Машина. 4 главы любовь по договорённости и др

... Энергия в нем бешено искрила, накоротко замыкая систему её прежних представлений о достойной жизни.
Полный финиш.

Антон, её бывший муж, конечно, не слюнтяй. Но он совсем другой. Своим не поступится. А Фомичев, похоже, сам ищет ситуацию, в которой можно проявить свою способность жертвовать. Но кто вообще придумал этот критерий хорошего человека? И почему в последнее время все так много рассуждают как раз об этом, о жертвенности? И если она так много рассуждает на эту тему, значит, это никакая не влюбленность?

А что тогда?
Она стояла у окна и бесцельно смотрела во двор, представляя в деталях, как он бродил у подъезда, допрашивал старушек и выведывал что-то о ней. Глупо, нелепо, но ей почему-то всё-таки было приятно об этом думать. Совсем запутавшись, так и не поняв, чего же она на самом деле хочет. Вера решила лечь в постель и постараться побыстрее уснуть.

Ладно. Само как-нибудь образуется...

Дзинь! Дз-з-зинь…

Только после пятого дзиня Вера сняла трубку.
- Вас слушают, - вяло сказала она, закрывая глаза и досматривая уже начавшийся сон.

Молчание. Потом глухой сипловатый голос официально осведомился:
- Здесь проживает, извиняюсь за беспокойство, женщина по имени Вера?
- Это уже слишком! – крикнула Вера, но трубку почему-то не положила.
- Извиняюсь.
- С кем имею честь?
Зеркало у вешалки бесстрастно отразило её гримасу. Вера показала своему отражению язык.
- Это анонимный доброжелатель. Ещё раз извиняюсь за беспокоство так поздно…
- Или рано?
- Или рано. Нам, извиняюсь, надо получить справку по одному делу.
- А я здесь при чем? Мне не нужна никакая справка. И здесь справок не выдают.

Всё ещё надеясь, что это проделки Антона, который регулярно, всевозможными способами, проверял по вечерам её наличие дома, Вера, несмотря на раздражение, всё же внимательно вслушивалась в голос говорившего по телефону – что-то подсказывало ей, что трубку бросать не следует.

- Извиняюсь, здесь справок выдают. Потому как это из реанимации. Ситуация серьёзная.
- Что? Что такое? Да говорите же! - всполошилась Вера.

Прихватив с собой телефонный аппарат, она переместилась на диван.

- Держите себя в руках. Успокойтесь.
- Черт бы вас побрал! Говорите же, наконец! Что случилось?
- Так вы готовы? Мужайтесь. Сегодня ночью, около двух часов… в отделение был доставлен молодой мужчина в тяжелом состоянии… сбит легковой машиной на Новодевичьем проспекте… В отделение доставил сам водитель. Документов при нем не оказалось, нашли в кармане перфокарту, на которой написано имя – Вера, и этот вот номер телефона.

- Какая машина? Какой проспект? Что за бред вы несете?

Вере стало казаться, что она всё ещё спит, и ей снится кошмар. Она сильно укусила себя за ладонь, боль была настоящей. Показались капельки настоящей крови.

- На молодом человеке были джинсы и черная кожаная куртка. Обувь – тридцать девятый размер. Вы его знали?
- Нет… То есть, да… Где это? Могу его увидеть?
- Сейчас – нет. Сообщите свой адрес, пожалуйста. Завтра к вам подъедет товарищ, не беспокойтесь, простые формальности, что-то надо уточнить.

Вера машинально продиктовала – улица, дом, номер квартиры.
Бред какой-то!

Сиплый голос вежливо поблагодарил её, она положила трубку.

Там, недалеко от Смоленского собора, ей показалось, что кто-то идет за ней. Она даже несколько раз оглянулась, но никого так и не разглядела в кромешной тьме. Потом ещё раз, у могилы Дениса Давыдова, что-то треснуло, захрустело, но - присмотрелась, и опять никого...

Даже сторожа в такую позноту не ходят по территории монастыря. Всегда здесь ночью тихо и безлюдно.

 Второй год шли реставрационные работы, и Вера, будучи уверенной, что её никто не увидит, перелезала по лесам во внутренний двор, уже чувствуя сладкую дрожь во всем теле, и без устали бродила в темноте в полном одиночестве по монастырской территории.

Эти часы уединения относились уже к совсем иной жизни. Можно было совсем забыть о том, что происходит в это время с внешней стороны обители, что та сторона – вообще есть...

 Так она там и бродила - до изнеможения, затем она тем же способом выбиралась наружу и шла пешком домой. Был в Москве и ещё один уголок, где она могла вот так же отрешенно и абсолютно счастливо существовать, в течение нескольких часов хотя бы…

Это был четвертый этаж художественного училища, в котором она когда-то училась. Настоящей художницы из неё не получилось. И она, без горьких слез и лишних слов, сменила профессию. Там, на заветном четвертом этаже, занятия не проводились, в некоторых аудиториях просто хранили реквизит. А были и совсем пустые помещения – там, если крикнуть, отчётливо звучало эхо. В коридорах вдоль стен рядами стояли загадочные гипсовые слепки.

 Вот среди этих молчаливых бюстов она и любила прохаживаться часами. Старый паркет скрипел таинственно и многозначительно...
 
Но зачем же она, именно в тот день, туда, в монастырь, поехала среди ночи? Какая нелепость! И кто там её преследовал? Ей страшно было думать о том, что история экстравагантного уличного знакомства со странным типом имеет столь нелепое завершение. Но что-то подсказывало ей, что это какое-то недоразумение, что ещё рано впадать в отчаяние. Завтра всё выяснится.

Завтра… скорей бы оно наступило.

Спать ей уже не хотелось.

Но время остановилось. Она поглядывала на часы, стрелки просто не хотели двигаться, они словно приклеились к циферблату. И тут она вскочила, стала метаться по комнате. Её неожиданно обожгла дикая мысль, что он, Фомичев, может исчезнуть из её жизни совсем, исчезнуть из жизни вообще, навсегда, так же внезапно, как и появился! И она одна будет в этом виновата.

Потом она впала в состояние полного отупения. Просто сидела на диване и слушала, как бешено колотится её несчастное сердце. Стыд, боль, страх – только это было сейчас в нём.

Снова зазвенел звонок, и она, взглянув на часы, очень удивилась. До утра было ещё очень далеко. Однако это звонили в дверь. Она никак не могла отодвинуть задвижку. Тряслись руки.
Повторяя – сейчас, сейчас, - Вера, ломая ногти и едва не плача от отчаяния, всё же кое-как справилась с неподатливым затвором. Наконец, дверь распахнулась.

- Ты?! Ты…

От неожиданности она утратила способность говорить и только нелепо размахивала руками.

- Угу. Прости меня, идиота несчастного.

Перед ней стоял Фомичев собственной персоной, живой, невредимый, стоял и глупо улыбался.

- Мистификатор бессовестный, вот кто ты! – наконец, истерично выкрикнула она.

Вера подскочила к нему, чтобы влепить оплеуху и немедленно вытолкать вон из дома, но он поймал её руку, прижал к своей щеке, и, преданно глядя в глаза, прошамкал:
- Прошти, пошалуста, тарагая! Я же не знал, что ты такая дурочка.

Вера, немедленно высвободившись, сильно толкнула его в грудь.
- Я ненавижу тебя, идиот несчастный! Убирайся вон, немедленно! Видеть тебя не хочу! Я… я чуть-чуть не умерла от страха.
- Чуть-чуть в Советском Союзе не считается.
- Да уходи же ты, пока я тебя действительно не убила!- кричала, вся в слезах, Вера.
- Ну, извини-прости-подвинься! По-другому не получилось, вот это чистая правда. Ты же адрес не оставила. А мне надо было срочно тебя видеть. В моей ауре образовались эмоциональные пустоты, когда ты ушла. Ждать до завтра просто не могу.
- Идиот!
- Где?
- В зеркало посмотри! Других слов ты не заслуживаешь. Какого черта ты так меня напугал?

Вера всё ещё отчаянно ругалась, но уже не с таким всеподавляющим энтузиазмом. Фомичёв расслабился и тут же принялся хохмить в своей привычной манере.
- Ты, правда, испугалась? За меня? Скажи, тебе жалко меня было? А если бы я, правда, умер? Ты бы долго плакала, скажи, а?
- Я тебя ненавижу, ты понял? Убирайся сейчас же! – кричала Вера, отчаянно колотя его кулаками, но это уже была просто глупая истерика. - Какая такая срочность, чтобы так меня разыгрывать? Обмануть меня, чтобы прорваться в дом? Знать тебя больше не хочу! Ты понял?

А Фомичёв, между тем, спокойно улыбался. Он твёрдо знал, что скоро крики закончатся и наступит эмоциональная апатия. И тогда пробьёт его зёздный час.

- Ненависть – такое живое чувство…
- Да что за срочность такая? Очередное пошлое враньё? Нет, больше ты меня не одурачишь! Убирайся, я же сказала!
- Согласен. Но я должен сначала рассказать тебе про свою жену.
- О господи! Это так важно? Настолько важно, что ты ради этого меня чуть до инфаркта не довел?

Истерика, уже близкая к завершению, вновь разыгралась ураганом.

- Правда, Вера, важно. Я должен тебе всё честно рассказать. И ты примешь решение. Я не могу без тебя жить, понимаешь? Ты должна принять решение. Ты, ты! Но сначала я должен дать признательные показания. - Он прошёл к столу, сел, включил настольную лампу и повернул её, направив свет себе в лицо. - Можешь начинать, - пафосно сказал он.

- В смысле? - оторопела от такого нахальства Вера.
- Пытай меня. Калёным железом. И если этого будет мало, можешь даже немножко расчленить. Правду и только правду из меня вытаскивай. И совсем не надо меня жалеть.

Вера села на диван, а Фомичеву указала на стул у входа.

- Валяй. Только быстро. Начнешь врать, точно, задушу.
- Ни боже мой! Ну, слушай, - сказал он, однако, не сдвинувшись с места.

Вера молчала. И Фомичев, сначала скоморошничая, а потом, уже вполне освоившись с актерской ролью, мастерски пересказал ей историю своей якобы роковой любви и короткой семейной жизни - «типа один гражданский брак»…

Вера сначала всё ещё хмурилась, но уже скоро хохотала до слёз, а он, войдя в раж, старался изо всех сил и был печально-серьёзен.


Глава 4. ЛЮБОВЬ ПО ДОГОВОРЕННОСТИ

 Фомичёв, голосом искренним, проникновенно и доверительно, продолжал:

 - ...Красавица она была просто обалденная. Звали её тоже обалденно – Иванка, как маму. А мама у неё была болгарка что ли... Так что красавица она – самый что ни на есть экспортный вариант, а характер, как и полагается в таких случаях, – ходячий кошмар.
 Короче, злодейка голубых кровей, но это я не сразу понял. Мне тогда было двадцать. У меня с жильём всё в порядке - своя комната, восемнадцать метров, мебели – книжный шкаф на три полки и секция внизу, там у меня стояла посуда и крупы разные, ещё стол на трех ногах, почти что антикварный, тумбочка, кушетка. Стенной шкаф для одежды. На полу, под окном, клеенка, на ней электрическая плитка. Вот такой уют. Жениться вообще-то я пока не собирался, по причине отсутствия элементной базы. А девушки никуда не денутся, со временем их только больше станет, простая арифметика...

Познакомились на дискотеке, домой не приглашаю, потому как, сама понимаешь, не сильно комфортно у меня. Договорились на завтра о встрече. Прихватил у друзей прикид, у одного фарцовщика взял маг под процент. Подмел пол даже, хотел пыль протереть, но подумал, что это будет пижонство, сижу жду. Бутылка коньяка в шкафу, за шестым томом БСЭ. Сосед армянин, мы с ним за жизнь по вечерам толкуем, каждые пять минут кричит за дверью: «То-лик! То-лик! Пачиму ни аткрываишь? Давай пагаварим», а мне не до него. У меня комната сначала была большая, в два окна, так я её пополам разделил перегородкой и вторую половину сдал Гагику, это моего соседа так звали.

Слышу звонок – два раза, это ко мне, пришла значит... Врубил на всю катушку маг – «Хип-хоп, Орлитаун!». Открываю входную дверь: «Бонжур, мадам, прошу к нам в наш вигвам!»

Она посмотрела, удивленно так глазами обвела мои апартаменты и вроде слегка призадумалась – входить или, пока не поздно, воздержаться. Спешу развеять её сомнения и говорю: «Временные трудности, поиздержался по обстоятельствам. Но вообще-то, я богат, как наследник Креза».

Ну, поверила или нет, история об этом умалчивает. Сели, значит, на диван.

Кофе в гранёном стакане, зато ложечка серебряная. Она заценила. Экшен пошёл...

Тут мы с ней заключили пари – на вечную любовь. Кто проиграет, тому и будет вечная кабала. А проиграть можно было хоть в карты. Я ей заливаю про тыщи мерседесов у папаши, который, конечно, живет за границей. Она слушает и вроде не очень верит, напряглась вся... Тут звонит телефон, я снимаю трубку и говорю: «Вот как раз мой папаша звонит из Бостона. Справляется, как поживаю, не надо ли денег, вина хорошего не надо ли, хочет узнать».

 Даю ей послушать. Она слушает и ещё больше удивляется. А что, говорит, папа – армянин?

Да, говорю, самый главный армянин во всей армянской диаспоре. Почти что родной брат Азнавура.

А это мой сосед Гаго из автомата звонит, спрашивает, не взять ли пару пузырей на выходные.

Тут я засмущался для виду от превосходства, она же слегка приободрилась, глаза блестят боевым задором, грудь навылет, копытом землю роет, вся из себя изготовилась... Хлоп меня ладошкой по колену, а я делаю вид, что и в голову не беру. Она ещё раз – хлоп! И говорит: «Ты что, из дикого леса? С тобой девушка рядом, ку-ку!» - «Типа того, говорю, где-то около рос, извини. На соседней поляне».

Тут она вконец осмелела и в лобовую атаку пошла.

 Я, конечно, ломаться не стал, короче, сдался без боя, но с удовольствием...

Потом она мне про свои болгарские крови пургу гонит, а мне и говорить нечего. А она вот пристала, ей интересно, говорит, не хотелось бы, чтоб фирменная генетика повреждалась... Ну и пришлось покопаться в архивах памяти, кое-что, конечно, нашёл, говорю скромно: «Вроде, от Рюриков свой род веду, хотя папа точно от Вардана. Кто это так загулял, сам не понял».

Она профиль мой внимательно изучила и говорит: «На царя Вардана не очень похож, больше на Гильгамеша». Это она меня филологией решила задавить.

«Точно, - говорю, - у нас в армии сержант был, звали - Гильго Меш, так нас за родных братьев всю дорогу с этим Мешем и держали. Я даже на свидание вместо него пару раз ходил, когда накладка получалась, он всё больше с тиграми возился...». - «А ты давно с отцом виделся?» - спрашивает со смыслом. - «Не очень, - говорю. – Как совершеннолетия достиг, так сразу на родину предков потянуло, то есть, в Москву, образование классическое получить чтобы». - «А что, – говорит, - разве так просто пускают ездить туда-сюда?» Вообще-то, - говорю, - железный занавес, конечно, существует, но на детей и животных это правило не распространяется». - « А ты по-армянски ещё не забыл?» - спрашивает. – «Нет, - говорю, - не забыл. Ари грас ганк – "давай поспорим». – Она обрадовалась и давай вопросы сыпать: «Так ты говоришь по-армянски? Это так привлекательно. А по-английски?» - «Ари хменк. Давай выпьем. Или цхенк. Короче, одно – выпьем, другое – покурим. Оба очень важные глаголы. Стал забывать, что именно, в отсутствие, сама понимаешь, практики. Давай, лучше Леннона послушаем. Мой близкий друг, кстати. Нравится? Из сердца поет, цавт танэм».
Она вконец обалдела и спрашивает: «Это ты мне? Тоже по-армянски? Хоть прилично?» - «В смысле?» - спрашиваю. – «Ну, печатное выражение?» - «Ещё какое печатное! Так припечатать человека можно! Означает – самая-самая-пресамая любимая моя!»

Тут она сразу вся моя и стала, вот что такое – сила слова, так что русскому языку можно чуток и потесниться, и уже ничего в ближайший час не спрашивала. Чувствую, что борьба с амбициями выиграна, хоть и с небольшим перевесом. Тут главное, момент не упустить.

 Кошу под Байрона и говорю проникновенно: «Не пойми меня правильно, пока я здесь, всё будет о’кей. А вот как закончится аспирантский срок, мне надо будет сделать ноги – как говорится, гуд бай, Америка и – здравствуй. Уеду на совсем». – «Это очень печально, - говорит она. – Даже, правда, немного грустно. А далеко это?» - «Это с какой стороны посмотреть. Если на запад, то далековато, а на восток поближе будет». - «А куда конкретно, если не военная тайна, конечно», - спрашивает и уже в радостном предчувствии улыбается на все тридцать два. - «Да на малую родину, в штат Мичиган, черт бы эти штаты совсем подрал. Мне и самому в такую глушь переться не очень-то хочется. И кто так далеко государства устраивает? Просто не понимаю», - так говорю, а сам глаз тру, как бы слезу набежавшую смахиваю. – « А я не очень-то на Запад стремлюсь, мне и у тётки в Хотьково неплохо живётся, ты мне про родителей своих подробнее расскажи, интересно всё-таки», - сказала она, а фейсик свой красивенький немножечко скривила. – «Обалдеть! – говорю. – Ты и в этом чудесно отличаешься от своих соплеменниц. А то, чуть про запад скажу, так тут же и западают, хоть в штабеля складывай, а что до родителей, то это моё больное место. Ты видишь, я парень простой, говорю ей скромно. А на мне тогда был костюм за пятихатник. А вот родители мои, говорю с отвращением, проклятые эксплуататоры и миллионеры, черт бы побрал весь их вонючий капитал, нажитый путем бесчестной эксплуатации трудящихся масс всех штатов Америки, а также, поголовно, всего недоразвитого третьего мира. Это несмываемое пятно на моей биографии, но, как верно заметил друг семьи нашей сам доктор Спок, родителей не выбирают, какие попались, таких и терпим». – «А чем они конкретно занимаются, твои родители-миллионеры?» - спрашивает она, а сама, вижу, мысленно уже примеряет меха моей штатской родительницы. – «Ну, чем, чем,говорю очень скромно, они могут заниматься? Фазер, как водится, промышленник, а мазер на Голливуде в молодости вполне успешно искрила и зажигала. Потом фазер снял со своей сберкнижки все манюшки и говорит – баста! Я что, мало заработал своим честным бессонным трудом? Сиди дома и детей манкой корми. Хватит по киношкам шастать. Не девочка уже. Что ей оставалось делать? В Штатах все женщины мужчинам подчиняются. Деньги-то у них!» - « Но если она была актриса, то и свои деньги могла иметь?» - «Сечешь, говорю, только им же туалеты надо менять, машины, бижутерию всякую. Только про фамилию её лучше не спрашивай, там такая драчка вышла, кажется, с Брижит Бордо «Оскар» не поделили. Там такие интриги зашибенные, короче, мамашу мою из списков звезд вычеркнули и упоминать в парадах знаменитостей просто запретили. А моя мать гордая женщина, она и говорит им с отвращением: «Да подавитесь вы своим Оскаром, меня в Советском Союзе давно назвали бы народной, да я сама не захотела в Кремль ехать, звание получать, по телеку как раз «Кабачок» показывали», так что приза этого моей матери ничуть не жалко было, у неё этих призов навалом. Одним больше, другим меньше. Такая вот несправедливая жизнь. Зачем же ещё больше усугублять? Пусть Бордошке дают, не жалко, а то ещё инфаркт хватит на старости лет бедную Брижитку. Вот такая у меня мать. А что, говорит, эти фильмы у нас показывали? У нас эти фильмы не шли, говорю, просто лицензию не продавали, понимаешь? Она глаза по блюдцу развернула, а я её успокаиваю. Нет, говорю, это совсем не то, что ты подумала. Она партизанку в фильме против войны во Вьетнаме играла, ну и всякое такое. Её Фидель Кастро почётной гражданкой всей кубинской страны за это объявил». – «Как-то даже не верится, - говорит она, призадумавшись, - что папа твой – настоящий миллионер». - « Можешь не сомневаться, самый апробированный. У нас дома этих миллионеров навалом. Как вечер, так и тащатся на своих лимузинах. И Форд и Рокфеллер. И кого только нету… А что они у вас делать собирались, спрашивает, а я говорю честно: « Пивка попить. В прэф, пульку расписать. По копейке… ну, по мелочевке за вист». – «А какая у них мелочевка?» – так вкрадчиво спрашивает, а у самой глазенки загораются, как зимний закат за полярным кругом. – «Ну, какая, какая, самая обычная мелочь, - говорю. - Сплошные доллары. Потому что мы никогда не берем, если сдачу медью дают». – «А машина у вас какая?» - спрашивает. – «А у нас много всяких машин, - говорю. – Целый автопарк. Лично у меня две – «Вольво» и «Форд». И вилла есть во Флориде, мы там молодую картошку в мае сажаем».

Тут она с дивана вскочила и как закричит: «Точно, ты всё правильно говоришь. Я в мае книгу читала, про кукушку, которая выпала из гнезда. Вы там, в этих Штатах, все из крэйзы сбежали. Какого черта тогда ты здесь, в таких кошмариках живешь?» - «Не живу - влачу существование, - согласно говорю я, - и всё за свои пороки. Не хотел жить по-людски, вот родители меня и наказали. Учиться не хотел, одни двойки. В школе дисциплины никакой, со второго урока срываемся - и на пруд. Какой пруд, спрашивает. Это, говорю, мы так пляж называем, то есть, Брайтон Бич. Сели по тачкам и айда. По Бруклинскому мосту один раз так гнали, что чуть прав за превышение не лишился. Мент залёг за кустом, на опохмел, видно не хватило… Но я держался крепко, только назвал папашину фамилию, так фараон и скис. У нас такое развлечение было – разгоняем машины и в воду. По дну прочешешь до другого берега и хоть бы что. Такие вот машины у моего папаши на заводе. У меня лично машина была по спецзаказу сделана. Папаша как-то говорит своему другу Форду: « Любезный Форд, а сделай-ка моему единокровному сыну эксклюзивный подарок». Тот взял и сделал. Слово Форда. Отличная тачка вышла, жалко, перед самым отъездом гробанул. После чего меня и отправили на родину предков мозги выправлять». Тут она меня спрашивает с подковыркой: «А что, Анатолий, это твоё настоящее имя?»
Я и говорю: « Нет, конечно, это я здесь уже, для благозвучия так стал называться. По натуре я жуткий демократ. А вообще-то меня зовут, по загран. паспорту, Ринго Старым. Может слышала, так это я. Но это, между нами, никому, очень прошу, не говори. Даже лучшим друганам. А то набегут за автографами, не отобьёшься».

Тут она опять взялась пытать меня калёным железом. Почему да почему нельзя вдвоем в Штаты вернуться. То есть – с ней.

– «Понимаешь, - говорю, - у фазера моего акции на бирже сгорели дочиста, кто-то курил и окурок мимо урны бросил, а пока пожарные к месту возгорания пробились через пробки, как раз все на дачи ехали, акции мои и погорели. Какой кошмар, говорит. Да, говорю, кошмар. И в стране от этого даже кризис начался. А кризисы эти там как цунами или ураганы, что ни день, то кризис или ураган. Ураган или кризис». – « А как же там люди живут вааще?» - спрашивает она. Говорю, ну так, притерпелись. Человек, как таракан, ко всему приспособится, если ему время дать и в пиве не отказывать. Так вот, только дела у фазера поправились, опять попал мой фазер в прорыв, большой такой и даже чуть-чуть глобальный кризис. Отвлекся, с брокерами не состыковался. Вот и сгорели акции во второй раз. А тут, на беду, нелёгкая Рокфеллера принесла со своей дочкой, шустрая девица, видела бы ты... Просто оторва. Он сам уже не знает, как поскорей от неё избавиться. Достала. Домой поздно приходит, в подъездах целуется с пацанами, травку курит, клей нюхает. Вот и сосватали нас. И дал тогда Рокфеллер моему отцу пару штук, под залог приданного. А мне не очень-то хотелось с ней близко общаться, у неё волосы крашеные, а меня это совсем не заводит. За меня там столько гирлов, самых-самых натуралок замуж рвалось, просто пачками у подъезда сваливались. Телефон хоть отключай, так и звонят. Папаша бубнит – из-за тебя не высыпаюсь, на работу опаздываю, даже телефонный аппарат к себе на кухню забирал, он там спал на кушетке, а меня даж чуть не убил пивной бутылкой. А они всё названивают, никакой девичьей гордости. В Америке нравы – ой-ё-ёй, слышала, наверное. Сплошное разложение и всё такое...».

Она всё слушает, слушает, с такой голливудской смайлочкой, ни слова против, а ровно через год и говорит вроде безралично: «Ну, и когда же ты едешь в Америку? А то я вот платок принесла, слёзы утирать».

 По лицу вижу, полный финиш - она всё просекла. – «А прямо счас, - говорю не раздумывая. – Вот только за сигаретами сгоняю и свалю».

И правда свалил. И больше её не видел. Потому что в той комнате уже год, как не появлялся. Живу у друзей. Один мой кореш к Люське переехал, так я у него квартирую, в Медведково, от метро близко.
- А она там до сих пор?
- А шут её знает.
- Ха. А за квартиру кто платит?
- Кто, кто. Гагик, конечно, мой сосед. У него денег целый чемодан.
- Охххх….

Вот и всё, что смогла изобразить Вера, выслушав рассказ в лицах своего нового знакомца.

- Не конкретно, - сказал он, так и не дождавшись развернутого суждения о представленном с таким старанием сюжете. – А больше ничего не скажешь? Ты должна меня видеть насквозь, все мои внутренние движения, я весь свечусь. Улавливаешь?
- Теперь вижу. Да, светишься.
- Рыбы в детстве много ел потому что.
- А я уж подумала, от счастья. Но всё равно, вижу.
- Точно видишь? И что?
- Пространство лжи тобой с успехом осваивается и непрестанно расширяется, хотя ещё до совершенства далеко. Может, тебе на эстраду податься?
- Ты шутишь. В полвторого ночи? Менты загребут.

Вера снова не выдержала и расхохоталась.

- Зря. Над чужим горем смеёшься. Смотри, не захлебнись от слёз, когда вся правда откроется. А то потопнешь потом на мелком месте.
- Ладно, - смягчилась она, перестав смеяться. – Давай чай пить.
- Премного благодарю. Жажду неутолимую чувствую – в душе и в желудке тоже.
- Скажи честно, если такое вообще возможно, ты хоть где-нибудь учился? Кроме школы, конечно, – спросила Вера, когда они уже сидели на кухне и мирно чаевничали.
- После армии, по льготе дембеля, поступил в институт. Но после первой сессии вылетел фугасом, хотя про наш институт говорят, что вылететь оттуда можно только на крыльях. Недобор каждый год. Но меня отчислили без всякой жалости. Потому что на второй экзамен я не пошел. Не понравилось, как на матанализе оценки ставили. «Отлы» только тем, кто вежливо с препами здоровался, портфельчик до остановки носил. Короче, всяким услужливым тупарям.
- А ты – наглый остряк.
- Типа того. Потом начались мои университеты по Горькому.
- А сейчас ты на каком уровне? – спросила Вера.
- Примерно на преддипломной практике.
- Ясно. Ладно, что-нибудь придумаем, - сказала она, едва сдерживая зевок. - Не пора ли спать, между прочим? Этот день должен когда-нибудь кончиться.

Фомичёв вскочил, пролил чай.

- В смысле.
- В смысле - что?
- Ну, в смысле - не выгоняешь?
- Куда? На улицу? В реанимационное отделение или в какое-нибудь ещё? Завтра разберемся. Сейчас моих сил уже точно нет ни на что.
- Прям совсем?
- В смысле? Если будешь хамить, кое-что из резервов отыщется. И тогда кое-кто огребет за наглость.
- Вера, ты – богиня. Так ты согласна? Я так и знал, ты прозрела меня. Ты увидела свет моей души. Давай хоть помечтаем, если физику совсем отрицаешь на данный момент.
- Типа?
- У нас будет образцовая семья. Мы смогли бы стать счастливыми родителями, родить штук пятнадцать детей, взять домработницу не сильно старую и завести кучу собак.
- Прямо сейчас?
- Ну скоро.
- Пойду что ли, приготовлю тебе место. Твоя постель в большой конуре, тьфу, комнате… Иди уже, умывайся, - сказала Вера, смеясь и зевая в ладонь.

Хлопнув дверью, она удалилась.

- Ах, так? Ты ещё пожалеешь об этом! – крикнул он ей вслед. - Ладно, не злись, даю временное послабление, собака будет одна, зато большая – типа датский дог. Никак? Уже захотела? Или что? Не слышу. Говори громче. У меня одно ухо плохо слышит. Ладно. Пусть будет по-твоему. Не любишь ты домашний скот. Вижу. Согласен, сошьём из его шкуры коврик для спальни, я буду на нём спать, – ещё громче крикнул Фомичев и направился в ванную.
*****

Машина. Главы. Лаборатория. Интеллектуальный интерфейс
Лариса Миронова




Вера убирала на кухне чашки со стола, Фомичев освежался в душе, когда зазвонил телефон. Она не хотела снимать трубку, но телефон всё звонил и звонил. Вера, сдерживая зевоту, спросила шёпотом:
- Алло, кто это?
- Ой, ты не спишь? – ответил обрадованный голос Васюты.
- Случилось что-то? Как Юлёныш? Что с ней?
- Успокойся, спит твоя дочка, сопит в обе дырочки. Вспомнила про ребенка. Все матери мира должны брать с тебя пример!
- Что-то случилось? - снова спросила Вера подругу.
- Я просто так звоню, подумала почему-то, что ты не легла ещё.
- Васюта, солнце, если ты просто поболтать, давай завтра, а?
- А что там у тебя? Говори немедленно, и в подробностях. Ну? Я вся горю.
- Да просто спать хочется, ничего такого. До завтра, бай-бай, ага?

