Бог же не есть Бог мертвых, но живых,
ибо у него все живы.
Евангелие от Луки
Ах, мне как легко, свободно! Я снова могу бегать, резвиться! Что же со мной было? Неужели эта лежащая на полу шкура, причинившая мне в последний месяц столько боли и страданий, – и есть то, что люди называют собакой? Какое заблуждение! Все равно, что пальто или шубу назвать человеком. Поглядите, поглядите же на меня! Я маленький и легкий. Могу кувыркаться, носиться с невероятной скоростью, я даже летать могу! О, нет-нет, не хочу обратно в эту шкуру, которая, как тяжкая ноша, измучила меня, лишила сна, радости и легкости. Сколько, однако, в ней помещалось боли! Она душила, давила, распирала, не давала дышать свободно…Мерзкая шкура! Вот, правильно, убирайте этот хлам поглубже в мешок и поскорей уносите.
Толстый мужик в белом халате, к которому подошла мама, именуется ветврачом. К этой породе я всегда относился настороженно. Одни неприятности от них. Р-р-гав! Почему мама так горько плачет? Может быть, он ее обидел? Не смей обижать мою маму! Невероятно, папа тоже плачет?! Гав-гав-гав, убирайся чужой из моего дома! Р-р-гав! Смотрите-ка, я схватил толстого за лодыжку, а он и ухом не повел! Зубы-то у меня острейшие, неужто не больно? Экий дядька бесчувственный. Впрочем, странно как-то я его укусил – словно сквозь воздух, даже зубами клацнул, странно…странно… Папа, а папа, ну вот же я, погладь меня… Вместо меня почему-то маму гладит по плечу и оба плачут. Что ж такое случилось? Меня зовут… Да вот же я! Здесь! Поглядите получше! Ну, мама, не убивайся так, о чем так плачешь? Откуда такое отчаянье? Почему это она говорит: «Нет больше нашего Пэтки»? А куда же я делся? Поясняю: Пэтка – это я. Небольшой белый пес с красивыми коричневыми пятнами. Порода у меня дворянская, как я слышал, но это люди выдумывают разные породы, нам псам это не важно. Если быть точным, то зовут меня Пэт. Еще меня величают Педро, Петя, Петруччио, даже, извиняюсь, Педрило - как у кого фантазия позволяет. Спасибо, что хоть не Кабысдохом кличут. Я не обижаюсь. Я вообще, никогда не обижался на людей, я добрый, ласковый и всех люблю. И меня все любят. Опять меня зовут! Да, где ж я, по-вашему? Вот же я! Глупые! Они думают, что мерзкая шкура, которую, наконец, унес в мешке чужой мужик, и был я? Да вот он я, вот, слизываю ваши слезы, целую вас… Неужели вы не чувствуете, не видите меня? Вот я сел рядом с вами на диван, так же, как я это обычно делаю, беру лапой папину руку и пытаюсь положить ее себе на голову. Ох, и люблю, когда мою голову почесывают! Млею от удовольствия. Однако что-то не получается у меня сейчас или папа не чувствует? Лапа проходит сквозь его руку, как сквозь воздух… Странно…очень странно… Такое ощущение, что меня не замечают. Плачут оба, меня зовут, а меня не видят – что за ерунда? Ну, вот он я! Неужели не слышно моего лая? Не слышно… не видно… странно… Прохожу сквозь предметы, голоса своего не слышу…странно…
А это кто? О! Какая неожиданная радость! Папа, мама, смотрите же, у нас гости! Нас окружила целая стая псов! Гав! – Так это же мои братья и сестры, а вон и моя собачья мама с ними! Сейчас, сейчас, я все расскажу, как я жил, где был, – сколько мы не виделись? Почти одиннадцать лет! Гав! Друг детства, немецкий дог Даня с Филевской поймы, ну здравствуй…Эй, овчарка Альма из Краснопресненского парка, узнаешь меня? Бобтейл Крис! И ты тут? Кавказская овчарка Сюзи, ну, здравствуй, красавица… Ох, как вас, псов, тут много! Где же вы прятались от меня все эти годы? Мама, папа – смотрите, сколько друзей к нам домой пожаловало!
- Пэт, не зови своих хозяев, они тебя и нас не видят и не слышат.
- Почему?!
- Не можем объяснить.
- А где вы прятались все это время?
- Нигде не прятались. Мы были частью тебя, а теперь и ты стал частью нас.
- Как это?
- Поймешь не сразу, тебе пока трудно что-либо понять, и не зови ты своих хозяев, – они тебя уже не услышат. Теперь они тебя могут только вообразить, вспомнить. А увидеть – лишь во сне… С того момента, как ты покинул свою шкуру, у тебя все будет иначе. Теперь все будет совсем другое, и ты уже другой… Какое-то время ты еще будешь находиться на Земле, земные привычки сильны – сразу не отвыкнешь, для этого и дается определенный срок.
- Какой срок? Кем дается?
- Богом.
- Каким Богом?
- Единым Богом для всех: и живущих на Земле и ушедших с нее. Тебя еще держат у Земли слезы хозяев, тоска тех, кто привык к тебе и любил тебя. И ты любил их. Переживания со временем ослабнут. Богом, дружок, все разумно устроено. Теперь у тебя и время пойдет иначе. Вж-ж-жик! - и пролетел век. Ты глазом лишь моргнул, а на Земле три поколения сменились. Так-то, дружок. Что-нибудь понял? Или ничего?
- Ничего. Кроме того, что я неожиданно стал маленький и легкий, совсем как тогда, когда я щенком помещался в шапке…
- А мы все здесь маленькие и легкие: и люди, и все твари жившие когда-либо на Земле. Мы называемся здесь – души. Ты через некоторое время увидишь великое множеств душ! Животные, птицы, рыбы, растения – все, что жило на Земле, теперь живо здесь. Только здесь никто никого не боится, как на Земле, и всем хватает места. И вот только людские души трепещут и ждут своего судного часа.
- Чего-чего ждут?
- Судного дня, судного часа. Но тебя это не касается. Животные безгрешны. Мы все - маленькие и легкие – в единой руке Творца всего живого.
- Эй! Куда вы пропали? Я вас не вижу!
- Нам пора… Скоро увидимся. Прощай…до встречи…
Почти одиннадцать лет назад, в середине июля я появился на свет. Помню, кто-то мягкий, теплый, облизал меня и подтолкнул куда-то, где было еще теплей и мягче, а главное – сладко, сытно и безопасно. Это была чудесная пора: несколько крохотных, слепых существ - мои братья и сестры – только и делали, что ели, спали, ползали, тычась друг в дружку, а когда у нас открылись глаза, то играли меж собой и сражались за первенство у соска нашей собачьей мамы. Больше я ничего не помню из того дальнего далека. Постепенно куда-то исчезали братья и сестры, дошел и до меня черед. Меня отдали кому-то, я почти не помню, сколько я прожил у других людей. Очень мало. Дня три, не больше. Со мной играли, поесть давали, не так, конечно сытно, как хотелось бы. Однажды я услыхал роковые слова: «Зря мы взяли этого кобеля, хороший щенок, но нам сейчас не до собак, отдайте его кому-нибудь, или отнесите на улицу, в кусты где-нибудь у реки положите, кто-нибудь возьмет, щенок красивый». Так я лишился и дома, и еды и внимательного присмотра моей собачьей матери, и хозяев. Что уж там случилось у моих новых хозяев, не знаю, но меня отнесли подальше от дома, опустили в траву и оставили одного. Вы только представьте себе: живете в доме, вас любят, ласкают, кормят, и вдруг сразу всего лишиться! Люди, как же вы бываете жестоки! Интересно знать - со своими детенышами вы так же поступаете?
Ой, как же было мне страшно – трава жесткая и высокая, лапы в ней путались, я падал и больно тыкался носом в землю, а вокруг страшные звуки, незнакомые запахи, а как голодно было!.. Я же привык к мисочке с кашей и теплому соску с молоком, у-у-а-у… Я плакал. Я не мог понять – где я и что со мной. Мне еще повезло, что родился летом, а если бы была зима? Замерз бы, вероятно, или вороны заклевали – их полным-полно вокруг, так и караулят – где, что съесть. Я решил не сдаваться столь несправедливой судьбе, а отыскать дом, где осталась моя собачья мама. Нюх у меня отменный, может быть, найду по запаху, когда ее поведут гулять. В убежище под кустами не просидишь долго - живот подвело ужасно. Я скулил, звал на помощь, и плакал от обиды, голода и страха. Как вдруг…
- Ой, мамочка, глянь, какой щеночек хорошенький, давай себе возьмем?
- Нам только собаки не хватало… Не смей трогать его, он, может быть, блохастый, паршивый или больной!
«Сама ты блохастая!» - проскулил я.
- Ой, гляньте, какой песик чудненький! Фьюить! Фьюить!…
«Свистят зачем-то, лучше б хлебца кусочек дали… Что-то жуют. Дайте мне… тьфу, это что-то сладкое, к языку липнет… Ушли…»
- Джим, не сметь! Фу!
Огромная слюнявая черная морда наклонилась ко мне, кожаный влажный нос со свистом обнюхивал меня. А клыки какие! Из пасти жаром несет! Сейчас сожрет!.. Я заверещал от ужаса – пес отскочил, кто-то взял меня на руки, погладил.
- Славный какой! Жаль, что кобелек… Девочку можно было взять… Фу, Джим! Фу, нельзя обижать маленьких! Пошел отсюда! Пш-ш-шел вон, кому сказано!
Джима пару раз вытянули поводком, он взвизгнул и отскочил, но я, хоть и не видел, но чувствовал его присутствие рядом и дрожал от страха.
- Дядь, а это ваш щеночек?
- Нет, здесь подобрал, в кустах… забирайте себе!
- Родители не разрешат…
- А у нас уже есть собака и кошка…
- Жалко, выкинул кто-то… смотрите, чистенький какой, наверное, домашний, не дворовый, сразу видно…
- Серега, бери себе…
«Возьми, Серега!!» – отчаянно заскулил я.
- Не-е… мать выгонит вместе с ним…
- Жалко его… есть, наверное, хочет…
«Хочу! Хочу!» – плакал я.
- И дать-то нечего ему…
- Слушайте, ребята, а вы возьмите его, походите и поспрашивайте по квартирам, – может, кому и нужна собака? Ну, как?
- А это что за порода?
«Хорошая порода, самая лучшая… есть хочу!» – скулил я.
- На помесь лаечки похож…
- Точно… скажем, что лайка…
- И, правда, похож на лайку…
Руки опустили меня в траву. Грозный Джим и его хозяин ушли, я остался с мальчишками. Меня гладили, чесали пузо пальцами, я кусал травинки, которыми щекотали мне мордочку, со мной играли, я уже забыл про голод, я был не одинок. Я хватал ребятишек за пятки, они смеялись и убегали от меня, я, что есть сил, спешил за ними, путаясь в траве, и, поминутно опрокидываясь, умолял:
«Не бросайте меня! Вот я!»
Наигравшись, набегавшись, мальчишки решили воспользоваться советом взрослого собачника – попытаться пристроить меня кому-то. Меня взяли на руки и куда-то понесли.
Позже уже, я узнал, что район, где родился, именовался Филевской поймой. Огромные дома стояли на берегу Москвы-реки, в каком-то из них жила и моя собачья мама. Как бы я хотел очутиться сейчас возле нее, мне бы налили в мисочку кашки, колбаски покрошили… У-у-у, уау-у, как есть хочется…
- Серега, чего он все скулит? Боится, наверное?
- Маленький еще, вот и скулит…
«Есть хочу-у-у!»
Ребята носили меня по подъездам, звонили в квартиры и предлагали: «Щеночка не хотите?» А из-за приоткрытых дверей так вкусно пахло съестным!
«У-у-а-ау-у..»
- Ну, чего он все скулит? Может, у него что болит?
На меня глядели, улыбались, гладили по голове: «Ой, какой хорошенький!» и неизменно отвечали: «Нет, собаки нам только и не хватает…» Никому я, оказывается, был не нужен. Так обошли несколько подъездов - дом большой, на всех этажах побывали.
- Дядь…вам щеночек не нужен?
- Самим жрать нечего!..
- Тетенька, вам щеночек не нужен?
- У-тю-тю, хорошенький какой… Это что за порода?
- Лайка! Чистокровная лайка!
- Нет, лайка не нужна, - вырастет большой пес, маленькую собачку еще можно бы было…
- Собачка не нужна?
- Я вас сейчас вместе с вашей собачкой!…Поразвели собачни!.. – вслед убегающим мальчишкам понеслась ругань.
- Сама хуже собаки, дура старая! – крикнули снизу.
- Смотри, уснул щенок… давай, положим его возле двери, позвоним, а сами убежим, а то куда его девать?
- Погоди, убежать успеем…может еще кто и возьмет… Звони в дверь…
Убежать мальчишкам не удалось – дверь открыли тотчас, словно хозяин ждал звонка.
- Дяденька, вам щеночек не нужен?
Из глубины квартиры послышался резкий женский голос:
-Не нужен!
- А ну-ка покажите - мужчина взял меня на руки, - славный какой малыш. Знаете что – вы еще походите поспрашивайте, и, если никто не возьмет, то приходите снова, а мы что-нибудь придумаем… - меня снова отдали мальчишкам. Дверь закрылась.
Ребятки, не будь дураки, никуда не пошли, а постояли для приличия минуты две-три за той же дверью и снова позвонили.
- Дядь, это опять мы. Никто не хочет брать его, возьмите… а то куда ж его девать…
-Ну что ж… вероятно, это судьба… Давайте его сюда. Вот вам рубль, а то бесплатно вроде не полагается…
Мальчишки радостно сдали меня с рук на руки и тотчас убежали, пока дядька не передумал. А передумает - так теперь пусть у него голова болит, куда меня девать.
-Ты что – спятил? Это ж обуза какая! Не на год и не на два! Сам будешь гулять с ним. У меня были собаки, я знаю, что это такое, дай-ка его сюда, проверить надо – не блохастый? – молодая женщина, видимо, жена моего спасителя, внимательно разглядывала меня, перебирала шерстку.
«Возьмите меня, я не блохастый!» –скулил я.
- Чего он скулит? Жрать, наверное, хочет?
«Да, да! Ужасно хочу! Умираю с голоду» - жалобно скулил я.
Меня оглядели, и, видимо, остались довольны.
- Чистенький, даже мыть его не надо… Наверное, поиграли и выкинули… Ну, иди сюда, горемыка. Разносолов тебе никто тут не предложит – будешь есть то, что дают, на-ка щец…
Я нетерпеливо топтался на полу, пока моя новая мама наливала в мисочку щи, даже кусочек мясца бросила, покрошила хлеба… О, сытный запах! О, как вкусно! Я лакал, закрыв глаза от удовольствия.
- Ну вот, ест, какой молодец, оголодал, бедолага, а как мы его назовем?
- Пэтом и назовем! В память Пэта, который у нас на Севере погиб. Пэт, Пэт, слышь, это тебя так будут звать, дурачок…
«Я согласен! На все согласен! Пэт так Пэт – чем плохо? Только я не дурачок… Еще щец подливают… Ах, как вкусно!»
За мной наблюдали.
- Смотри, как аккуратно ест, деликатный песик, молодец…– я почувствовал ласковую руку на своей спине.
