Птица ксения проза лучший способ победить искушение это...

«Лучший способ победить искушение – это поддаться ему…»
 

 Царила именно та грань времени года, когда лето и осень, отчаянно боролись за власть. И то, и другое было опасно настойчиво, не каждый день, а уже каждые несколько часов, щедро одаряя погоду из своих карманов.
 Лето, от души широко, разбрасывалось ослепительно-жарким солнцем, и по-бабьи роскошно выставляло напоказ все свои прелести. Старалось сильно и упрямо в те часы, покуда не ослабев от усилий, уступало плаксивой осени, обрадованной этой переменой, в запахах смерти и увядания. Моментально, будто тяжелый занавес, спадали на глубокоголубое небо сизо-тленные саваны туч, и припускал вприсядку дождь, хлесткими струями прокалывая насквозь большие лопухи и нежные листики.
 Бродил безумный ветер, обдирая на своем пути что ни попадя. Хохотал, вперемешку с дождем в кронах деревьев и кустах, навешивал на себя рваные ватные куски облаков с листьями, и шел дальше хулиганить.
 Потом, снова блестело солнце, и теплая погодка, словно по-матерински жалела то, что оставалось после осеннего мародера. И опять лила слезы вдова-осень, старея на глазах, превращаясь в высохшую столетнюю бабку, с морщинистой коричневой сухой кожей и скелетным строением. Как печальный врач, тускло поглядывало солнышко на полумертвую природу, то и дело, исчезая за лохмотьями облаков, точно увиденное его огорчало.

 В этот болезненный час, чуть уставшая, немного обеспокоенная чем-то, забрела она в Высокогоцкий монастырь, случайно, по экскурсии. Не хотелось сегодня никуда выходить (отпуск, как-никак), но такие примечательные вещи, как Серпуховской заповедник, и двухмесячное пансионное проживание в нем, поднадоели.
 И вот, просто одетая, сонная, увидала она его белую, с сероватым налетом конусовидную громаду, с тяжелыми, по трем сторонам, стоптанными в гладкость, каменными лестницами.
 Народу было прорва.
Люди, сновали по ступенькам, муравьиной тропкой, той же темной серостью и постоянным движением.
 По крайней правой лесенке, чуть обособленной ото всех, осторожно спускался мужчина (то есть монах), мысленно поправилась Аня, придерживая уголки шейного платка. Зачем-то подошла ближе, и остановилась, в рассеянности, держа пальцы у подбородка. Как талантливый осветитель, солнце, облепило ее фигурку лучами, превращая контур тела в слепящее пятно. Увидев это, батюшка замер на ступенях. Почти рядом.
Смутился, сверкнул глазами, дрогнул уголками губ и кашлянул.
 Первое, что привлекло ее внимание, был серебряный, в пол-ладошки, крест, висящий на орехового цвета, в локоть длинной, четках, поверх черного, по фигуре длинного одеяния. И глаза, цвета мокрой черной смородины, казавшиеся еще чернее на его фоне.
 Невероятно как, но тоска, отступила перед этим человеком, словно испугалась. Нутро полыхнуло жаром и радостью, настолько сильной, что брызнула из ее глаз, ослепительно-серых, с желтой коронкой вокруг зрачков.
 Это произошло мгновенно, подобно мысли. Не давая пошевелиться и что-то предпринять. НИ ЕМУ, НИ ЕЙ. Одним взглядом, одним вдохом, священник позабыл о монастырской жизни, о себе самом.
Сероглазая, невысокая, обыкновенная девчонка, словно отпила его силу, спокойствие, которым он так гордился и дорожил многие годы.
 Она что-то спросила, угадал он, по движению розовых губ, таких нежных, что зудели пальцы, как хотелось прикоснуться. И, наконец, расслышал сам вопрос.
-…простите.… А у вас в монастыре можно исповедаться?
Он передернул плечами, будто озяб и выдохнул:
- Да.… После заутрени.… Придете?
Она полыхнула глазами и уточнила:
- А ВАМ? Вам… можно исповедаться?
- Ну и за что мне это? – кивнул.
Аня улыбнулась, как бы всей собой, развернулась и пошла к выходу, ни разу не оглянувшись.
 Чувство, что он снова может владеть собой, восхитило, и напугало свободой.
Свободой от самого себя….

 Ночь тревожила искушением, горячими молитвами, душными мыслями и иконкой в углу, чуть подсвеченной лампадкой. Истово, точно отмаливая весь мир от греха, просил он у святого лика помощи. Но тот молчал. Молчал как всегда, равнодушно-мертво посматривая свысока.
Лишенный душевной силы, отец Максим пытался уснуть, но сон не шел к нему, пугливо ускользая, как только закрывались глаза. Он продолжал, сквозь веки, глядеть на ту, из-за которой путались мысли, сплетаясь в чудесный образ. И каждый вдох казался горячим, иссушивая губы на выдохе. Жар, переполняя, сочился из пор, как пот, растекаясь по всему телу острой сладостью. Забродившие молитвы, пузырились словами и пульсировали хмелем в висках, в горле, в подушечках пальцев, и терялись в дыхании. Он сжимал кулаки, нарочно делая себе больно, ногтями, и все-таки сдался, не выдержал.
Этой ночью, он сделал то, что долгое время томило плоть.