Из ванной комнаты послышался глухой удар и вопли. Это чертыхался Фомичев. Васюта оживилась.
- Ага. Так и знала. Наступит момент, когда наша дружба треснет, как старый глиняный кувшин. Интересно знать, стоит оно того? Так ты скажешь, кто это? – Она вдруг замолчала, а потом удивленно спросила: Что это, концерт что ли? «Карнавальную ночь» показывают? По какой же это программе?
Из ванной теперь доносился плеск воды и громкий голос Фомичева, он пел, искусно имитируя голос Людмилы Гурченко:

Если вам бутылкой треснут по затылку,
И осколок этот в сердце вам проник,
Вы же не хватайтесь за ножи и вилки,
Есть пятнадцать суток, вспомните про них.
И улыбка, без сомненья…

- Пока, пока, - быстро сказала Вера, и повесила трубку.
- Что это было? – спросил задиристо Фомичев, выбегая из душа, весь мокрый, в шлёпанцах и красных трусах.
- Подруга одна.
- Понял, что не две. А что среди ночи? Может, я чем помогу?
- Не терпится обо всём разузнать. Полотенце, между прочим, имеется. Сырость развёл, - ворчливо сказала Вера.
- Подруга? В такое время? А не врёшь? – грозно спросил Фомичёв, приближаясь.
- Ты чего это взбесился?
- Признак настоящего бешенства – появление пены на губах. - Он посмотрел в зеркало, оскалился и зарычал. – Пока ничего такого не замечено.
- А что у тебя на лбу? Покажи-ка… Ссадина?
- Где? Это? А меня пудель соседский укусил.
- Как же он смог достать так высоко?
- Кто?
- Ну пудель злой.
- А я на коленях стоял.
- Тогда конечно, грех не укусить...Очень болит? Давай хоть смажем зелёнкой.

Фомичев ничего не ответил, сел на подоконник и закурил. Вера едва сдержалась, чтобы не сделать ему замечание. Но теперь ей было как-то неловко выговаривать Фомичеву. Он – её гость. И всё же раздражение закипало в ней с новой силой. Перемирие длилось недолго.
Она уныло смотрела на Фомичева и кляла себя за то, что поддалась минутной слабости и позволила ему проникнуть, да ещё обманом, в её уютный чистый дом.
- Ладно, иди спать, завтра обо всём поговорим.

Утром ей стоило больших усилий растолкать Фомичева. На полу, рядом с тахтой, на которой он едва умещался, валялась куча окурков. В комнате сизоватым маревом висела дымовая завеса.
Вера распахнула окно. Анатолий пошевелил пальцами ног, промычал что-то невразумительное и оторвал, наконец, лохматую голову от подушки.
- Вставай, утро пришло, - сказала Вера громко.
- Что, утро прибежало? Какое торопливое, – пробурчал сонным голосом Фомичёв, снова зарываясь под одеяло.
- А что, похоже на вечер?
- А чёрт его знает. – Он приоткрыл один глаз и посмотрел на окно. - Но точно, не ночь. Ладно, убедила. Встаю. Доброе утро, моя девочка, - сказал он, поглядывая на Веру сбоку, одним, с недосыпу, раскосым глазом и снова падая на подушку и укрываясь одеялом с головой.
- Уж куда добрее. Вставай, сказала, и по-быстрому.
- По-быстрому я не люблю.
- Чего не любишь? – угрожающе сказала Вера.
- По-быстрому. Это ты сказала.

Уровень угрозы явно повысился и стремительно приближался к весьма критическому значению.
- Спешу, понял?
- А. Тогда понял. Подчиняюсь беспрекословно, - сказал Фомичев, неохотно высовывая кудлатую голову из-под одеяла, но всё ещё продолжая лежать.
- Даю десять минут, - сказала Вера и ушла на кухню.

- Как настроение? – спросила она, когда посвежевший Фомичев вышел из ванной и направился к столу.
- Средней паршивости. Где-то между понедельником и четвергом.

После завтрака из двух вареных яиц и чашки кофе без сахара Вера сказала строго:
- Если хочешь жить по-людски, помогу устроиться на работу.
- Иди ты.
И Фомичёв, поставив чашку на стол, громко расхохотался.
- Воспитанные люди так громко не смеются, - сказала обиженно Вера. Она ожидала, всё же, другой реакции. - Я серьезно.
- Ага. Смех воспитанных людей похож на блеянье закланной овечки. Поэтому они никогда и не смеются громко. Чтобы не будить общество охраны животных. А здоровые люди смеются громко и весело. Как я. А что у тебя за вариант?
- Вариант такой. Попрошу взять в КБ, к нашим ребятам.
- В подмастерья? Стольник в месяц?
Фомичев пренебрежительно присвистнул.
- Ну что ты! Шутишь? Какой стольник? Пока девяносто. Но бывают премии. Тематические, заводские, квартальные. Так что, работать будешь, без денег не останешься, - подробно объяснила Вера.
- А чего вы там химичите? Спирт дают?
- А это на месте посмотришь.
- Понял. Военная тайна. На оборонку, значит, пашете. Не думал, что и там застой, - покачал головой Фомичев.
- Наша лаборатория из числа самых передовых. Временно не у дел, понимаешь?
- Простой, застой, постой… Кто знает, может, это надолго.
- Глупости всё. Просто у нас недавно человек ушел. Вот место и освободилось. Соглашайся. Тебе понравится. Ну так – да?
- Я что, шибанутый? Меня мамка в детстве в унитаз не роняла. Мы с парнями за неделю шабашки, знаешь, сколько заколачиваем? Вы и за месяц столько не нашкребете.
- Как знаешь. Упрашивать не буду. А работа интересная, тебе понравилось бы.
- Так у меня знаний – ноль.
- Приобретешь в процессе. Можно на вечернее отделение пойти. Из нашего КБ примут, считай, без экзаменов. Голова у тебя, надеюсь, варит. Свежак в нашем деле лучше, чем зачумленный устаревшими познаниями инженер. Я поговорю с Антоном.
- Какой ещё Антон?
- Твой будущий начальник. И мой бывший муж.
Фомичёв положил руки на стол и сказал зло и чуть-чуть иронично:
- Сильна, мать. А можно, я покурю? - Вера кивнула. - Ты что, меня чисто за идиота держишь? Хорошо, согласен, я, конечно, идиот, но только частично, и всё же не совсем пришибленный. Я ж прирежу его. Понимаешь?
- На почве ревности?
- А я могу и без всякой почвы. Я такой. У меня в генах сплошной криминал.
- Между нами давно ничего нет, - спокойно сказала Вера.
- А мне какое дело? Всё равно прирежу. Мне он уже не нравится.
Вериного спокойствия хватило ненадолго.
- Надоело. Уймись, а? Я работала в одной лаборатории с его бывшей женой. Она мне тоже не очень нравилась. Но мы нормально ладили.
- И что с ней, интересно, потом стало?
- Ничего особенного. Она снова стала его женой. И опять, замечу, никто никого не зарезал.

Фомичев заёрзал на стуле.
- Чумовые ребята, однако. Весело вы там живете.
- Ну, всё. Хватит уговоров. Тема перспективная, ребята толковые. Если что, звони мне на работу. Вот телефон.
- Ладно, давай, - сказал Фомичев. – Спасибочки за беспокойство.
- А теперь, прости, мне надо за дочкой. Буду рада, если согласишься. Антон – хороший руководитель, любит с молодежью работать.
Вера посмотрела в зеркало и поправила волосы.
- О, женщина! Умолкни, ради бога! Я уже давно не мальчик, но – муж.
- А мне уже давно пора выходить, а то опоздаю. У нас с этим строго. Ты готов? – сказала Вера открывая форточку и бросая в неё крошки хлеба.
- Да. Забыл вчера сказать.
- Что ещё? – нахмурилась Вера. – Ещё какие-то пикантные подробности про очередную прелестную жену?
- Нет.
- А что? Ну говори, лохматый болван.
- Я прочёл шесть томов энциклопедии.
- Какой ещё энциклопедии? – угрожающе сказала Вера, доставая из кармана ключи.
- Большой и советской. И даже кое-что запомнил.
- Идём уже!

Вера, конечно же, без колебаний выбросила из головы пустые мечты о «веселом романце из одной главы», бредовая идея которого мгновенно поблекла перед совсем иной, куда более захватывающей, прямо-таки реваншистской перспективой.

И всё же, глядя на этого «лохматого болвана», она не могла не сказать себе: «В нём определенно что-то есть».
Себе же Вера поставила окончательный диагноз: тусклая личность, не способная на романтику и жизнь без подпорок. Клуша как есть - какие уж тут романцы?

Вот зачем она возится с этим нестандартным персонажем? Потому что…
Почему? Нет, она не решалась даже себе признаться, в чем истинная причина её интереса.
Она уже простила Антону предательство, да и не предательство это вовсе – просто восстановлена, хоть и с опозданием, попранная, не без её участия, справедливость. Пусть себе живет, как знает. Вот только один пунктик оставался неразрешенным в стройной системе мирного сосуществования с внешним миром: Ирина, жена Антона... в этом поединке она победила. Она не шла напролом, она просто выжидала. И эта тактика оказалась единственно верной. И этот факт не мог не заставить Веру кое о чем задуматься всерьез.

Когда Антон появился на её горизонте, Вера даже не размышляла о том, есть ли у него кто-нибудь сейчас и кто у него был до этого. Какое ей дело, если так разобраться? Взрослый человек сам за свою жизнь отвечает. В конце концов, никому ведь не было дела до того, куда ушел её бывший муж, какая такая раскрасавица писаная его околдовала?
Когда же начались ссоры детей, раньше взрослых почувствовавших непорядок в семейных отношениях, Вера, впервые за всю свою жизнь, испытала горькое разочарование – почему та женщина всё-таки оказалась сильнее? Что заставило Антона вернуться?
Это давило на психику. И - ощутимо.
Но вот появляется Фомичев, наглый тип, врун и мистификатор. Достаточно одного дня – и у неё закружилась голова. Она носится за ним по всей Москве, ввязывается в сомнительные истории, наконец, придумывает план, как навечно сохранить его при себе…
Как это прикажете понимать?

Вера пришла на работу за пятнадцать минут до начала рабочего дня. Долго сидела, разложив карточки, и никак не могла сосредоточиться. Когда в полдесятого зазвонил телефон, и лаборантка из соседней комнаты крикнула в мегафон: «Вер, тебя!» - она не сразу взяла трубку.
- Говорите, - сказала, уже зная наверняка, кто звонит.
- Вера, ты чего? Ладно тебе. Это я. Ты слышишь?
- Слышу.
- Ну, я согласен, если ты, конечно, всё ещё за.
- Вот и правильно. Сейчас закажу пропуск. Когда будешь?
- Уже здесь.
- Где здесь?
- Я в проходной.
- Как узнал?
- Утром за тобой шел.
- Ну, знаешь…
- Говорю честно - Антон мне не понравился.
- Это ещё что? Откуда знаешь его?
- На фото у тебя в прихожей он?
Фотография прошлогодняя, они там все вместе, с детьми, у костра, жарят на вертеле тонкие ломтики рыбы, маринованной с луком, кориандром и соусом чили… Чудесный был отдых.
- И что?
- Ладно, не суть, я готов как пионэр. Жду цэу.

Когда Фомичев, засунув руки глубоко в карманы своей видавшей виды куртки и нелепо выпятив грудь, вышагивал по коридору КБ, изредка поглядывая по сторонам и прочитывая вслух таблички на дверях, Вера лихорадочно соображала – что она скажет Антону?
Резко притормозив у двери с надписью «Заместитель директора…», он спросил: «Сюда?» - «Нет, дальше», - сказала Вера, указывая на железную дверь с табличкой «Интеллектуальные системы».
В лаборатории был только Антон.
- Где народ? – спросила Вера, пропуская вперед Фомичева.
- В курилке, где ж ему ещё быть, - незамедлительно вставил реплику Фомичев.
Вера толкнула его в спину.
- Антон, познакомься, это кандидат на вакантную должность, Анатолий Фомичев, - сказала Вера, подталкивая Фомичева к столу Антона.
- Какая вакансия? – удивленно сказал Антон. - Я никого не приглашал.
- Антон, ты, как всегда, в своём репертуаре: не разобрался, а уже спешишь с отказом. Ты сам просил подыскать подходящего кандидата. Ну, вспомнил? Вот, пожалуйста. По-моему, вполне подходящая кандидатура. Тебе ведь нужен хороший наладчик?
- Ну, ладно. Антон Бывалов, - нехотя протянул руку он. – Что вы закончили, Анатолий?
- Я? Определенный этап своей жизни, разумеется, а так ничего особенного. Я самородок. А что вы тут химичите?

Антон уставился на Веру, она пожала плечами и ничего не сказала.
- Так… - протянул Антон, разглядывая кандидата.
- Кто-то говорил, что здесь любят талантливых молодых людей, - сказал Фомичев, разглядывая, в свою очередь, лабораторию.
- Возможно, но при чем здесь вы?
По лицу Антона несложно было догадаться, что Фомичев вызывает в нем непреодилимое чувство жгучей неприязни и раздражения.
- Если заинтересует, откликнусь. Так вы меня берете? А то я пошёл.
Вера за спиной у Фомичева делала Антону отчаянные знаки.
- Ну, хорошо, специфику работы представляете?
- В общих чертах, - ответил Фомичёв, продолжая разгядывать всё то, что его окружало.
- Хотелось бы всё-таки специалиста, - сказал, морща лоб, Антон.
- Это как раз про меня вы изволили заметить, - ухмыльнулся Фомичев, усаживаясь напротив. – Скромненько и компактно, как говорил мой напарник.
- Простите? – привстал Антон на своем кресле. – Не слишком ли вы высокого мнения о себе, молодой человек?
- От избытка скромности я, конечно, не погибну, но всё равно, когда правильно говорят, почему бы не согласиться?
- Вы не могли бы минут на пять выйти в коридор? – сдерживая эмоции, сказал Антон Фомичеву, при этом свирепо глядя на Веру.
- Пожалуйста, а курить можно?
- Где есть табличка.
- Так я пошел. А вы тут поболтайте, а то давно не виделись.

Он вышел, и Антон набросился на Веру с такой яростью, что она уже пожалела, что в лаборатории в этот момент больше никого нет.
- Наладчик нам нужен, но не думаешь ли ты, что я стану терпеть этого выродка в лаборатории, только потому, что он тебе пришелся кхе-кхе… по вкусу? Вот бы чего никогда не подумал!
- Ты просто не любишь талантливых людей.
- Он? Талант? Ты когда это успела понять? На прошлой неделе о нём ни слуху, ни духу не было. И вдруг…
- Такой ураган! Ладно, мы не на кухне. Послушай, я не так часто обращаюсь к тебе с личными просьбами… - заговорила Вера тихо и даже ласково после весьма тяжелой паузы.
- С личными? Ну, знаете…

Антон стукнул ладонью по столу, отвернулся и уставился в экран. Там плавали, медленно поворачиваясь разноцветными боками, различные звериные фигурки.
- Антон, это просто моя просьба. Не так часто, согласись, я тебя о чём-либо прошу…
- И что?
- Не отказывай, прошу тебя! Возьми в лабораторию. Он очень способный, ты сам увидишь. У него была трудная жизнь…
- О, боже, я должен слушать этот бред? Мать алкоголичка, ранний брак… Вера, я – не собес и не благотворительный комитет, ясно? Потеха! Ну, нет. Извините.
Он встал и почти забегал по комнате.
- Антон, выслушай меня внимательно, - сказала Вера и положила ладонь на клавиши панели ввода информации.
- Ты с ума сошла?! – визгливо выкрикнул Антон. – Кого ты мне хочешь повесить на шею? Он ярко выраженный псих - и это ещё мягко сказано!
- Антон, он толковый парень, хотя и немножко странный, но к этому можно привыкнуть, поверь мне, - говорила Вера, уже почти успокоившись и даже обретая несвойственную ей ранее уверенность. - У него никого нет, это так. Он видел много горя. Он очень одинок.
- Одинок? Но у него есть ты! Заступница и любящая женщина. Где тебе удалось его подцепить?
- На улице. Только это совсем не то, что ты думаешь.
- Докатилась! Тебе даже не стыдно в этом признаваться?
- Антон, я очень тебя прошу! Очень!

И Вера, закрыв лицо платком, беззвучно заплакала. Антон занервничал.
- Этого ещё не хватало, успокойся, уж будь добра. Сюда могут войти… Ладно, чёрт с вами, вот возьми чистый бланк, пусть заполнит и приходит завтра к девяти. Позвонит из проходной, я с ним в отдел кадров сам пойду.

Курилку Фомичев отыскал без особого труда. Теперь понятно, почему в лаборатории пусто, с удовлетворением отметил он и протиснулся в самую гущу.
- Всё, с меня хватит, - категорично заявил худосочный долговязый брюнет, обращаясь, собственно, ни к кому.
Жесткие короткие волосы «ёжиком» вполне соответствовали его амбициозному настрою.
- Это точно – хватит! – дружно поддержали оратора окружающие. Общий трёп мгновенно прекратился. – Просто достали!
Началась не то чтобы полемика, но, скорее, ожесточённое словесное испражнение на такую понятную всем тему.
- Если они думают, что это зарплата, - он похлопал по пустому нагрудному карману, - то пусть думают, что это – работа.
- Клёво, - опять одобрительно загудели сотоварищи и наперебой стали сыпать аргументами в поддержку.

На Фомичева никто не обратил бы внимания, если бы он тут же не вылез в самый центр.
- Чем живем-радуемся? – спросил он, точно так же ни к кому, собственно, не обращаясь. – С чего такие страсти?
На какое-то время установилось напряженное молчание. Но вот недавно ораторствовавший брюнет спросил неодобрительно:
- Мужик, ты кто?
- Я бы чсказал, но ты обидишься. Отвечу просто. Новый член вашего дружного коллектива, - сообщил Фомичев, прикуривая сигарету и пуская струю дыма едва ли не в лицо брюнету. – И не надо смотреть на меня как на кладодержателя, уличенного в попрошайничестве. Да! Сегодня я с вами. Надеюсь, у вас ещё будет возможность убедиться в значимости этого события. А пока примите мои скромные поздравления, - сказал он, глубоко затягиваясь. - Насчет продвижения тут как?

Минутный шок прошел, и толпа курящих возбужденно загудела растревоженным пчелиным ульем.
- Из молодых, да ранний!
- Какой он молодой, вон у него борода растёт.
- Это не борода, а лёгкая дизайнерская щетина. Так я повторяю вопрос – с продвижением как? - сказал Фомичёв, нимало не смущаясь ехидными репликами.
- С продвижением – как всюду, - ответил кругленький низенький шатен с прямой челкой до глаз. – В последний раз штатное повышение было, так из нашего лаба – ноль! Молодежь в застое.
- Всё по закону Ньютона – у нас тоже работает всемирный закон инерциальных систем. До побеления башки в эмэнэсах проходишь, как пить дать. Вот массы подтвердят. Пару червонцев накинут, а шуму, как в революцию.
- Молодежи – невпротык… Это точно, - охотно поддержали массы.
- А помните, как десять лет назад, когда КБ только открылось, золотое время было. При Быстрове, а?
- Вспомнил – при Быстрове! Когда это было? Весь институт прикармливали. Изобретательская лихорадка пошла на убыль и - кранты!
- На Быстрове всё и держалось!
- Не дали хода мужику!
Теперь все говорили наперебой, энтузиазм нарастал.

Открылась дверь, и трудно различимая в клубах дыма голова голосом, не допускающим возражений, изрекла:
- Народ! Все по местам! Очумели что ли? Восемь минут обеда! Софья Васильна с проверкой вон ходит.

Курилка спешно разбегалась. Надо было успеть в столовую раньше цеховых – те приходили из соседнего корпуса.
Фомичев тоже поспешил - в «Интеллектуальные системы». Антон сидел у экрана и даже не обернулся на его «привет!».
- Не идет? – спросил он, склоняясь над панелью.
- Не идет, - сказал Антон, всё так же – не поворачиваясь к нему, снова и снова щелкая тумблером.
- Мёртво. А ты сними переднюю панель и пошевели тестовые платы. Извини, можно на «ты»? – сказал Фомичев, подтягивая стул к пульту.
- Можно, но только сначала спрашивают, а потом тыкают.
Но Фомичев уже пристроился поближе к панели и что-то там такое «химичил».
- Соображаешь? – спросил недоверчиво Антон, но всё же не мешая Фомичеву «химичить».
- Ну да. У меня хобби такое – автоматика. Может, адрес перепутал?
- Не думаю, - ответил Антон, поневоле немного смягчившись. – Если бы с адресами была путаница, то на блоке тестера выскочил бы брак.
- Покажи-ка тестер, - сказал уже вполне освоившийся Фомичев, пересаживаясь к испытательному стенду. - Это что?
- Диагностика ненадежности.
- Ага, потенциальная безнадежность, значит? – это дело лихое… Кстати, что насчет меня решили? – спросил Фомичёв как бы между прочим.
- Вера взяла бланки. Дома заполнишь. Завтра приходи.
Антон сел за стол и начал молча заполнять журнал эксперимента.
- А можно, я возьму другой чистый бланк и заполню сейчас? – спросил Фомичев, - Я уже давно без мамы всё делаю.
- Как хочешь, - ответил Антон, не оборачиваясь к нему. – Вот там возьми, в правом ящике у входа.

Фомичев взял бланк, уселся без дальнейших околичностей за стол Антона, напротив него и принялся вписывать в разграфленный листок сведения о своей персоне.

Появление экстарвагантного молодого человека в лаборатории, да ещё в сопровождении Веры, хоть и удивило Антона, но всё же не было для него полной неожиданностью. С того воскресного вечера, когда он ушел и не вернулся, он не оставлял её вне сферы своего внимания. Он догадывался, что у Веры появится «новая пассия» и предполагал, что она не преминет их познакомить. И даже догадывался, что сделает это здесь, на публике. И на этот случай даже припас парочку кроссвордов, чтобы было чем занять лукавого гостя. И, конечно же, был уверен, что всё это – не всерьез, а для того лишь, чтобы подействовать ему на нервы.
Обычные женские штучки. Знает ведь наверняка, что он не поверит в скоропалительный роман, но будет, будет действовать на нервы! Этот лохмач не в её вкусе. Не может она полюбить такого…
Да и вообще, может она любить по-настоящему? Вопрос. Любит, однако, чтобы её любили. Но сама…
Самолюбива, ревнива, обидчива…

Ирина, его жена, и в подметки ей не годится по внешним параметрам, а как умеет держать! Потому что обладает главным женским достоинством – не сварлива и умеет терпеть.

- А что, на базу часто гоняют? – вывел его из транса голос Фомичева.
- Бывает. Раз в месяц зимой, летом и осенью – чаще.
- Альтернатива есть?
- Ещё бывает колхоз. Но это только летом. Так что готовься, если всерьез собираешься у нас работать.
- Колхоз – это здорово, - мечтательно проговорил Фомичев, вспоминая теплые летние ночи в деревне, когда он шабашил с командой под Кубинкой. – А что в колхозе за проблемы, кроме, сам понимаю, картошки?
- Навоз на скотном дворе разгребали в прошлом году.
- Отличная работенка для высококвалифицированных специалистов по искусственному интеллекту. Так и представляю себе респектабельного зав. лаба c вилами наперевес по колено в….
- Ты что, против помощи города селу? – на взводе задал риторический вопрос Антон, верно догадываясь, что придется помучиться ещё как с этим новым кадром.
- Не то чтобы очень, - сказал раздумчиво Фомичев, – но, ты правильно догадался, коллективизация не пройдёт малой кровью.
- Как это, позволь спросить? Погоди пока заполнять бланк.
- Природу я, конечно, чту. И физический труд – тоже. Так что я лично – за. Вперед – на мины. Хоть сейчас. Только один маленький нюансик – с чего это колхозникам за ударную работу мотоциклы да машины дают, в то время как ниишники да студенты из колхозных полей весь сезон не вылазят, торчат на полях, как репы?
- А ты, я вижу, философ, - с укоризной сказал Антон. – А нам бы хотелось наладчика. Ладно. Давай анкету. Всё заполнил? Молодец. На сегодня свободен. А завтра – в бой, готовься к полноценной работе.
- Ага, так сразу и начну, вот только пройду курс молодого бойца. Адьё, товарищ начальник, - сказал Фомичёв и вышел из лаборатории.

Фомичев ушел, оставив, однако, о себе не самое приятное впечатление. Вообще-то, чем-то он напоминал Антону его самого в юности. Да, таким же вот строптивым, с вывертами, был и он сам, когда десять лет назад пришел молодым специалистом в это КБ. Конечно, ему тогда чертовски повезло. Такие руководители, как Быстров, на дороге не валяются. Но закавыка в том, что Быстров не умел идти в ногу со временем. Он как бы и вовсе не ощущал пульса жизни, вот в чем дело...
Однако, время романтиков - идеалистов уходило навсегда. Это его упертое нежелание видеть реальность, когда она к тебе просто в глаза лезет, было не просто анахронизмом, но уже где-то на грани идиотизма.
Антон Бывалов считал себя прагматиком, вовремя излечившимся от детской болезни левизны и романтического дурмана. Он умел жить рационально, с пользой, и этим своим качеством чрезвычайно гордился. Однако, финал Быстрова был столь не презентабелен, что даже его прагматичная душа содрогнулась. Быстрова ломали мощно, но не сломили. Таких нужно только уничтожать. Значит, наверное, есть что-то такое, что выше, важнее его такого понятного счастья? И «правильный человек» - это не так уж примитивно?
И он, временно выбитый из колеи прагматик, нет-нет да и начинал задумываться о пользе голого рационализма в деле неукротимо надвигающегося прогресса.
С уходом Быстрова, - его просто нагло вытолкнули, выперли из собственной же темы, - всё как-то сразу пошло наперекосяк. Сначала они, его подвижники, те, кто уцелел, пригнувшись, приспособившись, примкнув, ещё двигались довольно успешно какое-то время по инерции, обсасывая некогда щедро разбросанные по умам идеи того же Быстрова, но вскоре повсеместное торможение стало устойчивым и грозило вот-вот перейти в сокрушительный застой.
И дело фактически встало.
Их разработки претендовали на высшую категорию, институт мог получить статус академического, но эта перспектива так и осталась мечтой в сослагательном наклонении.


Глава 6. ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ИНТЕРФЕЙС

- А если завтра война? – грозно вопрошал на проходной человек с повязкой, сурово сдвинув мохнатые брови на переносице и обращаясь к запаздывающим и припозднившимся сотрудникам КБ. – Угроза номер один. Восемь трид-цать од-на! – выкрикнул он по слогам.
- Я готов.
- Хоть счас – в бой.
- Наливай!
Фомичев решительно протиснулся к вертушке.
- Стоять. Ты кто такой? – преградил дальнейший путь дежурный.
- Это наш, - подтолкнул Фомичева тот самый тощий брюнет, с которым они вчера в курилке перекинулись парой задристых реплик.
- Ладно, проходи, в список всё равно занесу, там разберутся.
- Ой-ё-ёй, чтой-та будит? – заскулил брюнет, протискиваясь через вертушку вслед за Фомичёвым.
- А ты, Филипп, лучше помолчал бы в тряпочку, второй раз за неделю опаздываешь.
- Ну и?
- С заказов снимут, - ехидно сказал дежурный и мощно гаркнул: Восемь тридцать две. Остальным – прогул. Все из проходной, живо! Кому говорят, освободить помещение!
- Фу ты! Освободить – это ещё ладно. Хорошо, не расстрел.
- Выходи и ты, болтун, чего зря стоять? В ногах правды нет.
- А я что, стою и стою. Кому-то мешаю, что ли?
- Не то чтобы сильно мешаешь, Митёк, а вот природу загораживаешь, это факт.
- Караул! Меняю своё право на свободный труд на ваши обязанности его ущемлять!
Проверяющий, взбодренный воплями тщетно рвущихся на трудовую вахту, начал с энтузиазмом выталкивать из проходной всех, кому был назначен прогул.
Проходная гудела пчелиным ульем – в последний раз!
Ну, в самый последний!

Шла очередная профкомовская проверка. К новым строгостям уже привыкли и приспособились. Опоздание на одну, а тем паче – на две минуты чревато тяжелыми последствиями, вплоть до занесения прогула в ведомость, но чаще грозились «заказов лишить», «снять с соцсоревнования» и прочее. А вот опоздание на полчаса, а ещё надежнее – на целый час, проходило никем незамеченным, если, конечно, шеф отсутствовал на месте, а в коллективе вовремя отслеживали стукачей.
Фомичев прошел вслед за Филиппом, тот кивнул ему в знак приветствия, и они, жадно докуривая на ходу, поспешили в лабораторию. Увидав на горизонте проверяльщика, дружно забычковали курево и, с воплем: «Ребята, прикройте!», живо юркнули в открытую дверь с табличкой «Автоматизированные системы предварительного класса». До своей лаборатории оставалось ещё целых пол-коридора.
Лаборатория Бывалова занималась разработкой автоматизированной системы пятого поколения – биокомпьютера серии «Биола».
- Наскоро могу ввести в курс, - покровительственно сказал Филипп, воспользовавшись временной отсрочкой начала трудовой вахты.
Фомичев поднял бровь и, не без ехидцы, сказал:
- Легко вошёл бы и сам, но лучше не надо. Со вчерашнего дня я твёрдо решил вести традиционно правильный образ жизни. Ты по-простому скажи, но без трёх слов, без спешки, не блох же ловим, в самом деле.

Филипп скривил губы, но от ответной ехидной реплики воздержался и начал объяснять:
- Все блоки системы на биологических рельсах. На входе датчик зверской чувствительности – чует одну молекулу. Сечешь?
- Врубился. Гони дальше.
- Так вот…

Когда проверка закончилась, они благополучно добрались до своей лаборатории. Все, кроме Антона, были на месте.
- Вот интересно, что ж она, Биола, с этой молекулой делает? – спросил Фомичев, разглядывая схемы, развешенные по стенам лаборатории.
Филипп, указывая на схему соединения молекул, спросил:
- В биологии ты как?
- Получше, чем в китайском.
- Ну, ладно, я по-простому. Дело в том, что молекула белка, если её свернуть, это обычное твердое тело. И механика у него такая, как у эбонита. Различаются эти тела только упругостью в различных направлениях. Понял?
- Какой вопрос. Ну и? – вальяжно прохаживаясь вдоль схем, сказал Фомичёв.
- Ну и вот, если этот белок присоединить к специальной подложке из бумаги или стекла, всё равно из чего…
- Ага, ясно, можешь отдыхать. Тогда получится что-то вроде датчика. Потому что другая молекула, которая прицепится на входе, расширит это устройство.
- Послушай, – сказал не без удивления Филипп, - с чего это ты такой догадливый?
- Да как-то мамка с пьяной радости на головку уронила, что-то там и коротнуло, до сих пор искрит. А что тут такого специального? Не обижайся, чувак, не всем же быть такими прямыми, как телеграфный столб, – скромно ответил Фомичев. – Всё просто, как репа. А это что? – спросил он, указывая на небольшую темно-серую тумбу.
- А это мозг Биолы – процессор. Анализ и синтез всей информации, - изрек Бывалов, быстрыми шагами входя в лабораторию. – В перспективе наша Биола будет конкурентоспособна на мировом рынке и получит законные преференции перед самыми мощными цифровыми ЭВМ лидеров мировой отрасли. Пока у нас быстродействие - всего три-четыре сотни операций в секунду.
- А у цифровых? – спросил Фомичев.
- Больше миллиона, - скзал Антон, усаживаясь за свой стол.
- Уже заинтригован.
- Это хорошо, Фомичев. Вникнешь в биологию – дело пойдет. В живом организме информация передается автоволновыми колебаниями с небольшой скоростью – получается в среднем продвижение около миллиметра в секунду. В пересчете на цифру – около миллиона операций в секунду. А теперь посчитай возможное быстродействие, если у тебя, к примеру, есть квадратный миллиметр пленки.
- Я, как простой крестьянин, так представляю - усадить на эту пленку можно больше миллиарда белковых молекул. А если при движении плоской волны по такой пленке в секунду будет происходить миллиард переключений, то быстродействие получится суперофигенное, и это ещё слабо сказано. Ну, ребята, вы – гении. Я пошёл, мне здесь не место…

И он направился к выходу.

