Любовь

Я никогда не думал, что могу изменить своей жене. По характеру я тихоня и держусь женской юбки. Мне трудно что-либо менять в жизни. А новая любовь, новая женщина требует нового уклада. К тому же я знал, что жена не потерпит моей измены, как и я не смогу пережить этого и уйду в ночь, в темноту, в колючее одиночество, которое, словно протертое и дырявое пальто, висело в моем старом доме с протекающей крышей, в старом сне. Тем более, что ничего не предвещало измену: ни искушения, ни соблазна, ни охлаждения отношений, ни скандалов не было. С женой вместе мы прожили пять лет. За это время многое было, но любовь к ней, как и ее любовь ко мне, побеждали. Разные обстоятелства могли, – да, могли – разлучить нас, но наша любовь только крепла от этого. И превратилась... Трудно сказать, во что она превратилась. Я уверен, что она еще не превратилась во что-то окончательное и крепкое, наподобие мощного табурета, свежекрашеных полов, соструганного забора вокруг собранной за одну ночь избы без единого гвоздя. Она менялась каждый день. И мы менялись с нашей любовью. Мы жили в съемной квартире, не всегда хватало денег на излишества. Но в то лето мы могли позволить провести пару недель в деревне, сняв подешевке пустующий, но ухоженный дом.
Рядом с нами жила интересная и красивая чета, из Сараевска, что на севере. Я сказал красивая, но на самом деле муж был уродлив: высок, крепок, но кривобок, хром, одна рука на десять сантиметров свисала ниже, к самому колену, красные, обгоревшие кулачища могли загребать землю, камни, бревна и стискивать тонкие людские шеи с бьющейся жилкой неутомимо как экскаватор. Я ни разу не слышал его голоса. Нет, он умел говорить, но голос был настолько бесцветен, что сливался со скрипом ставен, хлопаньем дверей, бессменного жужжания мошкары, с ее голосом, голосом его жены. Она тоже ,skd не сказать что красива. Удлиненное, немного лошадиное лицо с крупными чертами лица, с широкими волевыми скулами, с покорными ко всему глазами лесного цвета, с золотистыми локонами могли бы принадлежать и крестьянке, и аристократке. Она ходила в грубом длинном платье, напоминающим сарафан ушедших эпох и, казалось, никогда не знала современной моды, обнажающей фигуру, грудь, честь. Но несмотря на такую архаичность, несмотря на уродливость ее Квазимодо, в этой паре сквозили теплота, очарование и красота.
С нашего двора мы могли видеть, как соседская жена в десять часов провожала мужа за калитку, он садился в машину и уезжал. Приежал он поздно. Иногда оставался ночевать в городе и приезжал утром. Завтракал и снова уезжал. Она часто оставалась одна. Читала во дворе, развешивала стирку и снова читала. Думаю, нашим ненавязчивым соседством они были довольны – от нас также исходила теплота и умиротворение. Я тоже часто ездил в город, Чистополь, за баварским хлебом, вином и свежими овощами. Жена меня спрашивала, не надо ли и соседке что-то привезти, и как бы мы ни хотели ей быть чем-то полезными, нарушить круг ее одиночества и счастья мы не могли. Так и не позвонили в калитку, и ни словом не обмолвились с ней, когда она гуляла по саду и приближалась к нашему участку.
Я часто спрашивал себя – это ли счастье? Не хотелось ничего нового. Не хотелось, чтобы заканчивался отпуск и не хотелось нам вдвоем даже двигаться, передвигаться по дому. Мы наслаждались друг другом и неспешным течением времени. Мы с женой мечтали об одном и том же – о домике в деревне. Только я хотел отдыхать в таком домике, а она работать. У нее были планы открыть птицеферму, небольшой конезавод, разводить рыб или выращивать грибы. Меня же в деревне тянуло только читать и лазить по лесистым горам. Без шумного и загазованного города я тоже не могу обходиться. И поэтому мы с женой часто приходя к одному и тому же в своих мечтах, довольно скоро расходились по разным направлениям.
Однажды ночью нас разбудил стук в окно. Это был сильный грозовой дождь, с молниями. Жена скоро уснула, а я не мог, встал и пошел на кухню покурить. У меня там приготовлена всегда тетрадь в твердом переплете, напоминающая небольшую, в вормате А5 книжку, куда я записываю свои ночные и бессонные мысли. Сейчас я думал о том, как настойчиво дождь хочет напомнить о себе. Дождь тоже выполняет одно из тысяч неизвестных нам заданий Природы. Это правая рука природы. И в своей преданности он лишен ума, но четко выполняет высшие приказы. Он может затопить все вокруг, он врывается в окна, бьет в стекла, и только жирным и неумным людям кажется, что стекло или капюшон и зонт способны обмануть дождь. Дождь идет туда, где никого нет. Так он сводит небо на землю. Но для чего? Что он хочет нам сказать? И какая человеческая забота мне во всем этом разбираться?