- Кушай малыш, кушай, наголодался… он точно не дворовый, чистый, беленький… Следи, за ним, а то сейчас налопается и лужу пустит… Дверь кухни закроем. Линолеум вытереть не трудно. Наелся? Молодец! Пэт, Пэт, это тебя зовут, глянь-ка, уже откликается!
«Спасибо… - завилял я хвостиком, - мне бы теперь поспать…
-Надо сделать ему гнездышко. Давай положим его в зимнюю шапку, он же малыш еще.
- Интересно, сколько ему?
- Не больше месяца… будем считать, что месяц. Пэт, иди сюда, это твое место.
Я покружился немного, устраиваясь в шапке, и сон тут же сморил меня. Еще бы! Сколько пришлось пережить за сегодняшний день, натерпеться страху, а теперь все позади… Теплая рука гладила меня, словно нежный язык собачьей мамы, в шапке было тепло и уютно. Меня приняли в свою стаю новые мама и папа, я могу спокойно спать, не беспокоясь, что кто-нибудь обидит или вышвырнет вон. Вот оно, счастье! В дальнейшем, за свою довольно долгую жизнь, я не раз вспоминал именно эти мгновенья. У меня появились имя, дом, еда, я стал кому-то нужен. А что, скажите, можно еще назвать счастьем? Позже я слышал, как подруга моей новой мамы говорила:
- Пэту повезло, он вытянул счастливый собачий билет.
Так оно и было на самом деле.
Мои новые хозяева – с тех пор я звал их про себя папа и мама – жили в высоком, большом доме. Чтобы подняться в квартиру, надо ехать в лифте. Это такая невыносимо вонючая, полутемная, металлическая грязная коробка, в которой меня, пока я был маленьким, даже не опускали на пол, а держали на руках, так как на полу непременно была лужа. Когда я немного подрос, то уже сам стоял на полу лифта, после чего меня обязательно заставляли прыгать в ванну и мыли лапы и живот. Поначалу я пытался упираться, но, получив пару пинков, поумнел. Вообще, пока подрастал, я многое уразумел. Главным правилом было никогда не своевольничать. Скомандовали: «Вперед!» – прыгай. Прикрикнули: «Фу!» – значит нельзя. Поставили миску: «Ешь!» – ешь и не выпендривайся. Такие мелочи, как «Голос!», «Сидеть!», «Лежать!» мне дались сразу. Я вообще умный пес, сообразительный. Людям невдомек, что собаки понимают человеческую речь. Даже более того – я скоро стал понимать мысли моих хозяев. Они еще только подумают, что меня, к примеру, надо выпустить погулять, а я уже уши навострил и к двери побежал! Со мной гуляли - редко папа, всегда мама, и никогда их дочка, которая сразу сказала: «Сами завели собаку, сами и гуляйте». Она ходила в школу и еще занималась музыкой, то есть иногда начинала водить длинной палочкой по деревянному предмету, называемому скрипкой, которая издавала такие заунывно-визгливые звуки, что у меня мороз по коже пробегал и я начинал непроизвольно подвывать, почему-то к великому удовольствию моих хозяев. « Пэт поет!» - смеялись они. Хотя я так не считал. Запоешь тут! Гав!
Обычно рано утром мама спускалась со мной на лифте вниз, ставила на землю и говорила: «Гуляй, Пэт, гуляй, мальчик…» На газончиках, у деревьев – везде я «читал» собачьи новости, но сам еще был очень мал, чтоб отметиться повыше на кустах и деревьях. Однажды попробовал сделать так, как взрослые псы: лихо задрал лапу, да и завалился на спину. Вот мама-то хохотала! Ничего, подрасту… Рос я быстро, кормили-то меня сытно. Иногда проверяли - ворюга я по натуре или нет: положат что-нибудь вкусное на стол, колбаску или котлетку, а я на топчане у стола сижу – только шею вытянуть. Но я же хитрый, понимаю, что это проверка, и отворачиваюсь. Знаю, что хозяева умилятся и сами дадут… А как приятно было слышать, когда тебя хвалили: «Пэт, скорее с голоду сдохнет, чем со стола стянет». Вот здесь я не уверен… Ежели бы до настоящей голодухи дошло, может быть, и стащил бы… Даже наверняка бы стащил. А так – зачем? Мне мама всегда кусочки повкусней от стола давала, зачем красть? Но больше всего я любил гулять. Ночью позови: «Пэт, гулять!» – вскочу. Хорошо у нас было на Филевской пойме: река рядом, парк… Машин мало, кругом газоны, дорожки, есть где поиграть. Появились у меня и друзья-ровесники. Ну и носились же мы! Клубок серо-белой шерсти - бобтейл Крис, неуклюжий голенастый дог Даня, высунув языки, пытались меня догнать, да где им! Я легкий и шустрый, нарезал круги мимо них, а они встанут, и лишь бока ходуном ходят. А позже, когда подрос, я увлекся женским полом, ну, а это уже на всю жизнь! Вот тут, зови меня, не зови, я голову терял.
Странно, но я ни разу не встретил свою собачью маму и как-то потихоньку о ней забыл. Жаль, она бы порадовалась за меня, каким я стал красавцем! Белоснежный, с коричневыми пятнами, лоб белый, сам гладкий. Я действительно стал похож на лайку, только ростом меньше, и кончики ушей у меня висели. Много раз слышал, как маму спрашивали, какой я породы. Услыхав, что дворянской, почему-то не верили. А я вот не понимал, что в этой породе такого, что люди удивлялись? Вероятно, это самая главная порода! Мы, псы, как и люди, по характеру разные бываем. Кстати, обычно полная копия своих хозяев. Нет дурных собак, есть плохие хозяева. Так моя новая мама говорит. И правильно, согласен с ней. А что? Слышу-то я все, что люди говорят, все понимаю – сказать только сам не могу. Это наша собачья тайна – мы речь людей понимаем прекрасно. Люди нас часто не хотят понять. А мы стараемся привыкнуть ко всем их привычкам, во всем походить на своих хозяев.
Папа и мама любили на машине за город ездить. Поначалу для меня это было пыткой. Мутило, ух, как противно! А позже ничего, привык, а уж машину полюбил! Интересно: все вокруг тебя куда-то мчится, глядь, уж и Москву проехали, это город, в котором я жил, а дальше все такое необъятное, новое, интересное! Лес, к примеру… Для меня, городского пса, лес, по-началу был истинная терра инкогнита. Ну, а я вам что говорил? Слова-то какие знаю! Иным людям и незнакомые. Вспоминаю, совсем щенком еще меня первый раз взяли в поездку за грибами. Ох, и ныл я, ох и плакал – все на руки просился, пятки себе набил до красноты. Никто меня на руки не взял! Мама хотела, было, а папа не дал: «Пусть привыкает! Ишь, какой цаца нежный!» Ой-ой-ой! – скулил я. - Лапки болят… устал… не могу больше… трава высокая, иголки колючие, кочки, шишки, комарье заело, ой-ой-ой… «Перебьется!» – Это обо мне. Ах, люди, люди… Зато потом я спал, как убитый! А папа мои лапки воспаленные поглаживал и меня похваливал: «Молодец! Для начала неплохо!» А что такое похвала хозяина? Для пса это все! И усталости, как не бывало. Здоров. Хоть снова в лес беги. А что – прикажут, и побегу? Но только вместе с ними.
Мама называла меня «компактным псом». Это значит, что меня можно было взять с собой и в гости, и в поездку, на городском транспорте провезти, где-нибудь в переполненном троллейбусе. А уж как я полюбил поездки – не передать. Магическое слово «поездка» срывало меня, как говорится у людей, с катушек. Я начинал скакать, носиться, лаять и выть. Пинки, конечно, тут же получал! Не без этого… Но что пинки – если впереди путешествие, к примеру, на озеро Селигер! Обычно, пока шла подготовка, сбор вещей, укладка в машину – я просто изнывал от нетерпенья, внутри меня все пело! «Слушай, Пэт, а ты остаешься… – дразнили меня. - Иди-ка ты, друг, на место». Ну, не могут, не могут без этих дурацких шуток! А я пес нежный, могу от таких слов и разрыв сердца получить. Вот, ответьте мне, зачем надо так говорить? Ведь все равно возьмут, но нервы потрепят.
Но, все-таки, я счастливый пес! Ну, людям-то объяснять не надо, что такое Селигер, а вот, кто из собак там был?
Дорога туда была и длинная и интересная. Папа сидел за рулем, я стоял все время за его спиной и следил, правильно ли он машину ведет, туда ли мы едем. Без меня, я уверен, не доехали бы. Помню, городок проезжали – Торжок. Я же в хорошую семью попал, подучился у хозяев, разговоры слышал интересные. Мама не раз говорила, что Торжок, несмотря на захолустность, (что это за слово, я не знаю) - красивейший городок. Не уверен. Я Москву любил… Остановку в Торжке сделали, чтобы на рынок сходить. Пока мама и папа с рынком знакомились, я успел, «расписался» на углах да кустах. Вдруг, откуда только взялись? - местные аборигены меня тихо окружили – а я это, ох, как не люблю, особенно, когда их много. Все настороженные, хмурые, неприветливые, от голода угрюмые и злые. Эдакие рыночные бомжи. А рожи какие! Особенно один, видимо, их вожак – рыжий, с обрубленным хвостом, криволапый, на тупой морде шрамы. И остальные под стать. Ну все, пропал. Сейчас грызть будут. Шерсть у меня на загривке сама собой вздыбилась, задними лапами принялся остервенело землю разбрасывать, ну а ругаться я у людей выучился! А псы-то, на поверку – трусы оказались, поворчали, пометили кусты, и потихоньку ретировались. Правда, тут и мама подоспела. «Ну, ты Пэт, и наглец! Столичная штучка! Когда-нибудь тебе так наваляют! Шибздик, а все туда же!» Почему это я шибздик?! Да, я не кавказец, не алабай, не мастиф, но я красивый, смелый, а главное, умный… Я попытался маме возразить, но лишний раз убедился: хозяевам лучше не возражать. «Ишь, гад какой агрессивный, пш-ш-шел в машину!» - и получил весомого пинка. Эх…
Ну, а на Селигере было сказочно! Воды кругом – еле берега видны! Мы взяли лодку, погрузились. Папа пошел червяков накопать для рыбалки. Я, ошалевший от воли, простора, запахов и предвкушения путешествия, счастливый носился по луговине, лакал вкусную, мягкую воду, в которой росли, как я услышал от мамы, лилии и кувшинки, с нетерпением без конца прыгал в лодку, на самый нос – так и плыл потом, впередсмотрящим, до острова! Остров назывался Хачин. Это я все от хозяев слышал. Жили в палатке – это такая тесная и душная брезентовая будка, с одним, правда, достоинством – в ней нет комаров, оводов и слепней и можно спрятаться от дождя. Мы каждый день за черникой отправлялись: совершенно непонятное, ну просто идиотское занятие, когда с низких кустиков обирают крохотные шарики, так называемые ягоды, да еще суют их тебе в морду: «На, Петя, поешь!» Да что я - спаниель какой-нибудь, что ли, всякую дрянь лопать? Нет уж, кушайте сами… А вот слепни и комарье меня в лесу зажрали. Сиди как дурак в траве и щелкай зубами этих тварей. Поохранял я таким образом своих хозяек, да быстро смекнул: пустое это, никчемное занятие. Вокруг посторонних никого, если не считать кусачих летающих тварей. Я и слинял в палатку, вздремнуть. Слышу через некоторое время, сквозь сон: «Ах, вот он где, скотина, сторож хренов! Посмотрите на него – разлегся в тенечке. Ну и хитрец!» Ну что ж, хитрец, а разве плохо? Да и ругают, вроде, как с нотами восхищения моей хитростью. Гав! Гав!
Замечательно мы пожили на Хачине. Сосны кругом, тишина, красота! Жарко было, все постоянно купались, я не любитель купания и то по грудь забегал, а папа меня далеко от берега отнесет и отпустит: не хочешь, а поплывешь. И на лодке катали, это я люблю. Приятно: сидишь на лодочном носу, ветерком обдуваемый, и знай только, поглядывай по сторонам. Кругом вода, а запахов сколько с берегов доносится – дым от костров, от лесного зверья, собачья ругань слышна из далеких и редких деревень, петухи кричат… скрип уключин и плеск воды с весел. Правда, оводы и тут доставали! Хуже блох! Где-нибудь к берегу причалим, я раньше всех – прыг! Песок влажный, приятно побегать! Вопрошаю взглядом: «Куда дальше?» Ответят: «Привал. Пэт, далеко не убегай, а то останешься тут». Ну, уж это - дудки! А вечером, после еды, когда темнело, жгли костер. Не любитель я костров, побаиваюсь огня… Мои, правда, почему-то восхищались: приятно, мол, у огня посидеть… Не знаю, не знаю… а если нечаянно морду опалишь? Я держался от костра подальше. Но вообще-то красиво! Вокруг темнота, а у костра все мое семейство сидит, беседуют, смеются… Я морду на лапы положу - дремлю вроде, а сам все слушаю, слушаю… И хозяев слушаю и все, что вокруг. А в темноте комары звенят - громко-громко, похоже, как электричка звенит-гудит, такие их тучи там, в темноте. Пусть… У костра я в безопасности. В палатке спать было не плохо, но тесно. Я люблю вытянуться, а то и на спине полежать. Только устроюсь поудобней - пинать начинают: «Разлегся, как барин, пошел вон, на улицу спать!» Ну, уж дудки! Сами идите. Поворчу-поворчу, меня и оставят в покое. Ведь меня любили. Строгость была так, видимость одна. А вообще, чудесно провели время.
Папа оказался любитель порыбачить – совершенно непонятное мне, да и маме тоже занятие: торчать на лодке в камышах, на жаре, и часами глазеть на поплавок. Я любил в тенечке полежать, понаблюдать. На проходящих туристов побрехать. А то еще вздумают палатку рядом установить, а это была уже моя территория, да и не нужны они нам. Люди вообще странные существа: приедут на природу, и вместо того, чтобы слушать птиц, шум леса, музыку свою дурацкую врубят, орут. А грязи, вони от них сколько! К примеру, в лифте в нашем доме – постоянно то лужа, то куча. Я слышал, как пытались нас, собак, обвинить. Категорически возражу: «Никогда домашний пес этого не сделает, а уличному и незачем в лифт бегать. Это только люди. «Хулиганы, пьянь» – как мама говорила. Они всегда грязные и злые. Люди вообще злы, особенно по отношению к нам, собакам. Чем может ответить на злобный пинок старый, больной, голодный и бездомный пес? Только молчаливым укором в глазах… Эх, люди, люди… Мои хозяева относились к так называемой породе собачников. Собачник пса никогда не обидит, постарается накормить и пристроить. Правда, и среди собачников есть особые: чаще это владельцы булей, питбулей, и других им подобных. Они, обычно, надменны, жирны, глупы, и псы им под стать, и злы ужасно. Эти могут до смерти загрызть, а хозяева еще и науськивать станут. Придурки, одним словом… Не будем о них. Гав!
Когда я немного подрос, мама стала меня гулять отпускать одного. Это было великолепно! Ношусь где хочу по Пойме, время от времени подбегая к подъезду. Постою немного, подожду, пока мама за мной спустится, непременно похвалит: «Молодец, пришел, умница…» А я вам что говорил? Я умный… Мама всегда следила за чистотой, меня часто мыли, приходилось терпеть, а уж пузо и лапы – после каждой прогулки. Сам прыгал в ванну и обратно.