- Стой, стрелять буду! – крикнул Филипп, хватая Фомичева за рукав. – Мы – гении, но не гордые. Оставайся, берём на поруки.
- Уговорили. А это что? – спросил Фомичев, указывая на другой блок, рядом с процессором.
- Это память компьютера.
- Догадываюсь, тоже белковая.
- Ну, ты точно вундер-киндер, - одобрительно похлопал Фомичева по плечу Филипп.

Антон уже сидел на своем месте и без особого энтузиазма поглядывал на них. Филипп его особенно сегодня раздражал. Он его откровенно недолюбливал.
- Польщен, - скромно ответил Фомичев. – Так что там дальше, если не секрет?
- Можно просветить новобранца? – на всякий случай спросил Филипп у Антона. (Тот кивнул.) – Обезвоженный белок может как бы останавливаться на определенной стадии какого-либо цикла. Фотохимического хотя бы… Сечешь?
- Ага! Получается как бы фотография. Сохраняется всё, что на ней записано. Угадал? – сказал Фомичев с азартом.
- В точку.

В лаборатории установилась мрачноватая тишина.
- То есть, имеем фоторегистрацию?
- Точно, - кивнул Антон. – Эти молекулы легко кристализуются.
- Точно, - подсел к нему Фомичев и стал что-то чертить карандашом в блокноте. – Это же готовая пленка с шагом решетки в сорок ангстрем!
- Если на неё подействовать лучом лазера, она поменяет цвет, так мы получаем микроэлемент оптической памяти. Какая ёмкость, по-твоему, получится? Ты как с битами?– спросил Антон, надеясь хоть на этих расчетах засыпать Фомичева.
- Как-то не очень, но попытаюсь. Ну, примерно миллиарды бит, - ответил тот, усиленно морща лоб.
- Опять угадал. На диске из такого фотоносителя размером с обычную пластинку можно записать целую городскую библиотеку.
- Впечатляет. Задумка у вас гениальная.
- Задумка гениальная, да вот в кадрах текучка. Филипп, так ты ходишь?
- Думаю, - ответил Филипп Антону, и посмотрел на Фомичева, тот незаметно показал кулак.
- Думать – полезно. Раз уж ты в процессе, то, будь добр, обмозгуй эту свежую идею в нерабочее время. А сейчас подумай о том, чем занять Анатолия, чтоб и польза была для общего дела, и чтоб ему по силам. На два месяца под твоё начало. Согласен? ( Филипп пожал плечами.) А я на другую территорию. Через часика два буду. Записывайте звонки.
- Будь спок, Антон! Всё будет в полном порядке! – мгновенно оживились до сих пор молчавшие по углам сотрудники.
Едва за Антоном захлопнулась дверь, в лаборатории начался самый настоящий веселый бедлам. Забегали, засуетились, кипел чайник, пуская в потолок широкую струю пара, кто-то, у кого был пропуск с зеленой полосой (целый день можно беспрепятственно ходить туда-сюда) побежал за вкусными плюшками и ватрушками в «комсомольскую» булочную (там работала молодежная бригада, которая, в порядке эксперимента, взяла на себя повышенные обязательства – не воровать продукты). Из соседнего отдела уже принесли свежий «Огонёк» с прикольным кроссвордом.
По всему было видно – они умели ценить каждую минуту свободы.
И только один сотрудник лаборатории «Интеллектуальные системы» не принимал участия во всей этой оживленной, почти праздничной суете. Часто моргая короткими белесыми ресницами, он бессмысленно повторял один и тот же риторический вопрос: «Может, поработаем для разгона, а, ребята?»
Вся его фигура, невысокая и компактная, словно придавленная к земле повышенным чувством ответственности, выражала одно-единственное желание – пробудить совесть у коллег, пока эта эфемерная субстанция окончательно не усопла. В его круглых серых глазах, казалось, навечно застыло отчаянное выражение (какой это кошмар – стремиться сделать хоть что-то, отлично понимая при этом, что делать, что бы то ни было, абсолютно бессмысленно и бесполезно).
Похоже, к этому рефрену здесь привыкли и потому ответили на его воззвание язвительно:
- Ты, Топорков, опять высунулся? Небось, со вчерашенего пьян как фортепьян? Успокойся, охолонись, минимум сдал и законно расслабляйся. Право имеешь. Работа – не дикий зверь. В лес не свалит.
- Ребя, надо ж тэзэ составить! – нудил Топорков. - К обеду просили.
- К обеду, неутомимый наш труженик, только клинические идиоты техническое задание просят, а нормальные инженеры - хорошую отбивную! – нравоучительно заметил коллега по имени Митек, искоса поглядывая на Филиппа. – Всех прошу на рюмку чая. Сахар сами кидайте, и чтоб Сытин по десять кусков не трескал!
- Ребята! Просили же…
- Адзынь, Топорков, ей же богу, утомил.
- Потом сами будете жаловаться, что условий для работы никаких…
- Это ты правильно подметил, Топорков, - поддакнул ему солидный и молчаливый Сытин. – Как тэзэкнется, так и тэукнется.
Дружно хохотнули.
- Ну, Сытин уже шутит, это что-то! – отметил Филипп, засыпая в свой стакан ненормированное количество сахара.
- Технические условия – это уже работа шефа. Он и должен составлять, - подсуетился Митек.
- Так просили же…
- О, господи, вот смола! Возьми «рыбу» и сделай по ней тэзэ. Что зря мозги сушить? Каждый квартал одно и то же. А потенциальная безнадежность, как точно подметил наш новый коллега, (тут Митек сымитировал аплодисменты в сторону Фомичева) – дело вечное и безнадежное. Так что, Топорков, давай к столу, пока все ватрушки не съели.
После этой, такой привычной, перепалки они принялись за чай. Подсел к столу и Топорков. Фомичев молча наблюдал за компанией.
- Ну, давайте поближе знакомиться, - сказал Митек, поймав одобрительный взгляд Филиппа. – Митёк. Очень гад.
Он наклонил голову и протянул руку лодочкой Фомичеву
- Не въехал.
- Митек рад, что ты к нам присоединился. Влился, так сказать, в наш дружный коллектив. Мы все рады по этому поводу.
- Не совсем ясно – почему, - пожал плечами Фомичев. – Знакомиться, так знакомиться. Анатолий Фомичев. А где моё рабочее место, хотелось бы знать?
- Садись пока здесь, - показал на свободный стул у заваленного всяким хламом лабораторного стола Филипп. – Временно отсутствует одна наша сотрудница.
- Ирина Ванна! – подсказал Митек. – Антонова супружница. Любовь законная, заоконная…
- А где ж она, эта... Рина Ванна? – спросил Фомичев, вставая со стула.
- В секретном отпуске, так сказать. А что это ты так всполошился? Сиди, это надолго. Укрепление основ пошатнувшегося семейного мироздания – это дело серьезное и продолжительное.
- Кончай, ребята, - снова принялся пробуждать совесть в коллективе Топорков. – А то наш новый коллега подумает, что мы все тут, как есть, моральные уроды. Шли бы курить, скоро Антон вернется.
- Топорков, курение снижает успеваемость, куда ты нас толкаешь? – заметил Филипп. – Не перечь коллективу. А покурить и точно пора пришла. Сытин, ты идешь?
- Кое-что доделаю и подтянусь, - пробурчал Сытин и полез в свой угол, осторожно переступая через провода, тянувшиеся прямо по полу.
- А что это у тебя, пусти на секунду, полюбопытствую, - сказал Митек и полез вслед за Сытиным.
- А мне можно? – спросил Филипп, вытягивая шею. – Ну и что это ты там химичишь?
- ЧЭ-ВЭ-ЭМ, вот что.
- Чэво-чэво, Кулибин ты наш?
- Частная ЭВМ. Вот чэво. Персонально моя. Ясно?
Сытин произнес эти слова под дружные аплодисменты. Фомичев тоже подошел к Сытину.

Теперь лабораторная комидрама развивалась стремительно и непредсказуемо.
- А смысл? – спросил Филипп, отталкивая Митька и подсаживаясь поближе к Сытину.
- Смысл очевиден. Пока вы там ваше общее чудо ваяете, я уже собственную персональную ЭВМ сварганю прямо на коленке.
Сытин включил тестер. Филипп театрально ударил себя в грудь кулаком и с вызовом произнес:
- Свою? Мою? Твою? Так ты всерьез от коллектива отрываешься, отщепенец несчастный?
- Он такой. Отщепенец. Непротивленец. Не наш настроенец, - начал загибать пальцы Митёк. - Видали? Персональный компьютер решил изваять.
- Нет, с этим надо разобраться, - серьезно изрек Филипп. – Как насчет премии, так ты первый возникаешь? А как в общее дело свой вклад внести, так тебя нет? Нет, вы видели, товарищ коллектив? Персональное дело тебе точно обеспечено.

Филипп носился по лаборатории, два раза запутался в проводах, опрокинул ящик с электродами, наконец, уселся на место Антона. Фомичев, однако, заметил, что и серьезный, унылый Топорков едва сдерживал усмешку, подрагивая плотно сжатыми губами. И только Сытин сохранял полную невозмутимость.
- Простой расчет, - пояснял он, продолжая работать над своей системой. – Минута машинного времени стоит двадцать копеек. Во как станешь свои личные копейки считать, так сразу мозги заскрипят – стоит ли лишний раз ээвээмку гонять методом тыка, не просчитав заранее алгоритм.
- А что, - вступил в разговор Топорков. – Экономический эффект на лицо. Свои гривенники каждый считает с удовольствием.
- А чужие, то есть, государственные, - с отвращением, - поддакнул Митек. – Скорей в штаб соцсоревнования – забьем новшество, пока идею персонального компьютера враги не перехватили! Титанический вклад в бесхозную государственную экономику. Кто у нас главный по КСУКП?
- Софья Васильна, как всида. Едина во всех лицах, совсем упахалась, старушка наша. На седьмой десяток перевалило, - сказал Сытин.
- Только милейшая эта старушка никак не усечет, что по правилу Лапиталя коэффициент эффективности, в нашем случае, дает полную неопределенность, - сказал Филипп, беря кусок мела и что-то записывая на доске. – Вот, ноль, деленный на ноль. Неопределенность в чистом виде. Ноль нарушений на ноль достижений. Таковы итоги прошлого квартала. А нам последнее место влепили! За что, спрашивается? На каком основании, если налицо – полная неопределенность? Ловите? А что есть неопределенность? Это весьма глубокое понятие. И совершенно неизученное. Ну, съэкономим мы фонд затрат, и что? Нам срежут премию. Действует чудесный экономический принцип – чем больше истратил государственных денег, тем больше тебе заплатят! Растратчик – самый высокооплачиваемый субъект нашей экономики. Я прав или не прав? Молчите? Понятно - не боитесь, но опасаетесь. Митек, а ты что молчишь? Проинтегрируй четко – что нам выгодно в этой ситуации?
- Активно разбазаривать фонд затрат!
- Молоток. Если, конечно, не хотим, чтобы премия пришла в упадок.
- А давайте Толяныча выдвинем по этой линии! – предложил Митек. – Он у нас пока один неохваченный.
А не припоручить ли ему подшефных школьников? Пусть организуем хотя бы кружок «шаловливые ручки».
- Или «шаловливые хвосты», - в тон ему сказал Фомичев, подходя к столу.
Он взял схему и стал её изучать.
- Ой-ё-ёй! Брось, а то уронишь! – заверещал Митек, выхватывая лист ватмана из рук Фомичева.
- И, правда, причем здесь хвосты? – спросил Филипп, в свою очередь, отбирая схему у Митька.
Филипп нервничал - впервые он оказался в непривычном для него положении – инициатива, как песок сквозь пальцы, уходила из рук. Этот новенький – не такой уж простак.
- А что это, по-твоему? – сказал Фомичев, указывая на левый угол схемы. – В чистом виде, кошкины хвосты. Кроме того, номинал нигде не стоит. Здесь, здесь и вот здесь. Где, спрашиваю?
- Что где? - придурочно вертя головой и озираясь, сказал Митёк.
- Номинал, сэр. Где, говорю, номинал, а? Это не схема, а настоящая лажа.
Только сопение страдающего гайморитом Топоркова нарушало жуткую тишину. Первым сдался Митек.
- Долго молчал. Накопилось, - сказал он, откашлявшись в кулак.
- Вали, - дал отмашку Филипп.
- Есть девиз - ускорим эволюцию, так сказать. Досрочно превратим хвосты в конечности! - пафосно выкрикнул он. - Ну, как? Справимся?
- Мы-то справимся, а вот насчет тебя есть сомнения, - сказал Топорков и, подобно хорьку перед боем, надул щёки и как будто визуально увеличился в росте. – Прав Толяныч, ни черта в этих ваших схемах не поймешь.
- Всё! Полный финиш. Или мы сейчас же садимся за горячительное, или революция не за горами, - решительно сказал Филипп, наливая себе чаю.

Все устроились вокруг лабораторного стола, даже Сытин выбрался из своего медвежьего угла.
- Булки берите, теплые, - услужливо предлагал Митек.
- А можно мне булку с маком? - попросил повеселевший Топорков.
- Может, тебе и батон с героином? – спросил Филипп.
Митек, сощурив глаза, вежливо улыбался. Потом, поставив стакан на ладонь, осторожно отхлебнул из него.
- Хх... Ништяк.
- Ладно, парни, кончай выделываться. А вдруг Толяныч подумает, что попал в палату номер шесть, а не в отдел интеллектуальных систем попал, - сказал Топорков примирительно.
- Что-то наш стахановец развыступался нынче, - сказал Филипп.
 – Не иначе, к дождю, - сказал Митёк, снова с наслаждением прихлёбывая чай. - Однако, народная мудрость гласит: «На каждого Топоркова найдется свой Бывалов».
- Почему – найдется? Классика дает другой вариант – наедется или – наедет. Бывалов наедет на Топоркова.
- Это же блатняк типичный.
- А ты что думал? Блатняк не вчера придумали. Блатняк живет в веках. Живет и побеждает. И время от времени выплывает наружу, формирует определенный тип сознания. Сейчас как раз такая историческая полоса. А Топорков уже и скис! Посмотрите на него!
Топорков понуро направился к своему прибору, взял паяльник, приладился к монтажной плате.
- Митёк, сшиби малость накал, - дал указание Филипп.- Не углубляй трещину в коллективном сознании.
Митёк услужливо кивнул.
- Новость. У меня меланхолия, - сказал он медовым голосом. - А почему? Все мы «подбывальники», такая наша участь, и что? И Сытин – самый-самый. И ничего так себя самочувствует. Вот сидит в своем углу и отлаживает программу на чэвээмке.
- Кому-то мешаю?
- Ни боже мой!
- Ладно, Митек, забыли, - вмешался в перепалку Филипп. – Может и правда поработать? А то что-то в сон после чайку потянуло.
Все замолчали и разошлись по своим местам. Топорков подсел к Фомичеву и начал подправлять раскритикованную схему.
- А другие схемы посмотришь? – спросил он Фомичева, когда выправление «хвостов» было, наконец, закончено.
- С души воротит, - сказал Фомичев, бегло взглянув на бумагу. – Нужна химчистка.
- Дай и мне! Пусть и я поотвращаюсь! Какая гадысьььь! – подскочил к ним Митек и тут же состроил ужасную гримасу.
- Брысь отсюда, бездельник кипучий, - отогнал Митька озлённый Филипп. - Все от винта! А ты, умник, чокнутый на свежем воздухе, что сидишь в пень?
- Вот! И я об том же! Травкой обкурился. Травкой... От коллектива ничего не утаишь, – снова встрял Митек.
- Типа того, - ответил мрачно Фомичев, продолжая, однако, сосредоточенно водить карандашом по схеме.

Филипп заметил, как у Фомичева побелели костяшки пальцев правой руки.

- Да...Неподдающийся товарищ.
- А может, поддастся, если хорошо поддать?
Митек мелким бесом вился вокруг Филиппа. Фомичев продолжал править схему.
Филипп подошёл ближе.
- А ты, новенький, вижу, с претензиями. Нехорошо. На вскидку простачком смотришься. Обманулся. Да простит меня коллектив.
Фомичев посмотрел на Филиппа и сказал без всякого пафоса:
- Я пришел сюда работать. Именно этим и намереваюсь здесь заниматься в обозримом будущем. Ещё есть вопросы?

Филипп не сразу ответил.
- Постой, постой, я что-то не врубаюсь. А мы что, по-твоему, здесь делаем? Курортное лечение проходим? Вот Митек, надорвал интеллект на работе. Инвалид крайней группы заумственного труда. Теперь у меня в подсобке. А ведь не чета кой-кому. Кандидат! Митек, тебе что, плохо под моим началом?
- Очень гад, очень гад, быть под вашим-с началом! – закивал головой Митек.
- Ты что, картавый или и впрямь полудурок? – спросил Фомичев, вставая со стула.
- С чего взял? Может, я так выражаю протест против общества отупения. Может, по жизни, я такая же дрянь, как и ты, – заверещал Митек, на всякий случай, отскакивая в дальний угол.
- Вижу, кандидат спешит стать доктором. По собственным травмам, - угрожающе сказал Фомичёв.
- Ой! Осциллограф потух! – выкрикнул Митек из безопасного далека. - Какая незадача!
Фомичев подошел к установке, на панели которой серебрилась надпись «Биола-1», слегка коснулся клавиш терминала.
- Заземлен? – спросил он, глядя на мертвый экран и проводя пальцем по толстому слою пыли на стекле дисплея.
- Какие проблемы? – сказал Филипп. – Тебе надо, ты и заземляй. Ногами в батарею, головой – в двести двадцать.

Фомичев резко повернулся к нему.
- Послушай, дон Педро, и где-то даже Кабальеро! Ещё одно выступление не по делу…
- Понял. И система заработает автопуском.

Филипп не выглядел смущенным. Он взял кусок проволоки, ловко присоединил к зачищенному участку батареи и мигнул Митьку.
- Прошу-с! – поклонился Митек.
- Документация на систему где? – спросил Фомичев.
- Вот, - сказал Топорков, вытаскивая из ящика своего стола толстый журнал в коленкоровом переплете.

Филипп, Митек и Сытин молча наблюдали за ними. С улицы доносились мерные, гулкие удары – будто отбивали склянки на корабле.
- Наутилус обшивают, - пояснил Сытин.- Теперь будем сидеть, как в скафандре.
- Защита – суперкласс. Вот только вопрос – от кого? Все враги – издеся, вовнутри. – Конечно, бывают и хуже конторы, однако наша – в исключительном упадке.

Митек услужливо захихикал.
- Ну, ребя, вы даете, время перекура, а мы всё пашем! - нарочитым тенорком сказал Филипп. - Скоро дымиться начнем. А ну, пошли. Курилка ждет. Нельзя нарушать устойчивые традиции, во всяком случае, так резко.

В курилке висело густое сизое марево.
- Да. Ну и подарочек нам подкинули, - сказал Филипп, доставая «Яву».
- Типа того, - поддакнул Митек, услужливо чиркая спичкой.
- Сытин, а ты что молчишь? Как всегда – никакого мнения? А ты сгоняй за Фомичевым, потолкуем о жизни, обмозгуем утреннюю разминку, так сказать - кивнул он Митьку.

Митек проворно удалился.

- А может, зря Толяныча достаем? – спросил Сытин.
- Может, и зря, - неожиданно серьезно ответил Филипп, раскуривая вторую сигарету. - Но! Милый друг ты наш сермяжный, не слишком ли скоро новенький стал для тебя «Толянычем»? – ехидно спросил
- Вот такие мы гадские ребята! – подскочил Митек.
- А где новенький? Почему не позвал?
- Я звал, чесслово, Филипп!
- И что?
- Молчит, как рыба об лёд. В схеме с этим штрейкбрехером колупаются и гласу народа не внемлют. Интеллектуальным интерфейсом обалдевают, в то время как родной коллектив спивается в курилке. Кстати, как насчет рюмочки кофейку? Проглотить горький ком, чтоб не стоял в горле.
- Утомил ты меня, Митек, искренне говорю, утомил однообразием мышления, - сказал Филипп, доставая из пачки последнюю сигарету и тут же ломая её. – Вот так незаметно наступает ледниковый период. Да и здоровье в упадке, туберкулез в анамнезе. Впереди маячит... Что? И сам не пойму.
- Ты чё, Филипп, андеграунда начитался, совсем без энтузиазма? – спросил Митек, ласково заглядывая ему в глаза.
- Кто? Я? – встрепенулся Филипп, отбирая сигарету у Митька и жадно затягиваясь.
- Ага, ну не Пушкин же. Или там Сытин какой. Да, ты..Что не в тонусе?
- Шутишь, парниша, я, как всегда, живее всех живых. Но вот с вами дела, я вижу. Новенького – в каратнин. Понял?
- Счас сделаем. Как скажешь.
- Тогда пошли глянем.
- Ты правильно употребил?
- Что?
- Гласные.
- А.
- Да не «А», а «Я». Так глянем или гульнём?
- Стой. Смотри, что-то новенькое подвесили.

В проходе рекреации установили кабинку с видеотелефоном. Специальная линия была частью разработок по автоматизации телефонной связи и срочно соединяла в режиме интерфейса со всеми жизненно необходимыми центрами, номера которых были вывешены над кабинкой. Все желающие могли испробовать новую систему лично и осссставить свой отзыв.

- Ну что, попробуем?
- Давай ты, не бойся, больно не будет.
- Во! Позвоню-ка я в Кащенко.
- А что, надо?
- Просто интересно.
- Тогда пусти, лучше я. Я за друга болею. Алле, алле.
- Громкую связь не забудь включить.
- Есть.

На экране появилась весёлая заставка, и хорошо поставленный голос диспетчера торжественно посоветовал использовать кнопочный режим:
-…Если у вас навязчиво-конвульсивный психоз, нажимайте кнопку 1 до наступления спазма.
- Если у вас раздвоение личности, нажмите одновременно кнопки 2 и 3.
- Если у вас мания преследования, то нам известно, кто вы на самом деле и чем занимаетесь в свободное от работы время. Оставайтесь на линии, и мы безошибочно установим, откуда вы нам звоните. Если вы страдаете галлюцинациями, нажмите кнопку 4, и вам и только вам привидится по левую руку голая женщина.
- Если вы шизофреник, попросите её, если она ещё не скрылась и не арестована милицией, нажать для вас кнопку 5.
- Если у вас депрессивный психоз, нажмите на все кнопки сразу или, совершенно неважно, на что вы будете нажимать, ничего от этого не изменится, вы абсолютно безнадежны, и даже мы бессильны вам помочь.
- Если вы страдаете от комплекса застенчивости, оставьте сообщение после сигнала, или во время сигнала, или до сигнала, это совершенно неважно, его всё равно никто считывать не будет.
- Если вы страдаете пароксизмом жадности, застрелитесь немедленно и не кладите трубку на рычаг, звонок платный, сто рублей секунда.
- Если у вас заниженная самооценка, ждите на линии, потому что сейчас наши специалисты заняты клиентами, несомненно более достойными, чем вы. Ждите ответа… ждите ответа… ждите… ждите...».

В лаборатории были только Топорков и Фомичев. Антон ещё не вернулся.


- Не бери в голову, они ребята нормальные, так иногда, дурят от скуки, себя показывают, - говорил Топорков прилипшему к схеме Фомичеву, - познакомитесь поближе, сам увидишь.
- А разве я что? – не стал возражать Фомичев.
- Ты, извини, конечно, и сам немножко виноват. Круто начал. Не задирай мужиков, они всё-таки здесь старички. А ты – новенький. Войдешь в коллектив, своим станешь, тогда всё путем пойдёт.
- Понимаю. Не дураки парни, вон какую установку отгрохали. Но малость сошли с рельсов, очень похоже. А от скуки на ум лезет всякая глупость. Кто мешает работать? Работа ведь вот она – есть!
- Всё не так просто, ты ещё не въехал. Понимаешь…
- А вот и мы, - бодро сообщил Митек, распахивая дверь лаборатории. – Интеллект исчерпался, и мы вернулись за подкреплением.
- Об чём звон?
- А вот Толяныч сетует, что не все у нас Софоклы с Демокритами.
- Зря в курилку не пошли, там новый автомат, системщики прикололись, такой текст забацали для автоотвтчика! Жалко, завтра снимут, только до Софьи Васильны дойдёт…
- И ещё кое с чего снимут. Например, с премии.
- Ой, Софьюшка Васильевна, опять вы! С чего так резко?
- А хулиганичить не надо.
- Ху – чего?
- Не чего, а кто. Кто есть ху, вот что Софью Васильну интересует. Правда, Софья Васильна?
- Ху – это вы, это итак ясно. И конкретно ты, Митёк. За текст ответишь. Уже три десятка телеграмм от возмущенных клиентов за какие-то три часа пришло руководству КБ.
- Ошибка! Ошибка ввода! Честно говорю, бес попутал.
- Ладно, КБ. А вот интересно, что там на номер КГБ накатали. Ой, не советую! - грозно сказала Софья Васильтевна.
- Простите нас, дураков. В самый последний раз. Ну, в самый последний!
- А что толку вас прощать, когда у вас пожизненно проблемы с головой?
- Если в умную голову западёт глупость, то со временем из неё может получиться неплохая шутка.
- В наши головы глупости не западают, они там живут постоянно и вегетативно размножаются.
- А кто виноват?
- Школа.
- Молчи, жертва пьяного зачатия. Никто кроме родителей. Последнее слово науки.

***
Фомичев, с места в карьер, включившись в работу, точнее, замкнув работу на себя, конечно, не мог не понимать, что полноценно работать с системой интеллектуального интерфейса ему позволят только тогда, когда он плавно впишется в систему личных отношений, уже сложившихся в этой лаборатории. Собака на сене, это называется - сами не работают, но и другим не дадут.
И что придется лавировать, он тоже понимал. Лавировать, преодолевая множество хитросплетений и препятствий, придуманных ленивым и нерадивым, выискивая наиболее безболезненный способ «вживляемости» в этот, не совсем здоровый, что видно не вооруженным глазом, коллектив. К тому же, все они старше его, а это повод, и ещё какой серьезный!
Конечно, можно пойти напролом, бить тараном, ввязываться в зубодробительные схватки по мелочам, но стоит ли того овчинка?
Взвесив все за и против, он, везде и всюду «свой парень», решил, что уступать захваченные с налету позиции не будет, а Филипп с его амбициями притерпится, если не совсем дурак. Проблема с Антоном. И здесь пока ничего не ясно.
В этой вотчине действуют свои законы, не им придуманные. Но эти законы, похоже, и самих членов коллектива уже не сильно устраивают. Скорее, они устроили бы Фомичева.
Вот в чем зерно истины!

Ясно, работа здесь, в лаборатории, которой руководит Бывалов, замышлялась мировая. Начав самообразование, Фомичев для разбега прочел десятка два книжек по специальности. Мечта о том времени, когда машина заменит человека, крепко засела у него в голове. На выставке робототехники он стащил несколько проспектов и всю ночь их разглядывал, но не роботы, а умные машины были предметом его фантазий. Машины, которые будут мыслить как человек.
Биола, над которой работали в лаборатории Бывалова, относилась в пятому поколению умных машин. Ещё в ПТУ он приборы с элементами автоматики называл по именам, которые сам и придумывал – «тупой», «умник», «головач»…
«Не иначе, будешь конструктором, вторым Королевым! - говорил мастер, дружелюбно хлопая его по плечу. – Одно плохо – не любишь учиться». – «Может, и буду, - неопределенно отвечал Фомичев, когда его хвалили за очередную удачную «железку». – Если захочу, конечно». Мастер смеялся густым добрым смехом и говорил не без иронии: «Захотеть-то ты может и захочешь, однако надо, чтобы ещё сто человек вокруг тебя тоже того же самого захотели. Тогда, может, телега с места и стронется. Одно хорошо, ты, парень, душу прибор понимаешь. Не всякому такое открывается».
В мастерской ПТУ у него была своя территория, отгороженная двумя фанерными шкафами и старым сверлильным станком. И ключ от мастерской у него тоже был свой – мог приходить по выходным и «химичить» под настроение. Однажды мастер спросил без обиняков: «А что насчет нежного пола? Как с личной жизнью – клеится? А то у меня племянница в простое».
Фомичев ничего не ответил, и, разобидевшись, два дня не показывался в закутке. А когда появился, вечером его ждала у проходной подружка их швейного. Больше о личной жизни его не спрашивали.

Здесь, в лаборатории Бывалова, ему, что назывется, вступило. Делов: в системе разобраться – раз, с э т и м и разобраться – два, и три - Вере доказать, кто же есть этот ху.
Умственные способности Антона он оценил в три балла – такую женщину из рук выпустил! Вера не стала придумывать историй, сказала просто – «бросил»…
Отношения с Антоном – отдельная статья. Лет восемь назад у него вышла история с одним взрослым мужиком. Доненавиделся! Девушка, из-за которой эта лютая ненависть вышла, бросила его не сразу, она ещё месяца три была с ним и гуляла на стороне, прицениваясь к новому взрослому кавалеру – при машине, холост, своя комната в квартире престарелых родителей.
Мастер тогда сказал: «Ты, парень, совсем с лица съехал. Обиделся на кого? Скажи, ребята накидают плюх. Без проблем. А то ведь жизнь одна, и сколько её – никто не знает».
Но всё это – вчера. Сегодня – иное. И это сегодня – ничуть не хуже, а может, и много лучше.
История с Верой – совсем не то, что было тогда, когда даже с моста прыгнуть хотел. Тогда он думал, что надо много денег, и всё образуется. А деньги он заработает. Не головой, так руками. И у него в кармане всегда кое-что водится. Но «всё» почему-то не образовалось. А то, что всё-таки образовывалось, очень скоро надоедало.

