что моей тарелкой каша накрыта сверху. В конце концов садимся есть. Ради этих минут я давилась кашей все эти дни, хотя в остальное время дня вообще не могла есть. Особенно отвратительна была рисовая каша – ее я запивала большим количеством чая, ибо ее не возможно было просто так проглотить. Дима же ел с удовольствием, запихивая в рот большую ложку, закладывая за щеку кусок черствого черного хлеба, который вне обеда он откусывал прямо от батона, и читал газету. Часто, особенно в последние недели задумывалась над тем, на сколько любимый человек не может быть противен, чтобы он не делал – чавкал, громко отхлебывал чай, чихал, жевал или говорил с набитым ртом. Теперь, боже, даже теперь – через 2 года( подумать только, уже 2 года редактирую эти записи!) – я все еще испытываю невыразимую нежность к этому человеку. В моем сердце никто не поселился на отведенной ему территории. Кто знает, быть может, она сдана для его пользования навсегда, а остальным придется осваивать целину в моей душе? Не знаю…
Я всегда ждала его есть, но, в общем-то, это не имело смысла – за едой Дима всегда читал. Один раз – я помню, что это было в один из последних дней, за столом остывал суп или каша с чаем, а Дима продолжал сидеть возле окна и возиться в каких-то бумагах. Я поглядывала на него и с откровенным сожалением глядела на безнадежно остывающий чай. «У вас, видимо, привычка обедать в компании. Вы дома с домашними вместе, должно быть обедаете. Меня не ждите напрасно. Я не привык».
Можно было бы еще добавлять и добавлять делающиеся все более отрывочными воспоминания, обрывки фраз, эпизоды, мысли, возникающие на территории тех месяцев, но, наверное, пора закончить.
 Я, удивительно не склонный к откровениям человек, но… вот парадокс- не испытываю ни неловкости, ни стыда, даже представляя, что данное повествование перестанет быть моей тайной. Все, должно быть, дело в том, что я не могу смириться с безвозвратностью. Боже, какие глупости я делала.!.. В шкафу висел Димин хирургический костюм, и если его долго не было я подходила к этому костюму и нюхала его рукав Могла часами стоять на операции, уткнувшись в его плечо, когда ноги уже подкашивались, а голова отламывалась от усталости, вызванной в основном бездельем, неспособностью хоть чем-то быть полезной. Другие люди мне признавалась в любви и говорили нежные слова, дарили цветы… А счастье состоит из минут, которые все собрались на этих страницах и которые длились не многим дольше, чем время, потраченное на их чтение.
В итоге прошло 2,5 года. Влюбленность ушла сама собой – я не стремилась убить ее, как пытаются многие. И, хотя я периодически рыскаю в сети, чтобы удостовериться в том, что Дима еще жив, по-прежнему крутит педали и радуется жизни, я делаю это из развлечения, а не от душевной муки или пустоты. Скоро Диме исполнится 30 лет, и я, наверное, даже напишу ему записку на сайте велосипедных гонок. Но это уже больше ничего не будет значить…
Далее помещаю несколько сохранившихся электронных писем, написанных мной и Димой в 2004-2005 году, логично завершивших наше с ним общение.
1.
Здравствуйте, доктор!

Мне очень жаль, что так получилось, но у мня остался Ваш фильм о немецких
подводных мореплавателях, скажите, пожалуйста, кому я могу его передать,
чтобы вы могли его забрать.
С уважением, А.В.

2. Уважаемая Александра Вячеславовна!

Несказанно рад Вашему письму, сколь неожиданному, столь же и приятному.
Понимаю: скоро Новый Год. Очень рад, что вы живы и, вероятно, здоровы (раз
заняты возвратом подобных мелочей). Надеюсь, фильм о немецких подводных
мореплавателях не был Вам неприятен. В любом случае, Вы можете оставить эту
копию фильма себе (у меня есть такая же). Или вернуть. Как Вам будет
угодно.
В 13 хирургическом отделении работает Алексей Леонидович Шрамко, ординатор
2-го года, очень хороший человек (лет 25, нормостеник среднего роста,
измученного вида, немного сутулый, светлые нечесаные волосы, нездоровый
румянец). Вы можете передать диск ему (для него), я заберу диск у Алексея
позже.

С наилучшими пожеланиями,
Дмитрий Сенин.

