Книга

Книга была по тем временам шикарной. «Мир и Эрос». Меня привлекла тем, что дала мне возможность упиться платоновским «Пиром», хотя и в сокращении. Прочесть выдержки из эссе Соловьева «О любви» и кое-что из Фромма. Впрочем нет, Соловьева я прочел отдельно. Но в этом сборнике было кое-что и другое. Раздел русских демократов и позитивистов был один из самых скучных. Канта с Гегелем и вовсе не читал.
И книга такая новенькая, кажется, из первых лет независимости, и как она, необычная, продолговатая, оказалась в Армении, на вернисаже, среди листьев, напоминающих брошенные ржавые доспехи, когда почтовая связь оказалась прерванной, как казалось навсегда? Это тоже было чудо. Пришлась она по вкусу и моим домочадцам, которые склонны были поругивать меня за книжные покупки. Все продают свои библиотеки, а ты покупаешь. Действительно, чудо, что ее прочла и мама, и бабушка читала внимательно, и сестра, подтягивающаяся к возрасту Татьяны, тоже что-то с ней делала. Картинки смотрела, наверно. И была она к тому же полезной – по ней, не имея возможности достать Фрейда, я успел сделать доклад на семинаре по психологии. Одним словом, чудо.
Но чудо недолго длилось. Только она, пройдясь по рукам, заняла почетное место в книжном стеллаже моей личной библиотеки – уже моей, мной собранной и купленной, как не менее чудесным образом исчезла.
Женщина по тем временам была ужасной. Мама поддерживала с ней отношения, потому что у нее что-то было славянским и муж, алкоголик, сидел за кражу на заводе, где отработал четверть века. Она приходила к нам на обед и выходила со стола изрядно потяжелевшая, завистливо хваля борщ (а кроме борща ничего и не было) и наши две комнаты. Денег на транспорт у нее часто не случалось. Мама, вопреки моим протестам, оставляла ее ночевать. И таким образом она отблагодарила. Однажды она не осталась ночевать. Она уходила перед моим приходом из субботнего гуляния. Успела меня поцеловать – я потом долго не мог смыть кровавое пятно ее химической помады. И тут выяснилось, что она решила срочно уйти, лишь только как высмотрела красующуюся на моем стеллаже книгу и выпросила ее. Мама скрепя сердце отдала, хотя сестра на нее и шикала – мне может не понравиться. И что ей стоило подождать меня?
А какая в этом разница, если через неделю она приезжает и вываливает новость: Саша, а книгу-то украли. Очистили ее сейф и где – в приемной самого генерального директора, где она секретаршей. Пропали магнитофон, ейный, собственный, пропала банка маринованного перца, ею принесенного на перерыв, и книга, которую она решила пролистать на работе, между делом. Но она не из тех людей, кто может упустить свое, потерять такую вещь как магнитофон, даже если он несуществующей фирмы «Nationale».
Я обиделся, я вскипел и сказал, чтобы ноги ее тут больше не было. И она исчезла на долгие годы. А мы все осиротели. Это была семейная драма. А более всех печалился папа, к которому книга так и не дошла. А сейчас, по причине безработицы, он мог бы и почитать.
И начались томительные поиски утерянной книги. Я каждую субботу отправлялся на вернисаж и бродил среди масляных и акварельных полотен, изображающих вечность потерянной горы, несбыточных пейзажей, репродукции сарьяновских цветов и картины, изображающие самые краски и цвета, бродил среди книги, разложенных на газетном листе. Как сильно чувство по утерянной книге. Оно оставило странную пустоту в темном нутре. И его ничем не получалось заполнить. Выяснилось, как много я не успел прочесть. Да зачем обязательно читать? Как мало это книга побыла со мной, а я в книге. Впоследствии я покупал книги, много книг, каждый месяц откладывая от своей скупой стипендии мизерную часть, но и на эту скупую меру удавалось купить интересные книги на том же развале, в букинистическом магазине. А затем, когда стали появляться новые книги новой России, то брал и эти книги – в скучнейшей форме товарообмена. Тогда книги перестали быть реликвиями, а деньги перестали быть в форме хронической нехватки, – они становились товаром. Ведь уже не пролистаешь книгу, медленно высасывая из нее сок непрочитанного, но угадываемого смысла. Не поторгуешься, доставив таким образом себе удовольствие, вроде как совершил подвиг, отбил, отвоевал, выцарапал и спас книгу из гибели. А кто ее купит, если не ты? Не почувствуешь себя на вершине, с которой шагнуть некуда. Ведь если ты не купишь книгу, то умрешь от голода, сдохнешь от бессилия, загнешься без чтения. А чтобы ее купить надо лишить себя недельной порции пирожков и бутербродов на перерыв. Однако несмотря на пустоту от потерянной книги восполнить ее не удавалось.