В обеденный перерыв Фомичев встретился с Верой в столовой старого корпуса, как и договорились. У неё был библиотечный день, а библиотека находилась в боковой пристройке, которая солидно называлась новым корпусом.
- Ну, как? – нетерпеливо спросила она, стряхивая канифоль с рукава его куртки.
- Погода стимулирует четырёхстопный ямб.
- Я серьёзно. Поладил с ребятами?
- Всё нормально, - хмуро ответил Фомичев, ощущая приступ острого голода. – Ой, как мы нарядились!
- А что, не нравится? – улыбнулась Вера, любуясь своим отражением в буфетной витрине и наблюдая за тем, как Фомичев разглядывает её новую сиреневую блузку из плотного шелка, с большим белым бантом на груди.
- Мне не нравится Антон, вот что, поняла? – неожиданно грубо сказал он.
- Что Антон? Он хороший специалист. Да вы с ним едва знакомы!
Хороший! Самое оно. Такой шаляй-валяй в лабе развел! Начальничек…Анатолий сплюнул.
- Послушай! Не слишком ли? День ещё не кончился, а ты уже Антона приговорил. Неприлично это, понимаешь? Пришел на новое место и уже командуешь! По-твоему должно быть, так? Думаешь, ребята глупее тебя? Тебе не стыдно? А Филипп? К нему-то чего цепляешься?
Но Фомичеву стыдно не было, он ещё больше раззадорился от Вериных слов. На них смотрели, кое-кто посмеивался.
- Нет, мужики не совсем идиоты, согласен, но и специальными умниками их трудно назвать, этих твоих любимых коллег. Но и я не круглый идиот, сама понимаешь.
- А Филипп? Ты не знаешь, сколько он сделал, чтобы сохранить направление!
- Понял. Нормальный мужик. Усекла? Всё, хватит. Жрать хочу. Давай по комплексу дернем.
И они взяли два комплексных обеда - борщ, макароны по-флотски и компот.
- Как с документами? – спросила Вера, когда обед закончился.
- Вчерась пробежался по столоначальникам. Вроде всё.
Ну и ладненько. А на ребят не обижайся, симпатичный народ. Сам увидишь.

После работы они договорились встретиться в садике, напротив проходной.

Когда Фомичев вошел в лабораторию, Антон был на месте, и все уже сидели за своими столами и что-то писали на листках-форматках.
- Давай и ты включайся, - сказал Антон, протягивая Фомичеву голубой листок.
- Это чего?
- Бланк соцобязательств. Вон у Филиппа посмотри, что писать.
- Не возражаешь? – спросил Фомичев, подсаживаясь к своему недавнему оппоненту.
- Ну, можно так, например: «Обязуюсь подать не менее двух заявок на изобретение и получить не более трех отказов». Или так….
- Ой, а справится? – шепотом спросил Митек, спешно исписывая свой бланк с обеих сторон.
- Коллектив поможет, - тоже шепотом ответил Филипп и перекрестился.
- У вас что – все с уклоном? – спросил Фомичев, изучая список обязательств Филиппа.
- Через одного, - ответил тот. И каждый второй – спец по высшему разряду. А я так лучше всех, понял, салага?
Подошел Антон, взял соцобязательства Филиппа.
- Что берем? Всего-то?
- А нам лишнего не надо. Пусть и другим что-нибудь достанется.
- Какой ты, однако, подельчивый, - ехидно сказал Антон, складывая бланк Филиппа пополам. – Ну, а у тебя, Фомичев, что? Пусто? Так, так…
- Пока ничего не буду брать.
Антон задумчиво почесал переносицу.
- Так нельзя. Давай пиши так…
- Я же сказал – ничего пока писать не буду. Потом напишу.
- Что-то я тебя не понимаю. Ты – техник-наладчик, отрабатываешь свой первый день. Я – твой непосредственный начальник. И ты мне говоришь – не буду?
- Так это же формальность, пустая формальность, - подошел к Фомичеву Топорков. – Напиши хоть что, какая разница? Спиши вот хоть у меня.
- Я же ясно сказал, лажу лепить не буду, напишу потом, когда разберусь, - тихо сказал Фомичев, отодвигая листок Топоркова.
Митек громко хмыкнул.
- Ну что ж, потом так потом, - неожиданно согласился Антон, возвращаясь за свой стол. – У каждого свои фокусы. Вот и работай с таким коллективом. В конце концов, тебе ещё придется выдержать испытательный срок. Ладно, ребята, подсаживайтесь.
Митек торопливо вскочил, опрокидывая стул, поставил его на место и сам устремился к Антону. Сытин, незаметно сунув «лё ливр де пош» под свитер поспешил за Митьком. Топорков долго и неуклюже собирал бесчисленные схемы протоколы, прихватил с десяток плат и весь этот скарб, со словами «извини, надо всё обсудить», вывалил на стол Антона.
- Всё? Или ещё кой-какое сырьё для дебатов в углу завалялось? – спросил Филипп, преувеличенно внимательно осмотривая рабочее место Топоркова и усаживаясь поближе к выходу, бормоча при этом: Сколько можно одно и то же мусолить?
- Пошли дурака богу молиться, так он и стенку лбом прошибет, - преданно гдядя в глаза Антону, с чувством изрек Митек.
- Давай и ты, втягивайся помаленьку, а то, вижу, совсем затосковал, - позвал Антон и Фомичева.
Фомичев подошел, сел рядом с Топорковым.
- Разобраться бы сначала…
- Мы не против! – сказал Антон, подмигивя Митьку.
- Разбирайся, а мы уж тебя как-нибудь соберем. Обещаю. Честное пионерское! – сказал Филипп, широко зевая.
Митек восторженно захихикал.
На этот раз Фомичев промолчал.
- До чего, смотрю, народ разборчивый стал, - сказал Сытин. – Будь попроще, и народ к тебе потянется.
- Ладно, ребята, приехали, - решительно сказал Антон, выкладывая перед собой список технических заданий. – На следующий месяц такой расклад. Топоркову самый ответственный участок – общая структура. Коррекция долговременных запоминающих устройств – диски и контроллеры, - Антон разогнул палец по-американски – из ладони мизинец. – Раз. Постоянные и оперативные запоминающие устройства – два. Ну и ввод информации с дисплея – это тоже ты.
- Не слабо так, - покачал головой Филипп, уморительно гримасничая. – Просто ген. конструктор Топорков. Ничего звучит, а?
- Ты, Филипп, остаешься на дисках, - сказал Антон, поворачиваясь к Филиппу. – Хранение информации о функциях всей системы, доступ к системному диску с клавиатуры. Можно ещё и постоянные запоминающие устройства подкинуть, если мало. Так сказать, профилактика нагрузкой в свете твоего скорейшего ухода.
- Не буду я брать эти проклятые ПЗУ, - тут же оживился Филипп, подсаживаясь к Антону поближе. – Вон, видите? – Он указал на гору плат, которые лежали перед Топорковым. – В печенках они уже сидят! Пусть Топорков с этими чертовыми ПЗУ и колупается. Ему сильно нравится, надо полагать.
- Ты прав, Филипп, на проблему надо смотреть объёмно. И не закапываться в деталях, - сказал Антон, пробегая глазами остальные пункты ТЭЗЭ. – Блок визуализации дадим Сытину. Сытин, ты как?
Книжка шумно шлепнулась на пол.
- А? Что? Ага.
- Значит, не возражаешь? – уточнил Антон.
- Не возражает, ваша честь, - ввернул своё мнение Митек.
- Ага. Не возражаю, только одно уточнение, если можно.
- Валяй, - разрешил Антон и стал смотреть на Сытина – пристально и не очень дружелюбно.
- Дело такое. Наша структура не запоминает предыдущий кадр. Теперь так не делают. Вчерашний день. А если надо вызвать на экран дисплея старую информацию?
- А ты копилку к дисплею приделай, - посоветовал Митек. – Надо кадр назад прокрутить – бросай пятачок. Хороший метод заставить пользователя мозгами пахать – вмиг научится фиксировать информацию в мегабайтах собственной головой. Вот тебе и ещё один пунктик по экономическому стимулированию производственного процесса.
- Если всё, так я пошел, – сказал Сытин и двинулся в свой угол.
- Идея интересная, – похвалил Митька Антон, - интерактивный режим предполагает активное участие пользователя в работе структуры. А теперь ты, Митек. А возьми-ка на себя функциональные блоки! Клавиатуру, регистр команд, дешифратор.
- Уж он-то дешифрирует, будь спок, самый тот дешифратор, - вытягивая во всю длину ноги и загораживая проход (Сытин тут же споткнулся), откомментировал Филипп. – Так дешифрирует, что никакая спецкоманда по шифровке специформации не найдет концов.
- Филиппок! Здоровый скепсис я приветствую, - сказал Антон (градус раздражения уже зашкаливал), - но ты взял моду злобиться по любому поводу. Пока ставлю на вид. А потом…

Но он не успел договорить – под столом, а точнее – под полом, как раз на том месте, где стоял стол Антона, раздалось громкое «мяу!». Спустя несколько секунд мяуканье повторилось.
- Опять живность забилась, полный атас! – сказал мгновенно развеселившийся Филипп, совершенно забыв об Антоне и со скрипом отъезжая на стуле назад, к стенке. – Будем вызволять. На контакт идет, чует братьев по разуму.
Задвигали стульями, засуетились, Филипп полез под стол, дернул кольцо крышки люка, сунул голову в отверстие, позвал медовым голосом: «Кис-кис!».
Мяуакнье продолжалось, но кошка не выходила.
- Идем на захват объекта, - сказал Филипп и молниеносно скрылся в подполье.
Раздался треск рвущейся ткани.
-Чего у тебя там, а, Филиппок? – сунул голову в отверстие Митек. – Что-то вроде треснуло.
- А, черт! Карман зацепило! Гвоздей понатыкали уроды! Все халаты порвал, теперь вот любимые джинсы…
- Кошку поймал, а, Филиппок?
- Куда она денется? Отлов состоялся.
- И чего её сюда так влечет?
- А что, здесь белки.
Кошка была, наконец, извлечена из своего укрытия и торжественно посажена на рабочее кресло Антона. На всякий случай, Филипп всё же продолжал её крепко держать обеими руками. Шерсть на спине несчастного животного стояла дыбом, шипение оно издавало устрашающее, но в больших круглых, почти черных от страха глазах была сердечная мольба – пощадите!
- Она хорошенькая, - сказал Митек, и Филипп на мгновение ослабил хватку.
Кошка тут же выскользнула из его рук и, стрелой пронесшись по комнате, нырнула под шкаф.
- Шевелюкой её! шевелюкой! – посоветовал Сытин, не отрываясь от чтения.
- Это тебе бы не плохо шевелюкой мозги прочистить, - ответил ему Филипп, - а то мусор из ушей вон торчит.
Встав на четвереньки, он пытался выманить кошку куском любительской колбасы. Кошка, на время прекратив ор, показала один глаз. Он был зеленым и зловещим. Филипп хотел её тут же ухватить, но кошка ловко увернулась и, низко припадая к полу, пронеслась к ящику с радиодеталями. Запрыгнув в ящик, она завертелась юлой и тут уже намертво была схвачена рукой Филиппа.
- Вот дура, ножку транзистора сломала.
Филипп ласково смотрел в кошкины глаза и бранно ругался.
- Схвати её крепче, – посоветовал Митек, на всякий случай, придерживая кошку за хвост. – Ой! Да у неё глаза синие!
- Где синие? Покажите? – подскочил к ним Топорков. - Это же порода какая-то
- Не синие, а зеленые!
- Ты просто не с той стороны смотришь.
- Так и есть, один синий, другой… зеленый!
- Ну дела!
- А так бывает?
- Сколько хочешь.
- Я понял, это мутант.
- А у людей бывает?
- Что? Мутанты?
- А в столовке на раздаче видел Людку?
- Ладно, народ, пойду выпущу живность на волю, ишь, повадилась к нам шастать, - сказал Филипп, загружая кошку в большую спортивную сумку. – Антон, дай пропуск с полосой. А? Счас вирнус.
Антон, всё это время молча наблюдавший за происходящим, стоя в окна, спокойно сказал:
- А этот уголок Дурова на каких дураков рассчитан? Ваше счастье, мне ещё в министерство надо заскочить, а то бы поговорили о трудовой дисциплине, товарищи трудящиеся.
- Антон, я тут хотел с тобой обсудить… - сунулся было Топорков к столу начальника с папкой документов.
- Потом, Топорков, потом, опаздываю, - нетерпеливо сказал Антон, на ходу бегло глянув на раскрытую страницу кондуита. – Ну, сними два ответвления для начала.
Митек тоже стал складывать своё хозяйство в дипломат и как только за Антоном захлопнулась дверь, он тоже двинулся на выход, осторожно ступая с носка гусиным шагом. В дверях они с Антоном неожиданно столкнулись – тот зачем-то вернулся.
- Ага, всё ясно. Ты куда? - спросил Антон грозно несколько струхнувшего Митька.
- Минуток на четверть часа можно? Или никак? Ну так я потерплю.
- А зачем возвращаться? За десять минут до конца рабочего дня, а? Могут подумать, к тому же, что ты только что на работу пришел. Ха-ха.
- Хи-хи, - ответил Митек, сам же Антон громко рассмеялся свой шутке.
- Ладно. Я не буду. Не буду возвращаться, а то правда Софья Васильевна испугается.
- Ну, я пошутил. Приходи и работай. Я пошутил. Хотел проверить градус энтузиазма.
- Так мне идти или не идти? – вконец запутался Митек. – Можно и завтра. Мне не к спеху. Тут в одно место…
Установилась неловкая тишина.
- Пахнет паленым, - прервал молчание Сытин.
- Топорков, ты, что ли, заработался? – спросил Антон.
- Вот такие старатели республику и спалят. Не заметят! – возник в двери Филипп.
- Извините, ребята, не заметил. Не заметил, честное слово… Не заметил я…
Топорков ладонью прижал дымящуюся плату. Лицо его приняло лиловый оттенок.
- Кошку выкинул? – спроси Антон.
- Не случилось. Много начальства образовалось по чистой случайности как раз на рубеже свободы и воли. Пришлось вернуться. Там опять какой-то дебош назревает по поводу не платежа зарплаты. Говорят, на полигоне уже второй месяц не платят денег рабочим.
- Интересно, а если плату за вход на полигон будут брать, они тоже на работу ходить будут?
- Не сомневайся. Наши люди работу любят больше, чем себя, любимого.
- Не так. Дом любят меньше, чем работу.
- Работа – второй дом.
- Первый!

Когда после звонка выходили последними, Филипп догнал Фомичева и молча пошел рядом, так они добрались до проходной.
- Пропуск.
- А пива холодного в теплый летний день не надо?
- Пропуск, говорю.
- Какой ещё пропуск?
- На вынос имущества.
Филипп был готов пререкаться с представителем ВОХРа ещё долго, но Фомичев спешил, и они попробовали прорвать оборону силой. Однако охранник оказался на редкость смышленым и, к тому же, продемонстрировал отличную реакцию.
- Ну, будь человеком, оно живое, это имущество.Стоп. Что значит – живое? – насторожился охранник.
- Так и значит, живое. Из природы к нам забежало.
- Имущество бегает? Ну-ка стой, говорю, не двигаться.
- Ага. Уже второй раз посещает пришелец из далекого космоса.
Филипп приоткрыл сумку и показал суровому стражу содержимое.
Два светящихся зрачка сверкнули зло и отчаянно.
- Это что? Имущество?
- Имущество, но не инвентаризованное имущество, понимаешь?
- Ничего не понимаю. Раз выносишь, значит, имущество. Всё, что можно вынести, это имущество. Вон вчера импортных мышей вынесли. Для детишек, наверно, а мне выговор – куда мыш подевался? Мне-то они на что, хоть импортные, хоть какие? Смехота да и только. Мышей уже стали из-за бугра завозить.
- Это ещё что! Было время, так и блох из Европы завозли, на подковку.
- Про блох не знаю, а вот мыша завезли точно.Теперь вот вы кота несете. Почем я знаю, а может, он, этот кот, тоже за валюту куплен или задействован на опытах.
Филипп протяжно вздохнул.
- Бдительный ты наш! Ох-хо-хо. Ладно, дед, ты прав, уговорил. Давай бланк, оформим по всем правилам, но это же хохма в чистом виде. Толяныч, будь другом, слетай в отдел, подпиши у зава.
Фомичев ушел, а Филипп уселся в проходной и стал баюкать сумку, ласково напевая себе под нос: «Баю-бай, поскорее засыпай, а то тут стоит волчок, он прострелит нам бочок…».
Кошка сидела тихо и не подавала признаков жизни.

В парке, выпустив животное из плена, они дружно затопали ногами, злобно зашикали, шумно захлопали, всячески давая понять несчастному животному, что в его кошачьих интересах бежать отсюда как можно дальше и по возможности скорее. Но странная кошка продолжала сидеть неподвижно и пристально смотрела на Филиппа темными зрачками-щелками. И только прозрачные ушки то прижимались к маленькой аккуратной головке, то снова вставали торчком.
- Наглая тварь, однако, - сказал Филипп. – Вот это зенки! Я тебе что, червонец должен? Кыш, тебе говорят! Чего уставилась?
Однако кошка продолжала сидетьстатуэткой.
- А у неё уши голубые, и светятся. Видишь?
- Послушай, Толяныч, сдаётся мне, это какая-то неправильная кошка. Хорошо ещё, что не зеленые.
- А классно было бы, если бы одно ухо было синим, а другое – зеленым.
- Точно, уши какие-то неправильные. Просто локаторы, а не уши. Чего она ими видит, а, Толяныч?
- А у неё и спроси. Я вижу, вы все здесь с приветом. Даже кошки с мышами. А уши она могла испачкать в подвале, там, наверное, есть химикаты. Да плюнь ты на неё! Пойдем, а? Меня ждут, между прочим.
Они повернулись и ушли, но у самой остановки Фомичев всё-таки обернулся.

Кошка всё так же сидела неподвижно на прежнем месте. Уши стояли торчком и были направлены в их сторону. Однако свечения не было заметно.
- Странная она всё-таки, тварюга неласковая моя. А глаза, глаза… Смотрит, насквозь прожигает.
- Одичала, в подвале сидючи. Сам попробуй, посиди неделю, без еды, без воды, на одних мышах да крысах, а я на тебя посмотрю.
- Ладно, шут с ней.

Веры на условленном месте не оказалось.

Фомичев, прождав ещё минут десять, пошел на остановку автобуса. На скамейке под козырьком сидел Филипп и курил, глубоко и со вкусом затягиваясь. Он молча кивнул Фомичеву, тот тоже ничего не сказал. Подошел автобус, проехали две остановки. Потом спустились в метро.
- А чего это она повадилась к вам шастать? Второй раз, говоришь? – спросил он Филипп, снова вспомнив о странной кошке.
- А черт её знает, чего она к нам лезет? Может, мышей чует? У нас препараты хранятся. Ирина Ивановна, Антонова супружница, ими занималась. Специализированный белок из мозговой вытяжки добывала.
- Для датчиков?
- Ага. Для них самых.
Фомичеву очень хотелось подробно расспросить Филиппа о его жизни, о том, чем раньше занимался, до Системы…
И он задал вопрос без всякого перехода, в лоб:
- Если не хочешь, конечно, не говори. С кем живешь?
- С бабеттой.
- Кто такая?
- Мать моей матери. Кто ж ещё.
- А мать где?
- Уехала по свету. Искать. Сам понимаешь, это надолго. А если про девушек интересуцешься, то я больше двух раз никому не отзваниваю. Ну.
А бабетта у меня деловая. Как стипендию получит, так сразу по театрам шастать. На одни цветы полтинник изводит. Отстанется чирик, идет банки сдавать.
- А что едите?
- Я обедаю на работе, она чай пьет шесть раз в день с бубликами. Вечером вместе едим, мясца кусман скормлю бабетте, ей на сутки белков хватит. Так и живем. Ну ладно, мне выходить.
- Привет бабетте.
Филипп стал пробираться к выходу, а Фомичеву повезло занять место у стенки.

На следующее утро, когда все же сидели на местах, а паяльник Топоркова смрадно дымился (на этот раз он положил его на бутерброд с ветчиной), под столом Антона снова раздалось знакомое мяуканье.
Пришла, родимая, - вздохнув. Сказал Филипп и полез открывать люк.
Машина. глава.кошкин дом, новый год
Лариса Миронова
Фомичёв быстро вышел, лишь бросив на ходу – я счас. Вера, вглядывалась в полумрак комнаты, где уже потушили все светильники, горела только одна квадратная свеча в подсвечнике в виде бра.
Масик что-то шептала на ухо соседу и время от времени звонко шлепала его по проплешине.

Тут зажглась люстра.

- Концерт будет! - сказала Масик, даже взвизгнув от восторга.

На тахте прекратилась возня, и визг сменился слаженным пением. Пели две пышнотелые женщины в кудрявых париках, крепо обхватив кругленького, как шарик, мужчину. Он нескладно подпевал им, шумно раздувая грудную клетку. Женщины пели разные тексты на один и тот же мотив. Одна выводила рулады – «Обожаю!», «Обожаю!» и чмокала толстяка в щеку, другая подвизгивала «Пацалуй меня! Пацалуй!» и совала ему в губы свои полные ручки, сплошь в перстнях. Шарик щедро раздавал поцелуи, и делал это весьма выкрутасисто, все вокруг начали оглушительно визжать.

Вера пожалела, что рядом с ней нет Васюты – бесплатный театр, и какой!

Но вот снова притихли – сейчас будет новый номер. Певицы исчезли в куче тел, а Шарику на колени приклонила голову какая-то странноватая дамочка в неглиже. Приглядевшись, Вера увидела, что это был мужчина, переодетый, однако, в дамское бельё. Это тоже страшно веселило гостей.

- А пели чудесно, да? – шепнула Вере Масик, посылая воздушные поцелуи в сторону тахты. - Это нежнейшие друзья Мишурик и Авоська.
С тахты раздались крики – обращались, судя по всему, к типу с тыквообразной головой.
- Маэстро! Маэстро! Давай что-нибудь новенькое! Тогда снова получишь пропуск в нашу дружную шведскую семейку - аж до скончания года. Ну, читай же!

Маэстро оказался не ломлив и, выключив музыку и закатив глаза, начал свой номер, а Масик громко прокомментировала: «Ужасный талант! Ужжжасный!»

- На сей раз короткая, но поучительная история о том, как вредно чрезмерно увлекаться спринтом. Текст: «Один Молодой, Но Уже Маститый Драматург очень быстро бегал. И вот однажды он побежал так быстро, что обогнал даже Собственую Тень. Правда, всего на один шаг. Но этого оказалось достаточно. И тут с ним случилось ужасное. Нос к носу он столкнутся с ним – своим Собственным Страхом. Молодой, Но Уже Маститый Драматург оглянулся и увидел, что прочие участники забега остались далеко позади. И ему стало совсем страшно – наедине со своим Собственным Страхом. И он сделал шаг назад. Всего один. Но и этого было достаточно – ведь шаг назад не всегда компенсирует неосмотрительность шага вперёд. И он очутился в мире теней…
Блуждая в этом новом иллюзорном мире, он узнавал многих своих знакомых. Тени вели себя странно – они извивались, колеблясь всем корпусом, ну прямо как на экране ТВ с плохим изображением! Они шевелили губами, но звука не было слышно! В толпе кривобоких уродцев он заметил также Не Очень Молодого, Но Тоже Маститого Пародиста. О, ужас! Голова его вдруг отделись от туловища и сдвинулись сильно вправо! Ну совсем как при плохой горизонтальной развёртке! Однако прочие тени шелестели беззучными губами и делали вид, что ничего этого не видят. А Молодому, Но Уже Маститому Драматургу стало ужасно грустно. И Он потихоньку выбрался из толпы теней, когда начали раздавать куски, попал в центр светового конуса и… мгновенно дематериализовался».

Маэстро замолчал, наклонив голову на бок. Молчали и гости. Первой нарушила молчание Масик.
- Ну всё, хлопайте! Вам ещё разжевать что ли...Браво! Шедевр! Браво, Мэстро! А кого это ты? Неужели самого…

Маэстро рассеянно улыбнулся и пожал плечами.
- Выдать индульгенцию молодому гению! – крикнул Шарик, подвигаясь и жестом приглашая Маэстро на тахту.
В Маэстро полетела подушка, расшитая узором порно.
- Ах, так, - отозвался Маэстро и «рыбкой» прыгнул в «кучу малу».
- Баловник, - прищурив глаза, любовно сказала Масик. – Между прочим, доктор математических наук. И большой специалист по системному программированию.
- Правда?
- Ну не «Труд» же.
- А что с ним такое жизнь утворила?
- Ты что? Серьёзно? Он, как и все гении, не был понят.
- А что он такое гениальное придумал?
- Кто? Он? А… Какие-то нечитабельные бредни, но это между нами. Он писал, кажется, программы по художественному творчеству.
- И что они с машиной сочинили? «Леди Макбет»?
Масик презрительно фыркнула.
- Машинные пьесы свободны от налёта банальности. Автор-человек не может удержаться от соблазна вложить в своё творение личные банальные представления о высшем смысле и прочей чепухе. Машина этого не делает, слава богу. Извиняюсь очень сильно…

И Масик устремилась навстречу новому гостю, который как раз входил в комнату.

Вера, воспользовавшись суматохой, тоже встала и незаметно выбралась из гостиной. Рядом, в боковушку, была притворена дверь, и она, осторожно заглянув в щель, обнаружила там Фомичёва, Быстрова и Филиппа. Они были увлечены каким-то спором и не слышали, как Вера, легко постучав изнутри, вошла в комнату.

- Можно? Ку-ку, не помешаю? - сказала она уже в самое ухо Фомичеву.
- Конечно, конечно, - ответил за него Быстров, и весьма приветливо, - заходите, здесь никто никому не может помешать.
- Прости, прости, – бормотал не очень виновато Фомичёв, - мы тебя бросили, наглецы богомерзкие…

Однако по всему было видно, что они здесь не скучают.
- Ну, хватит, - сказала Вера, отстраняя его от себя, - я не в обиде. Я буду сидеть тихо, как мышь под метлой.

Последняя сентенция адресовалась Быстрову, продолжавшему приветливо улыбаться. Однако, как только они снова принялись за прерванное обсуждение каких-то своих дел, Вера не без обиды подумала: «Бездна галантности». Что ж, придётся самой себя развлекать, решила она и принялась разглядывать комнату Быстрова.
Над письменным столом – стеллажи с аппаратурой, на столе стопка ксерокопий. Обстановка спартанская – узкое лежбище типа кушетки, кресло на винтовой ноге, стол, два стула, стенной шкаф для одежды, на окне плотная тёмная штора.

В комнату заглянула жена Быстрова, и он, извинившись, спешно вышел. Фомичев, не глядя на Веру, тоже пошёл за ним. Вера разозлилась – бегает за Быстровым, как бобик.

Филипп листал толстую тетрадь, не обращая на Веру ни малейшего внимания, но он ей казался чистым ангелом в этот момент. И Вера предприняла попытку завести разговор с ним.
- Интересно, он что – изобретатель на дому? – сказала она с усмешкой.
- Такие люди, как Быстров, не поддаются банальной классификации, - меланхолично ответил Филипп, сосредоточенно разглядывая схему и не изъявляя желания вступать в дальнейший диалог.
Вера не стала больше его беспокоить расспросами и просто сидела, разглядывая уставленные приборами стеллажи.

В комнату заглянул Маэстро. Неловкое молчание было нарушено. Маэстро, уже порядком подогретый, неловко ступая на нетвёрдых ногах, выделывал перед Верой какие-то немыслимые «па» и всё норовил свалиться ей на колени.
- Злодейка! Вот она где! Народ ропщет.

- Извините, я разве что-то обещала? - сказала Вера, глупо улыбнувшись.

Маэстро повело.
- Не отрывайся от народа, сораспнись с ним, сердешным, и будешь любима вовек, на два театральных сезона, как минимум. Впрочем, какой это народ? Так... Ушибленная реформами образованщина. И сильно... - ОН снова уставился на Веру. - Ты из какого театра? Не компроне? Какая же ты Снегурочка? Исчезла с глаз, не в смысле порчи, а «с очей». Компроне?
- И чужого мужчину увела. Смерть под парусом, - поддержала его забежавшая в комнату, вся запыхавшаяся, с растрёпанной причёской, Масик.
- Я бесхозный, если вы обо мне. Меня можно уводить, сколько хочешь, - сказал весьма ехидно Филипп, однако, даже не взглянув на неё.
- Ну, нет, не принимаю такой расклад. Все скочут, к народу папрррашшшу! – шумела Масик, хватая Филиппа за рукав.

Господи, где этот дезертир Фомичёв? Ну, погоди…
Вера нервничала, ей уже захотелось вообще уйти. Что за праздник такой? Что она здесь потеряла? Она была бы рада даже обществу этого противного Филиппа, лишь бы не оставаться один на один с этим назойливым типом, похоже, законченным шизоидом - Маэстро.

Из коридора доносились вопли и писки – похоже, Масик, Филипп и ещё кто-то третий выясняли отношения.

- О, этот мэн себя зарекомендовал, - оценил выходку Филиппа Маэстро. – А Снегурочка по-прежнему грустит?
- Просто умираю от веселья, - ответила Вера, тоскливо глядя на него.
- Понимаю. Мы все живём чуть-чуть в Китае, - сказал он, щелкнув задвижкой, и плотно придвинулся к ней.

Вера первая нарушила паузу.

- Скажите, я о том разговоре… о священнике. Вы сказали, что знаете… что вам откуда-то известно, когда он... уйдёт.
- Да, знаю, - просто ответил Маэстро, трезвым, однако, голосом. - И не я единственный. По крайней мере, это знают ещё трое.
- Но как человек может согласиться на такое? Это же не эпоха раннего христианства… Расстаться с жизнью... по своей воле... Как это?
- Прямой резон. А патер, к тому же, человек романтического склада. Посмертная слава – это надолго. Настоящий миссионер об этом метчает.
- И что это за дата? Вы сказали, что знаете её? - осторожно спросила Вера.
- Для тех, кто хоть что-то смыслит в кодах и числах, это очень говорящая дата. Знаете, как американцы пишут числа?
- На первом месте месяц, потом день и год.
- Ес, возьми с полки пирожок. Так вот, дата смерти публичного человека, прочитанная в кодах, означает шифровку для посвященных – это мессидж такой легальный, оповещение о том, когда должно случиться некое очередное эпохальное событие.
- Вы меня совершенно заинтриговали, - сказала Вера, с улыбкой глядя на Маэстро. – Так что это за дата? Скажете? Я не проболтаюсь.