 Утро было бодрое, свежее - зябкое, как и его тело сейчас. Стараясь ни о чем не думать, приводил он себя в порядок, поспешно одеваясь. Умылся, попил воды, и, дрожа всем собой, отправился на заутреню.
 Людей собралось как всегда много.
Лица. Лица мужчин, стариков, женщин, девочек, старух, сливались в единый черничный куст, густо усыпанный ягодками глаз. Он колыхался, будто бы от ветра, вскидывал щепотками пальцы, как листья, и шелестел, чуть пригашивая тоненькие усики свечей под образами.
Служба началась.
 Слова, уместные в данном случае, выстреливали сами собой, как вишневые косточки. Он ни разу не глянул в псалтырь, не перевернул ни единого листа, не повернулся к иконостасу, как полагалось, а цепко обшаривал взглядом толпу, пытаясь вылущить образ, который и мучил, и радовал единовременно.

 Анюта, чуть было не опоздала в этот день, так сладко спалось, успокоенной в теле, душе. Всю ночь, она видела его глаза, дрожание губ, и лицо, блестевшее капельками пота, с приклеившимися волосами, ко лбу и щеке.
- Зачем ты так со мной? – мучило видение, исчезая.
 Звуки будильника испугали, но и спасли. Напоминая, поторапливая, как на первое в жизни свидание. Она довольно быстро собралась, прихватила по пути кофту, чтобы не озябнуть по дороге, вышла из домика, и помчалась к урчавшему невдалеке, автобусу. Водитель, каждое утро завозил в город, по хозяйственным нуждам, работников пансионата, но ей здесь не были против.
Аня вышла в 10 минутах ходьбы от монастыря, и невероятно быстрым шагом, очутилась там скорее, чем предполагала. Моментально, втиснулась в разноголосую толпу, которая плавно переместилась в молельную комнату.
 Люди шептались, молились, смотрели на батюшку, крестились, зевали. Трещали свечи, резко пахло ладаном, потом и чуть сладковатым розовым маслом. Многим казалось, что батюшка ведет себя как-то странно, будто бы ищет кого-то.
- Меня? – кольнула радостью мысль, сминая дыхание. – Не смеши! С чего, вдруг? Он же монах, ему нельзя.… Нельзя – что? Что ты от него хочешь? Второй раз видишь, а загорелась как…
И не сдержавшись, привстала на цыпочки, чуть взбаламутив как воду движением, толпу.
 Что-то вскинулось изнутри, прихлынуло кровью к щекам, и сорвало голос. Он посмотрел на нее ТАК, словно ожидал этого мгновения как милости.
 Кое-как отстояв службу, Аня приготовилась к исповеди. Очередь, из оставшихся 10 человек, закончилась на ней, окостенело замершей, молчавшей, глядевшей с такой нерастраченной нежностью, что отец Максим растерялся.
- Простите мне батюшка, я грешна.… И все мои грехи НИЧТО, по сравнению с тем, что я полюбила…
Он нахмурился, побледнел, нечаянно помыслив о другом, и через силу отвечал:
- Любовь не есть грех, она радость Божья и награда за наши дела.
- Но не мне…- прервала она. – Не мне, радость и награда.
Батюшка смутился.
- Я полюбила того, кто одарен любовью большей, чем моя. И словно в насмешку, я сейчас стою в доме ТОГО, КТО сильнее меня в чувствах…
 Отец Максим тщетно пытался найти ответ на такую смелость, чувствуя, что еще немного, и кровь брызнет со щек.
- Зачем вы…ты…
Его голос сломался как хрупкая веточка, упал и рассыпался в мелкие кусочки.
- Зачем ты так со мной?
Анюта вздрогнула как от удара, припоминая сон, но не ушла, а продолжала смотреть на него, не в силах спрятать глаза. Умоляя, обещая взглядом, влажным, теплым, нежным.
 Вспугнул их какой-то человек, вошедший в молельню. Быстро, будто хватая что-то без спроса, священник сказал:
- Подожди меня.…У входа, внизу… Я через минуту спущусь…
Похрустывая меленькими камушками под ногами, бродила она по двору, то, улыбаясь, то грустнея. Прикладывая ладошку к груди, словно опасалась за ошалевшее от счастья и ожидания сердце. Ждала долго. Гораздо дольше, чем требовалось, и позволяла гордость.
Не дождалась.
 
 Не обращая внимание на постороннего человека, и на случайно вырвавшуюся просьбу, отец Максим не торопился. Чудовищно долго думал, ни на что не решаясь. Смотрел на святые лики, но не видел их, в его глазах, они уподобились однотонному рисунку на старых обоях. Нерешительность, желание, какая-то горькая радость, тоска, волнение, овивали его сущее, как цепкое растение, не давая вздохнуть, пошевелиться и принять хоть какое-то решение.