P.S. Саша, я действительно очень рад Вашему письму. Приятно вспоминать те
дни, что мы работали вместе. Спасибо.


3.Уважаемый Дмитрий Андреевич!
Спасибо за Ваше ответное письмо. Я, пожалуй, не буду обременять и без того
измученного г-на Шрамко и оставлю Ваш диск у себя.
Хотелось бы пожелать Вам удачи на новом месте работы и поздравить с
наступающим Новым Годом.
С уважением, Александра.

4.Большое спасибо, Александра, за пожелание удачи! Разрешите и мне поздравить
Вас с наступающих Рождеством и Новым Годом. Успехов на будущем месте работы
и в гражданской жизни.
Если Вам понадобится какая-либо помощь, буду рад Вам ее оказать. Не
стесняйтесь обращаться :)

Дмитрий.

5.Здравствуйте, доктор!
Как Ваше здоровье, как Ваша жизнь? Выдался ли вам отпуск в этом году? Не
забросили ли Вы свой велосипед и по-прежнему ли Ваши противники позади?
Одинокие вопросы, конечно, но мне жаль не знать, что у Вас все в порядке.
С уважением, А.в.

6. Письмо почему-то было утеряно, однако общий смысл его понятен из ответа.

7. Добрый вечер!
Спасибо за Ваш ответ, надо сказать, весьма поэтический:)) Не знаю, от чего
Ваша жизнь стала приятнее и интереснее, возможно, лишь только от отсутствия
в ней медицины, но я рада за Вас. Что до меня - так мой плот застрял где-то
у берега, может быть, и красивого, только чересчур непоколебимого, и в танце
на этом плоту особенно не развернешься, и дышу я тем же воздухом, что и год
назад. Впрочем, все, конечно, хорошо, на вопрос о жизни обычно не ждут
других ответов.
Надо сказать, Дима, что у Вас получаются замечательные письма - в них такой
тонкий и колкий подтекст, что Вам из медицины была бы открыта дорога прямо
в какую-нибудь не слишком желтую газету. Хотя, надеюсь, Вы все же нынче
занимаетесь чем-то гораздо более жизнерадостным.
С уважением, А.В.

8.Добрый вечер, Дима!
Я последний раз, кажется, написала Вам что-то колкое, но мне на самом деле
вовсе не хотелось Вас обижать, простите. Совесть меня загрызла.
С уважением. А.В.


9.Добрый вечер!
В последний раз, Вы кажется, написали мне что-то приятное, даже слегка
необъективное :) Впрочем, Ваша совесть, насколько я понимаю, по отношению к
Вам еще менее объективна. Вы слишком строги к себе, Саша. Не стоит, право
же :) Тем более, в ситуации, связанной с человеком, оставшемся в прошлом.

С пожеланием счастья и безмятежности,
Дима.

10.Добрый вечер!
Спасибо за право замолчать моей совести. Вы, как всегда объективны, даже
чересчур. Человек, оставшийся в прошлом - это звучит отвратительно, но,
безусловно, верно и правильно.
Желаю Вам совершить хоть один необдуманный поступок в этой жизни.
С уважением, Саша.
P.S. Надо было бы что-то еще приписать после этих латинских литер, но для
некоторых вещей в этой жизни не нужны слова...

11.Добрый вечер, Саша!
Прошу простить меня за резкость прошлого письма. Обидел. Именно то, чего
хотел менее всего. Простите меня, Саша.
Правду сказать, в моей жизни было так много необдуманных поступков, сильные
чувства предопределяли их. Только такие чувства рождают безумие,
преодоление, самозабвение. Маленькие же чувства предоставляют нашему рацио
свободу решений. Рождают маленькие поступки маленьких людей. Так говорил
еще Заратустра.
Саша, не расстраивайтесь и не тревожьтесь. Всё, что за спиной, уже потеряно.
Это не хорошо и не плохо, не вкладывайте в это свою душу. То главное, во
что Вы вложите всю себя, еще впереди. И это никак не пройдет мимо Вас.

Дима

P.S. Вы совершенно правы, для многих вещей слова не нужны. Их либо
чувствуешь, либо нет.


 Время действия 5 июля 2004г. – 30 августа 2004 г.
 Письма : декабрь 2004 г. - июль 2005 г.
 Запись, редакция : весна 2005 г. - ноябрь 2006 г.