Маэстро оглянулся, прищурившись, долго смотрел на дверь и вдруг окончательно протрезвевшим :
- 09. 9. 1990.
- И что тут кабаллистического?
- Нули и девятки.
- А единица?
- Она не в счет. Раньше единицу в значении «одна тысяча» в датах не произносили вообще. Люди думали, что второй тысячи, третьей и т.д. попросту не будет. Ждали, ты ж понимаешь, конца света.
- Так. А что же делать с этими цифрами?
- Ай, Вера, Вера... Открою тебе тайну шифра, если ты такая недогадливая, - укоризненно сказал Маэстро. - Два нуля – это число 2, его надо прибавить к дате. Получится 11. Дальше полученное число прибавляем в году. Посчитай, у меня куркулятор сломался. Ты ж математик. Сколько получилось?
- 2001.
- Верно. Теперь прочти всё вместе. Что получилось?
- 09. 11. 2001.
- Тоже верно. 11 сентября 2001 года.
- И что это за дата?
- Начало Армагеддона, последней битвы добра и зла.
- А где и когда? Это тоже зашифровано? И есть почтовый индекс? - шёпотом, однако, смешно нахмурясь, спросила Вера.
- Так точно. Видишь первые цифры? Это страна.
- Не поняла.
- Думай, думай. 911... Это что?
- А! Служба спасения. Телефон службы спасения. А дальше?
- Ещё раз дешифруем дату Армагеддона. Но теперь уже 9 – время исполнения операции. 11 – номер рейса.
- А дальше? Этого недостаточно, - сказала оживленно Вера, азартно втягиваясь в занятную игру.
- А дальше возвращаемся назад, к дате 09.9.90. Кстати, ты обратила внимание, что в зеркальном отражении, а именно так читались шифровки в древности, это как раз и будет число зверя?
- И это сюда! – рассмеялась Вера. – Всю мировую историю вместе с географией вы готовы вывести из этой странной даты!
- Харэ смеяться, - обиделся Маэстро. - Итак, сфера деятельности жертвы? Быстро!
- Ну, наверное, душа, - сказала неуверенно Вера.
Маэстро нетерпеливо вздохнул.
- Небо, чуча, какая ещё душа. Душой занимаются психиатры. А священники связуют человека с небом. Значит?
- Самолёт?
- Верно.
- Самолет, рейс 11. Осталось определить что?
- Цель.
- Верно, и эта информация в названии профессии.
- Патер?
- Это между нами патер. А для всех остальных – святой отец. Берем существительное. Гласные выбрасывем и получаем…
- ТЦ.
- Да, ТЦ. И более точно, смотрим 99199, нули отбросили.
- А что это?
- Этаж. 99-й этаж.
- ТЦ, 99 этаж…
- А 1?
- Первая операция. Первый, первый, на связи... Ясно?
- Как интересно! Но это же по-русски? Что это значит?
- Увы. В семье не без урода.
- То есть вы хотите сказать…
Маэстро поднял руку в предупредительном жесте.
- Стоп. Вот этих вот подробностей как раз и не надо. Я ничего не хочу сказать. Я просто свидетель своего времени. Внимательный и беспристрастный. И я свидетельствую, положа руку на Библию, что как раз сейчас устанавливаются сценические декорации для осуществления библейского пророчества.
- По моим наблюдениям, сцена для подобных действий есть уже давно.
- Да, но на этот раз всё будет по-настоящему. Ты помнишь, с чего начинается библейский Армагеддон?
- Примерно так, - неуверенно сказала Вера.
- С вознесения трёх тысяч христинских душ на небо одномоментно. Тебе интересно это знать?
- Да я просто любопытная дура. Мне, конечно, хотелось бы знать… И вы думаете, что этого достаточно, чтобы тот, кто в курсе, действовал?
- Да. Теперь информация полная. Остальные подробности у первого, то есть у того, кто этой информацией овладеет с помощью шифра.
- Мы например. Мы же овладели, чисто гипотетически, этой информацией? – засмеялась Вера.
- Мы - овладели. Но надо быть ещё и «первым». Ни ты, ни я «первым лицом» не являемся. Потому-то у нас нет дальнейшего плана действий.
- Очень интересно, и главное, не к чему придраться, - развела руками Вера.
- Вот такая штука.
- И это тоже знают пара-тройка человек?
- Вполне вероятно, что и больше. Информация носится в воздухе. В буквальном смысле, - понизив голос, сказал Маэстро. - Я вчера ночью слушал «Дойче велле» и случайно выхватил шифровку – на какой станции будет нужный состав. Так обычно сообщают о переброске секретных грузов.
- Ой, а как это?
- Ровно две коротких фразы в чужом контексте.
- Но и другие могут это слышать?
- Не факт. Люди вообще не умеют слушать. Не более десяти процентов всего населения вообще понимают чуть больше одной трети из того, что им говорят. Остальное пролетает мимо ушей.
- Но кто-то же слушает профссионально?
МАэстро громко рсхохотался.
- А вообще, я пошутил. А ты поверила? Ах, Вера, Вера…
- Нет. Я так и подумала, что это шутка. Только это плохая шутка.
- Ладно, не обижайся.
- Я уже давно ни на кого не обижаюсь, - грустно сказала Вера. - Я просто перестала понимать, что вокруг происходит. Когда на Красную площадь сел немецкий летчик Руст, я подумала, что это цирковой номер такой.
- Ты правильно подумала.

К счастью, в дверь громко постучали.
- Алле, - сказал медовым голосом Маэстро.
- Да это я, впустите немедленно.
- Масик? А что за срочность? У нас тут секреты.
- Пустите! За мной гонится маньяк!
- Сексуальный?
- Не очень.
- Тогда беда. Обычно я люблю женщин, но на этот раз сделаю исключение, единственно ради вашего спокойствия, заходи, сейчас я тебя буду убивать и грабить.

Дверь распахнулась и в комнату влетела Масик, всклокоченная и агрессивная, – утомительный тет-а-тет был нарушен.

- Маэстро, что за дела? - громко и требовательно выкрикнула Масик.
- Вопрос возвращаю, - сказал он и уселся на пол.
- Кот в трансе, - сказала Масик с вызовом.
- Утешу незамедлительно, - с готовностью сказал Маэстро, однако продолжая сидеть на полу рядом с Верой.
- Какой ты непостоянный, - плаксиво сказала Масик. Ладно, иди уже, а я посижу тут, - неожиданно предложила она Маэстро. – И тебя, Снежную Даму, достал, вот мерзавь разэтакая! Не против, я тут с тобой побуду? - ссссказала она, обращаясь к Вере. - А ты иди, иди уже...

Маэстро неохотно встал и вышел из комнаты.

- Конечно, я очень рада, - сказала Вера, мысленно призывая Фомичева.
- Какой-то он сегодня озабоченный, - рассеянно сказала Масик, глядя вслед Маэстро.
- Он здесь один?
- Милочка, в нашем возрасте никто в компании по одному не ходит. С ним супруга, или – он при супруге. Как, впрочем, и все другие джентльмены.
- Так что ж ему надо? - спроосила Вера.
- Фи.

Больше Вера ничего не говорила. И это Новый Год! Самый дурацкий в её жизни. Ужасно, всё ужасно…

Ей очень хотелось оказаться сейчас в своей уютной квартире, сесть рядом с маленькой пахучей лапкой-ёлочкой в трёхлитровой банке, положить под неё подарки для дочки и ждать полуночи. Она ещё не утратила способности переживать неизъяснимое волнение, когда ровно в полночь раздается бой курантов. А наутро пили бы вместе с Юлей чай с лимонными корочками или ели бы пломбир с малиновым вареньем…

От этих пёстрых компаний вообще нечего ждать каких-то там приятностей. Вообще-то знала, куда шла... Но хотелось же посмотреть на Быстрова! Особенно Фомичёву.
Ну, Фомичёв, мы ещё поговорим на эту тему...

Дверь открылась, и на пороге снова возник Маэстро. Устойчивое равновесие сохранялось им с большим трудом.

- На конкурс красоты папррашшу! Начало через две минуты. Костюмы произвольны. Котик вне конкурса.
- Ой, пойдём, сейчас самое интересное начнётся, - вскочила Масик, увлекая за собой Веру. – Зря пренебрегаешь, весьма достойное общество. Умеют отдыхать, но и деньги делать тоже умеют.
- Похоже на то, - сказала не очень любезно Вера. - Только дурачась, такой комфортец вряд ли поучится создать.
- Хорошо, - легко, однако, ответила Масик. Пока живёт Ваняша, и мы будем жить. И жить - хорошо. И денежки у нас водятся. И не переведутся. Ой, Колобуся, иди к мамочке! Щелкни нас, а эту противную Снегурку отдельно. Готово! Моментальная съемка.

Вера тупо смотрела на своё растерянное лицо на фоне всеобщего веселья и «скока».
- Это мне?
- Тебе. А что? Неплохо получилось.
- Скажи, а кто этот Ваня? – спросила Вера, разрывая фото пополам.
- Ты что, совсем глупая? – засмеялась Масик. – Ваня – это эвфемизм. Простофиля значит, если интеллигентно. О, иностранцев показывают по ящику, давай посмотрим, забавно, да?

Масик произнесла слово «иностранцы» без «т».

На экране весело, с притопом, носился хоровод в народных костюмах.
- Почему же иностранцы? - спросила Вера.
- Ну, не знаю... Наверное, потому, что часто за границу ездят. А что?

- У вас всегда так веселятся? – невежливо спросила Вера.
- Ты чего? Кого, вообще, сюда водить стали? – осердилась и Масик. – Последний оплот свободы и радости испоганили. Ребятки озорничают, так что с того? Право на отдых закреплено конституцией. А мы – законопослушные граждане. Никому не мешаем, отдыхаем себе на дому. Здесь, имей в виду, собирается цвет интеллигенции. Мы исповедуем высшую теорию духа!
- Как интересно, - с вызовом сказала Вера. – И что это за теория такая?
- Разумеется, христианство, - тоже с амбициями ответила Масик и поклонилась патеру и его жене.

Мерседес курила тонкую длинную сигарету в мундштуке, эффектно держа руку на отлёте и оттопырив красивый мизинец.
- Как интересно.
- Да. Нас связывает духовное родство. Мы – мученики совести. А патер вообще святой. Он даже не нуждается в мученической смерти. Его уже сейчас все обожествляют.
- О, господи, что за бред! – засмеялась Вера. – Ну что ты такое несешь? Я подумала, что это артисты какие-то на капустнике. А это мученики! Не укради, не прелюбодействуй. Это как раз про них.
- А ты ханжа и дура, - грубо сказала Масик. – Никто не соблюдает заповеди, ну и что? Не в этом суть веры. Сама-то ты как на это счет?
- Нормально. У христиан есть своя идеология, - сказала Вера. – Могли бы придумать себе другую вывеску. Более подходящую и незаёмную.
- Я не уверена, что у христиан вообще есть хоть какая-то идеология, - сказала Масик. - Единственное. что от них требует церковь, так это смирения.
- Ну да, тебе виднее. Ты – член вашего прихода, а не я. И нам, а не вам, положено следовать доктрине «трёх чувств».

- Ладно, не обижайся, Масик, ну? - примирительно сказала Вера, взяв себя в руки и не желая ссориться с кем бы то ни было в новогоднюю ночь. - А что это за доктрина?
- Так и в самом деле не наша? - взвизгнула Масик.
- Не знаю, что это значит. Ваша... Не ваша...Я вообще-то своя. И что?
- А то, что зря сюда пришла. Чужих не принимаем. Здесь чужих на стенки мажут.
- Ладно, учтём. Ну вот что... Насчет доктрины можно поподробнее?
- Чужим, если хочешь, дозволяются три чувства – голода, холода и морального удовлетворения.
- Как трогательно.
- А ты думала. Мы, люди мыслящие, не можем не абстрагироваться от всеобщего маразма. Иначе трудно сохранить ауру.
- Даже так?
- А ты думала. В стране, где царит беззаконие, празднуют день конституции. Это ли не маразм? - Масик неожиданно вскочила и шепнула Вере в ухо: А ты …не из конторы, честно?
- Ну что ты несёшь! Какая контора... Я просто не люблю критиканство по углам. У нас все прямо говорят, если что-то не нравится.
- Где это – у вас? На Луне или на Марсе? - с вызовом сказала Масик.
- Извини, резко меняем тему.
- Как знаешь, - сказала Масик. – Однако имей в виду, у нас не любят чужих. Очень не любят.
- Да, не любят, - вмешался в разговор Маэстро, просовывая голову между ними. – Вполне понятное проявление традиционного иррационально-национального мышления – то с пеной у рта кидаются защищать какие-то мифические идеалы, то трусливо убегают от прямого ответа на прямо поставленный вопрос.

- Русские и мышление – понятия не совместимые, – подал голос Колобок, щёлкая фотоаппаратом. – Вообще. Я думаю, такой нации нет. Спорить бесполезно. Это дикари, которых надо держать в клетках. Дикари, которые сожрали весь свой племенной скот. Открой клетку – не выйдет оттуда зверь. Привык потому что. Привык получать свой кусок, пусть тухлого, но гарантированного мяса. Холопство, до мозга костей холопство! Да они физически заболевают, когда ими не командуют! А ты не обижайся, - сказал он Вере, - это так и никак иначе. Просто чужим это не говорят.

- А что им говорят?
- То, что они хотят слышать.
- Обижаться на все эти глупости глупо. Вы шутите, надеюсь.

- Каждый воспринимает жизнь в меру наличия собственного интеллекта, - сказал Маэстро и развёл руками.

И Вере снова захотелось домой. Ну их всех к чертям собачьим, со всеми их доктринами и милыми шуточками! Однако Масика трудно было остановить, завелась она, похоже, всерьёз.

Появилась Котик с подносом – три бокала шаманского. И тут же ушла, одарив всех милейшей в мире улыбкой.

- Маэстро талантище, давайте выпьем за него, - сказала Масик, уже, похоже, забыв про ссору. – За аристократов духа! Настоящее искусство не подлежит регламентации. Мы имеем право жить без узды. Мы надбытны. Мы возвращаем русским хлеб духовный…

...В КБ, где работала Вера, случилось происшествие – не приняли на работу по распределению выпускницу вуза с фамилией Райхман. Она была на пятом месяце беременности и, конечно же, ушла бы на три года в отпуск. Райхман пошла в прокуратуру и сказала, что её не берут на работу, потому что она еврейка. Прокурор тут же позвонил директору КБ и приказал принять Райхман на работу. И её приняли. А потом ей все сочувствовали и ругали директора КБ. Но она, эта Райхман, всё же ушла в декрет, и её работу бесплатно делали другие люди. И продолжали её жалеть.

- Извини, но мне кажется, самые дикие антисемиты – это как раз люди, подобные вам, - сказала Вера.
- Мы – граждане мира, мы – выше национальностей, - с апломбом сказала Масик, допивя шампанское из бокала Маэстро. – А ты, наверно, пишешь передовицы в заводскую многотиражку. Какое-то у тебя лохматое мЫшление. Мы живём в историческую эпоху – второго Пугачевского бунта. То ли ещё будет впереди!

Масик упорхнула, поддавшись на посулы Колобка, а Маэстро сказал устало и тихо:
- Не сердись на пичугу, она неплохая подружка и не раз меня выручала. И Колобок нормальный человечек.
- А вы - нормальный?
- Я - вполне. А что? Вам уже сказали, что я - безумец?
- Нет, но вас всё время называют гением, а это - эвфемизм безумия.
- Верчик, ты молоток. Верно. Здесь, и во всем нашем мире, гениев стараются представлять сумасшедшими, искусственно делать безумцами.
- Но почему?
- Всё просто. Потому что их боятся. Да, боятся... А сумасшедший заранее поражён в правах. В случае чего его всегда можно упечь в психушку.
- Чего боятся? - засмеялась Вера.
- Того, что они, эти умники, заранее зная, какая бодяга творится кругом и всюду, вдруг начнут всерьёз призывать перестраивать мир на свой гениальный лад. И тогда рухнет вся эта бодяга. Истина, а гении с ней в ладах, страшная сила. Она сильнее любой армии и даже ЦРУ вместе с Моссадом.
- Простое объяснение.
- Да. Но так происходит. И это - подлость. Да... Гению трудно жить среди моральных пигмеев. Но с этой подлостью мы ничего не может сделать. Мы, гении, бессильны защить себя от злобы серой толпы. И потому должны притворяться безумцами. Иначе убогая, но амбициозная серость вообще откажет нам в праве на существование. Или соглашайся играть роль безумца в этом поганом обществе, или - отказывайся от своего таланта, дарованной богом тебе гениальности, и будь таким же пошлым, серым, конформным, как и все. И терпеливо жди, когда это прагматичное прожорливое общество до основанья уничтожит всё божеское в человеке - доброту, способность сострадать, любовь...Короче, все бесполезные качества человеческой души... Уничтожит и погибнет само, потому что уже нечем будет питаться... Ты знаешь, что в Израиле штрафуют и тащат в полицию тех, кто кормит бродячих животных?
- Нет, не знаю.
- Тогда ты вообще ничего не знаешь о жизни. Ничего! - возвысил голос Маэстро.
- Но ведь правда, что гении в жизни немного странные... Или..? - сказала смущенно Вера.
- Никаких - или! Да, странные. А не странен кто ж!? Просто они - нон конформисты. Всё просто. И живут - по богу! А не по законам момонны. Я - не безумен. Не стоит меня бояться. Но, верю, когда-нибудь и меня достанут. Мне уже теперь противно всё это. А скоро станет ещё противней.
- Извините... - тихо сказала Вера. - Я не хотела вас обижать.
- Да ладно. Я привык. Самое смешное. что и никто не хочет никого обижать. Но всякий хочет защитить себя от странностей мира. А гений - странен. Он не о колбасе мечтает, он занят поиском каких-то абстрактных истин. И это опасно. Вот Колобок - не гений. И ему жить - хорошо.

- Скажите... А кто он, этот Колобок? – спросила Вера, радуясь, что разговор вырулил, наконец, на безопасную дорогу.
- Кто? Колобуся? – рассеянно переспросил Маэстро. – Педик. Обычный педик. Его настоящая фамилия Александрович. А в остальном вполне нормальный жентльмен. Жить на сто рублей скучно. Вертелся пять лет на выходах в одном театрике, потом получил предложение. И не отказался. Теперь первые роли получает. Ещё альбомчики делает. Неплохо идут. Он мастерски монтирует.
- А вы действительно драматург? Пьесы пишете?
- Писал когда-то. Так давно, что даже забыл, когда, - грустно сказал Маэстро.
- А что помешало?
Маэсто помолчал, потом горько сказал:
- Давай лучше выпьем. Смотришь ты на меня и думаешь – что этому странному весельчаку предпенсионного возраста ещё надо в этой жизни? Сидел бы себе тихо и увядал беззвучно.
- Вовсе я так не думаю.
- Брось, не криви душой.

Вере, и, правда, неловко было смотреть в эти глубоко посаженные, запавшие тусклые глаза, видеть эту усталую серую кожу, брать бокал из мелко дрожащих рук.

Однако она сказала вполне искренне:
- Мне вас жалко, но, мне кажется, вы больше притворяетесь, чем на самом деле несчастны.
- Есть! – рассмеялся Маэстро. – Попадание в десятку. Да, я так жалоблю женщин. Но я на самом деле гениален, столь же гениален, сколь и несчастен. Или наоборот. Сам запутался, что было раньше.

Он снова впал в тяжелое молчание.

- С вами всё в порядке? – спросила она через некоторое время.
- Ах, да, прошу пардона. Так вдруг, на минуточку задумался и незаметно для себя погрузился в океан воспоминаний. А что?
- У вас на глазах слёзы.
- А, чепуха. Просто захлестнула волна воспоминаний. А воспоминания всегда полны печали.

Вера, неожиданно для себя, вдруг попросила у него сигаретку. Он протянул ей нераспечатанную пачку БТ.

- Спасибо. А здесь курят? – осторожно спросила она.
- Здесь всё делают, кроме одного – здесь не предают друзей.
- Похвально. Так я закурю?
- Как будет угодно. Так о чём я, подскажите, пока я не свалился в очередной провал памяти. С каждым годом их меньше не становится.
- Вы хотели, по-видимому, рассказать, как вы проводите время, - сказала Вера, закуривая.

- Я его уже давно не провожу, а просто бездарно и тупо трачу. Так вот, когда мне пришла в голову эта безумная идея впервые - сочинить пьесу, я почувствовал полноценное стопроцентное счастье. Но я слишком поспешно обрадовался. Со мной вдруг начали происходить чудовищные вещи. Я с ужасом обнаружил, что мой мозг и моя правая рука хотят разных вещей. А левая вообще хочет чего-то третьего. Пока мой мозг варил кашу будущего сюжета, правая рука строчила невообразимую либеральную околесицу. А левая в это время безжалостно мяла листы и швыряла их в корзину. И это безумное триединсто грозило никогда не кончиться. И я очень скоро окончательно заблудился в указателях морали, перепутал все ориентиры нравственности, рухнул в очередной пропал памяти и вывалился неожиданно в своё любимое время – прошлое неопределенное. Именно тогда я и написал её, мою многострадальную пьесу, ровно в три дня. Потом три года ходил по различным театрам, и всё без толку. А пьеса была сильная, я знаю. Это были «Господа Головлёвы» нашего времени.

- Что-то автобиографичное?
- Возможно, но не в этом суть. Биография автора – это его произведения. Кстати. Как я смотрюсь?
- В смысле.
- Ну, какое впечатление произвожу на тебя я, чёрный человек.
- Сложное, если искренне, - честно сказала Вера. - Я вижу, вы человек с воображением, безбрежным как сам космос. Вы, наверное, нежный и добрый со своими близкими, художник прозорливый и глубокий.
- Стоп. Это ты про кого? Если про меня, хватит врать. Да. Я непредсказуем, однако могу быть надёжным и несминаемым, как синтетика. Моя беда в том, что для меня слишком рано весь космос стал полигоном для жестоких игр. Вся сущность моего таланта бурлит и льётся через край. Так вот, я написал свою первую пьесу очень давно. Это был воистину театральный бриллиант, где слову отведено по-настоящему королевское место. Я терпеть не переношу, когда актёры выходят по очереди из-за театральных кулис. Так в жизни не бывает. У меня в пьесу персонажи сваливались с потолка. Возникали из пола, влезали в окно, их привозили на милицейской машине, скорой помощи... И точно так же они исчезали. Или превращались друг в друга. Моей сверхзадачей было: внедриться в подсознание, в это бескрайнее и таинственное пространство, где мирно или как получится, сосуществуют наши тревоги и волнения, сомнения и надежды и ещё масса всего прочего, сугубо иррационального. Так вот, о пьесе. Ладно, пережил кое-как оскорбление в виде необъективной критики, кое-что доделал, снова приношу – уже по второму кругу, в один такой театришко, куда ни один мэтр и за валюту не заглядывал. Но и там облом. «Слабенько!», - говорят, а что конкретно их не устраивает – молчат. Во втором театре выжал из них сермяжную правду – не устраивает соотношение положительных и отрицательных персонажей. Короче, не соблюл театральную арифметику. Нельзя пугать зрителей! Это у нас, в стране непуганых идиотов, всё ещё никого нельзя никого пугать! Для чего? Чтобы потом испугались особенно сильно? Когда узнает, что у нас плохих людей больше, чем хороших? И жить не захочется, не захочется и трудиться, так сильно испугаются люди. Неважно, что в жизни есть, главное, чтобы об этм не знали люди. Мы - страна мифов... Да, это так. И в каком-то смысле, это верно... В третьем театре мне говорят – отчего это у отрицательных героев имена русские, а у положительных – эстонские? А действие происходило в одном эстонском городке, куда приехала бригада киношников с «Мосфильма», понимаешь? Так что дело не в именах, а в том, что киношники. Их на любой студии полно. Надо с семейством бархатный сезон в Сочи провести, они и планируют съемки в Сочи. Надо Юрмалу актрисульке показать, катят на натуру в Юрмалу. Вот и весь сюжетец. Короче, пьесу зарубили насмерть. Я над ней рыдал, как над телом боевой подруги. О, это волки! Настоящие волки. Ты не смотри, что с виду такие прелестюшечки, сожрут с потрохами и косточек не выплюнут. К своему куску чужого не подпустят. Думаешь, ради дружбы и святого братства они всегда и всюду вместе кучкуются? Да они друг друга ненавидят! Нет, это охранительная миссия, а не дружба. Масики- Басики… НЕ пропустить в элиту, в семью "аристократов духа" не своих! Вот откуда идёт гниль в общесте - от этой гнилой верхушки! Но она непотопляема...Ладно...С пятой пьесой ещё смешнее вышло. Умотавшись до предела, я, дурак тогда был круглый, решил искать справедливости в инстанциях. Пошёл на приём в репертуарно-редакционную коллегию. Мне говорят – давайте «телегу», мы ознакомимся. Сдал я эту «телегу» и жду. Наконец, вызывают. У начальника кабинета стол как донская степь. И кресло такое же. А голос сладчайший, медовый… «Что у вас?» - спрашивает, а сам берет рукопись и надрезает конверт ножницами. Крррак… Потом ещё какие-то конверты стрижёт… А я идиот идиотом сижу и лопочу всякую белиберду.
- Это что, анекдот? – спросила Вера, которой трудно было переключиться на серьёзный лад после виденных ужимок и прыжков в исполнении Маэстро среди веселой компании всего час назад.

Маэстро выпил залпом ещё один бокал, взгляд его мутных запавших глаз бешено засверкал, руки перестали дрожать и обрели твёрдость. Он так сильно сжимал бокал, что Вера испугалась, как бы Маэстро не повредил руки стеклом.
- Моя судьба – это служение музам. Если я вас не утомил, продолжим печальный экскурс в мою творческую биографию. Смотрел я, смотрел на эти ножницы и решил прощаться. А он мне всё тем же паточным голосом говорит: «Запомните, дорогуша, не может у нас быть написан «Ревизор». В принципе не может. Нет социальной почвы. Заберите своих «Господ Головлёвых» и пишете что-нибудь реальное. Отражайте героику будней, семимильную поступь». Если бы он сказал: «Есть установка дать светлый материал», а мне так часто говорили, я бы его облобызал. Но – «нет социальной почвы»! Это мне такое сказать? А насчет почвы я уже давно в курсе. И я вот думаю, зачем всё это? Зачем этот цирк? И понял, наконец. Зачем ставят плотину на реке?

- Чтобы поднять воду.
- Правильно, Снегурочка. Чтобы потом сбросить её на гидротурбины и получить электричество. Так вот это сдерживание потока жизни в искусстве и есть поднятие напора жизненных сил, которые, придёт время, и сбросят на турбины очередной перестройки. Родится новая энергия и всё такое. Так скажите, где больше диссидентов? На кухонных посиделках или там, в очень высоких креслах, за плотно закрытыми от талантливых людей дверями важных кабинетов? Можно не отвечать.

- Вспомнила! Вспомнила, где я его уже видела. В Заветах Ильича. Там у них дача, что ли, - вскрикнула Вера. - Извините, я вспомнила вдруг, откуда мне знаком этот человек.
- Ну да, в Заветах. Ильич завщал мировую эйкумену. А ты что там сотворяла, плутовка?
- А там дача поблизости у одной моей приятельницы. И я к ней ездила в былые времена, не часто, но - пару раз за лето.
- Понятно, значит, в курсе. Да ты сама скоро увидишь, что это за гиены. Оклемавшись после праздников, они снова придут в свои учредиловки, и, как ни в чём ни бывало, впишутся в простой трудовой коллектив и примутся за свои обычные дела. И будт жалеть "простых людей"... А сейчас они «в своём кругу» законно расслабляются. Здесь всё можно, кроме одного…Вот скажи, им нужны остро социальные произведения? А ведь именно такие, как они, и сидят в ОТК искусства и литературы. И кресла их вертятся строго по ветру.

- Как вы вообще сюда попали? – спросила Вера, и жалея и презирая за слабоволие виз-а-ви.
- Попал я сюда прозаически. После шестой неудачной попытки пробиться на сцену, ко мне подходит один господин, кстати, он здесь, в центре внимания, и говорит, если хочешь работать для театра… А я не для театра хочу работать, а хочу писать пьесы для людей, чтобы показать им через увеличительное стекло, куда они катятся… Так он говорит, общайся почаще, ищи заинтересованных, вращайся, грубо говоря. Иначе не впустят. И вот я – вращаюсь.

Маэстро встал и резко повернулся на пятке.

- Осторожнее! – подхватила его под руку Вера, поспешно вскакивая.
- Ну...Примерно так. Бегаю за пивом, развлекаю, читаю свои опусы, и живётся мне превесело. И главное – писать пьесы мне больше не хочется! Я – излечился. А для кого писать? Для простаков, которые ночуют у касс театра и потом сидят на приставных? И всё для того лишь, чтобы поглазеть на живого Мюнхаузена? Уж лучше здесь, для этих, конкретных – здесь я сам себе автор, сам режиссёр и сам – актёр. Гвоздь программы.

Тут Маэстро неожиданно всхипнул, его голова склонилась Вере на плечо. Она протянула ему свой носовой платок. Он выпрямился и сказал сухо:
- Оставь, детка, сантименты для других. И работай над техникой поведения.

Вера стиснула зубы, чтобы не заорать на него – разыграл! И она – купилась. Она села на стул и отвернулась от него.

Маэстро тоже сел, как ни в чём не бывало, перевернул бокал вверх дном и шёпотом считал падающие на ладонь капли. Потом, неожиданно резво вскочив на обе ноги, словно мячик, подпрыгнул довольно высоко, продемонстрировав недюжинную прыть.
- Простите, если я вас обидела резким словом, - сказала она вежливо, - но это невольно, поверьте мне.
- А, брось ты, какие обиды? – ответил он почти грубо. – Глупая дурочка. Я просто пошутил, а ты и ушки развесила. Сюжет избит до синяков. Гений и общество. Но ты не дрейфи, здесь всё же не Сицилия. Вот очередной приступ политической трескотни пройдёт, и всё встанет на свои места. Пусть вот только получше определятся – что они хотят получить на выходе, изобилие вещей или справедливое общество. А если не определятся, то придется снова брать Зимний.

Потом он уставился в точку где-то на стенке и надолго замолчал.

Вера встала со стула и направилась к двери, надеясь, что Маэстро её ухода просто не заметит.
- Сидеть, - рявкнул он неожиданно густым громким голосом.
Вера немедленно села на стул у двери, на глазах её закипали злые слёзы обиды – где Фомичёв? Всё-таки он ненормальный.

Сумасшедших она боялась.

- Я слушаю, - сказала она очень вежливо и даже ласково – ведь только так можно общаться с психами.
- Я ещё не всё сказал, мон сакрифис, - заулыбался Маэстро, - мы – я, шарящий чувак, стареющая в нервических припадках обезьяна, и ты – чувствительная глупышка, - мы оба ещё должны оплакать, обязательно совместно, судьбы наших талантливых, но безвременно ушедших писателей и драматургов. Тоько после этого мы получим право называться порядочными людьми и в следующем году.