И тогда я стал писать. Это была робкая попытка найти себе друга, снискать любовь, избавиться от одиночества и воплотить весь мир в тонкой книжице, напоминающей блокнот с твердым переплетом, чтобы всегда с тобой и в тебе... Утерянная книга, казалось, все это воплощала. Во всяком случае – стала символизировать. И она же, утерянная, была основной темой. Я писал рассказ, и в нем была непрочитанное письмо Шиллера к своей любимой женщине. И даже нечитанные максимы Локка и Шопенгауэра я цитировал, думая, что в них и содержится ответ на вопрос, что же такое происходит, что же такое мир, в котором я остался один. Мир и эрос распались. Эрос отправился в одиночное странствие. А мир остался один. Один, но такой большой, растресканный, расколотый, колючий, что всякая попытка прижать его к груди оканчивалась порезом и болью в результате. Этот мир так и лежал за окном, в комнате, переплетенный тончайшей паутиной семейных связей, отношений с друзьями, с женщинами, с посторонними. Эти связи больше ничего не значили, хотя сметать их было больно. Еще была тень собственного существования. Безымянная и одинокая. Она никогда не познает любовь и не станет андрогином. Но самое главное – ощущение, что не хватало какого-то более густого и блаженно пахучего клея, какой-то текучей воздушно-мотыльковой и вечно воскресающей плоти, которая бы и сдержала куски распадающегося мира, как дольки треснутого арбуза.
Я даже стал покупать блокноты. Блокноты, чтобы носить их с собой. И записывать туда факты и события мира. Но никаких событий, собственно, не происходило. Факты словно бы рассыпались в пыль психологии или уехали на тот берег, в край цветущей и цивилизованной жизни. Мир обмер и опустел на события. Была война за независимость маленькой автономной области, не знавшей цивилизации. Была ужасающая действительность с войной за кусок хлеба. Но событий как и не бывало. Было много тяжелых загадочностей. Осиротевших без детей стариков хоронили в арендованных гробах. Как эти гробы привозили обратно – я так и не понял. Выкапывали из земли? Или человека опускали в могилу в рогоже? Это осталось загадкой, одной из самых волнующих. А еще я не понимал, как стали появляться новые автомобили. А потом увидел, что их привозили в брюхе самолетов. Каким образом тысячи людей жили, если пенсия была равна моей студенческой стипендии. Почему так дорого стоили ночные бабочки, только появившиеся в нашем городе. И почему меня не приглашают однокурсники, обосновавшиеся в Москве. Поэтому блокнот долго сохранял девственную чистоту. И тогда я стал записывать все, что происходило со мной. Но отсутствие книги сказывалось. Хотя бы в том, что я не мог найти такое чтиво, в котором было бы все: и сюжет, как у Бальзака, и героиня, и случайные встречи, и философия здоровой плоти и живаго духа.
Эта женщина, похерившая книгу, как бы в знак компенсации чуть прислала несколько книг по методике преподавания русского языка в национальной школе, грамматику русского языка. Потом мама, втайне от меня, выпросила у нее портативную печатную машинку, тарахтевшую как трактор. На этой машинке я напечатал несколько стихотворных сборников, два эссе, одну дипломную работу, и рассказы, которые неинтересно было перечитывать. Но прошло два-три года, и женщина потребовала машинку назад. Я был неприятно удивлен, думая, что машинка принадлежит мне по праву утерянной книги. Да и зачем она хозяйке? Мама говорила:
– Не твое дело. Она попросила, значит, надо отдать. Ей нужно на жизнь зарабатывать.
– Чем же она зарабатывает? Печатанием?
– Нет, она на вернисаже торгует.
Вот тебе раз. А я так ничего и не знал. Значит моя книга тоже вернулась на вернисаж и утекла в море красок, листьев и товарообмена. И есть какой-то шанс там ее встретить.
Но я успокоил себя иначе. Я не хотел менять машинку на книгу и таким образом отказываться от надежды найти эту книгу. Тем более машинка тарахтела как трактор. И я отвез этой женщине машинку, надеясь найти какие-то следы потерянной или украденной книги.
Евгения (она звалась тетей Женей) встретила меня радушно, вылезая из подполья, проделанного под кухней, маленькой кухней, где двоим уже тесно. Она только что нашла в своем погребе и достала банку какого-то темного варенья. Это варенье простояло так долго, еще с прошлой жизни, что она и забыла что это такое. На тарелку вывалились куски каучука в соусе.