Я очень полюбил и свою семью и квартиру, где жил. Мне позволялось спать везде, но предпочитал кресло. От кровати тоже не отказывался, особенно, когда один оставался. Любил так же гостей. Приходили мамины сестры с детворой, начиналась кутерьма, я прыгал, меня тискали, всем весело было. А когда садились за стол, то неизменно дежурил возле мамы и вознаграждался вкусными кусочками. «Прекрати портить собаку!» – ворчал папа, и был не прав. Мама отвечала ему обычно, что Пэт не собака, а человек. Я, конечно, не человек, и не хотел бы им стать, но слышать это было приятно.
Я вообще, многое перенимал от своих хозяев. Знал все их привычки, странности, слабости. Знал всех их друзей, чувствовал, кто меня по настоящему любил, а кто просто относился ко мне, как к нежелательному жильцу, от которого остается шерсть на одежде и который может лапами порвать чулки.
Звонок в дверь. С лаем лечу в прихожую.
- Пэт, отвали, не мешай, пошел на место, - мама беззлобно гонит меня. Я, естественно, никуда не исчезаю, а первый прорываюсь к вошедшему. Кто там? О, это мамина подруга Валентина. Все ее зовут Коба. Я скачу и повизгиваю от радости. Коба меня ласкает, называет Петенькой, и мясных обрезков принесла. Да мне, по правде сказать, не столь еда важна - сытый я, сколько общение. Я – центр внимания. Начинаются ахи-охи:
- Ты смотри, как вырос! Красавец! Молодец, Петруха! А жирный какой! Отъелся! Ишь, какой кобелище вымахал. А помнишь, каким щеночком был? Ну, все, Пэт, все, иди на место…
Иду вслед за всеми к столу. Прыгаю на диван и, словно участвую в разговоре, меня продолжают ласкать, почесывают голову, что я очень люблю.
- Смотрите, как человек, сидит и слушает… молодец…
Это обо мне. Готов растаять от любви и счастья. Дело не в кусочках колбасы, которые мне дают, хотя они и очень вкусны, - я член семьи! Вот, что главное. И я просто обязан все знать. Если куда-то хозяева собираются уходить, с нетерпеньем жду, что мне скажут. Одно из двух: или «Пошли, Пэт» или «Пэт, ты остаешься». Второе очень неприятно и обидно, но, как говорится, никуда не денешься. Бреду в комнату, ложусь в кресло и жду возвращения хозяев. За это время одиночества, которое я не люблю, много думаю, вспоминаю и засыпаю незаметно.
Ну, а если повезет, то я «срываюсь с катушек»: лаю, подпрыгиваю, очень, кстати, высоко прыгаю, верчусь под ногами - всячески о себе напоминаю. И успокаиваюсь лишь тогда, когда на меня надевают ошейник с поводком. Чаще всего брали в гости. То есть, сначала везли в машине по незнакомым улицам, затем поднимались в лифте, а потом долго-долго сидели, разговарили, ели, чай пили. Я тут же, конечно, куда без меня? Лягу под стол и слушаю-слушаю о чем толкуют, кусочки вкусные нет-нет да кто-нибудь втихаря мне кинет. Тут у меня под столом спокойно, а за столом шум, спорят, смеются, бывает, споют что-нибудь. Из разговоров я все узнал о своих хозяевах, оказалось, что они долго работали где-то на Севере, где, как я понял, почти всегда холодно. И, что удивило, скучают по этому самому Северу. И Коба тоже там работала. Вспоминают, как самое лучшее время – мне, конечно, все это непонятно, я же не знаю, что такое Север, но что такое холод, знаю. И что же там хорошего? Долго так сидят, вспоминают. Уж дремать начинаю, как вдруг слышу: «Ну, нам пора…» Я тут же опрометью к дверям. Все боюсь, что меня забудут, хотя знаю, что такое исключено. Но это, наверное, у всех собак врожденная боязнь, что их однажды забудут. Подумать даже страшно… В таком большом городе, как Москва, человек-то, подчас, никому не нужен, а уж собака… Ужас и отчаянье от одной только мысли что тебя могут потерять. Жил в тепле, неге, сытно, тебя любили, и вдруг все внезапно исчезает, и ты среди чужих, вечно бегущих, озлобленных людей, от которых, чаще всего, можно ждать только подлости. Вокруг потоки машин, в любую секунду рискуешь быть раздавленным, незнакомые запахи, голод… Ужас и отчаянье! Был бы я человеком (повторю, что не хочу им быть), на рекламных щитах не чепуху всяческую изображал, а написал бы одну единственную фразу: «Люди, посмотрите в глаза бездомной собаке!» И, может быть, тогда люди и друг другу почаще бы глядели в глаза…
На Филевской пойме мы прожили года два. Нравилось мне там. Во-первых, я там родился, во вторых, обрел любящую меня семью, был счастлив и ничего лучшего и желать не мог. Для собак в пойме раздолье! Часто берегом Москвы-реки мама и папа отправлялись в Филевский парк. Я мчался впереди, бегал по мелководью, мне бросали палки в воду, я их вытаскивал, и с гордостью приносил маме. «Молодец!» – хвалили меня. А уж сколько запахов в парке! Дымком вкусным тянет. Значит, где-то шашлыки жарят. Глупые люди! Зачем сырое мясо портить? Впрочем, шашлыки тоже вкусная штука, и мне, бывало, перепадало, когда папа с мамой их готовили. А уж сколько девочек в парке! Я ни одной не пропускал. «Пэт, хватит кобелировать! Пошли!» - меня позовут, а я точно оглох. А как-то умчался за девчонкой, да и потерял хозяев! Насмерть перепугался. И, когда услыхал вдруг в отдалении отчаянные мамины крики: «Пэт! Пэт!» и папин свист, кинулся со всех ног, примчался – язык на плечо, да вдруг получил а-гро-мад-ней-шую порку! Отхлестали поводком так, что я взвыл. «За что?!» – плакал я. «Не убегай, мерзавец! – назидали мне. - Пропадешь же, сдохнешь с голоду!» Крепко отодрали. Папа предупредил, что в другой раз выдерет меня, как Сидорову козу и шкуру спустит. Ни Сидора, ни его козы я не знал, да как-то и не хотелось знать. Но все-таки славные у меня хозяева! Тут же и приласкали: «Ладно, Пэтка, не сердись, для твоего же блага…» Гав!
И так, прошло два года. А вскоре завертелась кутерьма под названием переезд. Странные существа люди. Не могут жить спокойно, обязательно нужно что-то менять, а мы, животные, перемен не любим. Привыкаем к месту, привязываемся всем сердцем, и очень страдаем, если нарушается привычная жизнь, все куда-то срывается, несется, вокруг все новое и незнакомое, а старое тянет к себе и от этого болит душа. Люди этого, вероятно, не понимают.
Папа с мамой вещи, книги заранее упаковали в коробки – повернуться негде! И вот настал день переезда. Пришли здоровенные молчаливые мужики, от которых шибало в нос табаком и потом. Громко топая, быстро вынесли все, погрузили в большую машину. «Вот и все, Пэтка, - сказала мама,- поедем на новое место». Я бы мог возразить, что мне и тут неплохо, но знал, что бывает за возражения, и поэтому первый помчался к лифту.
Переехали, правда, недалеко. На Пресню, возле Краснопресненского парка. Я ехал с папой в нашей машине и запоминал дорогу – он говорил, что мы проезжали. Со Шмитовского проезда зарулили во двор, где уже разгружали машину с вещами. Меня выпустили, и я обежал, обнюхал двор. Интересно, оч-чень интересно… Отметился, где можно было, что я прибыл, и сквозь распахнутые двери подъезда помчался на третий этаж в нашу новую квартиру. Апартаменты! Три комнаты, кухня большая, прихожая - я быстренько все осмотрел. Замечательно! Это слово все повторяла дочка хозяев: «Замечательно, у всех теперь будет по своей комнате, замечательно!» Послышался голос папы: «Закройте Пэта в кухне, чтоб под ногами не путался и не удрал!» Меня погнали в кухню и закрыли дверь. Обидно и несправедливо. Во-первых, должен быть в курсе всего, уж такая моя натура, во-вторых - и не собирался удирать, что я - идиот? Обидно… Напряженно застыв за дверью, прислушивался, как по квартире топали, двигали что-то тяжелое, потом стихло. Признаться, тут я испугался, заскребся в дверь и заскулил, вдруг хозяева исчезнут, а про меня забудут? «Пэт, сиди тихо!» Ага, дочка здесь, это хорошо. Сижу, сижу… Вскоре снова послышался топот на лестнице, грузчики ругались и отдувались - это, не глядя могу сказать – пианино тащили. Дом-то без лифта оказался, этаж третий высокий, а пианино (гроб с музыкой, как говорила мама) старое, неподъемное. Совершенно бесполезная, на мой взгляд, вещь. Изредка на нем что-то пыталась изобразить дочка, в остальное же время его широкий верх служил полкой, где пылились книги, коробочки и вазы с засохшими осенними листьями, которые мама в парке собирала, и другой хлам. Звук у пианино был не столь заунывный, как у скрипки, но все равно, достаточно противный, и к тому же очень громкий. Поэтому я «пел» и под пианино. «Разносторонний талант», - восхищалась мама. Гав! Гав!
Грузчики, наконец, утопали окончательно, и я был выпущен из заточения. «Пэт, теперь будешь жить на новом месте, – папа потрепал меня по спине. Здесь наш новый дом». Это я давно уже понял, а вот зачем было из старого уезжать? Но со мной, конечно, никто советовался, а жаль…
До вечера расставляли мебель, распихивали и заталкивали вещи и книги по полкам, шкафам. Мне указали на мое любимое кресло: «Петя, иди сюда, ложись». Вот и славно, вы разбирайтесь, а я полежу. Все здесь другое, и звуки за окном, да и сами окна – огромные, с широкими подоконниками – позже я полюбил лежать на них и глядеть на улицу. Шумно здесь было. На Пойме тишина, а тут дом дрожит от трамваев, да от пыхтящих огромных грузовиков у перекрестка. Запахи квартиры незнакомые, краской несло, и грозно что-то шумело в ванной - газовая колонка, как я узнал позже. А так, ничего, жить можно. Но вот меня повели гулять. На поводке. Да-а, тут вольно не побегаешь! Живо под машину угодишь или под трамвай. Дома вокруг кирпичные, старая Москва, как говорила мама, я как-то к новой привык… Краснопресненский парк оказался совсем неплох, фонари вечером горят, дорожки чистые. Листья кто-то мудро сгреб в кучи, и я с удовольствием отмечался на каждой и читал чужие записи. Очень, очень неплох оказался парк, а уж нашего брата, собачни, тут было не меньше, чем на пойме, а сколько девочек! Ко мне сразу же проявили большой интерес – кто такой? Откуда? Я, как мог, с важностью поведал, что мы только что переехали, где жил, кто мои хозяева. Да они уже с собачниками нашли общий язык. Позже уж я изучил парк вдоль и поперек. Хозяева, бывало, движутся по аллее, а я лечу на «сучий остров» - так собачники прозвали небольшой островок, где гуляли отдельно с девочками. Я быстро смекнул, что туда мне и надо, и, едва меня отпускали с поводка, мчался на разведку. А вдруг повезет? Гав!
На Пресне со мной приключилась беда: попал под машину. Как-то мы пошли гулять утром не в парк, а почему-то на бульвар, к прудам. Мама отпустила меня с поводка, я, как всегда, помчался вперед, а тут, откуда ни возьмись, огромный кобель-восточник, и за мной! Я оторопел, да и рванул на проезжую часть. А там машина. Удар… И больше ничего не помню. Глаза открыл, вижу - мама бежит, кричит, хозяйка кобеля бежит, кричит, а я и пошевелиться не могу. Хозяйка кобеля всего меня быстро ощупала – больно! «Слава Богу, кажется, позвоночник цел!» Маме на руки меня подала, и мама меня быстро понесла домой. От каждого шага ее во всем моем теле отдавалась нестерпимая боль, но я молчал, ошалел от ужаса. Шофер, сбивший меня, даже не остановился. Мама сказала, Бог все видит и накажет его.
Мама не могла позвонить в дверь, на руках был я, и колотила ногой. Ее слезы капали мне на голову. Как она донесла меня без отдыха на вытянутых руках? Не представляю. На стук выскочил папа, меня положили на кровать, папа осторожно ощупал и подтвердил, что позвоночник цел, а вот левая задняя лапа висела плетью. Меня повезли в клинику. Всю дорогу мама шептала: «Потерпи, мальчик, потерпи, Петенька…» Я терпел, знал, что мне помогут, но было страшно. Это непроизвольно. Незримые волны страдания, боли, и еще чего-то более ужасного витают уже во дворе клиники, еще и на порог-то не поднялись, а уже охватывает нехорошие предчувствие опасности. Замечали, быть может, как животные себя в клинике ведут? Самые непримиримые, свирепые враги могут находиться рядом, и дела им нет здесь друг до друга. Перед лицом ветврача и неизвестности равны все.
Когда меня внесли, я не мог ни лапой пошевелить, ни голову повернуть. Положили на холодный металлический стол, ощупали, чтобы не дергался, держали крепко. Услышал незнакомое слово «рентген», затем больно укололи и очнулся я уже в машине. Мы ехали обратно домой. В голове шумело, тело ломило, а задняя левая лапа была в окаменевшем белом чулке. Гипс, как я узнал из маминых разговоров, мне накладывал один из лучших ветеринаров Москвы – Дмитрий Еремин, у меня были вывих, и перелом. Вообще, как считали, дешево отделался. Болеть очень плохо, но есть и свои преимущества у болящего. На руках выносили во двор, кормили кусочками сырого мороженого мяса, которое я очень любил, ласкали и жалели. И еще раз я мысленно возблагодарил судьбу, вспоминая слова маминой подруги о счастливом собачьем билете. Окажись в моей ситуации бездомный пес, следующая же машина раздавила бы его. А если б и дополз, несчастный, до обочины, сдох бы от голода и боли. Люди, почему же вы так жестоки? Посмотрите в глаза бездомной собаке! Ведь и вы можете оказаться на ее месте… Гав!
Позже, когда утихли боли во всем теле и остался лишь гипс, меня стали выводить в парк. И вскоре я так приноровился бегать на трех лапах, что и на четырех, догнать трудно было. И метить наловчился, и все такое прочее… По парку почему-то прошел слух, что я цирковой пес, и сломал лапу во время представления. На меня смотрели с уважением, а я, естественно, задирал нос. Два месяца щеголял гипсовой култышкой, затем все это сняли, но еще очень долго я по привычке бегал на трех лапах. Срослось все хорошо, но лапа оказалась чуть искривлена. Ладно, мне не на выставку, как говорила мама. А почему бы нет? Но мама нашла мне другое занятие, которое я очень полюбил: дрессировку.