- Зачем вы о себе так грубо? - сказала сквозь злые слёзы Вера.

- Насчет обезьяны? Так тут ничего грубого нет. У человека и шимпанзе примерно 99,9 % схожих хромосом. А у меня так и все сто. Так что ничего обидного. Просто обезъяна живет на дереве или в клетке, а человек – в каменных джунглях и тоже в клетке. Вот и все различия. Так я о наших талантах. Ах, трагедия какая – больше нет с нами Вампилова! И Шукшина с нами нет, и Трифонова. И даже Абрамова. А скажи, когда они живы были, сколько рук им было протянуто? Вот именно – не густо. Бьётся талант один на один с этой проклятой сворой пошляков, прошибает лбом стену непонимания. А деловые люди смотрят и ждут – когда же он сандалии отбросит. А параллельно байки сочиняют про его безумие. но вот случилось - он ушёл. И вот тогда все оживятся. Начнут его творчество друг у друга из рук рвать. Друзей, друзей-то сколько сразу обнаружится! А вот про Дантеса никто не вспомнит, он тихо сделал своё грязное дело и уже снова на боевом посту – новую жертву обнюхивает.

Из глаз его потекли настоящие обильные слёзы.

- Вам надо уйти отсюда, - сказала Вера строго. – Совсем уйти.
- Уйти? А дальше что?

А «дальше» родилось само собой.

- Приходите к нам в КБ, нам хорошие математики нужны.
Маэстро встал, поклонился, тряхнув остатками растительности на голове, и вышел на цыпочках, осторожно прикрыв за собой дверь.

А Вера грустно подумала – он болен, он серьёзно болен, но ей уже не было его жалко.

Когда-то у неё была подруга с филфака, она потом работала редактором. И вот как-то рассказала ей историю, которая и пришла на ум сейчас. По четвергам подруга сидела на выдаче рукописей авторам из самотёка. Сидит, а у самой поджилки трясутся, вот он прочтёт отказ и неизвестно, что дальше предпримет – может, пепельницей в голову запустит или из кармана выхватит что-нибудь типа ножа…

И она вздохнула с облегчением, убедившись, что Маэстро ушёл и, похоже, больше не возвратится.

Однако Вере не пришлось долго томиться одиночеством – в комнату вплыла Масик с подносиком, тесно уставленным тарелочками и вазочками.

- Я не обидчивая, прощаю, - заулыбалась она, оглядывая комнату. – Подкрепляйся. А где Маэстро? Убёг? Не прав… Давай продегустируем, эти шкварки гусиные с луком… Вот форшмак с мусканым орехом и взбитыми сливками. Мммм… Язык проглотишь. А это дзы-дзы, цылёнок по-абхазски. А вот салатик славянский – ветчинка, яйцо, грибочки, зелень. А это уж точно не ела. Протёртые каштаны со сливами, груши в абрикосовом соусе, айва, запеченная в сметане. Ешь, ну ешь ты!
- Спасибо, всё замечательно, просто не хочу. Правда, не хочу, - отбивалась Вера ( от сигареты её подташнивало).
- А ещё есть лещ в квасе, всё Котик делает. Своими прелестными ручками.
- Восхитительно.
- Скажи...А этот… Быстров… Он муж ей?
- Практически да, - ответила Масик, с аппетитом пережевывая яства. - Что, он тебе тоже понравился? Его все любят. Впрочем, и Котика тоже все. Счастливая семья. Только счастлива она не так, как все счастливые. У них своё счастье.
- Я просто так спросила, - смутилась Вера. - У него интересная комната. Он ученый-надомник?

- Бобби талант. Настоящий талант. Он из вульгарной мыльницы радиоприёмник может сделать. Из консервных банок – легковой автомобиль.
- Да, но я видела у него на столе усилитель на заводской плате. Это явно не из мыльницы.
- Я в этом плохо разбираюсь. Курить будешь? Нет? Тогда прости, машерочка, пойду к народу.

Вера, снова оставшись одна, села к столу, перелистала тетрадь Быстрова. Формулы, куски программ.

- Чем интересуемся? – тихо и ласково прозвучало за её спиной.
- Простите, я тут самовольничаю… - вспыхнула Вера. – Простите, ради бога, так как-то получилось…
- Всё в порядке, - спокойно сказал Быстров, убирая, однако, тетрадь со стола. – Скучаете? Я хочу извиниться за вашего спутника.

- Где он? Где Фомичёв?

- Он пока занят, так, одно дело, - сухо ответил Быстров. – Хотите коктейль? Специально для вас.
И он, поставив тёмный рифлёный стакан на стол, уселся на полу. Вере снова стало казаться, что она давно его знает. Нет, это, возможно, просто ощущение знакомости, они нигде и никогда не виделись, но всё же неуловимое «что-то» продолжало её беспокоить.

Он тоже как-то знакомо смотрел на неё.

- Вы шокированы? Ваши глаза мне выносят приговор.

- Что вы!
- Люди всегда судят по конкретным поступкам, и никому нет дела до сути.

Он встал и запер дверь на ключ.

Вот! Есть! Спина! Его спина! Так сутулился, слегка приподымая левое плечо, единственный человек в мире…

- Владимир!

На первый осенний бал – восьмиклассницы впервые были допущены на вечеринку старших - в школу пригласили ребят из военного училища. Встали в круг и плясали все вместе. Было очень весело. Когда бал закончился, молодые люди, в сопровождении дежурного офицера, ушли. Вера, как и некоторые другие «взрослые» девочки, получила записочку с предложением «встречаться». Ей записочку прислал тот самый сопровождающий. Для Веры это было двойное событие – и первый бал, и первое приглашение на свидание.

И когда она отчаянно отправилась на своё первое свидание, сердце её трепетало от невозможного счастья.
Владимир рассказывал смешные истории, и ей было необыкновенно легко с этим очень взрослым и несомненно хорошим человеком. Она уже без страха думала о том, что будет, если об этом свидании узнает мама.

Однако через полгода он неожиданно исчез. Встретились они за время знакомства всего три раза. Два раза просто гуляли по парку, один раз – ходили в кино. Но зато часто писали друг другу письма. И это было очень интересно – жить в одном городе и писать письма. Она писала на какой-то семизначный номер, он ей – на почтовое отделение «до востребования». Она даже его фамилии не знала. Эта конспирация ей нравилась, она по-прежнему оставалась всё ещё ребенком. Он называл себя странным именем – Человек-и-Ба. Означало это, по его объяснению, вот что. Человек – это теза, так называемая персонификация первоначального мнения, а Ба – антитеза, персонификация сомнений. Вера многозначительно молчала и делала вид, что ей всё ясно.

Он был несколько странным, этот Человек-и-Ба. Иногда был очень весел, всё время шутил, а то вдруг ударялся в меланхолию. В его письмах всегда была какая-то чересполосица. О себе, своей жизни ничего не рассказывал, в письмах больше философствовал. Ей даже казалось, что она и нужна ему лишь для того, чтобы играть роль своеобразного «рецептора» его мыслей.

А мысли Владимира ей казались исключительно значительными. И то, что он доверяет их ей, наполняло её сердце гордостью и ощущением настоящего взрослого счастья.

Когда Владимир не пришёл на свидание, она испугалась, решив, что с ним что-то случилось. Потом, через подругу, она узнала, что их группу увезли на учения.

Больше она не старалась что-либо о нём узнавать, недолго гордо грустила, и, чтобы не выглядеть «брошенной», придумала, главным образом, для подруг, версию о его героической гибели на учениях. Поверила в неё и сама. И перестала о нём думать вовсе, испытав даже некоторое облегчение оттого, что это знакомство закончилось. Всё-таки он был слишком взрослым для неё, слишком неравными были их отношения.

И вот сейчас он перед ней…

- Эти утомительные мигрени, - мучительно морщась, произнёс он, запрокидывая голову и прижимая ладонь к затылку.

Он взял её руку в свои ладони и зачем-то стал на неё дышать. Раздался настойчивый стук в дверь. Потом весёлый вопль: «Господа, возьмите третьим!» Быстров приложил палец к губам. Стук повторился. Потом шаги - и всё стихло.

В соседней комнате уже не было слышно музыки, однако оттуда доносились взволнованные, громкие голоса. О чём-то отчаянно спорили. Выделялся голос Маэстро.

- А это ничего, что мы здесь закрылись? – спросила Вера, осторожно высвобождая свою руку.
- Пережуют. Запасись терпением, мне многое надо тебе сказать. Так, слушай…
- У тебя болит голова? Может, таблетку принять?
- Я не принимаю таблетки. Само пройдёт. Дурацкая мигрень…
- Может, в следующий раз поговорим?
- А он будет, этот следующий раз? Я в этом не уверен. Послушай, этот разговор я ношу в себе уже много лет. Я устал. Давай сядем вот так… Хорошо… Ты такая... Такая... Короче, ты... в тебе есть что-то такое, что располагает к откровениям. Когда я встретил тебя, у меня уже был вполне конкретный план дальнейшей жизни. Я уже понимал, что профессия военного не для меня. Я хотел всё переменить, получить инженерное образование и заняться вычислительной техникой, автоматикой, её конструированием. Я этим бредил. У меня были грандиозные планы. И способности тоже были, я знал. Мне всё тогда давалось легко.

- Прости, а твоя жена…
- Да, моя жена… Хорошо, о моей жене. Я уже давно перестал быть для неё своим человеком. Она уже давно поняла, что я никогда не буду принадлежать ей до самых печёнок. Она так и говорила – ты вещь в себе. Упрёк такой…
- И ты её не ревновал?

- Её трудно ревновать. Она так хороша, так прелестна, что не может не нравиться. Красивая женщина – это всегда не только твоя женщина. Она очень красива, ты сама это видишь. Всегда одета к лицу, макияж и всё такое…. Она этим искусством владеет в совершенстве. Приучила и меня заниматься своим внешним видом. Это как привычка чистить зубы утром и вечером.

- Очень милый разговор у нас, однако, - сухо сказала Вера.
- Милый. Но я уже давно не впадаю в каталепсию перед женской красотой. Мне нравится на неё смотреть, я вообще люблю всё красивое. Но она словно из другого мира. И наши миры не пересекаются. И в этом для неё нет ничего обидного. Так можно любить кртину, прекрасную статую.
- Но статуи не готовят такие вкусные салаты...Ты где-нибудь работаешь? - спросила Вера.
- Естественно. У нас нельзя не работать, не испортив отношений с властями. Но у меня свободный режим посещения. Раз в неделю. Платят чисто символически, хотя это меня мало заботит. Зато я могу вообще не терзаться морально по этому поводу. Всё остальное время я провожу здесь, в этой своей лаборатории. И вполне счастлив.

- А что ты здесь такое сооружаешь? - спросила Вера, указывая на его рабочий стол.
- Довожу систему до ума. Нашу систему. Делаю макет.
- А вот тогда, в училище…
- Да, в училище я преподавал. Болезнь неба у меня от отца, но она оказалась, к счастью, скоротечной. Только я не умер, а переродился и смертельно заболел вычислительными машинами. Юность моего отца пришлась на эпоху Чкалова, и не было такого мальчишки, который бы не мечтал в ту пору стать лётчиком. Он учился в лётной подготовительной школе с тринадцати лет, это такая спецшкола, прообраз будущих суворовских училищ. Я любил отца, отец любил небо, и я возмечтал стать лётчиком. Сменив профессию, я какое-то время был подавлен чувством вины. Я составил жесткий план своей будущей жизни, женщинам в нём не было места. Иначе не дойти о цели. Я был способен увлекаться, а это всегда опасно... Я начал работать в КБ и одновременно доучивался на вечернем, в институте радиоэлектроники. Для расширения бюджета шабашил – делал по ночам кальки с чертежей, я неплохо чертил. Занятия в институте заканчивались в одиннадцатом часу вечера. Я разработал специальную методику калькирования. Обычно чертёжник тратит на кальку до пяти часов. Я её делал за час. В двенадцать я уже спал. Через год такой работы я уже замечал ошибки в чертежах, сначала конструкторские, потом смысловые. Подрядчик стал мне доплачивать за их исправление, и фамилия моя постепенно продвигала наверх – от «графы «калькист» до графы «соисполнитель». Через три года после того, как я получил диплом, мне доверили должность ведущего инженера, потом год стремительной карьеры – и я уже главный конструктор. На меня сразу навалилась куча дел. И тут в поле моего зрения попадает Бывалов. Я по природе волк-одиночка. Но он сам меня нашёл и буквально прилип ко мне. Мне он действительно был полезен, он разгрузил меня от множества текущих дел, которые были мне не интересны. Но забирали много времени. Я тогда работал над проблемой интенсификации труда. Но это никому оказалось не нужно. Потому что заказчик не знает, куда девать сэкономленные средства, а исполнитель – парадокс! – и вовсе попадает в незавидное положение. Чем меньше он освоил средств, тем меньше в дальнейшем получит фондов и средств, и, соответственно, премий. Всем выгодно было только тратить. И тратить как можно больше – работал затратный принцип производства. Я же тщетно бился над внедрением идеи, простой и очевидной – создать эффективную элементную базу, которой смогут пользоваться все предприятия отрасли. Это только по нашему ведомству дало бы экономию в десятки раз. Ну в самом деле, верх идиотизма, каждый раз заново изобретать велосипед! Ведь если варьировать исходные возможности, можно получить множество различных изделий при существенно меньших затратах. Вот простой пример. Ручка имеет восемь деталей. Варьируя их по цвету, материалу, форме, можно получить полторы тысячи разных номенклатурных изделий.

- Понимаю. Из тридцати трёх букв написан роман «Война и мир», и ещё много других романов, - сказала Вера.
- Примерно так же можно с единой элементной базой сочинять множество различных приборов.
- Да, но для этого надо, чтобы конструктор был своего рода Львом Толстым.
- Ты, я вижу, заскучала. Извини, Верунчик. Мне замолчать?
- Нет, что ты. Я вся внимание. Правда.
- Я понимаю, тебе хотелось бы услышать от меня другое. Прости.
- И это тоже, - честно сказала Вера.
- Тогда, после встречи с тобой, я испытал несколько горьких минут. Ты мне очень нравилась, но ты была ещё совсем ребёнком, кроме того, у меня уже был готов жизненный план на ближайшее будущее.
- В который, понимаю, я не вписалась.
- Дело не в этом. Я уже понимал, что если я не осуществлю свой план, я буду несчастнейшим человеком во всём свете. Даже если рядом со мной будет самая лучшая девушка в мире...
- И ты решил срочно и тайно от меня сбежать.

Он промолчал, снова погрузившись в свои мысли.ПОтом заговорил тихо, неспешно.

Вера слушала Быстрова и думала о том, как тогда, почти пятнадцать лет назад, представляла себе их возможную встречу. Сколько она ни старалась сочинить этот сюжет, у неё ничего не выходило. Это было похоже на дом, который погрузился по самую крышу в искрящийся на солнце снег. Наверное, поэтому и придумала версию о героической гибели в роковых обстоятельствах…

- А что было потом, после того, как тебя уволили из КБ? Как ты здесь оказался? Согласись, несколько странный кульбит. Кто эта… Котик?
- Ты знаешь кто. Но что бы ты там ни думала, эта женщина спасла меня.
- От чего? - с надрывом спросила Вера.
- От самого худшего. У меня ведь никого, кроме Бывалова, не было. Но он… Впрочем, ты же там работаешь, сама всё знаешь. Короче, я оказался в пролёте, и она первая подала мне руку помощи. Вот и всё. Дала приют. Семьи ведь у меня не было, не было и своей квартиры. Пока работал, жил на ведомственной площади. Да, она меня спасла.
- Хорошенькое дельце.

Вере очень хотелось высказать всё, что она думает «в связи и по поводу», но она решила воздержаться от конкретных определений, чтобы не портить и без того безнадёжно испортившееся настроение. К тому же, она в гостях. А в чужой монастырь…

- А почему ты решил, что оказался за бортом? – спросила она как можно более спокойно. – Ведь можно же было хотя бы попытаться бороться за свои права. Ведь все говорят, что тебя выжили. Так?
- Это так, но только отчасти. Дело в том что я – человек принципа.
- Ах, так мы ещё и принципиальные! У нас отбирают наше любимое детище, нас выпихивают с работы, а мы не можем поступиться принципами и – гордо уходим. А что это за принципы такие, если не секрет?
- Никогда не бороться с конкретными людьми. Пусть каждый из них заблуждается на свой манер. Я – борец за своё дело, но не вояка против людей.
- Ой ли?
- Да, это именно так.

Однако, говоря это, Быстров немного лукавил. Не так уж всё замечательно было в его теперешней жизни. Не просто вживался он в чужую для него среду. Его самолюбие страдало, когда он получал деньги в конвертах. Ему регулярно приносили заказы – схемы, программы… Он не знал, на кого он работает, но платили регулярно и щедро. Лишь одно было плохо – система, из-за которой он, собственно, и решился на такой поворот в своей жизни, продвигалась медленно. Но вот появился Филипп, котелок варит. Он же порекомендовал познакомиться с Фомичевым. Похоже, во всяком случае, в первом приближении, тоже большой умница. Есть свежие идеи, и вроде руки на месте. За десять минут собрал блок, над которым он, Быстров, бился месяц – и всё мимо.

Около часа в дверь снова постучались. Быстров отпер замок, но в коридоре никого не оказалось.
- А не исчезнуть ли нам по-английски? – заговорщицки предложила Вера.
- А что, вполне.
- Прямо сейчас?
- Как только, так сразу.
- Тогда вперёд.

Быстров переоделся, и они, стараясь ступать совсем тихо, проследовали в прихожую. Там, на их счастье, никого не оказалось.
Дверь Быстров не захлопнул, росто аккуратно прикрыл, и даже не стал запирать снаружи. Так они и ушли в новогоднюю ночь, никем не замеченные и вполне счастливые своим внезапным бегством.

- Господи, как всё красиво! – воскликнула Вера и закружилась от счастья и хорошего настроения.
- Вот это снег! Наверное, половина годового запаса выпало, - тоже порадовался Быстров, вспоминая их давние тайные прогулки по заснеженным улицам.
- Дома по крышу укутаны снегом! – шептала счастливая Вера, тесно прижимаясь к Быстрову.
- А мы убежали, и страх нам не ведом, - весело досочинил Быстров.
- Мы будем смеяться в лицо нашим бедам!
- Причина простая – ты ведьма, я вЕдом.
- Куда ведОм, и кем – ведОм? Нет, ты – ведьмак.
- Это так.

Навстречу попалась групка иностранцев. Помахивая бутылкой открытого шампанского, они, зябко кутаясь в шарфы, похоже, приветствовали их - с наступлением Нового Года и при этом забавно жаловались на холод. Один тёр щеки, другой нос, третий прыгал на одной ноге, отчаянно ввзбрыкивая другой. На ногах его были мокасины и разноцветные носки.

Когда они поравнялись, Быстров посторонился, пропуская компанию, и серьёзно сказал:
- Что для русиш «зер гуд», то для фрица «капут».

«Немцы» что-то быстро залопотали и, крикнув по-английски «бай-бай», поспешили к метро.

Тем временем, в Кошкином доме веселье шло на убыль. Всё то огромное количество еды и питья, что было приготовлено и выставлено на стол и казалось просто невероятным по своим масштабам и объёмам, всё же было съедено и выпито, повсюду стояли пустые бутылки и грязная посуда. Гости, утомившись от бурного веселья, располагались на отдых.

- А куда исчезла прелестная пейзаночка? – спросил Маэстро, укладывая свою голову Масику на колени.
- А вон у Колобуси спроси, он все потаённые уголки освещает, всё скрытое делает явным, должен знать.
- Тю-тю, исчезли в Воркутю, - сказал мужчина с фотоаппаратом, разглядывая при свечах фотографии.
- Весь в работе. Колобуся, праздник как-никак. Перегреешься.

Котик прощалась с гостями в прихожей, уходили не все, некоторые оставались до утра. Направилась в прихожую и Масик.

- И мы останемся, и мы останемся, - дергая за кончик тесьмы на платье и вытягивая ткань, как шлейф, дурашливо причитал Маэстро. Пусть уходят, пусть все нас покинут, а мы – останемся, останемся, останемся и станем аборигенами. И Котик нас будет кормить мышами. И пусть пейзаночка пожалеет…
- Брысь, брысь, ты меня обидел...- отгоняла его Масик, то ли в шутку, то ли всерьёз. – Смотреть надо, когда товар из-под носа уводят.
- Ну, побей меня, ну, побей!

И Маэстро, взял руку Масика, шлёпал её ладошкой по своему лицу.
- Ах ты, мерзавчик, не люблю, не люблю, не люблю…

После этой милой перебранки они уединились в комнате Быстрова и долго оттуда не выходили.

Остальные гости уже или спали, свалившись на тахту в художественном беспорядке, или раскрепощено ворковали по углам, не обращая абсолютно никакого внимания на остальных.
Когда все, наконец, угомонились, хозяйка Кошкина дома, стоя у окна, из-за тяжелой шторы наблюдала, как отъезжают последние гости. Повернувшись к дому, они, задрав головы, что-то кричали и махали руками.

Помахала рукой и она, послав воздушный поцелуй – один на всех.

Но вот шум на улице стих, и она отправилась на кухню – загрузить горы грязной посуды в моечную машину. Вдруг ей показалось, что кто-то скребется за дверью. Она прислушалась.

Шкряб-шкряб…

Она тихо подошла к двери, посмотрела в глазок, отодвинула задвижку, сняла цепочку и открыла.

- Ты что-то забыл? – тихо спросила она.
- А войти хоть можно? Я, правда, на минутку.
- Входи, Рокфеллер, если, и правда, на минутку. Как твой папа? Уже вернулся из Америки?

- Я так и знал… Привет, Иванка.
Машина. две главы масик и колобуся и психический интеллигент
Лариса Миронова
- Ой, спасибо, Верунчик, как-нибудь расквитаемся… Ням-ням… Есть хоцца… Конечно, Эфросу повезло, легко отделался, ах, что за прелесть, - говорила, вся взвихренная, Масик, шумно прихлёбывая чай из чашки. – Просто благодать. А запах!
- С липовым цветом чай.
- Тогда да. Это конечно, - авторитетно подтвердил Колобок, осторожно нюхая чашку.
- Нет, вы скажите, права я или не права. Эфрос правильно поступил, уйдя в мир иной? Шины прокалывали каждый день, дублёнку уделали дегтем – весь арсенал мата! А многое мы просто не знаем. Он был человеком скрытным. Смерть уж получше, чем такая жизнь, - резюмировала Масик.
- А всё почему? В чужой монастырь не ходят, - веско сказал Колобок. – Что он забыл на Таганке?
- Да там и при Любимове не такое творилось. Хотя… согласна - просто надо было вовремя уйти в другой театр. Сам виноват. Боже, до чего замёрзла! Брр…
- Папанов умер в ванне, сварился в горячей воде. А вытащили только через сутки, когда всю квартиру внизу затопило. Слесарь дверь открыл.
- Враньё, скорее всего, - усомнилась Вера. – Одни слухи ведь.
- А Миронов хлопнулся на сцене, на гастролях в Риге, - говорил Колобок, с наслаждением дожёвывая очередной бутерброд – А нет чего-нибудь погорячее? А то жертвы театральных разборок и их призраки меня уже просто достали. Брррр…
- Да помолчите вы наконец! – крикнула Вера, роняя нож на пол.
- О, мужчина спешит, - сказала Масик, поднимая нож и подавая его Вере. – Помой, пожалуйста. А что? Кто-то спит? Ладно, будем шёпотом.
- Просто я устала, - сказала Вера, сердито бросая нож в раковину и отходя к окну.
- Тогда ладно.
- Что теперь будет за театр – без Папанова, без Миронова?
- И Татьяна Васильева ушла, - снова, после небольшой паузы, продолжили разговор между собой Масик и Колобок.
- Что будет? Тупосоциальный театр Жир-вин-дэ-та.
- …н-д-та, - подправила Колобка Масик. - Трупопоедальный.
- А не всё равно? Сатира – религия недовольных, а недовольных у нас теперь больше нет, они все уже давно в Израиле или ещё дальше.
- Ребята, а может, спать всё-таки? Сыты? Вот и хорошо, – сказала Вера, убирая со стола посуду.
- Хорошо, Веруня. Иди, если невмоготу. Спать ложись, отыхай. Мы не обидимся, тут сами как-нибудь потихоньку. Бай-бай.
И они снова принялись обсуждать театральные новости, а Вере ничего не оставалось, как , вымыв посуду, уйти в спальню. Колобок и Масик ууже второй месяц жили у неё - занимали большую комнату.

...У Веры выдался особенно тяжелый день в ДИПе. После вчерашнего купанья старушки вдруг все разом расчихались. Вера сбивалась с ног в поисках горчичников, грелок, компрессной бумаги и прочего, чего, как всегда, в медпункте катастрофически не хватало. Обслужила четыре палаты. В пятой жили две «ледачие» - одна ещё кое-как разговаривала, а другая всё время лежала пластом, и не сразу было видно, дышит ли она вообще. Высохшая, совершенно лысая, будто из воска сделанная, длила она, почти без всяких изменений, своё существование в ДИПе уже восьмой год.
- Как дела, бабулечка? – спрашивала Вера у той, что ещё пока в силах была отвечать.
- А всю ночь опять мужичок щипался, - детским голоском ответила она.
- Какой мужичок, бабулечка, - спрашивала Вера, улыбаясь старушке. – Здесь нет мужичков.
- А вон тот, - говорила старушка обиженно, указывая глазами на лысую соседку. – Вот щипки.

И она вытащила из-под одеяла сухую, как палка, руку, всю, от предплечья до запястья, в синяках и защипах.

Вечером, простившись и пожелав старушкам спокойной ночи, она пошла к старшей медсестре, чтобы договориться насчет финского подъемника для перетаскивания лежачих, и, возвращаясь, вдруг услышала слабый звук в конце коридора – словно кто-то визжал…
Визг доносился как раз из той палаты, где и жили «одуванчики». Распахнула дверь. Вошла и… обмерла.

Её глазам окрылась гоголевская почти картина. На кровати, верхом на орущей старушке, молча сидела лысая и, блаженно улыбаясь пустым ртом, сладострастно щипала руку жертвы.

Едва заметив Веру, она, с весьма завидным проворством, которое просто невозможно было и представить себе в столь чахлом организме, соскочила с постели, в два прыжка оказалась на своем месте и, юркнув под одеяло, затаилась, перестала дышать. Вера, всё ещё стоя у двери, пристально за ней наблюдала. Одеяло на груди не шелохнулось, веки ни разу не дрогнули. Старшая, однако, не удивилась, когда Вера рассказала ей историю про палача и жертву. Она лишь сказала сердито:
- Работа в ДИПе требует крепких нервов. Подъемник на завтра дам обязательно. Только сетка худая. Надо починить. Сможешь?

Вера уже один раз пользовалась подъемником. Подводишь сетку под старушку, осторожно перемещаешь сетку и подвешиваешь её над ванной. Потом из шланга моешь. Это, конечно, не очень удобно, но не все пациентки соглашались садиться в ванну, многие уже просто не могли в ней сидеть. К тому же, таскать на себе этот «груз» тоже было делом нелёгким.
Однако мытьё старушек – это просто «лузгать семечки» по сравнению с мытьём стариков. Особенно тяжело было мыть стариков лежачих, которые уже совсем спину не держали. Они и весили больше старух и капризничали чаще. Старушки ходячие, за деньги, конечно, помогали персоналу.
Но что делать с лысой садисткой, Вера так и не придумала. Оставлять её в той же палате и дальше просто невозможно. Зная, что она рассекречена, старушка, конечно, начнёт мстить. Развести их по разным палатам не разрешала старшая. Мол, все они такие.
- А ты возьми её к себе, раз такая жалостливая! – сказала она Вере.
- Придётся, - вздохнув, сказала Вера, всерьёз обдумывая, куда бы её поместить в своей квартире.
Однако в ту же ночь старушка скончалась...

…Колобок и Масик всё ещё были на кухне, когда Вера, в третьем часу ночи, заглянула туда. Эти ночные посиделки уже в печенках сидят.
- Это когда-нибудь кончится?
- А, приветик! Выспалась? Молоток. Иди к нам. Я, конечно, не скажу за всю Одессу, - говорил уже порядком захмелевший Колобок – (где-то раздобыли выпить?) – однако, что творится в нашем очень околоискусном мире, могу сказать с большой степенью точности. Потому что больше всего на свете люблю белое делать черным, ибо я до мозга костей фотограф. Моя профессия - проявлять негатив. Где новые люди? Те же апологеты получают новые звания и признание. Смена, конечно, кой-какая есть. Вот один великий из молодых – Боляковский. Написал повесть «ЧП неместного значения», про свои журналистские проделки, и готово дело – новый великий писатель, новый драматург и даже сценарист. Три позиции счиатай заняты. Он теперь старший от творческой молодёжи.
- Комса своё не упустит, - вставила реплику широко зевающая Масик.
- Намедни собрали молодых авторов на Калининском проспекте, поиграться в демократию. Молодые радостно и загалдели. Договорились до предела свободы – это чтобы дать молодым писателям ротапринт и разрешить бесцензурно издавать свои рукописи по 300 экземпляров, а уже после этого только решать, печатать ли их большим тиражом. Хоть это...Тут Боляковский от имени писательского бюро, составлявшего резолюцию, зачитывает окончательный текст. И там этого пункта уже нет вообще. А куда девался пункт про ротапринт? Пункт, за который проголосовали три тысячи делегатов. Текст поправил лично Боляковский. Или ему подсказали? И этот текст без ротапринта так и пошёл в Союз писателей. Один человек решил судьбу всей молодой поросли. Ему потом один мэтр, не потерявший ещё совести, говорит про ротапринт, а он возражает – нельзя, мол, надо сначала согласовать. А у нас гласность... Тем более, говорит… Вот такая гласность на поводке получается. Пошумите, пошумите, с нас не убудет. И Боляковского сразу после этого избрали в члены Правления. Свой. Доказал. Вот вам и пример продвижения молодых. Все они, все, говрю вам точно, получили письменное разрешение на свою гражданскую смелость.
- Колобуся, утомил, ну правда, - ещё раз широко зевнула Масик. – Веруша, иди же к нам, кофейку выпьем и спатеньки.

