Приговор Судьбы

 Приговор Судьбы
 
 Закончился двадцатый век,
 Что на крови людской замешан.
 Бегут века, а человек
 Все так же слаб и так же грешен.
 
 В самое пекло Сергей выкрал белоснежного щенка из собачьей конуры, когда его младший брат Митяй купал свою любимую собаку Люську в небольшом болотистом озерке за огородами на окраине маленького городка. Глухонемой от рождения, Митька, сидя на зелё- ном бережке, выражал свою радость удовлетворённым мычанием и счастливой улыбкой. Собака, довольно отдуваясь и фыркая, плавала в прохладной воде, раздвигая носом заросли белых лилий и жёлтых кувшинок, отчего они мерно пока покачивались и сверкали на солнце, переливаясь радужными искорками. Завороженно глядел Митяй на солнечный калейдоскоп, не упуская из виду и свою четвероногую любимицу.
 Наверно только она, Люська, понимает его так, как не понимает никто, даже мать. Животное всегда очень скоро и точно реагирует на малейшее движение его тела, на часто меняющуюся мимику совсем ещё детского лица. Бессловесные оба, они слишком сильно привязались друг к другу. Он холит и лелеет свою Люську, угадывая собачьи желания по движению ушей и хвоста, по выражению ее умных глаз. Лишенный слуха, его организм восполняет этот недостаток острым зрением и внутренним, почти собачьим чутьем.
 Вот и сейчас, искупавшись и остудив свое разморенное тело, она остановилась перед ним, немигающим взглядом глядя ему в глаза. Она не крутила хвостом, не заискивала, а просто стояла, настороженно двигая большими стоящими ушами. Он догадался, он уловил ее беспокойство за оставленного ею щенка. Могучий материнский инстинкт требовал возвращения к малышу и Митяй, не осознавая, но чувствуя это, взмахнув рукой, помчался к дому, приминая мягкую траву босыми ногами. Собака неслась впереди, останавливаясь и поглядывая на своего друга и хозяина.
 Митька вбежал во двор в тот момент, когда Люська, громко скуля, беспомощно металась по двору, ища своего первого и единственного детеныша. Он видел как странно и широко открывает она пасть, будто ей не хватает воздуха и, громко скуля, нюхает, нюхает все подряд, кидаясь из стороны в сторону. Не мог он слышать истошного собачьего визга, но всем нутром своим ощущал нестерпимую боль ее собачьей души, которая становилась и его болью. Он понял все. Девчачье лицо мальчишки страшно перекосилось. Давно не стриженные выгоревшие до соломенного цвета, волосы встали дыбом, словно ощетинилась собачья шерсть на загривке. Щупленький двенадцатилетний парнишка глухо и озлобленно застонал, потом зарычал, от бессилия разрывая на себе яркую разрисованную майку и с силой, не соответствующий его мальчишескому возрасту, едва не сорвав с петель дверь, ворвался в дом. Не найдя старшего брата Сергея, он выскочил во двор и, обессилено упал перед тоскливо скулящей собакой, обнял ее лохматую голову, мокрой щекой прижимаясь к нервно-вздрагивающему телу животного. Сначала он, размазывая по щекам слезы, гладил ее безвольно распластавшуюся в горячей пыли, потом она утешала его, нежно облизывая горько-соленые щеки, хлюпающий нос, загорелые до черноты руки. Он терся распухшим носом своим об ее мохнатую шею и понемногу успокаивался.
 Мать нашла его спящим в тени за сараем. Собака сидела рядом и злобно рычала, не подпуская к нему. С трудом удалось матери вытащить сына из этого убежища. Внешне он был спокоен, но воспаленные и опухшие от слез глаза светились безумным лихорадочным блеском. Понимала мать, что ее Богом обделенный меньшенький, затаил обиду и это вызывало в ней сильную тревогу. Сумеет ли она теперь достучаться до душевных глубин его.
 ~
 Безоблачное голубое небо, не предвещая беды, продолжало обжигать горячими золотыми струями захолустный городок с полудеревенским укладом, живущим размеренно и тихо. Только на зеленой ухоженной улочке, среди ветхих построек, где совсем недавно вырос современный пивной ларек, нетерпеливо топтался Сергей, поджидая дружка своего Олега. Спрятав испуганно визжащего щенка за пазуху модной, безукоризненно отглаженной рубашки, он, облизывая пересохшие губы, с вожделением поглядывал на редких посетителей сего заведения.