Как-то гуляя уже зимой в парке, услыхал я крики, громкую собачью ругань. Пошли с мамой полюбопытствовать и что увидели? Несколько псов разных пород стояли с хозяевами вдоль забора, в углу парка, где нет людей. Мимо псов бегал дядька в ватнике, тыкал в собачьи морды толстым длинным рукавом, и дико кричал при этом. А хозяева, держа псов за поводки, командовали: «Взять!» Каждый пес должен был вцепиться дядьке в рукав. Кто-то тут же остервенело бросался и вцеплялся, а кто-то, вроде черного ньюфа Джери, и не думал вцепляться, хоть ты ему по башке этим рукавом тресни. Виляет хвостом и только. Решили его разозлить: положили впереди кусок колбасы, так, чтоб дотянуться не смог. Дядька замахал возле колбасы рукавом, но Джери, как загипнотизированный, ничего не хотел замечать, кроме колбасы. Я прочел его мысли: «Какого рожна им надо? И что этот дурак тут машет? Ну не буду я его кусать. Я добрый» Или моя подружка кавказка Марфи – побрешет лениво и ляжет, обернется ко мне: «Эти игры не для меня. Пусть он домой ко мне сунется - там я ему покажу, на что я способна, а тут чепуха. Мне лень двигаться. Это пусть доберманы прыгают, а я лучше полежу» Мама попросилась встать в этот строй со мной. Дядька рассмеялся и разрешил. Поначалу меня больше заинтересовала Марфи, но я быстро смекнул, что от меня требовалось, и, как только дядька, пробегая, замахал рукавом у моего носа, цапнул дядьку за пятку. «Молодец!» - похвалил он меня и засмеялся. Позже, не хуже ротвейлеров и доберманов я остервенело рвался с поводка, хватал по команде рукав и висел на нем, вцепившись зубами. И случайные зрители почему-то хвалили не породистых псов, а меня. Да и сам Петрович, так звали дядьку, меня полюбил и с удовольствием со мной работал. Надо сказать, что я многому выучился. Мог теперь по команде «взять!» укусить, научился защищать маму. Впрочем, на нее никто и не собирался нападать. Я никогда не был трусом, а после учебы моя храбрость еще увеличилась. Мамина приятельница Верочка, хозяйка ризеншнауцера и пуделя, говорила: «Пэту надо было родиться кавказской овчаркой». При небольшом росте, я был, как говорили, зол и бесстрашен. Злым я себя не считал, но не любил кобелей, это да. И они меня не очень-то жаловали. У собак всегда есть стремление к лидерству. А я был несомненный лидер. В парке меня знали все собачники, всегда маме подскажут, где меня искать. Но бывало, что я убегал во дворы. Ох, и попадало за это! В основном за то, что мог угодить под машину, перебегая улицу. Есть псы, которые умеют улицу переходить: встанут, посмотрят по сторонам, дождутся, когда машин нет, тогда бегут. Я же летел сломя голову, машин почему-то не боялся, хотя и был уже сбит. А летел всегда, и мужчины поймут, не просто ради того, чтобы удрать, а по зову сердца - по следу очередной красотки. От хозяйской дочки заполучил кликуху «Злыдень писюнявый», что, как она сказала, означает «сексуальный маньяк». Получил я эту кличку после поездки в небольшой городок под названием Тутаев. Там летом дочка проходила практику в храме – иконы реставрировала, я слышал. Близился ее день рождения, решили навестить, вкусненького привезти, ну и вообще, проведать. Поехали на машине и меня взяли. Куда же без меня? Я млел от счастья – люблю ездить. Городишко оказался похожим на деревню, только побольше, и расположен красиво на берегу огромной реки –Волги. Я лакал воду и бегал по берегу с наслаждением, пока папа купался. Хозяйская дочка и ее подруги жили в деревянном домике, приятный такой домик. Тихая улочка, и, что особенно меня взволновало, - неподалеку я учуял очередную красотку. Оказалось, что в доме напротив живет болонка, чистенькая, аккуратненькая и, как я понял, вполне ко мне благосклонная. Но - о, людская несправедливость и самовластие! – папа отловил меня и закрыл в домике. И все куда-то ушли. Ушли, значит, а я, как дурак, сиди один. Я бы не возражал и сидел бы тихо, но болонка! Она совсем рядом, через дорогу! Я заметался по комнатам, обнаружил распахнутое окно и был таков! Нетерпеливо покружил возле дома, пока не дождался благодатной минуты – красотка выбежала за калитку. Не долго думая, мы с ней тут же воспользовались счастливыми мгновеньями и, когда появилась хозяйка, то ей осталось лишь ругать свою красавицу нехорошими словами и меня заодно. Палкой, однако, не била. Пока мы с болонкой наслаждались отпущенным нам самой природой счастьем, появились и мои хозяева. Слышал, как мама меня искала, звала. И вдруг увидела. Несколько мгновений мама и папа таращились на нас, а потом принялись притворно ругать: «Мерзавец, как ты посмел из дому удрать!» Извинялись перед хозяйкой болонки, кляня меня на все лады. Хозяйка болонки махнула рукой и засмеялась. Вот и представьте себе сцену: уже и машину папа подогнал, и собрались все – ехать надо, а приходится ждать, пока мы с красоткой закончим наше знакомство. Так и сидели все чинно на лавочке у домика моей новой знакомой и ждали. Наказывать не стали, а потом всю дорогу удивлялись и смеялись: «Наш пострел всюду поспел!» Так что городок Тутаев мне очень понравился – еще бы туда съездить неплохо! А их дочка тут же меня окрестила «Злыднем писюнявым». Всем смешно, а мне обидно. Я любил, когда меня звали Пэтом, Петей, Петенькой, папа звал часто меня Мальчиком, Мальчишкой. Нравится - зовите. И вообще, хозяева любили пошутить: придумают мне кличку посмешней, типа Петр Кобзман, или Петькой Яичкиным обзовут. Не обижался, шутки понимал. Я ведь тоже своим хозяевам клички давал, только они об этом не знали. Уж не буду говорить какие. Обидятся еще… Гав!
Любил ходить с мамой в магазин. Во-первых, интересно, другие улицы, дворы, повсюду последние собачьи известия на столбах и деревьях, во-вторых – почетно. Я при исполнении… Гордо шествую, поглядывая на прохожих. Нетерпеливо жду маму у дверей магазина, испытывая чувство беспокойства и глубоко скрытого страха: а вдруг забудут тут… Знаю, что не забудут, знаю, что это мои фантазии, но поделать с собой ничего не могу и нетерпеливо повизгиваю, не отрывая глаз от дверей… Замечали, наверное, как собаки себя ведут, когда ждут хозяина? У всех страх и ожидание в глазах… Наконец, появляется мама, и я прыгаю от радости. Идем дальше, и снова меня привязывают, говорят: «Сидеть!» И я сижу, и снова страх, и, спустя минут десять, радостные прыжки. Жизнь полна контрастов, как говорила мама, - согласен полностью. Так, бывало, дойдем до метро Краснопресненская, а назад с сумками на автобусе до дома. Не передать, как я любил ездить! Это так необычно, странно – только что был в одном месте, а тут уже в другом, и быстро! Молодцы, люди, неплохо придумали. Если б еще ездить умели так, чтобы не сбивать животных. Гав! Гав!
А еще любил праздники. Это те дни, когда из дома рано никто не уходил, спали дольше обычного. Я просыпался, как обычно, лежал тихо, чтоб не мешать, но вскоре начинал проявлять понятное нетерпенье, слегка поскуливать и лапой трогал папину или мамину руку, за что на меня шикали: «Пш-шел вон! Заберись на место!» Вздыхая, лез под стол, чутко прислушивался к каждому движению и слегка поскуливал, говоря: «Ну, сколько можно спать! Пора в парк!» Через некоторое время слышался папин голос: «Вот, скотина какой, не дает поспать! Это ты виновата, разбаловала его!» – последнее уже относилось к маме. Папа нехотя, с ворчаньем, поднимался, я тоже, но осторожно, чтоб не схлопотать за то, что разбудил. Ага, сам-то в туалет идет, а я, значит, терпи? Несправедливо… Папа одевался, пил кофе – томительно тянулось время, и, наконец, брался за поводок. Ну, тут уж я голову терял! Прыгал, как мяч, и ликовал! По праздникам и выходным дням со мной почти всегда гулял папа. А это значит, что едва мы входили в парк, он отпускал меня с поводка, и я опрометью мчался на «сучий остров» и, вообще, мог носиться, где придется, пока папа, покуривая, медленно делал круг по парку. Я же за это время успевал «нарезать» не один такой круг, все последние новости узнать и везде отметиться. Вскоре слышался знакомый свист, - значит, сейчас пойдем домой. Прибегал, конечно, куда денешься? Мало гуляли, но папа считал, что достаточно. Спросил бы лучше меня… Мама со мной гуляла намного дольше, за что папа ее всегда ругал: «Он у тебя разбаловался. Сделал свои дела и домой. Нечего ему потакать, он у тебя носится за каждым хвостом, обнаглел». Тут папа был не прав. Убегал я не всегда, а против инстинкта не попрешь. Людям этого, вероятно, не понять. Впрочем, как и нам, собакам, зачастую непонятны люди. За примером далеко ходить не надо: мои хозяева. Зачем нужно было переезжать? Квартира на Пресне, конечно, большая, но и в старой места хватало. Я скучал по своим друзьям, хоть и обрел новых. Или еще одна неприятная штука - прививки. Почему-то меня повели на эту процедуру именно на Пресне. По весне в соседнем доме выделяли помещение под это противное дело, приезжал ветврач. Панически боюсь ветврачей. Цепенею от ужаса. Но раз в год обязательно волокли на прививку. Что это такое? Это когда твою ляжку вдруг больно протыкают иглой. Зачем?! Или иногда в рот насильно совали какую-то гадость называемую таблеткой. Ну, и что с того, что понос, так ведь кончится… Зачем всякую дрянь в меня пихать? Я же говорил, что умею мысли людей читать. Мама еще только посмотрит на меня, а я уже знаю, что сейчас будет потчевать марганцовкой и таблеткой. И испаряюсь. Не просто исчезаю, а именно испаряюсь, как справедливо заметила мама. Забьюсь в самый недоступный угол и замру. Пытаются выволочь, но я огрызаюсь. Мама делает еще несколько попыток, ругая меня трусом, скотиной и сволочью, пытается выманить вкусным кусочком - не тут-то было, - на мякине не проведешь! Наконец она произносит долгожданную фразу: «Ну и черт с тобой! Сдохни!» и удаляется. Можно расслабиться. Я некоторое время еще нахожусь в убежище, затем осторожно вылезаю. Сдыхать я, конечно, пока не собираюсь. Мама вдруг кричит: «Гулять, Пэт!» и я, как последний бобик, попадаюсь на крючок, а точнее на поводок. Пасть мою насильно открывают, и ненавистная марганцовка с растолченной таблеткой вливается в рот. Какая мерзость! Это надо глотать? Да я лучше, правда, сдохну, чем проглочу. Все течет сквозь зубы, я плююсь, глаза вылезают из орбит, я словно окаменел и за свои мытарства еще и пинок получаю: «Пш-ш-шел вон, трус несчастный! Сгинь!» Все, свободен. Есть, конечно, дураки-псы, которых можно обмануть, затолкав таблетку в кусок колбасы или фарша. Меня на этом не поймать! Не глотаю ничего, не жуя. Хряп зубами – таблетка! Тьфу! Таблетку выплюну, а колбасу съем. И бороться со мной - бесполезное занятие. Заканчивается все обычно примирением. Мама зовет: «Ладно, иди сюда, не бойся». Я и не боюсь, прекрасно зная, что экзекуция на этот раз окончена.
Я пес-путешественник. На Селигере был, был и в Питере, ездил с семьей даже в Оптину пустынь на Пасху. Это у людей такой хороший весенний праздник, когда несут в темноте огоньки, называемые свечами, поют, радуются, целуются, затем все уходят надолго в белое здание, называемое храм. Как я слышал, - на службу, не знаю, что это такое, собак в храм почему-то не пускают. Зато кошек пускают. Везде эти наглые твари пролезут! Не будем о них. Праздник Пасхи ночной, освещены окна храма очень ярко, там видны люди. Позже раздаются громкие, но красивые и необычные звуки – это колокола. Для собачьего уха громковато, но что-то в этих звуках есть такое, что не раздражает, а наоборот, привлекает. Люди выходят из храма добрые и радостные. Я все это наблюдал из окон машины, куда меня загнали.
Дорога до Оптиной была длинная-длинная, и по приезде особо разгуляться мне не дали. Побегал я по лесу, поел, и – полезай в машину, где, устав брехать, свернулся калачиком и ждал всю ночь, пока не вернутся хозяева. Признаться, не особенно волновался, что обо мне забыли, что оставили, поскольку был в нашей машине. Придут…
Ранним утром хозяева вернулись, и чуть позже мы чудесно попраздновали. Отъехав от Оптиной, на берегу реки разожгли костер, мама в котелке сварила картошку, сосиски, разложила снедь на травке, и ножки куриные, и колбасу - очумеешь от запахов. И тут откуда-то появился большой рыжий пес и, не обращая на меня ни малейшего внимания, точно меня вовсе не было, окаменел неподалеку. Я остервенел от такого нахальства. Рванулся, было, к нему, но папа меня вернул, а псу дали - вы только подумайте! – целый ворох костей и куриный окорочок! Я едва не помер от злости. Я, понимаешь ли, охраняю свою семью, а тут некий нахал жрать приперся? Я охрип от лая! Меня стыдили: «Бессовестный, ты сытый, а у него брюхо подвело, праздник нынче, нельзя злиться, голодных надо накормить. Ну и фрукт же ты, Петька!» Накормить-то, может и надо, но не копчеными же окорочками? Я бы и сам съел. Хлеба дайте ему. Если голоден, то съест. Но меня, конечно, слушать не стали, как всегда. Пес, не веря своему счастью, осторожно взял предложенную мамой еду, и стал пожирать. Я же забыл о еде, сорвал себе голос, но вместо благодарности за службу, папа крепко вытянул меня поводком: «Да заткнешься ты, наконец!» Вот и пойми этих людей! Гав! Гав! Гав!
Как-то папа ездил по каким-то своим делам в Питер, взял маму, а мама, естественно, взяла меня. Но до того, как мне сообщили, что берут, я все утро ходил за мамой хвостом, заглядывал в глаза и молча вздыхал. Я же слышал разговоры о поездке и потерял покой. Вдруг я услышал, как папа шепнул маме: «Этого возьмем…» Имени даже не назвал, а я уже понял, кто такой «этот». Тут же я успокоился и лег на свое место. Хозяева были поражены моей сообразительностью, а что, собственно, необычайного? Не устану повторять, что животные понимают речь и мысли людей. Гав!
Ехали мы целый день, уже стемнело, когда прибыли в Питер. По дороге несколько раз останавливались, меня прогуливали на поводке, чтоб я, часом, не выбежал на оживленное шоссе. Мне бы поспать, а я всю дорогу стоял за папиной спиной, лишь изредка, когда он строго приказывал мне, ложился, но едва машина замедляла ход, тут же вскакивал: что там? Устал очень, но был невероятно счастлив и горд. Еще бы! Так далеко я еще ни разу не ездил. Ну, а что такое Питер? Да, собственно, ничего особенного, такой же город, как Москва. Такие же улицы, дома, люди, такие же дворы и всюду последние собачьи известия на столбах и углах. Мама восхищалась, говорила, что это красивейший город. Не знаю, не знаю… если только на слово ей поверить. Да и что это означает – красивый город? Для меня самыми красивыми местами на свете была Филевская пойма, Краснопресненский парк и наша квартира. А все остальное? Ну дома большие, улицы широкие, машин много, людей – везде одно и тоже, и везде, окажись я один на улице, – пропал бы… Не люблю неизвестности, никто из собак ее не любит. Самым красивым и желанным местом для нас, собак, было и будет то, где сытно, безопасно, тепло и где твоя семья. А называться это место может как угодно: Москва, Питер, Торжок, или деревенька Сыркино, где мои хозяева вскоре приобрели домик.