Вера, едва сдержав приступ раздражения, вошла и села у стола.
- Хочешь анекдотик? Про трёх знаменитых мужчин и женщин, - сказала Масик, переставая зевать и немного оживившись. - Про мужчин особенно смешно. Только сама не въехала сначала – кто муж? Райкин-сын, Райкин-отец, а при чем здесь муж? А, допёрло! Райкин муж! Представляешь? Ха! И его туда же… Ещё новость есть. Хочешь?
- Я очереди этот анекдот слышала, - зло и сонно сказала Вера. – И когда только успевают сочинять? А новость какая? Если…
- Ой, нет, не про театр. Это почти политика. Сегодня сорок дней со дня смерти Миронова. Пошли мы с Колобком на кладбище, там всегда что-нибудь такое узнаешь… И не промахнулись. Говорят, ещё на спектакле «У времени в плену» Миронов и Папанов получили анонимки с угрозами. Будто из Риги, от местных наци..
- Что за бред? Какое дело рижским наци до Миронова и Папанова?
- А ты не знаешь? – вмешалась Масик. – Прогрессивная общественность Прибалтики ещё весной обратилась к Правительству с воззванием лишить Всеволода Вишневского всех титулов и посмертных знаков внимания.
- Чем же Вишневский провинился перед этой прогрессивной общественностью Прибалтики? – насмешливо спросила Вера, сгребая со стола окурки на газету.
- Вишневский? – взвилась Масик. - Да это же змеюка такая! Он же травил Булгакова! Это же настоящий фашист. Поняла?
- Не знаю. Не в курсе, - уклончиво ответила Вера. – И мне нравится «Оптимистическая трагедия». Хорошая пьеса и не до конца понятая. И что, её теперь снимут с репертуара?
- Хорошая пьеса? Это ты серьёзно? Сусальная лакировка действительности, - с апломбом сказала Масик.
- Это Рейснер – сусальная лакоривка?
- Про Рейснер не скажу. А вот про Вишневского знаю.
- Булгаков Рейснер недолюбливал. И это было взаимно, - сказала Вера. – Но какое это имеет отношение к совремнности?
- А сейчас восстанавливается справедливость.
- Так Папанов с Мироновым причем здесь?
- Они исполняли главные роли в спектакле по пьесе Вишневского. Они, тем самым, вели пропаганду.
- Какую пропаганду, Масик, я тебя не узнаю, - сказала, смеясь, Вера.
- Пропаганду насилия над личностью.
- Нескладно как-то. Людей убивают за пропаганду насилия? Чушь какая-то. Враньё.
- Ну, Верункич, как хочешь, не веришь - не верь. Твоё право. Ну же, улыбнись, а то подумаю, что мы тебе уже страх как надоели.
- Ну что ты. Я вам всегда рада, - сказала Вера.
Масик недоверчиво посмотрела на неё.

...Наутро прибежала Васюта.
- Алле, оп! – крутнулась она на каблуке. – Порадуйся за подругу. Почти что «Вид кутюр». Журнал такой.
- Что? – переспросила Вера, зажимая рот ладонью.
- Ну «От кутюр», понимаешь? По-хохляцки.
Вера, сдержав приступ смеха, сказала назидательно:
- «От» означает не предлог родительного падежа «от кого», а французское слово «высокий». «Высокая мода», понимаешь?
- Какая ты раздраженная. Так «От кутюр» это не то, что «От Зайцева»? – спросила слегка расстроенная Васюта.
- Нет. Ладно. Ой. Что с твоим лицом, Васюта, дорогая? – сказала Вера и потащила подругу к зеркалу.
- А что? Не нравится? Мне - так очень.
- Да уж… Чудо макияжа и косметических извращений.

Лиловые тени шли полосками по верхнему веку, по центру аппликация коричневым, от середины века к брови золотая тень с вкраплениями цвета моря, ресницы и вовсе фиолетовые.
- Ну как? Клёво? – спрашивала Васюта, вертясь перед зеркалом.
- Васют! Ты с ума сошла. Понимаешь?
Васюта махнула рукой и ещё немного повертелась перед зеркалом.
- А что. Всё точно по Бурде. Чего, не слыхала? Темнота. Самый модный сейчас журнальчик. Даже тона совпадают. А найти фиолетовую тушь? Это тебе как? Вот именно. И золотые тени.
- Не вздумай так по улице ходить. В милицию заберут, - сказала Вера сквозь слёзы от смеха.
- А, ты просто ничего не понимаешь. Если всё по Бурде делать, то можно смело относить себя к высшему классу А. Или, на худой конец, к Би.
- Ты уж как-нибудь определись – А или Би, - сказала Вера.
И они дружно расхохотались.

Прибежала Юля и тоже начала смеяться.
- Ой, Васюта, какая ты забавная! Давай и меня так! Можно, мамочка? Для прикола! Макияж «Не смотри – ослепнешь».
- Вер, а ведь Бурду нам на работе навязали. Годовую подписку. Говорят, кто не подпишется, тому… - сказала Всюта снимая ватным тампоном грим.
- Свет и газ отключат! Так у нас в школе говорят, - ещё громче расхохоталась Юля.
- Мы живём в советской стране, детка, и у нас никому ничего не оключают. Мы не на диком западе!- строго сказала Васюта, морща густо накрашенные выше контуров губы. - Разве что из квартиры могут случайно выселить… Но это пустяки.

Вслед за Васютой заявился, после двухмесячного отсутствия, Колобок. Ночью они с Масиком уже тайно заходили - постель с большой комнате была разобрана. Вид Колобка недвусмысленно говорил о тех значительных переменах, которые, несомненно, произошли с ним. Исчезла обычная, пусть и неспешная, суетность, меньше стало и пустословия, зато ещё больше увеличилось брюшко, а под глазами ещё тяжелее отвисли тёмные набрякшие мешки.
- Ты просто вылитый коммерсант, - сказала Васюта, с большим почтением, однако, в голосе.
Колобок сел на стул у окна и раскурил огромных размеров кальян.
- Две недели в загранке и шесть недель чёса по славной нашей провинции. Три тысячи навару. Плюс неизгладимые впечатления. Так что, Верунчик… не смотри на меня непредвзято, только раз в месячишко мы у тебя теперь будем собираться на большой совет. Ты в обиде не останешься, с лихвой покроешь все издержки. Кроме того, всякие звёзды, звездунчики прямо с доставкой на дом… Кошкин дом накрылся, но жизнь продолжается.
- А где-то ещё нельзя? – жалобно спросила Вера.
- Где-то ещё кое-кто сидит, - вдруг зло и грубо ответил Колобок, показывая волчий оскал. - Или судьба Быстрова тебя больше не интересует?
Вера мгновенно сникла, перед такой откровенной грубостью она неизменно пасовала.
И всё же на этот раз она предприняла отчаянную попытку защититься.
- Вы же знаете, Юля растёт быстро, совсем взрослая стала, всё видит, понимает по-своему. На неё это может плохо повлиять… Так что, к сожалению, ничего не выйдет.
- Ты хорошо подумала? – жестко сказал Колобок.
- Да, я твёрдо решила - никого постороннего в наш дом больше не пускать. Никого!
- И это из-за дочки? Ой ли?
Вера вздохнула и сказала твёрдо:
- Ну и мне, конечно, тоже хочется уединения. Я устала от всего этого…
- Чего – этого? Даже друзья тебя утомили? Ты и нас пускать не будешь? – засуетилась только что вошедшая Масик. - Ты же знаешь, я квартиру сдаю, Колобуся вот евроремонт затеял, это надолго, чтоб хорошо всё было...
- Я же сказала – никого, - ответила Вера, чувствуя, как слабеют ноги и стучит в висках. - И верните мои ключи.
- А, будет тебе, - снисходительно заметил Колобок, подсаживаясь к столу. – Ты просто плохо выспалась. Давайте-ка скорее по чайковскому. Слушайте. У нас в театре такое сегодня было! Такое! Едем на гастроль, план на спектакли, как на киносеансы. Репертуар в стиле «а ля декамерон».
- А ты откуда знаешь? – спросила Масик.
- Так я сам и составлял план.
- Ты? В каком качестве?
- Теперь на гастролях я возглавляю административный корпус. Цель гастролей – заработать побольше денег. Тут нужна смекалка, чтобы делать деньги из всего, буквально из воздуха.
- Там люди гибнут за металл… - запела Масик.
- Ага, - согласно икнул Колобок, - гибнут, однако есть хочется страх. Верунчик, давай по-быстрому, сообрази что-нибудь для друзей.
- Вер, и правда, давай поедим чего-нибудь, ну в самый последний раз мы тебя напрягаем, если тебе, и правда, в лом, – сказала Масик. - Ой, Колобуся, какой ты фирменный сделался! Штанцы класс. Смотри, не зазнавайся, старых подружек не забывай, когда в люди выйдешь, олигархом заделаешься.
- И выйду, а что. Сейчас всё в законе. Можно и в олигархи податься. Чем не профессия? И главное – все тебя уважают, если ты при деньгах. А деньги вещь благородная. От искусства всё-таки. Жаль, не дотянул Маэстро до наших дней.
- А он и сегодня не пришёлся бы ко двору, - сказала Вера, смущенно разглядывая содержимое холодильника.
- Да, Маэстро – чистая душа, - вздохнула Масик. - Ах, зачем он все свои рукописи уничтожил? Верунчик, да, мы всё слопали ночью, прости, ты спала, не хотелось будить... Жуть какой аппетит после полуночи! Если сразу силы не восстановить, может наступить истощение. А Маэстро жалко. Правда, жалко…
- Гоголь районного масштаба, - со злой иронией сказал Колобок.
- С чего вы взяли, что рукиписи уничтожены? А может, он их просто где-нибудь спрятал, - сказала Вера. – И всё-таки, Колобок, а как же твоё желание стать режиссёром?
- Одно другому не мешает. Главное, успеть дающую длань лобызнуть. Признаться честно, - сладко зевнул и потянулся Колобок, - мне такая жизнь вполне по душе. Соснуть бы часок, а? И я вот сломался… А было время, всю ночь мог квасить без пересыпа.

В субботу вечером Масик и Колобок, бросив на ходу неопределенное, «ну, мы сваливаем», снова явились через час, в отличном расположении духа. Оказывается, они свалили не в смысле «ушли», а просто провернули какое-то денежное дельце и теперь вот при солидном капитале. Более того, на этом новом уровне Колобку удалось завести связи с очень высокими людьми – скоро, похоже, придёт информация о Быстрове, сказал он авторитетно. По этому поводу и решено было устроить посиделки.

Срочно стали вызванивать Васюту с мужем. Васюта, хоть и не очень любила Вериных постояльцев, но с Масиков всё же ладила, понимала - это надолго, и зачем-то Вере надо. Кроме того, ей иногда удавалось вполне любезно и «прикольно» «тет-а-теничать» с Масиком. В общем, лёгкая натура Васюты возобладала над обстоятельствами, и она добровольно и вполне удачно «вписалась» в этот странный «договорной» коллектив.
Уже с порога женщины заулыбались друг другу и бойко защебетали о последних новостях.
- Не очень вы балуете нас своими визитами в последнее время, - сказала Вера подруге, когда Масик куда-то отлучилась. – Мы тут в своём соку закипаем, никакого свежего ветра. Как вы, а?
- Жизнь идёт, контора пишет, - бойко ответила Васюта, ревниво глядя вслед Масику. – А прижились, смотрю. Нет ничего более постоянного, чем то, что временно. ГОворили, на пару дней...
- Да пусть, - шёпотом сказала Вера.
- Подружки, - позвала их Масик из другой комнаты, - чур, не смотреть. У меня для вас сюрприз. Вот, смотрите теперь, - сказала она, показывая книжку толстого журнала. – Если до сих пор не прочли, то вы просто дремучие невежды.
- Это что - очередной шедвер? – спросил муж Васюты, выглядывая из-за её плеча, он большую часть времени хранил тяжелое молчание. – Я люблю почитать, если что толковое. У нас в таксопарке неплохая библиотека была, правда, уже почти всё растащили на макулатуру.
- Ой, библиотека в таксопарке! Все книги! Одну прочел, а другую не успел раскрасить. Какая библиотека?! - рассмеялась Масик.
- Я, так, на минуточку, председатель общества книголюбов. – ответил муж Васюты, вертя головой так, будто ему сильно жал ворот рубашки.
- А это ты видал? Опля! Журнал «Дружба народов», роман Рыбакова «Дети Арбата». Чур, не хватать. Очередь на сто лет вперед. Вся Москва помешана на этом романе. До периферии пока не дошёл. Представляете, какая прелесть?
- О школьниках, что ли? – спросила, старясь быть вежливой, Васюта.
- Прореха на расе человечества. О культе личности! О жертвах репрессий! Вот о чём, понимаешь, тетенька? Просто с удовольствием прочла, с огромным моим удовольствием. Такая правда, такая правда!
- О жертвах – с удовольствием? – спросил муж Васюты, не на шутку обидевшись за «другую нераскрашенную».
- О, нет, вы неисправимы. Историю надо познать. Так что читайте, если получится достать. Не пожалеете. Суровая правда жизни.
- Познать, это хорошо. Но почему всё-таки с удовольствием?
- Потому что это справедливо, когда разоблачают, - задорно сказала Масик. - ТОлько так может улучшиться жизнь.
- Хватит тебе, не цепляйся к словам, - урезонила и Васюта своего мужа.
- Пока не будет узаконена безработица, жизнь улучшаться не станет, - сказал Колобок.
- Чья жизнь? – спросил муж Васюты, всё больше сердясь.
- Это отдельный вопрос. Жизнь достойных членов общества. Нужен естественный отбор, - сказала Масик.
- И что, это средство против недостойных? Я бы с большим удовольствием прочёл о разоблачениях нынешних беспорядков, - сказал он, разглядывая журнал.
- Тогда читай газеты.
- Читаю. «Правду» и «Труд».
- А что, их ещё не закрыли? Странно…
- А романы? Я бы хотел читать романы о нашей нынешней жизни.
- Романы зачем? Для романа нужен серьёзный конфликт. А его нет. Нет в нашей жизни брольше серьёзных конфликтов. Свободная личность уже вполне свободна.
- Как это – нет? А вся наша жизнь? Сколько беды кругом...
- Это не конфликты. Это временные и объективно обусловленные трудности, даже не беспорядки. Пройдёт, как летний дождь.
- А люди без средств к существованию? Люди, живущие на улицах? Побирушки на помойках? Откуда они?
- Из прошлого, - разёл руками Колобок. – Большевики наплодили.
- В прошлом их, этих людей на помойках, даже в войну не было. А теперь есть.
- В прошлом они просто были иждивенцами, а теперь, в свободном мире, они и оказались на помойках, - отразила атаку Масик.
- Ой ли? - Сказала Вассюта, дёргая мужа за рукав.
- И больше скажу. Это не реформы. Это же … это прямые экономические репрессии, и больше ничего, - совсем осердился тот.
- А кто сказал, что репрессии – это плохо? Люди должны бояться. Бояться потерять работу, потерять здоровье, жизнь, наконец. В этом основы стабильности, - рассудительно сказал Колобок. - Только страх, тупой каждодневный страх делает людей послушными.
- Видно, ты крепко начиталась модных статей. А я по серости своей думал, что самое страшное последствие культа – это и есть ползучий страх. Оказывается всё наоборот. Страх нужен, - сказал, заводясь всё больше и больше, муж Васюты, высвобождая свою руку и делая шаг в сторону Колобка( Васюта безрезультатно пыталась его унять).
- Да. Тотальный страх. Это теперь главное. И ничего общего со страхом эпохи сталинизма. Тогда работники были привязаны к своему рабочему месту, как рабы. Сейчас их никто не привязывает, они сами будут искать, кто бы их привязал. И верхи найдут эту привязь – страх. Начнётся свободная борьба за место под солнцем. И выживет сильнейший. Объективно свободная личность, - сказал Колобок, раскуривая потухший кальян. - Вернчик, подлей-ка водички, а то дым какой-то невкусный стал.
- Я не удивлюсь, если эта объективно свободная личность окажется простым бандитом с большой дороги. Сильнейший при таком раскладе – не всегда самый лучший. А какая политическая свобода у экономически несвободного человека?
- А кто сказал – у несвободного? Политическая свобода будет, но не у всех, а как раз у экономически свободных. Вот кто сумел отвоевать себе эконоическую свободу, тот и будет иметь политику, - говорил Колобок веско, солидно, уже не глядя ни на кого и с наслаждением пыхтя кальяном.
- Вот теперь все точки над Ё и поставлены. Значит, грядет политически свободный бандит. Веселые времена, однако, настают. Человека можно уволить в любой момент без гарантий последующей занятости, разве он в такой ситуации станет высовываться? – напирал на Колобка муж Васюты.
- А зачем ему высовываться? Пусть работает молча, денежки зарабтывает. А потом и тратит их с удовольствием. Сегодня, слава богу, есть где деньги потратить. Всё официально. Правда, Колобуся? – вступилась за «общее дело» Масик.
- Нет проблем.
- Впервые мы не чувствуем себя внутренними эмигранами в этой стране! – пафосно произнесла Масик.
- Как мне не нравится это модное – «в этой стране»! – сказала Вера. – Почему – не в «нашей»?
- Верунчик, не придирайся к словам.
- Так может говорить только человек без Родины.
- Ой. Не надо агитации, я попрошу. Вот читают Набокова, Гумилёва, Платонова…
- А это, как намедни сказал Миша, как раз и есть пир духа! - развеселился Колобок.
- Колобуся, ну не надо, а? Это правда высокая литература.
- Да, не надо, - сказала Вера. - Вот Платонова не надо в кучу валить. Вот не надо! - раззадорилась и Вера.
- Почему это? Он тоже пострадал от Сталина.
- Потому что, Масик, его сокровенный человек не имеет никакого отношения к нынешним идеалам. И он сжег бы свои рукописи, я думаю, если бы знал, кто будет спекулировать его именем.
- Всё, приплыли, расползаемся по одному, а то разругаемся в корень. Кстати… - сказала Васюта, вставая между мужем и Колобком.

Она всегда знала, когда надо остановиться. Чтобы было кстати.


Глава Психический интеллигент

- А не пойти ли нам в гости? – сказал Филипп, сладко потягиваясь и отключая блок питания.
- Что так резко? – недовольно сказал Фомичев. – Я вообще-то хотел поработать.
- А ты на часы посмотрел бы.
- Ого!
- Не ого, а ключи от храма. Ключи давай! Конец рабочего дня, понял? Всё закрываемся, - сказал Филипп, выставляя коды на замке.
- А куда пойдём? – спросил Фомичев, неохотно вставая.
- Вот так-то лучше. Дядюшка Митька обещался сводить к одному кочегару.
- А что за кочегар?
- Вопрос ребром, зришь в корень.
- Точнее.
- Образованнейший человек, философ, социолог, психолог и ещё много всяких -лог. А по совместительству кочегарит, сторожит, метёт дворы. Пенсионный возраст пока не подоспел, таким вот интересным образом добывает на хлеб наш насущный днесь. С работы его ушли. А что в таком виде?
Он подозрительно стал разглядывать одежду Фомичёва.
- А что? Вид как вид, - сказал тот, тоже разгядывая себя в зеркале.
- Да уж слишком налегке.
- Нормально. Я так привык. А когда его ушли, этого… кочегара?
- В 1984-м. Тогда большой метлой мели всех, кто высовывался и кто просто рядом стоял.
- Помню, как же. Было дело.
Они быстро шагали к метро.
- Аресты, тюрьмы, пытки, короче, весь известный арсенал застоя, к нему добавили ещё психотеррор.
- Так это тоже было.
- Прибавился не по сути, а по преимуществу. Только сейчас инакомылящие – марксисты, коммунисты и всякие другие левые. Всё перевернулось. А вот и Митёк со своим дядюшкой… Здорово, камарадос!
- Здравствуйте, мальчики, - сказал дядюшка с поклоном, закутывая толстым шарфом шею. – Ну пошли. Опаздываем. О чём шумите, если не секрет?
- О психотерроре, – шёпотом сказал Филипп.
- Это интересно. Это очень плодотворно. Уже пробовали в двадцатых годах. А в тридцатых это был уже доминирующий фактор. Но тогда всё-таки результативнее было пользоваться револьвером. А сейчас другое время. Психотеррор вне конкуренции. С вашим Быстровым произошло то же самое, я думаю. Нечто похожее было когда-то и со мной, - сказал дядюшка. – Вот мы и пришли.

…Комнатка кочегара рядом с котельной. В ней было тепло и чисто, даже уютно, если под словом «уют» понимать минимально необходимый комфорт. Два стула, один мягкий, другой - вообще табуретка, стол письменный, со свалки, три полки на стене из неструганных досок, тумбочка, реликтовый диван с обивкой из черной кожи, почти без дырок.
- Рад гостям, - сказал мужчина небольшого роста в сером, хорошо отглаженном, хотя уже давно не новом костюме. – Простите за скромную обстановку. Раздевайтесь, у меня своё тепло. Не экономим.
- Прощаем, так уж и быть, - сказал дядюшка. - Прямо Африка какая-то! Хорошо…
- Будем угощаться.
На столе, на куске белой плотной бумаги лежал батон, на тарелке с голубой полоской по краю и небольшим треугольным сколом – сыр, кусок масла, полпачки халвы, шесть упаковок сахара «дорожный». На эбонитовой подставке на полу стоял чайник, из носик ещё шёл парок.
Повесили куртки на гвоздики у входа. Сели к столу. Чай уже был разлит по чашкам. Некоторое время молча прихлёбывали горячительное – в чашки был добавлен спирт.
- Берегу для особых случаев, - сказал хозяин, бережно заворачивая бутыль со спиртом в полиэтилен и убирая её за диван. – А я лично предпочитаю чифирь.
Сам он пил, смакуя, мелкими глотками из большой эмалированной кружки.
- Я рассказал юношам о тебе, но так, вкратце. Понимаешь, эти молодые люди решили вот перевернуть мир.
- Похвальное намерение. Меня зовут Альберт Александрович, если кто не в курсе, - сказал хозяин, шумно прихлебнув из кружки. – Я доктор философских наук аж с 1972 года. Из дома ушёл, чтобы не травмировать жену.
- Ну это крайность, - сказал Митёк.
- Твоя реплика, Митенька, напомнила мне забавный анекдот, - сказал, улыбнувшись, хозяин кочегарки, - слышали? Вчера подметал двор, слышу, смеются двое с первого этажа, подошёл. Тоже смеялся. Ну вот, встречаются двое – один в малиновом пиджаке, пальцы веером, знаете таких. Второй – его сосед по лестничной клетке. Бедствует. Жалуется, говорит третий день ничего не ест. В малиновом пиджаке сочувственно говорит: «Что же ты, дружище, так нельзя, ну ради меня, ради нашей школьной дружбы, сделай над собой усилие, поешь хоть немного». И пошёл по своим делам. Весело, да?
- Да уж, куда смешнее, - сказал дядюшка. – Особенно для таких психов без содержания, как мы.
- Ты не псих, но Аника-воин, - поправил его Альберт Александрович и задумался. – Противно вспоминать, как тебя унижали. Если можно, я подробности опущу. История примитивная. Обманули, хотели поставить в рабскую зависимость от руководства из чиновничьего аппарата медицины. А когда поняли, что своим мнением я не поступлюсь, стали с энтузиазмом, заслуживающим лучшего применения, внушать, что я ненормальный, моральный урод и вообще - сродни идиоту. Даже наедине с самим собой нелегко бывает признаться темноте, что ты, известный, между прочим, учёный, был в таком унизительном положении.
- Зачем подробности? По сути говорите, и всё, - сказал Фомичев. – Мы за одного человека ходатайствуем…Вы нам поможете?
- Я немного в курсе.
- Вот и отлично, - сказал Фомичёв. - А ещё я хотел бы услышать мнение философа, то есть, мы хотели, услышать ваше мнение о нашей системе.
- А что, у вас в штате нет философа?
- Даже психолог условный.
- Это печально, - покачал головой Альберт Александрович.
- Да они сами все из себя философ на философе, – вмешался в диалог помалкивавший до сих пор дядюшка. – Но ты, Альберт – настоящий Эйнштейн в своем деле.
- Так оно и было, но только очень давно. А теперь я - лучший сторож района. И кочегар тоже неплохой… И всё-таки я расскажу, как это было. Слаб стал, жалобить начинаю. Нехорошо…
- Почему – жалобить? Просто просветительная беседа. А вдруг кто-то из нас окажется в таком положении? – сказал Фомичев. – Слушаем. Времени у нас навалом.
- Вы такого высокого мнения о себе? Думаете, вами уже интересуются? Это хорошо, что заранее беспокоитесь. Ну, так слушайте. Нет, меня не «брали» в том самом банальном смысле, не изолировали, не кололи. Пока бог миловал. Я, лучший дворник района, вот вымпелы, всё хорошо и спокойно, за что и вполне благодарен судьбе. Она ко мне явно благоволит. Хотя, признаюсь, нет уверенности, что закон меня полностью, по самую макушку, защищает. И н знаю, от кого придёт очередная угроза.
- Увы! Закон как раз и нарушают чаще других те, кто должен стоять на страже закона. Такой вот парадокс, - сказал дядюшка, переворачивая пустую чашку вверх дном. Извини, перебил.
- Так вот, в 1974 году, на заседании парткома одна дама-философ из продвинутых, доцент, кстати, воспитатель будущих ученых, кричала, надсаживая глотку, что я – крэйзи, сумасшедший. И требовала вполне серьёзно, чтобы меня отправили в психушку прямо из института. А мои аспиранты, которые мне тайно сочувствовали, всё-таки проголосовали за моё исключение. Потому что на носу защита, и в комиссии будут сидеть всё те же лбы. Полная феодальная зависимость от Ученого Совета. Нда… Наедине они мне шептали: «Уходите! Мы за вас, но… Тучи сгущаются…» Однако прилюдно – отводили глаза в сторону. И я ушёл – по собственному. Но уже после того, как меня исключили из партии за «безыдейность». Работать всё равно не давали.
- Но была хоть проверка этих фактов? – спросил Филипп.
- Счас. Никому и в голову не пришло проверять их абсурдность. Хватило авторитетных подписей. И понеслась душа в рай. Десять инстанций, включая КПК и ЦК КПСС, охотно использовали клевету в мой адрес, но в судебные органы эти обвинения не передавались. А на мои письма ни суд, ни прокуратура не отвечали.
- А как же так получилось? Бандитизм среди бела дня – и никто ни мур-мур?
- А всё просто, Толичка. Вожди КПСС уже тогда повернулись в реакционную сторону, это только для виду на публику говорили старые слова, а на деле уже началась война против тех, кто по инерции всё ещё продолжал начатую, было, борьбу с паразитами внутри страны.
- Альбертушка! Я всегда тебе говорил, не надо! Опасно искать врагов так высоко, ты их найдёшь на свою голову! - увещевал дядюшка. – Но ты всегда был такой недальновидный во всем, что касалось вопросов личной безопасности. То ли дело я, грелочка со льдом всегда выручит, - сказал с усмешкой дядюшка и подмигнул Митьку. – Бороться с абстрактным злом – слишком большая роскошь для нашего времени. Жизнь наша длится значительно меньше нашего века.
- А ты и конкретное зло не всегда различить умеешь, - задорно сказал Альберт Александрович. - Когда тебя предупреждают: «Осторожно, на сук напорешься!» - Ты снимаешь шляпу, кланяешься и говоришь: «Здравствуйте, милые девочки!»

Дядюшка сердито фыркнул.

- Очень не хватает грелки… Так и взгрел бы кой-кого.
- Всё, мир, мир… - замахал руками Альберт Александрович. - Так вот, я критиковал политику КПСС, как ученый, специалист по философским аспектам научного коммунизма. Критиковал нелицеприятно, за отход от основ научного марксизма, за неправомочность утверждения, что в СССР покончено с эксплуатацией трудящихся, что уже завершен переход к социализму как первой фазе бесклассового коммунистического общества, что в СССР, якобы, нет «элементов капитализма» и за многое такое другое. Как ученый, я не мог этого не видеть, а значит, не мог и молчать. Ещё в 1961 году, когда обсуждали хрущевский проект Программы КПСС, я писал в ЦК и в другие высокие инстанции, цитируя работы Ленина о деньгах и эксплуатации, и предсказывал, что коммунизма у нас не будет до тех пор, пока не будет уничтожена власть чиновников, ненаказуемая и бесконтрольная по своей сути. И что? Хрущев и Суслов тут же принялись яростно ругать «некоторых лжеученых» за «цитатничество» и «начетничество». Политических перемен они не хотели, допускали лишь возможность некоторых экономических и реорганизационных реформ.
- А ты хотел, - опять фыркнул дядюшка.
- Я надеялся и боролся. Я затем и в партию вступил в 1965 году, потому что поверил, что новое руководство КПСС заняло прогрессивную позицию по всем внутренним вопросам жизни страны. Я критиковали и Щелокова за его откровенную ложь, что в СССР покончено с преступностью, что нет наркомании и преступности. А они, эти явления, как раз в это время росли и ширились. Что у нас нет сращения части гос. и партаппарата с преступным миром, но это же не так - всё есть в наличии! И эти процессы идут полным ходом! Так вот, значит, дальше… Под покровом всеобщего молчания эти явления разрастались в масштабах ужасающих. Наскоки со стороны коллег всё учащаются, меня уже в лицо прямо называют сумасшедшим, жизнь на кафедре делается невыносимой, а число паразитов новейшей формации в стране между тем всё увеличивается и увеличивается. И нельзя уже не видеть, что они-то и толкают это слепое стадо баранов в пропасть. Владельцы подпольных миллионов кутят в ресторанах открыто, и только когда стремительное замедление роста производительных сил буквально вынудило высоких руководителей принять законы о прекращении паразитического существования – то есть, о борьбе с пьянством и наркоманией, о развитии критики и самокритики, - а был, так, на минуточку, уже 1973-й год, - к моим словам стали относиться чуть-чуть серьёзнее. Однако мы рано обрадовались. Выполнение этих постановлений саботировали, и кто? Правильно, сами члены ЦК!

- Да уж. И тут началась полоса черной реакции, - стукнул по столу кружкой дядюшка.

- Но была и небольшая передышка – помнишь короткую «весну» лета-осени 1977 года?

- Альбертик, ты о чём? Это когда объявили всенародное обсуждение проекта Конституции СССР?

- Именно! И опять в моей душе появилась надежда, я написал несколько писем в ЦК и центральные газеты, рассказал с приведением документов, как меня шельмовали в моем родном институте партийные боссы. Но – опять мимо!

- А ты хотел.

- На 26-й съезд КПСС я послал свой проект программы построения бесклассового коммунистического общества, над ним я работал три десятка лет, перелопатил тысячи работ известных ученых, иссушил свой мозг… И вот…
- Нашел чем удивить, - буквально крякнул от удовольствия дядюшка. - Уже с конца 70-х многие работы Ленина были изъяты из свободного доступа и выдавались только по спецзапросу. Ленин уже тогда становился персоной нон-грата в государстве, которое он сам и создавал!! Ленину уже дороги не было, а ты хотел, чтобы перед тобой расступились! Зародыш нынешнего общества уже тогда успешно зрел в утробе бюрократической машины. А ты хотел...