 Время шло, донимала духота. Сергея все не было. Щенок затих, сопя в волосатую грудь. Всего лишь на мгновение в Сережкиной душе защекотала совесть, но он быстро утихомирил ее, громко выдохнув:
 - Ай, да ладно! Ерунда! Какая польза от этой беспородной скотины.
Потом, как бы в оправдание ему, в сознании его вспыхнула и тут же погасла мысль о том, что там, на юге России, где он совсем недавно отбывал воинскую повинность, даже человеческая жизнь – ничто. Там убивает каждый куст, каждая подворотня. Там своры одичавших псов обгладывают не погребенную человеческую плоть. Да что там…!? Ему не хотелось вспоминать. Он что-то тихо пробурчал, пошарив своими ручищами в пустых карманах и, смахнув со лба слипшуюся прядь светло-русых волос, отошел от киоска.
- Серега! Куда ты?
Оглянувшись, увидел он Олега, спешащего к нему с виновато разведенными руками. Легкая, расстегнутая до пупка рубаха, пузырилась на его спине, надуваясь горячим июльским ветерком, ничуть не освежающим тело. А следом за ним бежала разъяренная тетка Нина, мать закадычного дружка его. Скорее импульсивно, чем осознанно, Сергей бросился «в атаку». Он вытащил щенка из-за пазухи, ухватив его за загривок и, согнувшись в развязном реверансе, преподнес запыхавшейся женщине белый, пушистый и громко скулящий комочек.
 - А что? И возьму. Все равно ведь пропьете, ироды.
Как- о сразу успокоившись и, безнадежно махнув рукой, она ушла, прихватив с собой Люськино произведение.
 - Во привязалась! Видал? – мрачно произнес Олег – Чо делать будем?
 - А я почем знаю! Пойдем искупаемся.
И оба, не сговариваясь, втиснулись в переднюю дверь подошедшего автобуса, ненароком отпихнув старушонку с авоськами. Старуха, не удержавшись, свалилась на размягченный от жары асфальт, не выпуская из рук своих узелков. Битком набитый автобус молча и равнодушно наблюдал.
 Вскоре душное чрево его суетливо забултыхалось. Временами внутри него возникали короткие, но громогласные стычки и снова все затихало, кроме мерного шума мотора и докучливой кондукторши, требующей оплачивать проезд. Ребята дебильно улыбались, нагловато поглядывая на окружающих. Взвинченная этаким нахальством женщина-кондуктор злорадно известила пассажиров о том, что автобус дальше не пойдет, пока молодые люди не покинут салон. Мотор заглох. Передняя дверь открылась. Наступила тишина. Слышно было, как шумит заповедный лес и назойливо жужит, залетевший внутрь автобуса, большущий шмель. Несколько минут все терпеливо ждали, нервно поглядывая на часы. Неожиданно громко прозвучал вдруг чей-то недовольный голос:
 - Ну, хватит шеф! Поехали!
Водитель неопределенно пожав плечами, закурил и, в без того спертом, воздухе запахло дымом. Заплакал, закашлявшись чей-то ребенок. До сель молчаливое нутро автобуса загудело. Далеко недвусмысленные эпитеты, вырывавшиеся из задыхающихся глоток, зависали в воздухе. Орали все по одиночке и хором, на кондуктора и водителя, друг на друга и просто так, чтобы разрядиться. Напряжение усиливалось. Напор был столь силен, что немолодая кондукторша, пытаясь защититься, отбрехивалась, как собачонка. Только два здоровых двадцатилетних обалдуя издевательски скалили зубы и сдаваться не собирались.
 -Не слишком-то мы им нравимся – подумал Олег, с трудом растягивая губы в саркастической улыбке, поймав на себе несколько осуждающих взглядов. Ему вовсе не хотелось смеяться, но он должен был поддержать Серегу, затеявшего этот спектакль.
 - А ведь они нас боятся. Смотри-ка, лаются меж собой, а нас не трогают, за крутых приняли, точно! – заметил про себя Олег -Эх вы, бедолаги! – молча обратился он к тем, кто волею случая оказался рядом с ними – Жалко мне вас, и себя тоже, и старуху. Ишь как она за узелки-то свои держалась. А что там у нее? Небось, ничего путного и нет.
Олег перевел взгляд на Сергея. Тот, словно монумент, стоял в дверном проеме с кривой натянутой полуулыбкой, за спиной его живой декорацией красовался летний лес, поражая разнообразием зеленых оттенков. Но это видел только Олег. Возбужденные пассажиры не утихали. Кондуктор беспрерывно верещала, стараясь перекричать остальных.