И тут снова раздался стук в окно, на этот раз – человеческий и осмысленный. Тревожный. Я погасил свет и подошел к окну. Это была она, наша соседка. Она разглядывала меня, а теперь, щурясь в темноту, меня не видя, кричала:
– Извините, что побеспокоила вас, но мне не к кому кроме вас обратиться. Дома у меня беда. Сорвало крышу, разбило стекла. А мужа нет. Могли бы вы помочь мне?
Я открыл ей дверь. Пригласил в дом, но она стояла на пороге, мокрая, босая.
– А вы переночуйте у нас. Комната есть, и лишняя пара белья.
– Нет-нет, там книги, я должна спасать их. Если можете, помогите мне.
– Хорошо, я приду. Вот только жену предупрежу.
Интересно, как я выглядел, когда говорил, что предупрежу жену. И нужно ли ей было об этом говорить. Сбегал бы наверх, взял куртку и сказал бы жене. Ну и пусть. Так тоже неплохо. Пусть знает, какой я семьянин. Жена, похоже, не поняла в чем дело (я, признаюсь тоже, не представлял себе, какой кавардак может наделать этот летний грозовой ливень), она толком и не раскрыла свои глаза. Дала поцеловать себя в лоб и провалилась в сон.
А кавардак, действительно, был ужасен. Оказалось, что ветер сбил старый деревянный столб, на которых раньше были линии электропередач, а столб упал прямо на крышу, очень ветхую, при близком обследовании. Электричества в доме не было, в гостиной и спальне был пробит потолок и выдавлены стекла, на полу уже крутилась вода. Заливало сверху и в окна. Она спасала книги, брала в охапку с полок и относила куда-то в темноту, потом выяснилось, что на кухню. Мне тоже нужно что-то было делать. Я схватил таз, который почему-то плавал в коридоре, подставил под струю, падавшую с потолка. Но пока я бегал в поисках другого таза, вода наполнилась и ее надо было выливать в окно. Плохое решение. Я бросился вслед за женщиной и отнес еще одну охапку книг по темному коридору, на кухню. Здесь было спокойнее и можно было прийти в себя и обдумать дальнейший план.
– С этой стихией не справишься, лучше переждать ее. Хорошо, что книги успела спасти.
– Я полезу на крышу и посмотрю, в чем дело. Может мне удастся перекрыть эти отверстия и перехватить поток воды сверху. Нужен огонь. У вас есть фонарь?
– Не знаю, где он. Не могу вспомнить. Я очень испугалась, когда услышала треск над головой.
– Это упал деревянный столб, я успел заметить при свете молнии.
– Да, его надо было снести еще тогда. Я предчувствовала, что он нам удружит.
– А тем не менее, я должен подняться наверх. Целлофан, хоть какой-то у вас есть?
– Надо посмотреть в кладовой. Муж что-то говорил о нем.
Я снова выскочил в стихию и попал в вихрь разрушения. Целлофан был, и неплохой, новый и толстый. Там же, в кладовке я нашел топор и кое-какие инструменты. Гвозди. Решение пришло мгновенно. Я решил заделать окна изнутри и стал прибивать целлофан прямо в рамы. Она мне помогала, хотя изрядно промокла и ее начинала бить дрожь. Она так и не одела ничего на ноги и ходила по полу с битым стеклом. Но мы об этом не думали. Спасительного целлофана оставалось еще столько же, и я поднялся наверх, на крышу.
Она нашла фонарь и поднялась со мной. Я увидел среди рассыпавшейся черепицы мокрое тело столба, его обломанный кусок. Падая, он вдавил внутрь доску и в образовавшуюся щель лилась вода. Брусок я отодвинул, расстелил остатки целлофана и стал заделывать щель плитами черепицы. Это помогло, перекрыло поток, и ненасытный поток превратился в жалко, но методично капающее пятно.
Теперь можно было заняться уборкой внизу. Я немного сдвинул кровать с мокрой периной, и веником стал загребать воду, а совком сливать в таз. Она действовала тряпкой. Через некоторое время вода ушла, под протекающие пятна были поставлены ведро, большая кастрюля и таз. Когда вода ушла, точнее была вышвырнута в окно с уцелевшей рамой, стало немного легче. Опасность миновала, да и стихия усмирялась. Дождя уже не было, но ветер трепал ставни и гулял в отверстиях в крыше.
Теперь можно было заняться собой. Мы собрались на кухне. Она в помощь лампе зажгла свечу. А потом мы пошли искать теплые и сухие вещи. Теперь я ей помогал и светил, пока она рылась в кладовке, а потом вошли в комнату, где никто не жил, но было много хлама, старой мебели. Нашли плед и ватное одеяло. Вернулись на кухню. Я еще раз сбегал в ту комнату и принес оттуда кресло-качалку, для нее.
В борьбе со стихией мы измотались. И теперь, когда опасность оставалась позади, нас начала бить дрожь, появилась нервозность, связанная с неопределнностью дальнейшего. Казалось, было бы лучше, если бы так дальше и продолжалось. Мы бы бегали по комнатам и спасали дом от наводнения.