– Персик. – Определила она, съев один такой подозрительный кусок.
– Попробуй!
И она поставила передо мной пластмассовую розетку, напоминающую тарелку для фруктов. Все у нее было крупным: вилки, ложки, ножи, куски из варенья, таз, шаги по жизни, зависть. Я сначала вежливо, а потом отбросив вежливость, но настойчиво отказался от такого угощения. Отказался и от борща, который доходил в котле на плите. Это она приготовила себе на целый месяц. Или на два дня. Ест она много за раз. Она не обиделась вовсе, но чем-то порывалась меня угостить. Достала малюсенькие конфетки из своего засаленного халатика. Ириски твердые, как камень. Сладкое для бедных, гуманитарная помощь из Ирана.
– Тетя Женя, а насчет книги ничего? Не слыхать?
Она от всей души стала сокрушаться, сострадать и тут же предложила взамен книги шестнадцать томов Горького, за пятьсот драм за штуку.
– На вернисаже дороже. Бери, а деньги потом отдашь.
Этого еще не хватало. Я рассердился. И сказал что-то на прощанье, отчего она еще на три года забыла дорогу в наш дом. А мама недоумевала, отчего так резко вновь оборвались и без того шаткие и субтильные отношения.
Я возвращался без книги в свое холодное одиночество. А значит снова надо ходить по вернисажу и выбирать что-то стоящее и подходящее, отдаленно напоминающее недоступный идеал книги. Или терзаться в книжной лавке между полками с теософией и художественной литературой, между философией и всякой всячиной. Все поражало своим размахом распахнуться и влететь в твою душу, но ничего не напоминало жизнь. В пустой книге жизни было больше, чем в написанных и изданных. Формат жизни сжался до блокнота, в котором надо написать две-три мысли, но каких? Таких, чтобы грели все время, в любом уголке пространстве, на волнах жизни.
Но и написать об этом тоже не удавалось. Оставалось печатание (уже на другой машинке), оставался нескончаемый творческий процесс, оставалось бесконечное записывание в блокнотах-дневниках иероглифов своей маленькой, узкой, но еще не законченной жизни. Единственным событием которой должно быть обретение книги.
Прошло девять лет. Годы подозрительного подсознания отошли назад. На поверхность повылазили люди, а не призраки страхов, не чьи-то уродливые проекции. Книга нашлась неожиданно, когда я сделал предложение руки и сердца. В то время пока я пропадал на свиданиях, мама совершила несколько рейдов на вернисаж. Стала спрашивать, нашла человека, который помнит эту книгу – это было так давно, что о ней забыли. Он помнит, потому что ему она тоже понравилась и он читая оставил кофейное пятнышко на эрзаце. А я, не сразу заметив это пятнышко, упрекал в неаккуратности маму, мама – папу, папа делал замечания мне: главное не форма, а содержание. Этот торговец еще помнит книгу, потому что у кого-то ее видел и обещал достать. Я женился и перехал на съемную квартиру. А потом звонит мама и говорит: приезжай, тебя ждет сюрприз.
Сюрпризом оказалась книга. С тем же самым кофейным пятнышком, который кто-то пытался залепить лаком для ногтей, серым с голубым оттенком. Та самая книга вернулась на мой стеллаж. Но признаюсь, особой радости от этого я не получил. Она потонула в другой радости.
Я перелистал книгу – боже, какое убожество. Что там Локк или Юм, что там Аристотель и Чернышевкий, что там Кант и Спиноза со своей сухой геометрией чувства, аксиомами, доказательствами. Они же были обыкновенными людьми. Обыкнвоенными и даже уродливыми перед любовью, приближение которой каждый почувствовал. Кто-то был женат, кто-то – никогда. Кто-то знал о любви по своей плоти, кто-то по плоти другого, кто-то от своего ума, кто-то от чужого ума. Какие это все осколки настоящего света, настоящей любви. И как я мечтал заменить ими свою потребность в любви, свое ожидание любви. Сколько оказалось прочитанным, а сколько пережитым. Скукой тянуло теперь от этих максим, цитат, выдержек.
Но ведь книги не было когда-то, и она была нужна. Не было и опыта жизни, не было и любви. Не было книги-друга, книги-развлечения, книги-заботы, книги-утешения. Если книги нет, ее надо выдумать и написать. На необитаемом острове я наверное тоже начал бы писать книгу. И тоже в конце концов пришел бы к мысли, что занимаюсь мазней. Потому что то, что мы называем книгой, совершенно не похоже на книгу жизни, в которой мы живем.