 - Ну и злюка – внутренне возмутился Олег – могла бы нас и не заметить. Подумаешь, проскочили бы. Ведь знает, зараза, знает, что завод-то наш почти сдох. Нету у нас денег, нету. Не дают, черт возьми, зарплату. Что ж теперь из дому не вылезать, что ли?
Конечно, все знали, что единственный на всю округу заводишко разваливается и готов вот-вот выплюнуть на улицу массу безработных. Знает об этом кондукторша, но безмерно дорожит своим, не ахти каким теплым, местечком. Но поскольку слишком усилился контроль, немолодая женщина за пару безбилетников рискует потерять свое «драгоценное» рабочее место. Только вряд ли два молодых бунтаря готовы разделить с ней ее опасения.
 Мысли Олега мгновенно перескочили на что-то другое, как только автобус снова затрясло на галдобинах. И опять, как прежде, гремела разбитая дверь стучали разболтанные рессоры, не по доброму рычал перегретый мотор, визгливо вопила кондукторша, дремали безразличные пассажиры.
 Минут через двадцать парни с удовольствием плавали в холодном лесном
озере, весело хохоча и смакуя свою победу. Но вот бурное течение мыслей в размягченном мозгу замедлилось, казавшееся необузданным буйство плоти улеглось, поскольку, оставшись наедине, их вызов этому безумному и бездушному миру терял всякий смысл. Обсуждать больше было нечего. Обоих незаметно окутала дымка воспоминаний.
 В памяти Олега очень четко высветилась застрявшая в его мозгу (он совсем недавно листал Библию) библейская мысль: «Бог умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит; Господь делает нищим и обогащает, унижает и возвышает». И вслед за этой мыслью неожиданно для себя вспомнил он урок физкультуры, толи в третьем, толи в четвертом классе. Вообще-то он был уже пионером. Его старенькая бабушка, надела на его шею витой шнурок с серебряным крестиком, а он забыл об этом. Крестик выскользнул из-под футболки и, конечно, ребята долго и колко насмехались над ним. Он очень любил свою бабушку и верил искренне тому Богу, которого она носила в своей душе, но крестик носить перестал. С годами он все меньше и меньше доверял ему, поскольку разочарования один за другим обрушивались на него, ломая и корежа его еще неокрепшую детскую душу. Развод родителей доконал Олежкину веру. А теперь, повзрослевший и растерзанный двумя противоположными идеологиями он ощущал огромную внутреннюю опустошенность, постоянное чувство неудовлетворенности от непонимания происходящего и с собой, и со страной. Теперь все чаще и чаще испытывал он, быть может и неосознанно, нестерпимую потребность поиска и познания истинного Бога. Он знал и всегда помнил, как помогала вера его восьмидесятилетней бабуле, когда она, болея, с трудом подымалась с постели, взяв в руки суковатую палку, шла в церковь и отстояв службу, возвращалась домой уже выбросив свой бадажек. Хвори, как не бывало. И уже возмужавший Олег тоже желал, нет, он жаждал душевного исцеления и потому в тайне от всех начал заглядывать в Библию. Он давно хотел, он надеялся отыскать ответы на мучившие его бесчисленные: «Почему?» ему казалось, что эта книга вернет ему потерянные жизненные ориентиры.
 И вот теперь этот, современный молодой человек, лежа на горячем песке, открыл вдруг для себя, то, что он, раздираемый противоречиями, грешащий без удержу, в промежутках между терзающими его пагубными страстями, пытается разобраться в том, что пока не поддавалось его осознанию:
 - Если Бог так всемогущ, что может влиять на каждого отдельного человека, тогда почему он сталкивает и уничтожает в войнах тысячи, миллионы земных существ? Почему допускает гибель безгрешных младенцев? Почему в его, Олега, доме все чаще и чаще нет ни крошки хлеба, а только картошка взращенная трудами его семьи? Почему зло порождается и процветает, а Всевышний не воспрепятствует этому? Почему, Господи, почему? Почему ему, Олегу, все труднее и труднее бороться с самим собой, со своим душевным не равновесием? Какие силы бросают его из крайности в крайность, и он ничего с этим не может поделать? Вопросы набегают один за другим, перебивая друг друга, вихрем кружатся в его голове и не принося ответов, отнимают душевные силы, вселяя неуверенность. Стремясь стряхнуть с себя этот глумящийся над ним безудержный ураган мыслей и желая вновь ощутить силу расслабленных от жары мышц, Олег потянулся и, с вырвавшимся из груди громким первобытным криком, перевернулся назад себя, через голову, встал на руки и пошел вверх ногами, по струящемуся меж пальцами рук, песку.
