сто 35

Исаак родил Якова. Мальчик рос слабым, часто болел, мать его, пережив испуг еврейских погромов, лишилась дара речи – но как-то странно, не до конца - несколько фраз нежности с нею всё же остались. Деньги изо дня в день не прибавлялись, как им положено, а числом становились всё меньше и меньше, словно тайком отправляясь в эмиграцию, черта оседлости сторожила заколдованной границей – будто чертой между жизнью и смертью – живым пересечь её вроде как нельзя, впрочем, незаконным странником преступить границу можно, но лишь на время, а что Исааку время… Посему до марта семнадцатого года с мечтой перебраться поближе к столице пришлось не встречаться – но она, как терпеливая любовница, дождалась и смерти жены Исаака, и выздоровления Якова, и худых, изморённых голодом денег, и свободной от самодержавия весны.
Смирившись с нелюбовью к нагрянувшим большевикам, пережив послереволюционную голодную немощь, когда о кошерной пище пришлось не вспоминать, превращаясь то в плотника, то в продавца, то в учителя новой революционной действительности, а, однажды, и вовсе став служащим - ответственным за состояние народного достояния, экспроприированного у экспроприантов, - Исаак  построил неподалеку от Петрограда небольшой дом – с трубой, тремя окнами, с невысоким, сразу облюбованным голубями чердаком. Сил на стремления, противостояния, просьбы, что-то ещё, требуемое у своих граждан Советской Россией, Исаак не скопил совсем, лишь сохранил за подкладкой одно желание – сесть у окна собственного дома, слушать, как внутри тихо спит спокойствие, смотреть, как внуки играют неподалёку – что незадолго до смерти он и смог воплотить в жизнь, потому как

Яков родил Петра.  Рождение сына, конечно, было событием, но враги молодой советской республики не дремали, козни их и происки найти можно было  повсеместно, а потому Яков, как сотрудник ВЧК с опытом,  был обязан трудиться без устали, изничтожая сорняки, что мешали трудовому народу строить светлое будущее, - доставалось, правда, и самому народу, но что поделаешь, «лес рубят – вырастим новый».
Пётр же быстро стал мальчуганом любознательным, пытливым и энергичным – надолго в истории одной из ленинградских школ остался тот случай, когда Пётр, в течение полугода мастеривший свой «высокоплан», используя исключительно энергию собственных рук, поднялся со школьной крыши так высоко в небо, что его перестали видеть собравшиеся во дворе школы учителя, ученики и несколько человек в военной форме. В те волнительные мгновенья мелькнула у двух девушек, влюблённых в Петра, мысль о том, что крылья высокоплана может сжечь солнце, что их одноклассник, возможно, упадёт, погибнет... но вернувшийся вскоре с неба Пётр был живым, здоровым, радостным и невероятно замёрзшим.
По-настоящему комсомольская, яркая, деятельная позиция Петра, которую он занял в своей жизни, чуть не была сломлена после того, как бесследно пропал его отец – без ареста, без «чёрного воронка», без решения «тройки» - просто пропал и всё; после того, как по обвинению в сговоре с собственным дедом была арестована сестра будущей жены Петра – они обе наблюдали когда-то за полётом высокоплана; после того, как его лучшего друга застрелили при попытке сказать товарищу Сталину о том, что «рабочий народ Испании ждёт нашей помощи». Убеждения Петра спасла война, убившая его в самом начале июля сорок первого, убила, но не смогла прервать его род, потому что

Пётр родил Марию. Девочка выросла в детском доме – мать её приговорили к десяти годам «без права переписки» за вредительство, а, на самом деле, как поговаривали,  за отказ от «тесного сотрудничества» с одним из высокопоставленных чиновников Ленинградского горкома партии. Пропитавшаяся насквозь недоверием к людям, к обещаниям, к словам, Мария прослужила всю жизнь в библиотеке одинокого городка на берегу Финского залива, средь книг и книг, не запоминая, не замечая людей, которые изредка появлялись, чтоб сказать какую-нибудь глупость.
Быть может, Мария действительно просто однажды влюбилась – упрямый характер жизни  многими поэтами воспет – мелькнувший меж строк «Мёртвых душ» молодой человек обратил на себя внимание почти сразу – двумя словами: «Бунин» и «Хемингуэй», а, возможно,  любовь за собой притащила сестра этого странного чувства, на сей раз сестра сиамская, - жалость - ведь молодой человек был слеп. ««Слепой в библиотеке» - неплохое название для книги», - быть может, думалось Марии, когда автомобиль, что вёз её в роддом, заглох в лесу, но она не волновалась и не переживала вовсе, чем обычно заняты женщины «в положении», она будто бы знала, что всё закончится благополучно, что всё уже написано на небе – еловыми ветками, робкими снежинками и пролетевшим низко самолетом АН-2, она словно разглядела где-то, в совсем близком будущем, как

Мария родила Исаака. Чему только не обучаясь в школе, «Исаев» - как прозвали сына Марии в классе - занимался плаванием и музыкой, был металлистом и пацифистом, увлекался Достоевским, Булгаковым и любовью, поступив в институт, познакомился с половиной студентов и с обеими половинами преподавательского состава, гостил, разговаривал, выпивал, отчаивался, переживал, надеялся, верил, радовался – и всё это Исаак успевал делать так, что любимейшим его времяпровождением всё равно оставались одинокие прогулки – по берегу моря или реки - в такие и многие прочие минуты не замечал Исаак время, что ему время...
Пролистав десятка два книг, выспросив у мамы, всё, что она могла вспомнить, основательно прогрев телефон междугородними разговорами, Исаак поздним январским вечером добрался до скромной деревеньки – жилых домов в ней было не больше десяти, да три развалины приютились на окраине  - три заброшенных дома. В один из них Исаак и зашёл - сел на всё еще крепкую скамейку у окна, стал смотреть, как звёзды неслышно пробираются сквозь чёрные линии веток. Здесь ему было хорошо и спокойно  –  здесь, в доме, который построил Исаак.
В ту ночь было Рождество...