- Я всего лишь хотел, чтобы меня выслушали. Так вот, я устроился на работу в другой институт, как мне казалось, более прогрессивный. Но и оттуда меня выжили, хотя уже без помпы, просто «по сокращению штатов». А в качестве «морально-политического облика» опять использовали старую клевету. Такие вот дела… В тот же год я вышел на инвалидность по причине фактической потери зрения на нервной почве. А ещё через какое-то время я оказался здесь, в кочегарке... Но я не сдавался…В мае 1984 года я направил в ЦК КПСС второй проект программы построения коммунизма, который никто к 1980 году, конечно, не построил, но и не отменил, однако, программу его построения. Результат был интересный, но он меня уже не сильно удивил, я прозревал и не надеялся на чудо, просто работала инерция.

- И как тебя достали на этот раз? – спросил дядюшка.

- Всё просто, как хозяйственное мыло. На очередном переосвидетельствовании моей инвалидности во ВТЭК меня ждал сюрприз – тянулось оно аж четыре месяца. Хотя в моём положении всё можно было сделать за один час, решили провести сдвоенный консилиум. Фтизиатр и психиатр три часа задавали мне вопросы не о состоянии моего здоровья, а о том, где я свои, то есть, простите, ленинские, идеи пропагандирую, с кем имею связи и прочее.

- Пароли, явки… Короче, это был допрос?

- Что-то вроде этого. Диагноз был против меня, и меня, заметьте, без предупреждения, поставили на учёт в психдиспансер. Об этом мне сообщил участковый врач районного психдиспансера открыткой. И тут начался новый виток клеветы на меня.

- И какой же диагноз тебе навесили? – спросил дядюшка.

- Смеяться не будешь? «Болен параноидом борьбы за правду»!

- Нарочно не придумаешь. А что, и такие диагнозы уже есть? – присвистнул Фомичёв.

- Можешь заглянуть в нашу Медицинскую энциклопедию, там действительно есть такой термин. И вот здесь, смотри. Авторы Портнов и Федотов, «Психиатрия», издано в Москве, 1971 год, страницы 357-358.

Альберт Александрович протянул ему растрёпанный томик в мраморном переплете.

- Такой диагноз можно навесить на каждого второго жителя Москвы...

- Ты оптимист. Пятого, а то и десятого. Не больше. Это весьма «элитарный» диагноз. Таким больным могут делать уколы в любое время на законном основании, как только у них, по мнению наблюдателя, обостряется желание «правдоискательства». Таким больным нельзя писать, заметь, статьи с употреблением сложных словесных абстракций, то есть, с использованием специальной научной терминологии, им вообще запрещается участвовать в общественно-политической жизни страны. То есть, им разрешена только и только растительная жизнь. И они об этом, прошу заметь, могут и не догадываться. Их имена внесли в черный список, а им самим не сообщили. И дальше им, без всякого объяснения, тут и там просто будут показывать жёлтую карточку.

Алберт Александрович прикрыл глаза и тяжело вздохнул.


- Альбертик, ты не одинок, не стоит отчаиваться, - бодрым тоном сказал дядюшка. - Вот эти молодые люди тоже правду ищут, правду о своём бывшем научном руководителе Быстрове, его сейчас куда-то упекли. Они очень серьёзные молодые люди, что-нибудь да придумают. Не дадут засушить свежую мысль на корню. Ведь так, Митёк?
Митёк вежливо кивнул и продолжил грызть сухарь.

- Это утешает, но боюсь, не дожить мне до светлого будущего.

- А дальше что с вами было? – спросил заинтригованный Фомичев.

- Дальше было вот что. 16 мая 1985 года ко мне без предварительной договорённости, на дом, в моё жилище, куда никто по закону не имеет права проникать без приглашения хозяина или ордера на обыск, заявляются участковые врачи Бяльская и Царфин, который был, как я потом узнал, председателем ВКК райдиспансера. И опять три часа меня расспрашивают о «связах».

- Пароли, явки…

- Ну да. В ходе беседы мне так, между прочим, сообщают, что я сам, оказывается, просил дать мне вторую группу инвалидности по «психическому» делу, и моя просьба, какие добрые люди, однако, - уже удовлетворена. Я, конечно, заявил, что это ложь, что пребываю в своём уме, и что во всех своих заявлениях в собес и горздрав просил дать мне третью группу по причине резко ухудшившегося зрения, и мне группу по зрению уже давно дали. Но тут я узнаю фантастические вещи – этот необъявленный визит в мой дом означает ни больше ни меньше, как «добровольное» обследование, и что врач Цафрин Игорь Моисеевич признал меня невменяемым, и по этой причине меня поставили на учёт в психдиспансере. И врач Бяльская мне звонила, чтобы сообщить это. Тогда я как раз направил очередные протесты в различные инстанции – с критикой предложений повышения цен на хлеб, мясо и молоко…

- А ты думал, тебе медаль за это дадут? – горько усмехнулся дядюшка. – Ещё легко отделался. Давай дальше.

- А в ноябре произошло вот что. Моя соседка по тогдашней квартире, где всё ещё жила моя жена, пожаловалась в милицию на соседа-несуна за его экстравагантные выходки, тот заявил, что за это ей «ноги вырвет и спички вставит». Соседка просит меня подписаться вместе с ней под заявлением на хулигана, я, конечно, согласился, потому что знал этого бандюка не первый год, а он уже крутой становился, у него свой комок на Арбате сейчас... И что? Звонит мне некий персонаж, говорит вкрадчиво, интересуется моим самочувствием, спрашивает, как мне стоится на учете? И приглашает на рандеву на улицу Чехова. В отделении милиции наше заявление даже не было зарегистировано. Вот тебе и стражи порядка!

- Бедный, бедный Альбертик, ты всё никак не можешь смириться с мыслью, для тебя особенно ужасной, что пострадал в стране развитого социализма за пропаганду идей коммунизма – высшей цели Советского государства, как записано в нашей конституции и пока не отменено. За это запросто могут поставить на учет! Ибо уже никакого социализма у нас нет, а коммунизм – это, да, цель, но только для тех, кто в неё как раз и целится.

- Но надо же было публично обо всём этот рассказать?

- Наивный как и все философы! Где? В газете? Кто напечатает? А если и предадут гласности эту историю, то исказят её так, что получится, что ты же и пропагандировал реставрацию капитализма. Диссидентом нарекут.

- Но это же просто анекдот! – вскричал Альберт Александрович.

- И в этой стране вы хотите добиться правды? – сказал Фомичев, вставая и потрясая кулаком невидимому врагу.

- Толяныч, сядь, расслабься, - сказал Митёк и засмеялся. – Я эту историю слушаю уже в третий раз. Привык. И ты привыкнешь, точно.

- Ох. Вам смешно, сейчас станет ещё смешнее, - сказал Альберт Александрович, однако, не обижаясь. - Но я всё ещё продолжаю верить в торжество справедливости. Да, я верю, несмотря ни на что. Давайте посмотрим в «Популярную медицинскую энциклопедию»… - он снял с полки потрепанный том, - издано в Москве в 1961 году, страница 762. Вот… Нашёл. Одним из признаков паранойи, как здесь пишут, является: наличие идеи, овладевающей сознанием, которая не поддаётся никакому разубеждению, а содержание идеи – внимание! – есть переустройство сложившегося общественного уклада, а также – удвоенное внимание, товарищи!!! – навязчивая идея или мания преследования со стороны соседей, сослуживцев и прочее. Ну как? Так ведь любого можно под статью подвести, только крикни – «ату!». Наши коммунальные граждане любят травить тех, кто не с ними за бутылём, а куда пожалуешься? Сразу ярлычок – мания преследования, сутяжничество. Так что – или терпи издевательства, или носи ярлык параноика.

- Обалдеть. Так сколько же параноиков было в 17-м году!

- А на съезде строителей коммунизма?

- И кто тогда Ленин?

- Молодые люди, актуальный вопрос, - сказал Альберт Анатольевич. - А вот смотрите ещё. Страница 881. Цитирую: «Повышенная активность, сутяжничество, убеждение, что кто-то им мстит за то, что они правдоборцы»…

Фомичев снова вскочил.

- Ни фига себе. Мы, оказывется, все тут психи чистой воды.

- А что, Толяныч, страшно стало? – ехидно сказал Митёк. – А то всё по министерствам шастаешь, двери ногой открываешь, критику наводишь…

- Да уж. А мы удивляемся, отчего народ такой пассивный стал.

- Так что ты со своей системочкой – закоренелый и неизлечимый и даже очень заразный псих, дорогой Толяныч. Вот вбил себе в голову, что может создать малыми силами нашего коллектива эвээмку пятого поколения.
- И создам, - зло сказал Фомичяев.
- А япошки сопрут, а твой труп на помойке сгниёт. Ха-ха.
- Филиппчик, а ты не уснул, окзывается? Ну тише, говорите дальше. Так что они с вами сделали, эти уроды


- Впечатляет? Но и это ещё не всё, - сказал Альберт Александрович. – Горы литературы изданы для оправдания психотеррора по прямым политическим мотивам. Мог ли об этом подумать Ленин?

- Скорее всего, и подумал, - сказал Филипп. - После чего ему живо размягчили мозги. И что дальше? Не отступаем от темы. А то поздно уже. Ехать далеко.

- Извините, я закругляюсь. Так… Изучаем литературу. Те же данные приведены и в учебниках по психиатрии, изданных в семидесятые годы. А на страницах газет и журналов нет-нет, да и мелькнёт требование врачей «принудительно подавлять гормоны агрессивности» у миллионов людей посредством «медикоментозного регулирования», то есть психохимическими методами остановить «распространение клеветы на строй и проявление агрессивных намерений» с «хитро рассчитанным планом действий», взять под постоянное наблюдение многомиллионные массы, организм которых «генетически запрограммирован на влечение к алкоголю» и прочее.

- К алкоголю сейчас не влекутся разве что язвенники.

- Это ещё не всё. Не отвлекаемся. Ученые получили задание разработать специальные трансгенные продукты, регулярное употребление которых полностью излечивает психику потребителя от такого вида паранойи.

- Ого! – снова вскочил Фомичёв. – Покушал продукт и заблеял как овечка. Тихо и смирно. Хорошая методика борьбы за лучшую жизнь!

- Характерная деталь – все черты человеческого характера, хоть как-то связанные с проявлением гражданской активности, у современных психиатров непременно носят признаки психической болезни. Борьба за правду, за справедливость, за соблюдение законности, за усиление общественного порядка – это всё, согласно современным научным установкам, признаки психического заболевания. Это - «бред социального характера»! Всё, что можно отнести к «общественному беспокойству» - является «проявлением сутяжничества». И в тех же самых газетах, только на страницах, посвященных зарубежной жизни, разоблачают психотеррор, принудительную психотерапию в западных странах. Как вам это?

- Вот и до нас дошла заграничная экзотика. Двойной удар, двойное попадание. Удивительное – рядом.

- Ой, ребята. Не в коммунизм ведь целятся. В людей как таковых.

- Не будем обобщать, - сказал дядюшка. – Всё и проще и сложнее.

- Но это же в глаза бросается – у сторонников психотеррора – и в США, и в СССР – одни и те же требования: запрещено активно мыслить, активно действовать, разрешено лишь активно подчиняться. И это не случайное совпадение. Общие базисные закономерности порождают общие надстроечные явления, - сказал Филипп.

- Ой, чует моё второе «Ё», ой, начнем сливаться в политическом экстазе с этой самой Америкой, ой, начнём… И скоро!

- Я не против, если только они всякое дерьмо к нам сливать не будут.

- А если наоборот?

- Или что-то среднее? У нас – американский коммунизм, а у них русский капитализм? И всё сравняется.

- Больно мудрёно.

- А вот ещё смотрите. Это вырезка из газеты.

- Лучше бы мясная. Что-то кушать хочется.

- Размечтался.

- Здесь табличка. Разделена на две части. Слева признаки социализма, справа – капитализма. И все, что относится к капитализму, у нас имеется в наличии. Вот и все доказательства. А как раз того, что обещает социализм, у нас нет и в помине. От социализма осталась только вывеска.

- Смени вывеску – и вот тебе уже другой строй. Втихаря всё провернули, а тех, кто этот подвох замечать стал, быстро по психушкам распихали. Здорово получается.
- По психушкам распихивали и тех, кто капитализма хотел.
- Ну, этих клали на сохранение беременности. Чтобы раньше времени не родили. Через год-другой все они первыми персонами в нашем отечестве станут.

- А может, эта газета специально так напечатала. Чтобы народ сам до всего додумался?

- Ты слишком хорошо думаешь о наших газетах, - сказал дядюшка. До такого морока они вряд ли додумаются. А вот наоборот - сколько угодно. В два счета докажут, что именно социализму и присущи все грехи имеющегося у нас бандитского капитализма. Народ будет от социализма открещиваться, от жалких его остатков, а дикий бандитский капитализм будет только крепчать. И ещё долго все его «недостатки» будут объяснять «пережитками» социализма, совковостью людей. Слышали такое модное слоечко? Я по "голосам" уже три раза поймал.

- Спорим, самым модным лозунгом будет: «Во всем виновата Советская власть».

- И коммунисты.

- Это точно. Ползучий капитализм уже не за горами!

- А статьи по психотеррору никто тем временем не отменял. Вот зачем всё это напечатали заранее! При так называемом социализме!

- Вот вам и решение ребуса. Никакого парадокса.


…Когда вышли из кочегарки, на улицах прогуливались лишь собачники со своими питомцами.
Город был погружен в сладкую дрёму. Заплутав в густой кроне старого вяза, смотрела на них медная луна грустно и чуть подозрительно.
Они шли пешком по пустынной улице и молчали, подавленные обилием информации и невеселыми думами о завтрашнем дне. Так они добрели до светофора, поймали такси. Первым повезли «на хауз» дядюшку. Обменявшись парой фраз по поводу завтрашних прогонов системы, Митёк и Филипп снова погрузились в плотное и тягучее, как клей БФ, молчание. В руках у Фомичева была папка с машинописными работами Альберта Александровича, ему не терпелось попасть домой и засесть за чтение.

Дома он, наскоро перекусив супом из пакетика, лёг на диван, придвинул лампу к изголовью и погрузился в чтение.

«Каждый класс воюет против своей исторической гибели по- своему.
Особый класс, занятый государственными делами, управлением труда и другими общими делами, утверждает, что советским людям нужен класс, избавленный от необходимости повседневно изнурять себя заботой о хлебе насущном, чтобы он мог заниматься умственным трудом для общества, иначе возникнет общество, целиком состоящее из трудящихся. И чем больше материальных условий для введения бесклассового строя, чем выше по своему развитию крупное производство, тем безнадежнее запутывается этот класс в противоречиях своего существования, и особенно, охране себя от последствий свобод и роста производства. Один отряд освобожденного от непосредственного участия в производительном труде борется с преступностью, порождаемой властью денег, другой отряд того же класса насаждает власть денег над людскими душами. Одни члены этого класса взрывают памятники культуры, сжигают книги, отравляют озера реки, воздух, а другие члены того же класса охраняют и реставрируют памятники культуры, пишут новые книги, спасают реки, озера и моря…
Одна группа доказывает, что для научного объяснения глубинных противоречий реальности многие идеи, их объясняющие, не могут быть приняты, потому что являются недостаточно сумасшедшими, а другая группа, получив дипломы о высшем образовании от первой группы, доказывает, что лица с мыслями «нелепого содержания» общественно опасны и вредны. Отговорки: « Идея ни на чём не основана» - прикрывают суть: «Кто принимает решение об обоснованности идей – врач или сам псих?»
Если идея Бога не обоснована, значит, миллиарды верующих, почти половина человечества, сумасшедшие?
А если обоснована, то мы, атеисты, все поголовно психи?
Так или иначе. Половина мира – сумасшедшие.
Если миллионы людей борются за построение социально справедливого устройства общества, то есть, за переустройство сложившегося общественного уклада, по сути не являющегося социализмом, то есть, социально справедливым, Значит, все они – психи?
Идеи научного коммунизма объективно верны, поэтому они не поддаются никакому разубеждению, если человек сознательно принял их правоту. Но по принятой иезуитской логике получается, что все убежденные марксисты – душевно больные люди!?

Эта, чисто буржуазная, антикоммунистическая, антисоветская позиция, неловко прикрытая псевдомедицинскими терминами, и определяет деятельность нашей психиатрии. Фактически, вся та часть психиатров, которая считает «болезнью» всякое общественное беспокойство, социальную активность и т.д., служит орудием идеологических диверсий против общества, выполняет роль «дубинки устрашения» сторонников социализма, то есть строя, при котором всякий честный труженик получат справедливое и достойное вознаграждение за свой труд, имеет возможность напрямую влиять на процессы управления обществом и производством.
Сама постановка вопроса о праве психиатров единолично решать, достоин ли данный человек свободы, есть акт ущемления всех прав человека и прямое проявление политического бандитизма.
В последнее время в нашей стране усиливается система учреждений, проводящих массовый психотеррор населения в отношении наиболее активной части населения. Намечается тенденция ещё при рождении проводить селекцию всего молодого населения страны и вычленять в «группу риска» всех активных и пассионарных граждан. В 1980 году только в Москве психиатрия имела 17 тысяч койкомест, занимая второе место по числу коек в мире – это даже больше, чем сего коек в детских больницах; к 1990-му году планируется довести число коек в психиатрических больницах до 22 тысяч, но уже сейчас эта цифра превышена. И на эти действия, отменяющее все конституционные права и свободы для огромного количества граждан, дают добро не какие-то мифические враги народа и диверсанты, а члены ЦК КПСС, сотрудники МВД, Минздрава, министры и академики, то есть, члены того же правящего класса. От имени компартии они обвиняют коммунистов, борющихся за коммунизм, в параноиде борьбы за переустройство общественного уклада. Теперь уже за болезнь выдают всё то, что просто не нравится кому-то из влиятельных людей, лично его раздражает. Король Франции в 18 веке посадил Бомарше в психлечбницу за его комедии, в России в 19 веке поэта Чаадаева публично объявили сумасшедшим за его письма, разоблачающие крепостничество, вся мировая буржуазия объявила большевиков психически ненормальными, против которых все средства хороши. Гиммлер начал карьерное восхождение созданием медицинских концлагерей, в которых «лечили» немецких коммунистов от помешательства. Врачи-мракобесы – дико звучит, не правда ли?
А разве это не дико, когда на 70-м году Советской власти применяют пытки к тем, кто эту власть хочет защитить? И это когда подпольные миллионеры легально проживают свои миллионы и ведут близкую дружбу с высокими чинами?!
Одно из двух. Или у нас нет Советской власти по существу, или эта власть – уже не Советская по сути.
Необходимо незамедлительно предать гласности злополучную «специальную инструкцию» Минздрава СССР, необходимо исключить из признаков психических заболеваний все элементы борьбы за правду, социальную справедливость, за переустройство общественного уклада на пути к истинной демократизации общества, все другие признаки, лишающие человека конституционных прав – права писать письма в государственные и общественные органы и учреждения, права критиковать их деятельность и т.д.
В современных учебниках по психиатрии пишут, что основная причина нервно-психических расстройств – это несовершенство организма человека, трудность приспособляемости к быстро меняющейся действительности. Такая постановка вопроса, по меньшей мере, некорректна.
Более научно считать, что психические заболевания провоцирует раскол в сознании, и почва для такого раскола создается искусно и искусственно. В стране, официально объявленной свободной от эксплуатации человека человеком, где якобы нет нищеты и сверхбогатства, каждый день человек сталкивается со спекулянтами, несунами и везунами, взяточниками и прочими мерзавцами, ведущими свободный паразитический образ жизни вполне легально.
В 70-х годах приняли запрет на публичное обсуждение тем о росте наркомании, проституции, предательстве советских и коммунистических идеалов партийной и ведомственной верхушкой и многих других острых тем.
Руководство страны внушало народу, что наше общество живет в лучших в мире условиях, и одновременно проводило политику спаивания и морального разложения широких масс. Личная психогигиена отдана на откуп шарлатанам и авантюристам, медиумам и пророкам. Начались гонения в прессе на мясо, масло, яйца, сахар, грибы – наиболее ценные и необходимые для питания продукты.
На количество психических заболеваний влияют и шумовые перегрузки. Пройдите мимо того места, где проходит молодежная дискотека. От шума у вас заболит голова. А ведь в этом невозможном шуме находятся подростки и молодёжь часами. Их психика подвергается болезненным изменениям и разрушается массово и целенаправленно.
Но кто из руководителей Всесоюзного общества психиатров и невропатологов устроил публичный скандал или хотя бы подал депутатский запрос через прессу за выпуск громыхающих станков, траспортных средств, ревущей бытовой техники? Кто публично осудил грубость и хамство всякого рода начальства, нелитературными эскпадами разрушающих психическое здоровье подчиненных? Кто наказал орущих от собственного профессионального бессилия учителей и воспитателей детских садов, каждодневно провоцирующих стресс у детей? Отдельный вопрос – неуставные отношения в армии.

Психика наших граждан каждый день подвергается давлению и фактическому разрушению. И никто за это не несет ответственности.
Телефоны доверия и службы социально-психической помощи только маскируют проблему.
Исторический факт: в самые трудные годы – гражданской и отечественной войн, в первые пятилетки, известные своим колоссальным перенапряжением всех сил народа, не давали такого количества неврозов, какое мы имеем сейчас.

Когда на место управления людьми станет управление производственными процессами, неврозы и психозы исчезнут, как массовое явление…»

Фомичев несколько раз прерывал чтение. Вспоминался Быстров.
Где он, что с ним сейчас? Почему так спокойно отнеслись к произошедшему его «друганы»? И Вера молчит, может быть, не доверяет ему? Она близко общается со всей этой компашкой. Они-то в курсе.

Приняв твердое решение завтра же всё как следует разузнать, он снова принялся за чтение.
Некоторые работы Аьберта Александровича показались Фомичеву достаточно спорными, и он решил пойти за разъяснениями к дядюшке Митька, беспокоить самого автора он не решался.

- Вот он пишет о необходимости четвертой пролетарской революции? Почему четвертой?
- Потому что вторая пролетарская революция, о которой стыдливо умалчивают наши учебники, произошла в 1929-32 годах. Третья – в 1941-42м годах. Четвертая назревает сегодня.
- В 41-42 х годах была Отечествнная война! С фашизмом.
- Да. Была. Но если бы не случилось то, что я и мои единомышленники называют пролетарской революцией, фашизм успешно укоренился бы на уже заготовленной экономической и политической основе. Ничего не пришлось бы менять, кроме некоторого упрощения сути и самой верховной власти. Ну и результат труда народа, естественно, уплывал бы в новую метрополию. Сейчас происходит или назревает аналогичное завоевание нашей родины, но уже ббез воойны, не в открытую, а тайно, полулегально.
- А как формулируется цель этой четвёртой?
- Уничтожить всякую эксплуатацию и создать социально-политические условия такого рода, чтобы каждый член общества имел возможность максимально раскрыться и получать адекватно за свой труд.
- У меня возражений нет. Но вот он пишет о равном доступе к управлению, к участию в процессах культуры, науки… Это что, художественная самодеятельность и повсеместно кружки по интересам для взрослых?
- Нет, не так. Но эти сферы не должны быть наглухо монополизированы группой профессионалов. Иначе застой. А что касется управления, то речь идет о сложном превращении власти из «кто» во «что».
- Всё равно это какая-то уравниловка. И заставлять всех подряд заниматься уравнительным физическим трудом, а в свободное время рулить государством по очереди и заниматься науками или культурой в кружках самодеятельности – тоже глупость. Не лучше ли совершенствовать технику и искоренять тупой и тяжелый физический труд. И сделать оснащенный техникой физический труд престижным.
- А вот здесь есть казус. Раз возникла некогда страта, которая из века в век воспроизводится в той или иной форме, и лишь она одна владеет правом и искусством управления, а главное – мыслит за других, то она не может из века в век не тратить всё большую часть своих усилий на укрепление своего же положения. Они никогда не будут истинно народной властью. В Японии уже вводят высшее обязательное образование ля всех граждан, так, на минуточку... Да, у нас сегодня в стране одна валюта – рубли и у рабочих, и у чиновников.
- Есть ещё и бонны у тех, кто ездит за границу, в «Березке» отваривается.
- Но это процент какой-то. Так вот, рубли одни и те же, но отовариваются они для разных групп населения по-разному. На один рубли в магазине можно было купить один килограмм сахара, а в спецраспределителе – целую авоську качественных продуктов. Потому что цены у них по прейскуранту 1953-го года, то есть, дели на десять. Управленцы имеют свои больницы и поликлиники, где лечат тоже бесплатно, но в сотни раз лучше и в иных условиях. Такой вот коммунизм для своих. На строительство койкомест для простого народа идет 10-15 тысяч рублей, а для высших чиновников – 80-100 тысяч рубликов. Суть же не в том, сколько присвоил тот или иной «нужный» человек а сколько отнято у простого гражданина. А сейчас эта тенденция углбляется. Этого «простого человека» вообще, похоже, скоро со свету сживут.
- А кто же работать будет?
- Привезут лимиту из слаборазвитых стран. Попробовали вьетнамцев в Ленинграде, понравилось. Работают безотказно, платят им меньше, чем нашим, живут в общежитиях или бараках. Выработают свой ресурс, привезут других, и никаких пенсий.
- Финт ушами это так называется.
- Вот куда идет эта перестройка, теперь догоняешь?
- Но он же и деньги хочет отменить.
- Да. Но лучше – постепенно вытеснять. Они уже есть и будут ещё больше средством ограбления людей, которые создают блага. Духовные и физические. Средством снятия и переброски прибавочного продукта паразитам. Догмой римского права было: император лично декретирует стоимость денег». Чем у нас не Рим? - - Да уж, - сказал удрученный Фомичев и посмотрел, на месте ли дядюшкина грелка.
- Наши миллионщики жулики в большинстве своём, капиталы нажили приписками, хищениями, обманом, и отстирывают они свои денежки в банках, сберкассах покупкой дач, авто, верблюдов, целых даже озер… Правительство охраняет тайну вклада – от кого? Правильно, от народа. Сами они имеют полную информацию. И по сей день действует правило переходного периода – все равны как труженики, но не все равны как собственники. И получается, что при диктатуре непрямо-эксплуататорских классов даже борьба с преступностью есть защита системы, которая и порождает эти преступления. Ещё Киров говорил, что казнокрадство – есть измена стране.
- А что это за интересненькая цитата из Маркса? Про репрессии.
- Да, воспринимается как парадокс. Усиливать репрессии, то есть ежедневно увеличивать средства и личный состав государственной власти, означает усиливать контрреволюцию. Репрессии – это контрреволюция. И горе тому, кто этого не понимает. Власть грубой силой не удержишь. А у нас всё шло по обратному сценарию. За 1922 по 86 годы аппарат вырос 400 тысяч до 18 млн. человек. И это при наличии современной оргтехники. Среди них прямых и скрытых бездельников не менее двух третей. Есть ещё одна чудесная профессия – адвокат. Количество их растет неимоверно. Они более всего заинтересованы в несовершенстве общества – ведь это их хлеб! Чем больше безобразий в обществе, тем лучше живется адвокатам. Год от года множится ненужный документооборот, выполняются бессмысленные бумажные процедуры, сочиняются запутанные инструкции, а все для того, чтобы как следует замутить воду и спокойно ловить в ней золотых рыбок для частного пользования. Так при каком строе мы живём?
- Но ведь и Ленин пошёл на временное возрождение НЭПа?
- Да, были на это причины – после войны всё было разрушено. Шёл 1921 год. Но! Уже 1926 году промышленность была восстановлена, а к 1932 году – по-новому перевооружена. Основную массу налогов платили теперь не мелкие производители, а новые заводы, колхозы. Уже с 1922 года Ленин потребовал прекратить уступки капитализму. Ему хватило года, чтобы запустить процесс и взять его под контроль. Так что, увы и ах, у нас социализмом и не пахнет. Одни слова. За годы фашистского нашествия страна потеряла 1/3 национальных богатств, а за Брежневский застой в 30 раз больше. Это мыслимо? Куда перекочевало национальное богатство? А чем кормят народ? Продукты такие, что уж лучше сразу из нефтяной лужи хлебать. При Брежневе производство маргарина возросло в 20 раз, а масла – в 5 раз. Куда такая прорва маргарина? Значит, за масло частенько выдают маргарин. Или коровье молоко из сои. А пшеница что за такая стала? Белка в ней с 35% уменьшилось до 10. Зная о фальсификации продуктов, власть отдает народу колбасу, которую и собаки не едят. Чтобы себе взять окорок. Вместо мяса, которое, оказывается, народу есть вредно, дают некачественное зерно, а вместо зерна – картофель. Хлопок – вместо льна, шерсти, шелка. А вместо хлопка – синтетику, которой грош цена и от которой аллергия.
- Так куда же мы идем?
- А я вот что надумал, - сказал сердито дядюшка. – Вот, видя такую тупиковую перспективу, возьмут и объявят социализм виноватым по всем статьям и официально утвердят дикий капитализм, государство официально снимет с себя патерналистическую функцию, спасайся сам-каждый, как можешь. Народ ошалеет от счастья на какое-то время, а когда очухается, поздно будет. Поезд уже уйдёт.
- Почему вы так решили?
- Есть простой индикатор. Когда сегодняшние преступления оправдывают преступлениями вчерашними, а это общий метод оправдания любых преступлений, значит завтра их будет совершаться в сто раз больше.
- Интересно, знают об этом диссиденты?
- О диссидентах не беспокойся. Они свою выгоду не упустят.
- В 1929 году в СССР был 6-7 часовой рабочий день, и была пятидневка. В 1940-м увеличили до 8 часов, и ввели семидневку. В 1952 году Сталин настаивал на сокращении рабочего дня до пяти часов. И требовал вернуть пятидневку.
- Не сложилось.
- Убили потому что. Но кто сейчас это помнит? Рабочий день стал ненормированным, ввели практику «черных» суббот, да ещё эти походы на овощные базы и поездки в совхозы на картошку. Прямая эксплуатация.
- Но надо же как-то выползать из прорыва! Легко все критиковать, - буквально закричал Фомичев.
- Вот и ошибочка, молодой человек. Чиновники любят бескорыстных энтузиастов – какая, понимашь, элегантная форма эксплуатации! Но они же сотворенный энтузиастом прибавочный продукт и швырнут коту под хвост.
- Беда.
- А то. Пока существует класс паразитов-хозяйчиков, никакой энтузиазм нас не спасет. Так, временная оттяжка.
- А что ж делать тогда?
- Всех гнать. Это для начала.
- А потом?
- Суп с котом. Кстати, Маняне корма купили?