 Но Сергей не заметил полудетской выходки Олега, слишком далеко унесли его мысли. Над ним опять грохотало небо, рвались снаряды, дрожали и горели прикрывающие его полуразвалившиеся стены чьего-то дома, дымом разъедало глаза, но сквозь гарь и смрад, мелкой паутинкой рассыпались яркие лучи жаркого южного солнца. И вдруг снова этот взрыв и снова эта боль. Сергей испуганно открыл глаза, отгоняя нахлынувшие воспоминания. Но почему-то на смену им в сознании настойчиво полезли слова из солдатской песни, родившейся уже после Авгана:
 «В мирной жизни пытаюсь найти свое место, но а мне предлагают чужое занять.»
 - Пойдем морды пошарим – встряхнув головой и хлопнув себя по лбу, нарочито весело воскликнул Сергей – местечко знаю одно. Может рыбешки на бутылочку вытащим.
 ~
 Вернувшись в город и удачно сплавив какой-то старушонке свой улов, друзья нырнули в первый попавшийся магазинчик, коих уйма ныне на каждом углу.
- Ты чо, водку шоколадом закусывать будешь? – удивленно спросил Серега.
- Да, так – смущенно замялся Олег
- Девчонка тут одна есть, лет четырех, без отца растет. Недавно откуда-то приехали. Зайдем? Цветочков бы достать мамочке ее, а?
- Ну, ты даешь! Втюрился в маму-то что ли?
- Да, пошел ты… - грубовато сквозь зубы процедил Олег.
 Жесткого и короткого ответа хватило, чтобы прекратить начатый разговор.
 Опустошив в городском парке пару клумб с полураспустившимися пионами, парни вышли во двор, где жил Олег и, где играла маленькая, беленькая и вся какая-то воздушная, как одуванчик, девочка. Олег легко приподнял ее и посадил себе на плечо, отчего девчушка радостно завизжала. Потом он, такой большой и сильный, подбросил ее, ловко поймал и поставил на ноги. Присев перед ней на корточки, прошептал, протягивая шоколад в яркой обложке:
- Вот тебе, малышка, подарок от зайчика.
- От настоящего? – усомнилась девочка
- От самого настоящего.
- А почему он сам не пришел.
- Так ведь он в лес торопился.
- Ну ладно – согласилась крошка, старательно запихивая в малюсенький рот большущую конфету - В следующий раз пусть сам придет – пролепетала она набитым ртом.
 - Обязательно передам, как увижу его – ответил Олег, заботливо вытирая платочком, извлеченным из крохотного кармашка, измазанные шоколадом вздернутый носик, пухлые губки, розовые щечки, маленькие ручонки. Затем, вырвав букет из рук, молчаливо стоящего в стороне, Сергея, осторожно и как-то уж очень робко постучал в двери соседской квартиры:
- Может сходим куда-нибудь. – охрипшим вдруг голосом
 промямлил он, протягивая цветы, вышедшей на его стук молоденькой женщине.
 - Некогда мне – резко отозвалась она и позвав ребенка домой, захлопнула дверь перед его носом.
 - Вот так всегда – с обидой пробурчал парень ей вслед, воткнув букет в ручку двери. Потом громко, чтобы слышали там, за дверью, крикнул:
 - Ну, что Серега! Рванем на дискотеку?
А больше и некуда было идти двум несостоявшимся кавалерам в маленьком провинциальном городке, где единственный кинотеатр превратился в торговый центр, а захудаленький дом культуры в место встречи с ясновидящими, колдунами и экстрасенсами. Только там они уже были, да и не верил им Олег, ибо сам на себе проверил: «…попустил Господь духа лживого в уста сих пророков», не понимал только: «Зачем?»