Хорошо нашему брату на природе. Потеряться, практически, невозможно. Машин нет, людей мало, зато есть лес без края и конца, куда папа любил ходить за грибами. Это такая же несъедобная дрянь, как и ягоды, только другого вида. Хозяева грибы поедали с удовольствием. Странные люди… Очень я любил эти походы в лес. Помните, когда я был маленьким, как мне тяжело было в лесу, а теперь носился по кустам, убегал от хозяев, во мне проснулся, видимо, дремавший инстинкт охотника. Я пугал птиц, наслаждался незнакомыми лесными запахами, волей, с удовольствием лакал сладкую холодную воду из глубоких, заросших травой канав, и смело пробегал по ним, порой по грудь, так приятно было в жаркий день охладиться. Отряхнувшись, счастливый, мчался по папиным следам. Отравляли жизнь лишь комары и всякая кусачая жужжащая братия. Но это если сидеть, а если мчаться, то не успевали жалить. Зато уж дома я вытягивался в комнате на прохладном деревянном полу и блаженствовал. Мне наливали парного молока, - ну до чего же вкусно! Лакал, закрыв глаза, и в памяти тихо-тихо всплывало что-то очень далекое и родное, силился вспомнить – что? И вдруг на мгновенье словно видел перед собой теплый мягкий живот, тугой сосок и ласковый язык моей собачьей мамы. Милое-милое невозвратное время… Кажется это было давным-давно, и как бы не со мной: я гораздо лучше помнил тот первый день, когда меня приютили, накормили и положили в шапку спать мои новые хозяева. Я обрел семью. Наверное, всему живому на земле это необходимо. А собакам особенно. Ощущать, что ты нужен, и пусть не очень, порой, сыт, но всегда полно любовью твое сердце, и эта любовь и преданность переполняют, с годами все увеличиваясь, не вмещаясь в плоти твоей, рвутся наружу. Представляете? Если бы все на земле любили друг друга, как бы славно жилось тогда! Весело, счастливо, по-доброму, как в праздник Пасхи, – царили бы на земле радость и мир. Нет, не могут так, к сожаленью, ни животные, ни люди. Я сам не мог так жить. В драки лез. И папа с мамой, случалось, ссорились и довольно крепко ругались, не любил я этого, а уж на улицах какие наблюдал катаклизмы – слова-то какие знаю! - беги без оглядки.
Как-то по осени, да, кажется, была осень, потому что мы уже приехали из деревни, в Москве начались какие-то непонятности. Однажды мама со мной пошла к своим сестрам, они на Садовом кольце жили, на Новинском бульваре, а нас вдруг не пропустили. Все дворы, улицы и проулки оказались набиты множеством мужиков со щитами и дубинками, были даже с оружием. Чего им надо было, кого боялись? Кого караулили? Мама обычно ходила к сестрам пешком и брала меня. Они жили за Белым домом - что это за Белый дом, почему он так называется, я не знаю, дом как дом, точнее - домище. Мимо него мы проходили и раньше - ничего особенного, травка около него росла мягкая да березки. Позже этот дом обнесли громадным металлическим забором, и проходить мимо стало невозможно. Надо было в обход. Мама всегда повторяла, что власть, которая боится своего народа и отгораживается от него - не власть, а г…но. Ну, то есть то вещество, в котором я иногда любил вываляться. Это древний инстинкт хищников - отбить свой запах. Мама этого не понимала, ругала меня, и меня мыли в ванне мерзкими вонючими жидкостями, при этом очень долго и обидно ругали. Ладно, я отвлекся. Так вот, я очень любил эти прогулки, а особенно Шмитовский сад, через который мы проходили. Столько интересных новостей снюхивал я там с деревьев и кустов! Нашего брата - собачни – везде хватало. А тут вдруг и в сад не пустили, все перегорожено, везде дядьки с дубинками! И чего им только надо? Чего не поделили? «Власть не поделили» – как бы ответила мама на мои молчаливые вопросы. Нам пришлось повернуть восвояси. А события в городе, меж тем, разворачивались страшные и жестокие. Папа запретил нам всем дальше двора ходить, но мама с дочкой решили поглядеть, что это там за «парашютисты», как я услыхал, появились над Белым домом. Пошли. Взяли меня, как бы прогулять. Прошли через Краснопресненский парк - ничего, народ кругом, все спокойно, вышли на набережную, а по ней группки людей в сторону Белого дома спешат. Тут я увидел, что такое парашютисты - это в небе висящие, как бы под шляпками грибов, фигурки людей, Зачем они там висели? Вдруг ка-а-ак бабахнет! У меня даже уши заложило. Из верхних этажей Белого дома повалил черный дым, и снова - как шарахнет! Я присел от ужаса. «Господи, там же люди!» - крикнул кто-то. А тут вдруг раздалось громко и четко: та-та-та! «Из автомата по людям бьют, гады!» Били по нашей толпе! Мои хозяйки кинулись бежать, и все тоже побежали, и снова раздались очереди – все спрятались за машины, присели, переждали, а затем бросились через парк, мама кричала: «Скорей домой! По людям бьют, сволочи!» Вспугнутая стрельбой, носилась ошалевшая стая голубей. Когда мы перебегали улицу, то прямо перед нами упал сверху подстреленный белый голубок. Вся грудка его была в крови и из полуоткрытого клювика тоже текла кровь. Мама быстро наклонилась, - может, жив? Бедняжка был мертв… Мама подняла голубя и положила на газон. А дома взахлеб хозяйки рассказывали папе, перебивая друг-друга, что на улице стреляют. Мама показывала металлические, острые с одного конца штуковины. «Это автоматные пули», - сказал папа и вдруг ужасно отругал моих хозяек. Я даже ретировался от греха подальше, под стол. А когда стемнело, то над крышами домов стали стремительно проноситься красные огненные искры, как от костра на Селигере. Папа сказал, что это трассирующие пули. Куда они летели, я не знаю, но гулять вечером меня вывели лишь во дворик на несколько минут, и тут же загнали обратно. На другой день мама позвонила на работу, как я слышал, и ей разрешили остаться дома. Все только и говорили о каком-то штурме. Два или три дня меня не пускали в парк, а водили на поводке возле дома. Удовольствие, я вам доложу! Скорей бы уж там закончили штурмовать - гулять-то тоже хочется, этакой радости меня лишили. Позже мы с мамой ходили к Белому дому. Ну и что я там обнаружил? Перевернутые грузовики, автобусы, да вывернутые из Горбатого моста булыжники. Белый дом со стороны Москвы-реки был черный посередине. Это, как сказала мама, следы обстрела из пушек. Ну и ну! На улицах, не было машин, ходить можно было везде, и куда-то бежали, сновали люди, двигалась большая толпа со щитами и дубинками, им навстречу валила другая толпа, громко кричали, ругались, кидались камнями! Я так ничего и не понял. Конечно, не моего собачьего ума дело, но я так считаю: если живу на земле вместе со всеми, то ничуть не хуже других, и должен понимать что происходит. Но, думаю, что и люди не всегда понимают, что творят. Да и творилось-то только у нас, в Центре, говорила мама, а в других районах, шла обычная жизнь. Не уезжали бы с Филевской поймы, так не боялись бы на улицу идти, думал я, но меня, конечно, никто бы не послушал, а жаль. Гав! Гав!
И еще раз гав! Потому что мое великолепное житье вскоре нарушилось самым бессовестным образом. Я был самый главный в доме, любимый, единственный. И готов был драться до смерти с любым за свое место под крышей. «Эгоист» - иногда слышал о себе, и не обижался. Любой пес эгоист в своем доме. На улице – другое дело, там царит закон выживания, а дома для меня был один закон – охрана. Однажды в начале зимы в дом принесли чужака: двухмесячного щенка кавказской овчарки, девочку. Но эта девочка уже была почти с меня ростом! А представляете, какая потом вымахает?! Да и зачем она мне? Я ругал хозяев, как мог, а меня ласковыми голосами пытались урезонить: «Не ворчи, Петя, познакомься, это тебе подруга будет, не обижай, а то вырастет и припомнит!». Ну, удружили!.. Я понял, что моему единоличному славному житью приходит конец. Такого я от хозяев не ожидал! Щенок подошел ко мне, я рявкнул на него и хватил зубами. Девчонка взвизгнула и отскочила. Меня пожурили: «Пэт, как не стыдно… она же малышка еще…» Хороша малышка!.. Щенка звали Василисой или коротко - Васей. Плебейская оказалась натура - перловки дали - сожрала, как будто с рождения не ела. Как бы я ни был голоден, но перловку… А этой хоть бы что! Да мама еще и упрекнула: «Вот, учись, Пэт, сам-то зажрался небось!» Зажрешься тут теперь, как же… мяса этой крошке надо будет не как мне – котлетку - а будь здоров! А иначе она вам тут всем покажет цирк хищников. Я то все это знал, и не был благодушно настроен.
Девка оказалась довольно приставучая. Лежу я под столиком, отдыхаю, думаю о жизни, мечтаю, а она сунет нос и лапой, лапой меня. Гавкну – отскочит и снова ко мне. Как тут пофилософствуешь? Когда бывал в настроении, то позволял ей немного поиграть. Ложились оба на пол, головами друг к другу и лапами передними друг друга пинали. Когда надоедало, я щерился на нее и кусал не сильно. Вася отскакивала, но через некоторое время снова ко мне лезла. Постепенно привык к ней. Она почти все время спала, гулять нас стали выводить вместе. Ох, и непослушная оказалась Василиса! Ко всем псам пристает, ей играть надо, а не всем это приятно. Как-то получила взбучку от овчарки Греты. Та что-то нюхала в траве, Вася приблизилась, а Грета вцепилась ей в загривок. Вася взвизгнула, но не от боли, а от неожиданности и отскочила, глянув на маму. Я понял мысли нашей малышки: «Вот, мама, смотри, это мой первый враг. Подрасту - припомню». И ведь припомнила! Слышал, как мама папе рассказывала о Васиной маме Сюзи. Ту тоже, маленькую постоянно обижал бультерьер, а когда подросла, то загрызла обидчика насмерть. Незавидная перспектива у Греты! А у меня? Гав! Гав!
Но я был старше Васи, и был для нее вожак стаи. Все она перенимала у меня, даже писала, задрав лапу. Куда я - туда и она. Что-нибудь разнюхиваю в траве, и Вася тут как тут. Пока она была еще молоденькая, то я для нее был полный пример для подражания. А вскоре Вася заболела. Говорили, что это желудочная чумка. Бедная Вася! Худо ей было, приходила ветеринар и колола Васю и в лапу, и в холку. И мама колола. Я бы не вынес! При виде ветеринара испарялся и замирал. Вася все время лежала на животе, странно свернувшись, ничего не ела, а пить мама ее заставляла с ложки, насильно, разжимая зубы. Под хвост вставляли огромную резиновую штуку – клизму, полную какой-то гадости. Бедная Вася… Я мысленно пытался переговариваться с ней, но слышал только одно: «Больно… больно…». Хозяева, понятно, не слышали, этот немой разговор. За время болезни Вася не издала ни звука, какие бы издевательства над ней не проделывали. Терпеливая! Я бы давно помер только со страху. Через три недели дело пошло на поправку, но есть Васе пока не давали – диета. И тут она впервые себя показала. Вот представьте: оголодавшая кавказская овчарка-подросток, которой надо мясо, а ей ложку гречневой каши без соли дают. Глаза ввалились, сверкают злым голодным блеском. Хвать маму за руку! Получила, конечно, тут же по башке, но папа велел налить ей немного бульона в кашу – сожрала со свистом! И все рвалась к моей миске. Ну, уж этого я не терплю! Сцепились, и оба получили от папы ремня. Мне то больно, а Васе – тьфу! Если она столько уколов приняла без звука – что ей ремень? Щекотка! А мне-то за что? Гав! Гав!
Я быстро смекнул, что моя великанша будет отличной защитой. Несется за мной какой-нибудь наглец, думает, сейчас разорвет, а я шасть к Васе под бок, а та на дыбы! Да так рявкнет, что у преследователя сразу собственный хвост появлялся впереди морды, и рад, дурак, бывал ноги унести. Никого Вася не боялась. Ее стали бояться. Как завидят маму с Васей на поводке, так все прочь с дороги. И я рядом гордый шествую. Вася даже кобелей своей породы не боялась. Конечно, всякий кобель в душе джентльмен. Кто такой джентльмен, точно не знаю, но думаю, что это тот, кто уважает другой пол. Приблизится к Васе иной гордец кавказских кровей, шикарный хвост веером, клыки сахаром сверкают, а в башке мозгов меньше, чем у блохи. Думает, очаровал мою красавицу! Нюхают друг друга, он хвостом накручивает, ухаживает, а моя подруга замрет, приготовится, да ка-ак хватит его за бок! Пес взвоет и отпрыгнет. И снова лезет. Ну и получает сполна. А я стою в сторонке и наблюдаю. Хозяин кобеля, бывало, удивляется, как его гиганта напугали. А чего удивляться? Со вздорной сукой разве можно связываться? Это пострашнее, чем пара кобелей! Гав! Гав!
В деревне, куда мы уезжали весной, Васю часто сажали на длинную цепь. Ничего, привыкла! А я пользовался свободой! Бегал по деревням, а ежели мне хотели надрать холку местные кавалеры за вторжение в чужие владения, я летел опрометью домой, а там уж Вася поднималась во весь свой медвежий рост и горе тому, что разгонится и не остановится во время!
В лес папа брал только меня, а ее оставляли у дома на цепи. Ничего, она не обижалась. А вы представьте ее в лесу. Только и будешь следить, чтоб случайного грибника не задрала. Не на поводке же по лесу водить! Мама и в поле-то ее не отпускала с поводка. Однажды отпустила. Мы с Васей за зайцем погнались. Заяц лениво прыгал по полю, а мы гнались за ним во всю прыть, пока не спеклись. Обратно к маме плелись еле-еле, бока ходуном ходят, языки до земли висят… «Тоже мне охотники! Поймали? - издевалась над нами мама, - вам только соседских кур ловить». Я кур не трогал, а Вася бы не прочь потешиться, да не разрешали. Если было жарко, то мы рыли во дворе ямы. Ляжешь – прохладно. Вася любила купаться, а я нет. Я уж лучше в яме полежу. Как-то папа не заметил ямы, и оступился - крику-то, ругани было! Мы затаились и посмеивались - под ноги смотри!