– Дело сделано, – сказал я, – теперь пойдемте к нам в дом. Вы примите душ, и отдохнете. Что с вами?
– Нет, нет. Ничего.
Оказывается, она порезалась и продрогла. Я по ее взгляду бросился к шкафу, открыл, там была бутылка коньяку. Стаканы искать не было времени. Я схватил бутылку и вылил немного темной прохладной жидкости в горсть и прижал руку к ее пятке. Она потеряла сознание. Я ее подхватил, переложил в кресло. Потом попытался влить коньяк ей в рот. Она открыла глаза.
– Выпейте еще, только глоток. – Она послушно отхлебнула и закашлялась.
– А теперь быстро снимайте все мокрое, я вас укутаю пледом. Она сняла мокрую кофту, затем ночную рубашку. Я дал ей плед и отошел. Мне тоже требовалось коньяку.
– Нет, я не пойду. Уже светает. Вы идите, а я останусь. Спасибо вам за все.
– Давайте позвоним вашему мужу, чтобы он приехал.
– Он и так скоро приедет, он уже в дороге, через час будет.
– Но я не могу оставить вас в таком состоянии. Вы дрожите, вас бьет лихорадка. Здесь сыро и холодно.
– Нет, я не пойду. – Она прикрыла глаза. И уже их не открывала.
Я укрыл ее еще ватным одеялом. И пошел. В дверях я обернулся, привлеченный каким-то движением сзади. Она смотрела на меня. И тут только заметил, что в помещении посерело настолько, что лампа уже была не нужна. Ее открытых глаз я не ожидал встретить и вздрогнул. Не меняя позы, она проговорила, четко и раздельно выговаривая каждое слово:
– А ведь это и есть любовь. С совместном действии столько жара, столько чувства приходит, но мы этого не замечаем. Любят для того, чтобы не оказаться одной в таком положении, когда не к кому обратиться. Любят для того, чтобы вдвоем бороться с жизнью и со стихиями. У вас есть жена, но вы настолько честны, что не можете ее обманывать. У меня есть муж, который мог бы сделать то, что сделали вы, а его здесь нет. Почему не он, а вы оказались на его месте?
Мне показалось, что она бредит, ибо я ничего не понял из ее слов. Понял лишь то, что лучше будет выйти в непрекращающееся буйство ветра, добежать до дома и броситься в постель, к жене. Смущало лишь то, что возможно, правда будет похожа на ложь, и то, что я буду рассказывать о том, как мы с этой женщиной три часа боролись за живучесть дома, будет выглядеть оправданием и жалкой фальшью.
Но к счастью, этого не произошло. Жена поверила мне, и больше этой веры мне ничего не надо было в данную минуту. Я скинул с себя куртку, брюки и бухнулся в постель, сказав лишь жене, чтобы она пошла и сама уговорила эту упрямую соседку прийти к нам в дом. На худой конец, отнести ей теплые носки.
А потом меня разбудил звонок в дверь. Я глянул на часы, проспал я всего два часа. Жена сообщила, что пришел этот странный человек с обожженными руками, ее муж. Я вышел, думая, что ему нужна моя помощь. Он стоял, криво свисаясь на один бок. Протянул мне свою длинную руку и крепко пожал ее. Так он поблагодарил меня. А потом бесцветным голосом сообщил, что приглашает вечером нас с женой к себе. Я сказал, не нужно ли чем помочь? Нет, ответил он, рабочие уже работают. Тогда я повернулся и пошел спать.
А потом мы были у них. Собрались на кухне. Эти стены после того, как однажды спасли кого-то, стали такими надежными и милыми. Она по-прежнему сидела в кресле-качалке, которое я вытащил ночью и укрыта была ночным пледом. А мы расселись на стулья. Вокруг стола хозяйничал этот Квазимодо. Я посмотрел на соседку, у которой даже имени не знал. Жена сказала, что ее зовут Анна. Так просто – Анна. Она и теперь казалась мне близкой, как ночью, когда я чувствовал ее влажное, но и сухое дыхание над своим плечом. Мы были как затерянные в океане люди, на необитаемом острове, и ждать помощи, кроме как от нас самих, нам было не от кого. Да, тогда я чувствовал каждое ее движение, готовое откликнуться по любому моему сигналу, я чувствовал все ее существо, готовое повиноваться всему, что я скажу, не оспаривая, не сомневаясь. Ибо дом заливало, и места, сухого места жизни в нем не оставалось. Надо было это место спасти. И теперь я понимал ее слова как никогда. И в этом было одно из противоречий жизни. Может быть, если бы я поцеловал ее, она ответила на мой поцелуй. Может быть, она стала бы моей любовницей и мы продолжали бы любить друг друга не в мыслях. Но этого не произошло.
И тогда оставался нерешенным вопрос, а можно ли было, не обманывая ее мужа и мою жену, найти это сухое место для нашей любви? Хотя бы в мыслях?