 Пропустив по стаканчику спиртного появились они на пьяной, завешанной табачным дымом, дискотеке с двумя размалеванными, полуобнаженными девицами, опустошенные глаза которых бессмысленно блуждали по бултыхающимся телесам. Грохотала музыка. По скрипучим деревянным половицам танцверанды в полумраке прыгала молодежь. Олег крепко прижимал к себе девицу, похотливо поглаживая ниже пояса. Ее лохмы неопределенного цвета щекотали ему щеку, шею и он, возбужденно дыша ей в ухо, мурлыкал модную песенку, перевирая мотив и слова. Затуманенный градусами и децибелами мозг его создавал иллюзию настроения. Парень на время забыл о своих исканиях и муках, наслаждаясь кажущейся радостью и, потому, не заметил, что в противоположном углу танцверанды назревает драка, эпицентр которой катастрофически увеличивается. Волна выплеснувшейся сконцентрированной в одном месте агрессивной энергии добралась таки и до Олега. Подчиняясь бессознательному толчку, он бесцеремонно оттолкнул от себя партнершу и бросился в сторону разворачивающихся «боевых действий», а вслед ему из орущих громкоговорителей летел красивый завораживающий голос певца:
 - Ах! Какая женщина, какая женщина! Мне б такую…
Но ничто не могло остановить его в эту минуту, из самой гущи событий доносился истерически-гортанный голос Сергея. Двумя, тремя прыжками длинноногий Олег одолел расстояние, отделяющее его от друга и, размахивая большущими кулаками, ворвался в самую гущу, крича:
 - Держись Серега, иду!
Мгновенно погас вспыхнувший очаг безумия, как только в середине его мелькнули пятнистые униформы и взвились вверх резиновые дубинки.
 Оглашенная музыка, ни на минуту не затихая, продолжала вырываться из дребезжащих громкоговорителей, убивая тишину вечернего городка. А в глубине городского парка, переходящего в лес, казалось, что одинокие звуки, потеряв мелодию, осыпались с деревьев и тускло горящих фонарей, и громко стуча, разбегались по узким асфальтированным дорожкам, убегая все глубже и глубже в зеленую чащу. И только там, в глубине леса, останавливались, испугавшись навалившейся на них тишины. Вот здесь-то и собралась небольшая компания, незаметно ретировавшаяся с небезобидной потасовки, приводя в порядок свою одежду, промывая в крохотной речушке грязно-кровавые ссадины и разбитые носы.
 Заполыхал костер. Зазвенели, ни весть откуда взявшиеся, бутылки. Послышался смех вперемешку с русским отборным матом. Захрипел магнитофон. Кто-то заголосил пьяным голосом, подпевая скрипучей магнитной записи, перевирая примитивный мотив, не вникая в смысл несуразного современного текста. Сатанинским действом казалось это грубое ночное вторжение в природную красоту тоненько журчащей речушки, над которой грустно склонились, почти касаясь воды, густые плакучие ивы.
 Олег сидел на поваленном дереве тупо уставившись на пляшущие языки пламени ярко разгоревшегося костра. Он не был слишком пьян, но неконтролируемый им поток сознания овладел им. Последняя мысль, которую ему удалось удержать в сознании, была случайно всплывшая фраза из Ветхого завета:…так говорит Господь: наведу зло на место сие и на жителей его…»
Конечно, Олег думал о неотвратимости наказания за зло.
 -Но почему на всех? Разве все так уж грешны? - размышлял он, и тут же мелькнула новая мысль – Не отступил ли от него дух Господен?
 Кто-то протянул бутылку, Олег машинально прямо из горлышка стал глотать дешевую, вонючую, обжигающую глотку, водку. Поперхнувшись, он передал ее следующему алчущему отхлебнуть затормаживающего сознание пойла.
 Глубокой ночью Олег, едва стоящий на ногах, долго скребся у дверей, пытаясь открыть ее своим ключом, но не справившись с грохотом свалился на крыльцо старого одноэтажного дома барачного типа, где они с матерью и младшим братом занимали небольшую однокомнатную квартиру с минимальными удобствами. Мать, рассерженно вздыхая, тихо, чтобы не разбудить младшего, помогла своему великовозрастному сыну улечься в постель. Только новый четвероногий обитатель тесной квартирки тихохонько рыча, испуганно забрался под стол. Олег ужен храпел, пьяно распластавшись на кровати, а мать не могла уснуть. Она жалела своего непутевого сына, не всегда ведь он был таким.
 - За что, Господи? – вопрошала она, вытирая слезы кончиком вылинявшего застиранного халата. – Это все он, дружок его контуженный, виноват. – отвечала сама себе рано постаревшая женщина.
 Сережкина мать тоже не спала в эту ночь, размышляя о жизни и проклиная этого здоровенного оболтуса Олега, сумевшего откосить от армии. Конечно, это он сбивает с пути праведного ее старшего сына, который сейчас храпел в своей комнате, выдыхая пьяным перегаром. Она долго стояла у его кровати, вглядываясь в обросшее щетиной лицо, казавшееся теперь чужим. А ведь она почти год, показавшийся ей вечностью, ждала его с этой треклятой войны, у которой не было фронта. Он пришел, вот он здесь, живой, но какой-то натянутый, неспокойный, грубый. Замкнулся в себе и частенько выпивает с этим верзилой и остолопом.