В деревне, конечно, прекрасно, но это если там папа и мама, а то оставляли нас с Васей на бабушку, Васе все равно, а я очень тосковал. Мне в городе нравилось гораздо больше, я к нему привык, у меня был распорядок: от прогулки до прогулки сторожил хозяйский диван или кресло – мягко, уютно, ни, тебе, комаров, ни слепней, ни блох! Мне хватало получасовой прогулки два раза в день, а в деревне вынужден был целый день торчать на улице, только спать бабушка брала меня в дом. А на улице то от солнца скрыться некуда, то дождик зарядит, то комарье покоя не дает. У Васи шуба, как у медведя, а у меня пузо почти голое и шубка тонкая. Но это все ерунда. Главное - я отчаянно скучал без папы и мамы. Когда они уезжали, меня закрывали дома, и я плакал у окна, глядя вслед машине. Не знаю почему, но они считали, что мне летом в деревне гораздо лучше, чем в городе. Умные люди, вроде, но так ошибались! Раз в две недели они приезжали, и тогда был праздник! Вася говорила, что тоже скучает, но ей в деревне нравится больше. Не понимаю, что может нравиться в сиденье на цепи. Бабушка отпускала ее, конечно, побегать во дворе, но не надолго. Любого проходящего мимо забора Вася готова была немедленно уничтожить. Грызла слеги, доски, забор трясся, и люди боялись мимо проходить. А уж если другая собака появлялась - кошмар! Я тоже брехал, но в отдаленье, не то мог от Васи огрести по полной программе. Ей же надо на ком-то выместить злобу. Пару раз я подвернулся. Больше не хотелось. Гав! Гав!
Я заметил, что с появлением Васи, у нас стало меньше бывать гостей. Мамины сестры с детьми перестали приходить, хотя мама их просила, пока Вася была щенком, бывать почаще, - она бы привыкла. Но тем все некогда было, а уж потом поздно, Вася выросла и среди маминых друзей признавала только Кобу. Я Васе пытался объяснить, что мамину родню и друзей трогать не надо, а она мне невежливо рыкала: «Это ты всем хвостом машешь, рад каждому, а для меня кругом враги! Понял?» Чего уж тут не понять - глупая злая собака. Тяпнуть кого-нибудь для нее в радость. Собачники называли это отличными рабочими качествами. Может оно и так, но я знавал кавказских овчарок, на которых могли маленькие ребятишки кататься верхом, из рук кормить – и ничего. А покатайся-ка на Васе… Или угости колбаской – сначала руку отхватит, а потом колбаской закусит.
Случай был смешной: приходил к нам в деревне во двор мужик - что-то ремонтировал. Однажды папа залез зачем-то в подпол и через дверцу позвал его. Мужик туловище в подвал просунул - один зад торчит. А тут на его беду Вася с цепи сорвалась. Ка-а-к хватанула она эту задницу! Мужик взвыл и исчез в подполье. Оттуда тотчас вылез разъяренный папа. Васю выдрали и посадили на цепь в дальний угол огорода. Несмотря на порку, Вася была невероятно довольна! Все посмеивалась: «Пэт, ты видел? Как я его!» Я ей ответил, что так нельзя, за это наказывают, а она обозвала меня дураком и подхалимом. «Вот и сиди теперь на цепи!» - съехидничал я. Вася злобно смотрела на меня и грозила: «Ну, погоди, подхалим, погоди…»
Откровенно говоря, она мне жизнь здорово портила. Постоянно надо было быть начеку. Подвернуться ей под «горячую лапу» – считай, погиб. Зато она и сидела постоянно на цепи. Брали погулять, искупаться и снова на цепь. Но Васе такая жизнь даже нравилась. Орет на всех проходящих по улице, пока папа или мама ее палкой не треснут, а для ее бесчувственной задницы это как погладили. И снова орет! Зато меня брали с собой почти везде. Папа не очень любил это, считал, что пачкаю лапами сиденья в машине, а мама всегда настаивала, чтоб меня взяли, и я ей очень благодарен за это. Ездили купаться на Медведицу – это река такая недалеко от нашей деревни, широкая, до другого берега мне не доплыть. У нас в деревне тоже река, но не такая широкая и вода в ней холодная, а в Медведицу даже я по грудь заходил – теплая. Всякий раз местные псы набегали, ругань начиналась, я, пока хозяева купались, выяснял на берегу отношения, не отбегая, однако, далеко. Охраняю, якобы, хозяйские манатки. Псы это понимают, ворчат, но не подходят. А тут вскоре и хозяева подоспеют. Молодец, - похвалят, - хорошо службу несешь! Меня так и распирает от гордости! И на какого-нибудь зазевавшегося местного пса так попру, что тому покажется, будто я волкодав. Хотя я был всего лишь блоходав, как меня мама величала. В прозвищах мама любила поизощряться. Звали меня так же Брешко-Брешковским, потому что любил побрехать на прохожих. Друг нашей семьи Олег Константинович величал меня Скобельцын. И еще мама звала нас с Василисой Петровым и Васечкиным. Обиделся лишь, когда вдруг меня стали звать Стариком – но это в самом конце моей жизни. Поэтому и не любил. А вот у Васьки прозвищ почти не было. Мама звала ее Мусей, иногда звали Дубиной или Девкой. Да она шуток и не понимала – Васька и есть Васька. Но я все равно любил свою подругу, в платоническом, к сожаленью, смысле - уж больно велика! Хозяева шутили, говоря, что мне бы стремяночку надо. Лучше б не смеялись, а добыли бы эту самую стремяночку или табуреточку, я бы тогда показал Васе, на что я способен. А то одни насмешки! Гав! Гав!
Однажды зимой Васю куда-то на день увезли, я очень волновался, ну просто места себе не находил, а когда ее привезли назад, то она мысленно сообщила, чтоб я держался от нее подальше – у нее будут щенки. Этого еще мне нехватало! И так никакой жизни нет – в комнате сижу, потому что прихожую и кухню Вася давно захватила, так теперь она меня просто загрызет! Опасения подтвердились. Два месяца Вася ходила важная, гордая, на меня ноль внимания, лишь огрызалась. По улице не шла, а шествовала. Наш брат, кобель, для нее теперь был как досадный прыщ, и горе тому, кто осмеливался приблизиться. Да никто и не осмеливался. Обходили стороной. И вот настал день, когда меня закрыли в комнате, а в другой началось что-то. Какая-то суета, шуршанье, непонятные звуки… «Десять! – радостно оповестила, наконец, мама, - молодец, Васюха, всех сама родила, облизала, умница!» Любопытство распирало меня, и когда Вася, спустя какое-то время помчалась во двор по нужде, осторожно заглянул в комнату и увидел кучку лежащих друг на друге комочков - щенков. Они попискивали и слепо тыкались друг в друга. Но тут почувствовал мчащуюся назад счастливую мамашу и быстро исчез под столом. Вася ворвалась, как полоумная, рыкнула в мою сторону, ее обтерли, и она стремглав кинулась к своим детям. Щенки запищали, затем затихли. А я лежал у себя под столом и грустил, – мне вдруг вспомнилась совсем уже забытая моя собачья мама, братья и сестры, мягкий теплый живот и упругий сосок с молоком, - меня уже никто никогда ласково и нежно не оближет языком, не согреет теплым животом, где она, моя собачья мама?.. Гав! Гав! Гав!
Щенки росли очень быстро. Но их пока не пускали из закутка и там постоянно шла какая-то борьба: шуршали газеты – это им стелили, чтобы легче убирать, слышался писк и уже вскоре и легкое потявкивание, а драки меж этими крошками возникали постоянно. Я через щелку в двери наблюдал, как они друг дружке в загривок вцеплялись. Особенно злыми были девчонки, ну вылитая мамаша! Вася стала от щенков ненадолго уходить, а они искали ее и дружно вопили. Кормили их отлично, но они постоянно хотели еще, а как они мясо любили! Готовы были загрызть друг дружку из-за кусочка. Насытившись, щенки дружно гадили и потом дрыхли, сбившись в кучу. Так им было теплее. Щенков постепенно разбирали. Вася всякий раз пересчитывала их и сообщала мне: «Еще одного не хватает, забрали». Особо она не огорчалась, а когда осталась одна девчонка, очень настырная и приставучая, то Вася ее часто так прикусывала, что та визжала отчаянно, но все равно всюду лезла и получала также и от меня взбучку. Пришло время, - ее взяли, и я вздохнул свободнее. А там уж и в деревню подошла пора уезжать: наступило очередное лето.
Отъезд происходил в начале мая. Вася рвалась в деревню, а вот дорогу не выносила. В машине ей всегда бывало худо. Мне она завидовала: «И как это тебя не мутит? Мне даже думать-то о дороге страшно, а ведь никуда не денешься», Я советовал ей не настраивать себя заранее на плохое, а брать пример с меня – мясом не корми, дай прокатиться. К тому же едем с остановками, и пописать можно и все остальное. В день отъезда Васю не кормили и не поили. Пока носили вещи в машину, Вася залегала в самый труднодоступный угол квартиры, делая вид, что эта суета ее не касается. Наконец наступал момент, когда папа или мама шли к ней с поводком, волокли к машине, так как Вася упиралась и пыталась рвануть в другую сторону. Грозно приказывали: «Вперед!» Давали под упирающийся зад пинка и вталкивали на заднее сиденье. Туда же садилась мама. Пол устилали тряпками, морду Васи без конца вытирали - слюни ручьем текли. В глазах такая тоска бывала, словно ее не в деревню, а в ветлечебницу везли. Я был в машине везде как рыба в воде. Чаще всего устраивался на Васиной спине - и высоко и мягко. А Ваське хоть бы что! Морду опустит, слюни распустит, только что не плачет. Балда! Смотрела бы в окно - и весело и интересно. За папой бы следила, как он машину ведет, - а то вдруг не туда повернет, так во время подсказать… В машине скучать некогда. Спустя часа два останавливались – мы с Васей бросались щипать траву. Весенняя зеленая лесная травка от всех болячек помогает. Нас, собак, никто не учил никогда, что полезно, а что вредно. Мы с рождения знаем, какой травой от каких болячек лечиться надо. Людям бы поучиться у нас! Вася, как коза, щипала траву и все оттягивала миг, когда ее позовут продолжать путь. «Петька, долго еще мне мучиться?» - вопрошала она. «Глупая ты, Василиса, потерпеть часа два и впереди полгода жизни на воле. Сейчас приедем и молочка парного попьем. Ты лучше об этом думай, а то развесила слюни – смотреть противно». Я мчался к машине, а Вася плелась за мной и тяжело вздыхала. Наконец, прибывали на место. Нас запускали в дом, пока носили вещи от соседей и разгружали машину. По осени, перед отбытием в Москву, все приходилось относить к соседям, живущим в деревне постоянно. Не то сопрут на другой же день после нашего отъезда. Мне это непонятно – почему люди воруют друг у друга? Собака у собаки никогда ничего не украдет, если не голодна. Голод для животных страшная штука. Вожак стаи может что-то первый сожрать, и другим не оставить но мы же животные. Ну а люди-то, неужто тоже голодают так, что готовы до такого опуститься? Ведь мы с Васей охраняем дом не от собак и соседских и котов, а от людей! Мне это странно и непонятно. Попробовал узнать мнение Василисы. Она прорычала: «Дурак, я не рассуждаю, для меня враг любой. И любого загрызу, кто сунется. Нас за это и кормят, понял? А ты много рассуждаешь, и толку от тебя – одна брехня пустая. Даже тяпнуть никого не можешь, как надо». Я на Васю не обижался – чего от нее еще ждать. Мама ее не зря звала «лицо кавказской национальности». Наконец все вещи от соседей принесены. Я волновался, как бы не уехали, и, когда папа заводил машину, чтобы въехать с дороги в наш двор, скулил и лаял. А Вася меня «поучала»: «Чего орешь, никто никуда не собирается уезжать. Скорей бы нас выпустили, что ли… пить хочу». Спустя некоторое время мы жадно лакали во дворе прямо из ведра холоднющую и вкусную воду. В Москве вода, как я слышал, с хлоркой, а здесь, ну прелесть, что за вода!
Участок у нас большой. Вася тут же мчалась проверять, нет ли котов – жуткий кошкодав! И начиналась несмолкаемая брехня на всех проходящих. Папа выскакивал во двор, и, ругаясь, сажал Ваську на цепь. Можно подумать, что она на цепи замолчит. На всю деревню слыхать! Ну, а я предпочитал быть рядом с папой и мамой, вертелся под ногами, пока мне не стелили под стол старый ватник и не приказывали: «Пэт, на место!» Позже бабушка шла за молоком, нас кормили, поили парным молоком. Одно удручало – папа и мама уедут, и буду скучать. Ну, об этом я не хотел пока думать. Вечером, бывало, шли в гости и брали меня. Друзья моих хозяев, Ливанские, тоже из Москвы и жили летом на другом конце деревни. Домишко у них такой маленький, старенький, словно игрушечный, у самой речки. У них был пес, Лютик звался. Рыжий, маленький. Однажды мы с ним сцепились. Он охранял двор, и я был для него враг. Нас разняли и Лютика закрыли в чулане. Он мне оттуда долго и нудно грозился, но я нисколько не боялся. Я гость, и меня никто не выгонит, и со мной рядом папа и мама. Васю, понятно, ни в какие гости не брали. Ее удел – сидеть на цепи у дома.
Наших друзей звали Верочка и Дима. Так их называли папа и мама, так для себя звал их и я. Славные люди. Добрые, беззлобные. Пока пили чай, мне нет-нет, да обломится что-нибудь со стола: колбаски кусок или печенье. В чулане негодовал Лютик, но ему тоже Верочка относила лакомство. Он на мгновенья замолкал, видимо, лопал, а после снова начинал ругать меня. Я бы на его месте вел себя точно также. Представить даже не могу, чтоб какой-то нахал вперся бы в наш дом, а меня в чулане закрыли. Р-гав-гав-гав!
Между тем люди беседовали. Я лежал под столом и слушал. Кому как, а мне интересно. Дима читал стихи. Это та же человеческая речь, только более плавная и размеренная. Как музыка. Смысла не понимал, но слушать было приятно, не раздражало. Мы, собаки, не любим громких, оголтелых криков, оглушающей музыки, непонятных звуков. Взять, к примеру, телевизор. Эта штуковина, находящаяся в комнате, постоянно изрыгает какие-то мерзостные звуки. Папа, обычно, все это с удовольствием слушает и смотрит. Мама, я заметил, почти не смотрит. Любят почему-то люди всяческий грохот. А меня все это раздражает или настораживает. А порой вселяет такой ужас, что пробирает дрожь.