 Дорога в пансионат, сливалась в липкую бесконечную серость. Поочередно, как шулер, тасуя для нее карты горечи, обиды, сумасшедшей частоты сердечного ритма, слабой улыбки сожаления, и…понимания…
Мысли, как голодные псы, рвали на части мозг, и слишком сильно облаивали вопросами. Вопросами, от которых становилось болезненно-пусто.
- Ты знала? Да, знала, на что шла… Ты ведь знала? Он же священник при монастыре, и наверняка не первый год! Чего ты от него ждешь? Чего хочешь? Он не влюбленный мальчишка, в соседнем дворе. Да и влюбленный ли?
Ну, как тут не плакать? Но… насколько сильно томилась этим душа, настолько не могли глаза. Да, стягивало как от ожога веки, щипало, болело до рези, чуть отдавая в переносицу. Но не было слез.
 
 День исчез, как моментально сорванный календарный листок, растягивая ночь в бесконечность, под монотонный скрип сверчка и душистый запах сосновой смолы, вкравшийся в комнату через открытую форточку. Анюта лежала на кровати одетая, подложив сплетенные пальцы под голову, вся во власти воспоминаний о чудных глазах, цвета мокрой черной смородины, дрожания губ, голоса…
Растревожилась понемногу птичья мелочь за окном, пугая ночь, тормоша утро и ее…
 Чуть освежившись перед выездом, удивила своим присутствием в автобусе, работников пансионата.
 
Что-то подсказывало ему, что она непременно сегодня придет. Утром. Скоро. Уже совсем скоро.
- Скорее бы…
Две бессонные ночи, склеивали веки, ввергая в какое-то пограничное состояние, между сном и явью. Чуть пьяный от усталости и нервного возбуждения, отец Максим тер глаза. Как ни странно, но заутреня, привела в чувство. И в этот раз, служба прошла, как полагается: с подсказками, и взглядом на иконостас.
Анюта, поневоле слилась с толпой, но не крестилась и не молилась как все. Просто стояла и смотрела. Не мигая. Жадно, устало-горько.
Батюшка не стал исповедовать, и ушел тотчас, по окончании службы.
 Стихло. Разошлись прихожане. А она, почему - то осталась.
 Мысль, как назойливая муха, все время жужжала о том, что он забыл что-то в молельне. Гнала обратно. Вернувшись, он заметил ЕЕ. Замер, вздохнул, и будто шагая как против сильного ветра, с трудом подошел.
Аня чувствовала, что он вернется. Знала.
Подалась навстречу, шурша одеждой, смотрела, почему - то смущаясь, словно раздевалась прилюдно.
Он не отвел глаза, блестел ими, тянул, просил о чем-то, чего силился понять сам, умолял не мучить, уйти, и…остаться.
 Все перестало существовать. Все потеряло смысл. И случилось то, о чем и помыслить было невозможно.
…Касание – зазвучавшее нежно-тонко. Теплота – двумя аккордами выше. Болезненный спазм объятия – разрывающий действительность. И поцелуй… Глубокой сочной нотой в финале, оживший в крови, прихлынувший к губам в пульсации пор на коже, раздираемый на вздохи. Вздохи успокоения, и чего-то еще.… Такого…. Долгожданного, истомившегося в ожидании своего часа.
 Анюта дрожала в его руках. Жалась, зябко, спрятав лицо в ладони, а ладони у него на груди. Ей хотелось проникнуть под одежду, в грудную клетку, хотелось добраться до сердца, и исчезнуть, раствориться в нем навсегда…
А он наслаждался.
Ее запахом. Ее и своей смелостью, ее поцелуем. Ее беззащитностью, женственностью и теплотой. Наслаждался, наплевав на то, что сюда могут войти. Что смогут увидеть…
- Зачем ты так со мной?
Шепнул, будто очнулся. Отстранился. Почему - то испытывая гадливость, схватил ее за плечи. Жестко, грубо, сильно. Встряхивал, выплевывая в лицо слова. Хрипло, злобно, обидно-громко.
Как самому себе.
- Ну откуда ты такая? За что ты на мою голову? Почему именно сейчас? Пусти меня, пусти! Слышишь?!
Резко развернулся и пошел, нет, сбежал. От нее. От самого себя. От своего хилого бессилия, до жути уродливого, осознающего свое уродство.
- Нет, нет!
Аня качала головой, давясь слезами, болью в горле. Стояла, не в силах пойти за ним.
- Не отпущу! Не отдам, ни за что! Он мой! Слышишь, ТЫ!!
Звонкий крик ярости, хлестанул его по спине, заставив обернуться и сжаться как от боли, замереть…
Онеметь избитой тишиной, таращившейся на нее удивленными, суровыми глазами икон, наверняка осуждающими ЕЕ за такую дерзость…

Птица Ксения.