- А теперь вот еще и младший… Господи! – прошептала она – что же мне делать-то, Господи?
 Не спал в эту ночь и Митяй. Уткнувшись в подушку он думал, впервые в жизни не по детски серьезно. Отделенный от мира глухотой и немотой, он был малюсенькой частичкой живой природы, этаким маленьким зверьком. До сего дня у него не было проблем. Он был сыт, обут, одет, ухожен. Его любили, ласкали, учили. Его баловали и прощали капризы. Но сегодня в нем появилось странное предчувствие чего-то страшного, неотвратимого. Оно жило в нем не утихающей душевной болью. Ему было плохо, очень плохо.
 ~
 Унеслась горячая пора, оставив в душе повзрослевшего Митяя неутолимую горечь утрат, детских несостоявшихся фантазий, окунув его в жестокую действительность.
 Собака Люська давно забыла своего детеныша, но не забыл Митька. Он все еще тосковал по нему, часто ходил незаметно посмотреть, как там Люськин малыш поживает. Это ведь он, Митька, сидел рядом с ней почти сутки, когда она не могла разрешиться от бремени. Это он, на руках, тащил ее в лечебницу, когда между ног ее болтался задохнувшийся в промежности щенок.
Это ему на колени выродила она единственного оставшегося в собачьей утробе живого детеныша. И после Митяй часами наблюдал, как она заботливо и нежно вылизывала своего первенца, а тот смешно перебирая лапками причмокивал, присосавшись к материнскому соску. Он любил этого щенка, а теперь ему казалось, что он живет не там и не так, как хотелось бы ему, Митьке. Да и не забытая обида все еще больно прожигала его душу. Изподлобья, со злостью смотрел он на брата, а появление в их доме дружка его вызывало в нем прилив дикой ярости. Мальчишка и не пытался подавить ее, а наоборот, демонстративно выпячивал наружу. При этом глаза его, как у собаки, наливались кровью. Он сжимал кулаки, мычал, выбегал из дому, плакал от бессилия что либо изменить.
 Олег видел неприязнь к себе мальчишки, но больше его волновал собственный внутренний раздрай: оценка самого себя, своих несостоявшхся возможностей была выше, чем оценка его обществом, в котором он обитал и из которого он не мог вырваться. Родной город не одаривал фанфарами, женщина, которая нравилась, его отвергла, работа не устраивала, денег не хватало. Он никак не мог, а может и не умел, утолить постоянный духовный голод, унять сосущую душу тоску и мужское самолюбие от своей невостребованности в этом мире. Желая чем-то восполнить внутреннюю пустоту он снова и снова стремился убежать от самого себя в мир, созданный бабушкой еще в детстве. Он опять пытался уверовать в справедливого и всемогущего Бога. Правда в церковь заходить стеснялся, но в Библию частенько заглядывал и каждый раз приходил в смятении от жутких кровавых библейских сцен. Но своей грешной и искореженной душой не мог ни понять, не принять этого. Пустоту заполнить оказалось нечем, и он снова окунался в черную бездну бездуховного бытия.
 ~
 А смешное, коротконогое существо, называемое Мишкой, бегало по небольшой квартире Олега, мешалось под ногами и визгливо гавкало по поводу и без повода, чем вызывало в молодом хозяине глухое раздражение, особенно когда у него болела голова со вчерашнего перепоя. Бывало, что он выкидывал надоевшего пса на улицу, частенько встречая при этом глядящие из-за угла горящие ненавистью глаза Митьки. Сначала эти глаза беспокоили Олега, потом он привык к их присутствию, надеясь, что это когда-нибудь кончится. Он даже помыслить не мог к каким роковым последствиям это приведет.
 Сколько бы не пытался Олег воспроизвести в памяти то роковое мгновение, те минуты, а может секунды содеянного, не мог он понять, осмыслить, что же подвигло его на это кровавое злодеяние, что? Выматывающее до изнеможения раскаяние снова и снова возвращало его в тот день, залитый Митькиными слезами и окрашенный собачьей кровью. Он помнил: с похмелья трещала голова, тявкал щенок, а дальше… провал.