Вспоминаю, как в парк Краснопресненский иногда приезжала большая машина, а позже, когда темнело, она вдруг начинала страшно грохотать, да так, что уши закладывало. Это называлось салют. Из-за этого салюта однажды потерялась моя подруга, овчарка Магда. Грянуло, мы с ней присели от страха, я был вовремя словлен мамой, на меня надели поводок, и я перестал бояться. А несчастная Магда ошалела, рванула из парка, ее хозяин бросился вдогонку. Больше ее никто никогда не видел. Бедная Магда! И зачем нужны эти салюты? Неужели приятно грохот слушать? Когда нас с мамой и ее дочкой едва не убили у Белого Дома, тоже был такой же адский грохот. Странные существа люди: не могут жить спокойно, мирно и тихо. Особенно в городе. В дереве, конечно, потише. Иногда машины проезжают и еще реже трактора. Вот и все. Гроза еще бывает. А звуки пилы, топора, петушиный крик, коровье мычанье - это даже приятно. Или шум ветра в деревьях. Я очень любил слушать шум, но не любил сам ветер: уши продувает. Хорошо слушать шум ветра, когда лежишь в тепле, сыт и умиротворен. Рядом хозяева, кто чем заняты. А за окном ветер гудит у-у-у, и пусть себе гудит. В непогоду худо лишь бездомным псам. Странно. В деревнях я не видел бездомных собак. У каждой какой-никакой, а хозяин. В дом псов не пускают, но у каждого будка во дворе или в сарае место. Мое мнение такое, что это только в городе есть бездомные. И собаки, и кошки, и люди. В деревне каждый имеет дом, пусть маленький, плохонький, но и в нем можно истопить печку, и будет тепло, Люди могут и картошки поесть, если другого ничего нет. И пес найдет, чем брюхо набить - летом мышей полно в поле. Наша Васька, и то мышей наловчилась ловить. Ямку разроет и хвать! Не жрала, правда, а так, придушит мышь и катается на ней - лапы кверху. И все-таки я любил город, наверное, оттого, что там родился. Чем-то он притягивает. Город мне напоминает болото. С папой как-то пошли в лес, попали на болото, и были места там, где лапы вязнут, начинаешь вытаскивать и еще больше вязнешь. Хорошо, если кто поможет выбраться, а если нет? И будь ты хоть какой умный-разумный - тут тебе и конец. Гав!
В один из наших приездов в деревню, узнал, что рыжего Лютика больше нет. Умер. Да он и старенький уже – четырнадцать лет. Когда-нибудь должен умереть и я, но не хотелось об этом думать. Правда, с некоторых пор стал меня точить изнутри какой-то недуг. Кашлять стал. Иной раз как поем, так начну дохать - вся еда назад. Мама с тревогой говорила: «Петька, ты чего это? Болен?» Нет-нет, я здоров. При упоминании о болезни тотчас представлял, как начнут пичкать таблетками, потащат к ветеринару! Здоров я, а кашляют все, не значит же, что все больны. Когда побаливало внутри, ел траву. Есть такая травка, растет у речки и в лесу, и даже на нашем огороде – поешь и полегче. Помогает от всех болезней. Зимой хуже – травы нет. Зимой, наверняка, будут таблетки. Гав! Гав!
Вскоре случился в нашей жизни еще один переезд. Кошмар какой-то! И чего, спрашивается, не сидится на одном месте? Хозяйская дочка, как я слышал, вышла замуж. То есть однажды куда-то съехала, и стала наведываться в гости уже не одна, а с мужем. Мы с Васей любили, когда они приезжали. А вскоре появился и третий – маленький человечек, который лежал в коляске. Когда он пищал, Вася бросалась к нему и нюхала-нюхала, виляла хвостом, человечек ей напоминал щенка. Мне в такие моменты лучше было держаться подальше. Ревнивая великанша запросто могла загрызть. Васю гнали от коляски, боялись, что она может испугать малыша. А напрасно. Мне Вася жаловалась, что мама малыша не права, младенца она не тронет. Он для нее был тем же щеночком. Чего ж его пугать? Его надо языком облизать, а этого Васе никто не позволял, и она обиженная, срывала злость на мне. Рыкала и загоняла под стол. Но, когда шли гулять в парк с младенцем, брали и нас с Васей. Ну, я, понятно, едва входили в парк, задавал стрекача, а Василиса важно шагала возле коляски, и всем за версту было ясно: не подходи!
Мне нравился Краснопресненский парк - привык к нему, каждую тропку знал. Он небольшой, гулять очень удобно: асфальтовые дорожки всегда убраны, чисто. Мама утром здоровалась с женщиной, которая там убирала. Она всех собачников знала. И никогда не слышал, чтобы она ругала их, – мол, собаки ваши гадят! Мама, например, считала, что гадят только люди. После выходных дней что творилось в нашем парке: битые бутылки, газеты, пластиковые пакеты и пивные банки – жуть! Собака гадит по необходимости и то отойдет в сторонку, вороны потом все расклевывают. Как бы самоочищение в природе. Бывало, начнет какая-нибудь бабка на маму орать, что собаки гадят, а мама правильно ей в ответ: «Да, собаки бьют фонари, собаки бьют бутылки, опрокидывают урны и кидают мусор в пруды, ломают лавки и детские площадки –это все собаки, только не четвероногие, а двуногие, ваши дети и внуки!»
И вот мы с Васей вынуждены были проститься с Краснопресненским парком и нашим уютным двориком, где меня все знали и я знал каждого кота. Снова началась уже знакомая мне суета и сбор вещей. Снова загромыхали сапогами вонючие дядьки, таская мебель, снова мне сказали: «Ну, вот, Пэтка, едем на другую квартиру…» Я что, мог возразить или не поехать? Ничего этого не мог, и мне стало грустно и непонятно: зачем? На сей раз хозяева перебрались в Кунцево. Тоже, вообще-то, недалеко и от Филевской поймы, и от Пресни. Но все там другое, чужое и незнаемое. Так случилось, что переезжал один я, Вася была еще в деревне. Я же напросился в Москву в очередной приезд хозяев. И вот тебе новость! Снова переезд! Он оказался последним в моей жизни. Мне было уже десять лет, все чаще называли меня «наш Старик», а я вовсе не был еще старым псом. Вон, в пресненском дворе рыжий пес Тихон, шестнадцати лет и то себя старым не считал, хотя, бегать, правда, уже не мог, тяжело. Но то – шестнадцать!
Какая-то коварная болезнь засела во мне, точила, и очень беспокоила. Я больше и больше кашлял. И с желудком что-то неладное творилось: ел хорошо и много, но совсем не толстел, а наоборот все больше худел… Только бы не повели к ветеринару. Да и что толку? Ну, произнесут мне приговор - так рано или поздно все равно никуда не денешься от своего конца. Я стал об этом задумываться чаще и чаще. Прибывшая из деревни Василиса, очень недовольная, как и я, переездом, подсказала мне единственное, по–моему, правильное, поведение: «Живи, пока живешь, и не о чем не думай. Лучше погляди, сколько тут котов! Эх, разгуляться бы!» Кошек действительно, на новом месте хватало. У нас теперь был первый этаж, для прогулки это очень удобно. Места в новой квартире поменьше, но тоже три комнаты. Перевезли и старый столик, под которым я спал, и мою подстилку. Все должно быть, как на Пресне, считала мама, чтобы собаки не чувствовали себя в чужом доме. Правильно. Но привыкать нам все равно предстояло. Во-первых, гулять меня водили теперь только на поводке - боялись, что удеру и потеряюсь. Удрать за девочкой, конечно, мог, поэтому, наверное, правильно, что не отпускали. Лишь иногда очень на короткое время папа спускал меня с поводка. Мама этого не практиковала. В Кунцево неплохо, конечно, зелено, много собак, даже интересно. Неподалеку от нашего дома небольшой пруд. Вдоль него и по улице Красных Зорь и выгуливали псов. Места много, просторно, деревьев - как в парке. Разница в том, что Краснопресненский парк всегда убирали, а на новом месте, похоже, никто не следил за чистотой. Нет, улицы кое-где подметали, и только. Никто не убирал прошлогоднюю листву, не сгребал ее, хотя бы, в кучи. А уж как могут намусорить люди, трудно и вообразить себе. И неужели им приятно жить на помойке? Такой милый прудик, и что возле него и в нем творилось – Гав! Гав! Гав! Битые бутылки особенно страшны для нас. Вася раз так подушечку на лапе рассадила – кровь лилась, едва зашивать не пришлось. Я тоже лапы резал довольно часто. Только рана на одной лапе заживет, как другую порежу. Кошмар какой-то! Гав!
Первый этаж, оказывается, имел преимущества: лишний раз гулять выведут. Мама придет с работы поздно, я выбегу, как обычно, Вася рыкнет ревниво на меня, но мама меня приласкает первого, голову наклонит и я ей на ухо пошепчу, а мама гладит меня и приговаривает: «К Пете мама пришла, к Пете мама пришла», - и так мне приятно – не передать. Растаять готов от любви и счастья. Ваську тоже погладит, но она неласковая, повиляет хвостом и мне злобно мысленно прошипит: «Подхалим несчастный, р-р-р-р…» И если случался на улице снегопад, меня мама обязательно выведет лишний разок погулять. Тут же, у дома. Дворники еще не успеют соли насыпать – снежок чистый сразу от подъезда, и лапы мыть не надо. И зачем эту соль сыплют? Или еще какую-то дрань раскидывают. Я слышал, мама как-то говорила, что от лени – снег убирать неохота, вот и надеются, что растопят его. И в результате в мороз лужи и грязь. От соли так лапы болят – не передать. Мне-то еще хорошо – вымоют лапы дома, а как бездомным псам быть? Кто им-то вымоет? Эх, люди, люди… Я-то сытый и чистый, допущен буду в хозяйскую кровать – папа меня частенько к себе звал, лягу, вытянусь, блаженство… А бездомному где вытянуться? Отовсюду гонят… Но вот странно, у собак я никогда не замечал зависти друг к другу. Иду, бывало, с мамой, при ошейнике, на поводке, довольный, а навстречу бездомный пес-горемыка, проводит глазами, вздохнет: «Может, и меня кто-нибудь возьмет в дом, я надежды не теряю, ем мало и сторож хороший. У вас местечка нет?» Отвечу, что нас уже двое, и Васька злая, никого не пустит. Да и я тоже за свое место под крышей смертельно буду драться. Пес ответит, что понимает, и не обижается. Он бы тоже к себе в жилье никого не пустил, ели б оно у него было… Гав! Гав! А мама думает, что это я на бездомного ворчу и упрекнет: «Не стыдно, Пэт?»
Кормили нас с Васей хорошо. Утром по куску рубца, а вечером каша с супом. Обычно, мама стелила газеты и на них ставила миски в разных местах. Васе в кухне, а мне в комнате или в коридоре. Вася с полчаса рычала и лаяла над миской, будто кто собирался ее отнять! Иногда мама покупала сухой корм, я, естественно, к этой дряни даже с голодухи не прикоснусь, а Васька ела, ляжет возле миски и хрумкает. Но мама не считала сухой корм за еду. Так, орешки, развлечение. «Собаки – хищники, им мясо жрать надо, а не говяшки эти!» И была полностью права. Гав!
Собаки видят сны. Я как-то слышал по радио глупую передачу о собаках. Мама, когда на кухне что-то делает, всегда включает радио. А я-то все понимаю, что там говорят. Так вот, чей-то голос утверждал, что собаки сны не видят. Чушь человечья! И не просто видим сны, а сны необычные. Мне в последнюю мою зиму стала часто являться во сне Васина мама Сюзи. Она была просто красавицей. Белая с рыжими пятнами, огромная, глаза карие, крупные, хвостище пушистый, огромным веером. Все оборачивались, когда она шла с хозяином. Я с ней дружил, вернее сказать, она милостиво допустила меня до своей особы. Королева, а не собака. Но злющая! Васька по сравнению с ней - блоха. Мы часто гуляли вместе, когда Васьки еще не было на свете. Хозяин приводил Сюзи к нам в парк. Все овчарки разбегались, когда она шествовала по аллее. Однажды целая стая псов с соседней стройки примчалась в парк, да как принялась облаивать Сюзи, а хозяин не долго думая, отпустил поводок, и надо было видеть, с какой скоростью рванули псы прочь, и все вломились в одну дыру в заборе, да застряли! А Сюзи, несмотря на свою кажущуюся медвежью неповоротливость, вялость, вальяжность, как птица полетела за ними - не удрать. Ну, и досталось тем, чей зад не успел исчезнуть за забором! Мама и Сюзин хозяин смеялись до слез, я подобострастно гавкал, но к Сюзи близко в такой момент подходить не стал. Опасался… А потом я узнал из разговоров, что хозяин Сюзи умер. А через два месяца умерла и Сюзи. Она перестала есть, пить, все смотрела на дверь, а когда поняла, что он больше никогда не придет, отвернулась от двери, и жизнь потеряла для нее всякий смысл. Это ее хозяйка маме рассказывала. Ветеринар сказал сразу, что Сюзи не будет жить, так и вышло. Вот вам и собаки! Не всякий человек, вероятно, так страдать может. У собак все искренне. Мы не умеем лукавить. Если воруем, то только от голода. Если лаем – защищаем. Если любим хозяев - то никогда не изменим, и любим до самой смерти.
И вот во сне ко мне стала приходить Сюзи. Вероятно, она все-таки приходила к Васе, но я тоже видел ее и не только во сне, а даже наяву, днем. Однажды она вдруг появилась у нас в комнате, в углу, у шкафа. Я уставился туда и зарычал тихонько, приветствуя ее. Мама удивилась, что я рычу в пустоту, и заметила дочери: «Гляди, Петька, наверное, что-то видит, что мы не видим…» Да, я видел то, что не могли видеть ни мама, ни ее дочка. Этот другой мир не открывается людям. Они слепы для него. И видеть его дано лишь иногда животным, да совсем крохотным детям. Замечали, как новорожденный младенец, лежит и, улыбаясь, смотрит куда-то, сквозь свою маму, сквозь все, что вокруг? - он смотрит в тот мир, откуда мы все и куда однажды уйдем… Я наблюдал это, когда у нас появился младенец.
Сюзи ничего мне не говорила или мне не дано было понять ее, пока был жив. Я мог лишь видеть ее. Она возникала, большая, чуть грустная, как бы плыла над спящей Васей - та сразу начинала повизгивать во сне, дергать лапами - и снова исчезала, как бы таяла. Вот, оказывается, какие чудеса могут на свете происходить.
А я тем временем все больше и больше худел. Мама, гладя меня, тревожно спрашивала: «Петька, ты что это? Одни кости торчат. Что у тебя болит? Ешь, вроде, много, да не в коня корм» Она уже не шутила, как раньше, что хороший петух жирным не бывает, а когда я начинал кашлять, словно подавился чем-то, тихо говорила папе: «Не нравится мне этот кашель…» Давала какие-то большие пилюли, исхитряясь так дать, что я волей неволей глотал. Становилось ли лучше? Трудно сказать. Таблетки, как я знал, были папины, очень дорогие, он их глотал, когда болел желудок. Надеялись, что может, в деревне моя болезнь пройдет. «Травки поест, да молока попьет…» Приближалась моя одиннадцатая весна. Мы с Васей дружно начали линять. Обычно это происходило значительно позже, уже в деревне, куда нас отправляли в конце апреля - начале мая. А тут вдруг в марте. Это оттого, вероятно, что зима была - сплошные оттепели. Мама, убирая в комнате, порой в сердцах крикнет нам с Васькой: «Как же вы мне надоели! Сесть никуда нельзя - одна шерсть кругом, когда ж вы сдохнете?» Я понимал, что это не всерьез, мама устала, раздражена, но так нельзя говорить никогда. Мы же все понимаем. Правда, Ваське хоть бы что – ухмыльнется и все. Я же переживал ужасно, тем более, что чувствовал - жить мне действительно осталось недолго. И как-то, когда мама в очередной раз мокрой губкой собирала шерсть с пола, и ворчала на нас, посмотрел ей прямо в глаза: скоро, скоро уж… разве можно так говорить, даже не со зла… Мама поймала мой взгляд, и я прочел ее мысли: «Прости меня, Петька…» Да что там! Это ты меня прости, что я кашляю ночами, спать вам мешаю, что, порой воздух порчу так, что хоть из комнаты беги – ну что я могу сделать, если пузо пучит. И гулять со мной надо было теперь часто - трудно мне стало терпеть, я громко скулил, чтоб выводили на улицу, и этим тоже, конечно, раздражал.