 Это потом узнал он, что с остервенением схватил собачонку за задние лапы и, размахнувшись, с силой несколько раз ударил головой о бетонный угол дома. Зато хорошо помнил, что ниоткуда взявшийся Митька бросился на него с кулаками и что он, Олег, отпихивал его от себя, но мальчишка снова нападал на него, и даже, упав, изловчился укусить за ногу прямо через штанину. Потом, обессилевший Митяй, валяясь на земле, бился в истерике, обливаясь слезами, из носа текла кровь, на лбу набухла сизая шишка, под глазом багровел кровоподтек, а сам Олег испачканный серо-кровавыми пятнами, тупо смотрел на мертвую собачонку, валявшуюся под ногами с кровавым мессивом вместо головы. Воспоминания вызывали боль, почти физическую, неуемную. Олег закрывал глаза, лицо его покрывалось красными пятнами, на лбу выступала мелкая испарина. Его мучили угрызения совести. Хотя он точно знал, что не бил Митьку, а только отмахивался от него. «Но убить на глазах у ребенка, и без того убогого, да еще его любимого щенка… Господи! Как он мог? » - задавал Олег сам себе вопрос. И, успокаивая себя, отвечал: «Подумаешь пес. Серега, Митькин брательник, вон, людей в Чечне убивал. И ничего. Ничуть не страдает от этого» С дружком своим, Серегой, они уже разобрались. Но как глядеть в глаза Митьке? Каково видеть не сошедшие еще синяки на детском лице. Да и укушенная нога болит нестерпимо, рана от укуса гноится. И внутри все время сидит какой-то червячок и грызет, и грызет нутро. Не оттого ли проснулся вдруг в нем, еще в детстве заложенный бабушкой, религиозный страх? И этот страх доводит его до исступления. А может виновата во всех его бедах тусклая и пока несостоявшаяся жизнь? Ответа нет.
 Один и тот же сон мучает Олега, будто некто, запутанный до пят в черный плащ, занес над его головой сверкающий меч, который мгновенно превращается в маленькую белую собачонку, прыгающую ему на грудь и вгрызающуюся в его горло, так что он не в силах оторвать ее от себя. Кровь льется, Олег, задыхаясь, хрипит и просыпается весь в поту.
 От страшного предчувствия сжимается сердце, дрожат руки. Бесконечная, неодолимая тоска выматывает душу и, пытаясь спастись от нее, Олег снова и снова берется за заброшенную библию. Он носит ее с собой, кладет под подушку на ночь, но успокоение не приходит. Жуткие слова, словно ядовитые змеи, впиваются в мозг: «Господь, Бог ваш, есть Бог Богов и Владыка Владык, Бог великий, сильный и страшный». Как будто по чьему-то злому умыслу он вырывал из святой книги только те фразы, которые приводили его в ужас: «…но каждый за свое преступление должен умереть…,… ибо есть сила у Бога поддержать и повергнуть». Это звучало как приговор. Олег перелистывал страницы вперед и назад, ища себе оправдание и, кажется, нашел. Может быть не столь велико его преступление, оправдывал он себя, ибо писание считает собаку существом нечистым. И тут же новая библейская фраза опровергает, как ему кажется, предыдущую: «В его руке душа всего живущего и дух всякой человеческой плоти». А значит не мог он, взрослый человек, лишать жизни ни в чем неповинную божью тварь, так же как и не имел права вторгаться в духовную жизнь еще неразумного дитяти. Но ведь он и не хотел этого. А может быть еще с рождения, убитого им щенка, начался неизвестный ему, человеку, Божий промысел? – придумывал Олег и находил подтверждение новой обуявшей его мысли: «Он – Господь, что ему угодно, то да сотворит».
 ~
 Душевные и физические муки становились невыносимыми. Олег уже не мог пить, есть, спать, жить. Нерешительно перешагнув порог церкви, молодой человек стыдливо и неуклюже перекрестился, разглядывая роскошное убранство храма. Шла служба. Горели свечи, курилось, раскачиваясь, кадило в руках священника. Басовитому песнопению батюшки и разноголосому хору вторили вразнобой прихожане. Некоторые стояли на коленях, то и дело крестясь и припадая к полу. Олег неуверенно подошёл к иконе Божьей матери с младенцем на руках, поставил перед ней зажжённую свечу и упал на колени, отчаянно крестясь и всем сердцем взывая к небесам: «Дева Мария, матерь Божия прости меня грешного». Молитв он не знал, потому молча и долго стоял, отрешённо глядя на бьющееся пламя горящих свеч, не ощущая времени, не разбирая слов, звучащих под сводами храма. Он целиком отдавал себя вселенским потокам мысли, недоступной его сознанию Вечности, непостижимому Богу.