Наконец, настал день отъезда в деревню. Васю загрузили, как обычно, на заднее сиденье, а меня мама взяла на руки. Я себя неважно чувствовал. Было тепло, но меня знобило, и было как-то особенно тягостно, тоскливо. Я не радовался, как всегда, не прыгал, тихо сидел и тяжело дышал. Сделали остановку, как обычно, в лесу. Я тут же стал искать целебную траву и щипать с жадностью. Вася тоже ела траву. Мама заметила папе: «Что это они?» - «Им виднее» – резонно ответил папа.
А через две недели меня привезли обратно в Москву. Несмотря на тепло, травку, свежее молоко, мне становилось все хуже и хуже. Папа был в это время в отпуске в деревне, я понимал, что страшно утомлял его своим кашлем, особенно по ночам. Но что мог поделать? Как ни лягу – все неловко, неудобно. Да и больно тоже. Я уже не бегал по деревне, от дома не отлучался и даже не ходил в поле, куда папа водил на прогулку Василису. Раньше всегда, бывало, мчался далеко впереди, носился, лаял на Васю и она, притворно пугаясь, удирала от меня. Мы были веселы, счастливы и здоровы. А теперь все… Я тяжело дышал, и едва мог побрызгать и все такое, и тут же возвращался к дому. «Плохо дело», - определил папа. Я понял, что меня повезут к ветеринару. А мне уже было, если честно, все равно. Предчувствовал, что скоро конец, и никакой ветеринар помочь не в силах – только мучить будет. Последним моим утешением в земной жизни стало то, что у Васьки началась течка. И на какое-то время я как бы забывал о своих недугах и ухаживал из последних сил. Но что я мог? Радостно вилять хвостом возле нее. Поскуливать, и приткнувшись к ней, тихонько ласкаться. Вася меня не гнала – понимала, что я очень скверно себя чувствовал. Да и ей, отгороженной забором от всех женихов, было приятно, что хоть кто-то за ней ухаживает. Ее тоже надо понимать – инстинкт. Я был единственным ухажером, хоть и никчемным. Мне было хоть какое-то утешение под конец жизни, и Ваське слабое утешение в моем лице. Я даже воспрянул немного, лаять стал на случившихся за забором псов.
И тут папа как-то утром посадил меня в машину и увез в Москву. Ветеринар ощупал, предположил, больное сердце, и что от этого я кашляю. Сделали рентген, то есть папа и ветеринар надели большие фартуки, подняли меня и насильно положили на холодный металлический стол. Я, понятно, обезумел, но со мной ничего не сделали, через минуту поставили на пол. Я рванул к двери. Дома стали делать уколы. Зачем? Никакие уколы уже помочь не могли, да и не больное сердце было это, а что-то другое, более страшное. Папа остался в Москве, а мама увезла меня снова в деревню, захватив с собой подросшего внука. В деревне нас встретила радостная Василиса, великанша, оказывается, очень скучала без меня. Несмотря на свою суровость, она очень ко мне привязалась. Я был старшим в нашей маленькой стае, она многое в жизни и поведении перенимала от меня. Стоило гавкнуть, как она тут же летела с рыком: - что там? Куда я - туда и она. Вася обнюхала меня, лизнула в нос и успокоилась. «Ну, что у тебя за болячка? Помогли?» Я мысленно ей ответил, что все это чепуха, никакой ветеринар уже не поможет, делают уколы, ненавистные таблетки дают, - только хуже от этого. Сколько увядшую по осени траву ни поливай - она не оживет, ее срок вышел. Но Вася таких тонкостей понять не могла. «А я тут без тебя такого кота загрызла!» - сообщила мне с гордостью мохнатая «дубинная голова», как ее называла иногда мама. - Ты бы видел, какой мощный котяра был! Залез, мерзавец, в наш огород! Р-р-р!»
Мама продолжала мне делать уколы, но я по прежнему кашлял и уже почти не спал – не мог найти себе места улечься удобно, так, чтобы нигде не давило, не болело. Мама приглашала спать на кровати, что всегда очень любил, но я не мог впрыгнуть туда, и без конца, почти без перерыва меня бил мучительный кашель, словно я подавился чем-то. Было жарко, мама часто ходила с малышом на речку. Я прежде никогда сам не лез в воду, а тут заходил по грудь и стоял. Так легче было. Мама это заметила, и с тревогой сообщила Верочке Леванской, что меня раздуло. Да, вдруг обнаружил, что стал круглым как шар. И стало совсем трудно дышать и лежать. Верочка произнесла непонятное слово «онкология». А что тут понимать? Конец мне…
Мама решила увезти меня в Москву. В одно раннее утро она распахнула дверцу машины и позвала: «Петя, иди сюда» Я был в это время рядом с Василисой, поглядел на нее, она на меня – поняли ли мы, что больше не увидимся никогда? Не знаю. Но грусть была в ее красивых больших глазах и нехорошее предчувствие вдруг охватившее меня, видимо, передалось и ей, она легла, положила морду на лапы и затихла, провожая меня взглядом. Прощай, Василиса! Я уже чувствовал, что больше никогда не увижу ее, не увижу деревню, поле, дорогу, по которой еще совсем недавно уносился по зову инстинкта в соседние деревни. И лес, и речка, и вон та лужайка у берега, где мы гонялись с Васей друг за другом - все это будет, но только без меня…
Совсем плохо мне было в дороге. Ехали тихо, машина у мамы не быстрая, старенькая, а мои страдания увеличивали духота и жарища. Я, всегда не просто любивший езду на машине, а безумствовавший от радости, на этот раз еле дотерпел до Москвы. Наконец, прибыли. Я тяжело соскочил на землю, и, сделав несколько шагов, остановился. Больно мне… невыносимо больно и ходить, и дышать.
-Петенька, пойдем домой, голубчик… - мама направилась к подъезду, я знал все ее мысли, знал, что это мои последние дни, а то и часы на земле. Идти трудно, и не хотелось. Почему-то хотелось куда-то убежать далеко-далеко, быть может, это было неосознанное желание спастись от надвигавшейся смерти. Многие животные, предчувствуя свой конец, уходят, убегают, чтобы в одиночестве встретить смерть. Я попытался, было, в деревне удрать, но там забор, да и бабушка сказала об этом маме, и за мной постоянно следили.
- Идем, Петенька, - мама чуть не плакала, я видел, - Попьешь водички холодной, мясца дам…
Как же я всегда радовался, возвращаясь в наши квартиры, возвращаясь домой! А сейчас тихо проплелся к своей подстилке, но, попытавшись прилечь, не смог этого сделать – было больно. Сел, широко расставив передние лапы и, тяжело дышал - снова душил кашель. Мама пыталась меня уложить, я и сам падал от усталости, несколько раз рухнул, но тут же вставал - лежать не мог. Мама заплакала: «Петенька, голубчик, чем я могу тебе помочь, подожди, папа придет с работы – поедем к ветеринару, может, можно помочь хоть чем-то…» «Ничем мне, мама, уже не помогут, ты и сама это знаешь… - я слабо лизнул ее руку. - Я бы поспал, спать хочу, да не могу – больно лежать, очень больно». Мама подсунула под мой живот свернутое пальто:
- Ложись Петенька, так, может, тебе легче? На подушку, привались на бок, попробуй…
Нет, не получается… Я валился с ног от усталости, а лечь не мог. Мама села на диван, я положил голову ей на колени, она гладила меня, утешала, и все просила попробовать прилечь и плакала. А я лизал ее теплую ласковую руку, и в моих глазах стояли слезы. Слезы боли, любви, мольбы о помощи и слезы страха… Пришел с работы папа, разговаривали они с мамой как-то непривычно тихо, будто кто-то спал, или не хотели, чтобы я слышал? Мне-то и слышать не надо - я мысли понимаю. Повезут мучить к ветеринару…
- Пошли, мальчик, - папа позвал меня, и я поплелся за ним на улицу. Мама вышла следом. Поехали куда-то в центр, где мы с мамой много ходили, вот проехали улицу, где ее сестры живут, а вот дом, где у них друзья – меня и сюда брали, называлось это - в гости к Лиде Медведниковой. Там я однажды ожидал маму в обществе хозяйки, а мама ходила в храм на Рождественскую службу, как я слышал. Тогда была зима, много мягкого снега, который таял - тепло было. С Пресни мы пришли на Садовое кольцо пешком, и, когда мама убежала в храм, я, осмотрев квартиру, лег у дверей и отдыхал, ожидая ее. А хозяйка все ходила мимо меня и разговаривала со мной. «Пэт, а мы с тобой вдвоем встречаем Рождество!» - и улыбалась при этом. Что такое Рождество - я не понимал, но чувствовал, что это что-то значительное, доброе. И вот я проезжаю мимо знакомых улиц, домов, и мне больно, страшно, и очень тоскливо от неотвратимости неизвестного, что нависло надо мной и вот-вот проглотит - откуда нет возврата.
Ветеринар поглядев на меня, отвел глаза. Что-то спрашивал у папы и мамы. Я все понял. Не жилец на этом свете. Ну, зачем, зачем тогда мучить?! Меня положили на стол - холодный и пахнущий неприятно, пришел еще один ветеринар - хирург. Меня крепко держали, я услышал слово «операция». Живот больно укололи, внутрь что-то вставили - вытекло много-много жидкости. Надо мной что-то тихо обсуждали. Мамины и папины слезы капали на мою морду, повернутую мамой к стене, чтоб я не видел, как терзают мое тело. Вдруг я перестал быть шаром! Появилась даже некая легкость. Было по-прежнему больно, но уже не так. Меня, наконец, спустили на пол, и я быстро побежал к двери, даже отметился во дворе, задрав лапу, что давно уже не мог делать, приходилось приседать, как Вася. Особой радости я не обнаружил у папы с мамой, но они с надеждой улыбались, глядя на меня. Ветеринар вышел покурить во двор. Мама тихо его спросила: «От чего у него это? Когда-то он попал под машину - может быть от удара?» Ветеринар ответил, что трудно сказать от чего, все может быть. «А может, все-таки, обойдется? Вытянет?» Ветеринар покачал головой. И прозвучало незнакомое, но понятное слово - усыпить. Значит, мне все-таки конец? Конечно, я знал это, но сейчас, когда почувствовал себя гораздо лучше - не хотелось думать о страшном. Я даже прилег в машине – чего уже давно не мог делать. Дома заморозка отошла, так сказала мама, и я снова стал «не жилец». Меня осторожно вывели погулять, ходить было трудно. Я смотрел вокруг, я прощался и с травой, и с деревьями, и с солнцем, и с соседской ротвейлершей Дашкой, которая, обнюхала меня, тяжело и грустно вздохнув, а ее хозяйка заплакала. И еще одна собачница подошла. Все тихо говорили обо мне, жалели. Я стоял рядом с мамой и знал уже, что сегодня меня не будет, ко мне придет смерть. Каждая лапа вдруг стала такой тяжелой, что еле-еле мог плестись. Не хотел идти домой, было страшно, очень страшно. Так страшно мне никогда не было. Прямо-таки обволокло глухим черным страхом. Сейчас войду в квартиру и все. Уже никогда не выйду назад, не увижу ни толстухи Дашки, ни кошек, которые даже не подвинулись, когда я проплелся мимо, ни деревьев, ни солнца, ни мамы с папой - никого. Все кончено. И я обреченно стал ждать конца. Мама беспрерывно гладила меня, говорила ласковые слова… Папа хмурился и молча переживал. Стоял я с трудом, несколько раз падал, папа или мама старались меня поддерживать, как могли.
Раздался звонок – лаять я уже не мог, и мама не выпускала моей головы из своих рук, и все плакала, и шептала: «Не бойся Малыш, сейчас тебе будет легко и свободно… Ты просто устал, Петенька, сейчас ты отдохнешь, прости нас, родной мой…» В комнату вошли папа и два посторонних мужика. Толстый, в белом халате - это ветеринар, я сразу определил. Как же страшно! Мама, плача, сказала: «Сначала наркоз, чтобы уснул, а потом все остальное». Она обняла мою голову, поцеловала и зарыдала, папа тихо отстранил ее, взял меня на руки: «Иди ко мне, Мальчик, иди родной, сейчас тебе будет легче, ты сейчас поспишь…» А у самого слезы текут - чего меня обманывать? Все я понял… прощайте, мои родные… В мгновение вся жизнь пронеслась передо мной. Вот я совсем крошечный, и мальчишки с Филевской поймы носят меня по квартирам… Вот, наконец, мои мытарства закончились, у меня есть семья, меня накормили и положили в теплую мягкую шапку. Даже запах этой шапки я вдруг ощутил… Вот я весел и полон здоровья играю в деревне с Васей, вот мы, резвые и сильные, гоним по полю быстроногого зайца… Мои друзья, мамины друзья, поездки, мои похождения - все вдруг пронеслось в один миг…Толстый уже заходил сзади, держа шприц наготове. И не вырваться, не убежать! Укол. Папа тихо говорит мне что-то ласковое, что-то хорошее… Ах, папа, папа…Что это? Какая радость - я засыпаю, боль куда-то уходит, уходит, уходит… Папа, мама не плачьте… Все?!
Ах, как мне легко и свободно! Я снова могу бегать и резвиться! Я маленький и легкий! Где боль? Где страданья? Папа, мама, что же вы так неутешно рыдаете? Да вот он я! О! Я даже летать могу! Как птица, как бабочка! Ну, мама, не рыдай так! Ты посмотри, сколько к нам пришло гостей! Нас окружила целая стая псов! Гав! Так это же моя собачья мама, мои братья и сестры, где же вы были все это время? О! Немецкий дог Даня, бобтейл Крис, немецкие овчарки Альма, Магда, моя любовь Сюзи! Глянь-ка - и еще, и еще друзья! Как я рад! Сейчас, сейчас, мы помчимся играть и будем радоваться встрече!.. Когда я лежал на руках у папы - была ночь, горел свет в комнате, а здесь необычайно светло! Солнечный свет и тепло подхватили меня вдруг и закружили! Ах, как легко! Что это там валяется на полу? А-а, шкура чья-то... Толстый дядька затолкал ее в мешок и унес. Правильно! Папа, мама, не плачьте так, я слизываю ваши слезы, я счастлив - вы видите? Я снова стал маленьким и легким, совсем как тогда, когда помещался в шапке. Мы все - маленькие и легкие в единой руке Творца всего живого! Меня зовут, вы не обидитесь на меня? Я помчался к своим друзьям. Гав! Гав! Гав! Я вас всех очень люблю!… Очень люблю!..
Я помещался в шапке
© Copyright: Юлия Волкова, 2006
Свидетельство о публикации №206112400167
Свидетельство о публикации №206112400167
Рецензии
Очень интересная талантливая вещь. Понравилась и тронула до глубины души.Легко написана и также легко читается. Всех Вам благ - Ольга.
Ольга Аннина 15.11.2010 14:51 • Заявить о нарушении
Ольга Аннина 15.11.2010 14:51 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 4 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.