 То ли ему показалось, то ли это родилось в его мозгу, но он отчётливо услыхал вопрошающий голос: « Можешь ли ты исследованием найти Бога? Можешь ли совершенно постигнуть Вседержителя. Он превыше неба – что можешь сделать? Глубже преисподней, - что можешь узнать? Длиннее земли мера его и шире моря. Если он пройдёт и заключит кого в оковы и представит на суд, то кто отклонит его? Парень оглянулся. Никто с ним не говорил. Поднял глаза кверху – никого, только голубой купол храма с нарисованными летающими ангелами. Кровь застучала в висках, заболело сердце. В горле застрял комок. Он стал задыхаться. Зажав виски растопыренными пальцами, новый прихожанин торопливо вышел на улицу.
 В глаза больно ударил яркий весенний луч солнца. Олег непроизвольно зажмурился и снова тот же голос: «… никогда ничего не узнаете; потому что вам не постигнуть глубины сердца у человека и не понять слов мысли его; как же испытаете вы Бога, сотворившего всё это, и познаете ум его, и поймёте мысли его?
 В голове парня всё перепуталось, перемешалось. Ему, как в детстве, захотелось домой, к маме. Он, было, помчался, но вдруг понял, что мать вряд ли сумеет помочь ему, слишком невелики её познания и он повернул к своему другу, Сергею.
 Где Митька – спросил Олег полулежащего в кресле друга. Тот, не отводя глаз от экрана телевизора, ответил:
- Наверное с Люськой. Последнее время она так тоскливо воет, аж жуть берет, а брат, ты ведь знаешь, слышит е каким-то шестым чувством.
У Олега с новой силой защемило сердце. Он опустился в кресло, прижав руку к груди, а в сознание помимо его воли, вытесняя все остальное, впечатывались слова песни с экрана:
 Но вот и кончилась война,
 Стекла последнею слезою
 И стало больше на земле
 Двадцатилетнею вдовою.
Серега прятал глаза, но знал друг его, знал, что в минуты изматывающей тоски со слезами смотрит он эту видеокассету с солдатскими песнями, сопровождающими грохочущие кадры той, другой, уже отгремевшей, авганской войны, так похожей и не похожей на эту, его войну, песням о которой еще суждено только родиться. И вот здесь, в доме друга опять лязгают стальными гусеницами русские танки, свистят пули, рвутся гранаты и кто-то снова глядит в прорезь прицела, а среди неживых серо-голых скал расцветает одинокий ярко-красный мак. Как капелька российской крови, оставшейся на чужой земле, горит он под жгучими лучами не нашего солнца.
 Сергей остановил кассету явно бравируя, чтобы скрыть свое состояние воскликнул:
- А ты все что-то ищешь, копаешься в себе. Давай лучше выпьем.
- Давай – безвольно согласился Олег.
Потом они долго сидели за столом, пили, говорили, молчали каждый о своем и снова пили. Олег, плохо спавший в последние дни, уснул прямо за столом. Захмелевший дружок с трудом перетащил его на диван и вышел из дома, выветрить навалившуюся дурноту.
 Митька находился в дальнем углу двора, когда Олег поднимался на крыльцо, взгляд гостя был направлен в пустоту, мимо мальчишки, в голове которого зрела дикая мысль:
- Уж сегодня-то он расправится с этим зверем.
Митька возбужденно задрожал, заскочил в сарай, лихорадочно схватил топор и спрятавшись за домом, стал ждать. Знал он, родителей дома нет, значит дружки будут пить водку, а брат, выпив, всегда куда-то бежал. Сердце мальчика бешено колотилось, кровь толчками ударяла в виски, голова кружилась. Люська настороженно следила за ним, высоко подпрыгивая, пыталась лизнуть в лицо, тянула за штанину, лизала руки, но впервые маленький хозяин не понимал ее. Он был напряжен, как сжатая пружина. Только брат вышел, Митька бросился к дому, но собака преградила ему путь, внезапно кинувшись парнишке под ноги. Он споткнулся, упал, снова вскочил и, не обращая внимания на странное поведение собаки, вбежал в дом. Гость бесцеремонно развалился на его, Митькином, диване, запрокинутая взлохмаченная голова с полуоткрытыми стеклянными глазами, дышала открытым ртом, испуская отвратительный ядовитый запах. Ну чисто зверь. Дикая злоба охватила мальчишку. Приподняв над головой топор и вкладывая всю свою ненависть в рукоять, Митька опустил опор на голову зверя. Что-то мягкое, теплое, липкое ударило Митяю в лицо. Он упал в лужу крови, потеряв сознание. А на крыльце, ощетинившись, душераздирающе выла Люська, с остервенением грызя и царапая закрытую дверь.