Нельзя спать

Нельзя спать
(Мистика)
sss

Которую ночь Ольга Владимировна боялась заснуть. Она и не спала которую ночь. Все тело, казалось, стало стеклянным, хрупким… того и гляди, отколется или разобьется что-нибудь. Ломота в руках и ногах с каждым часом становилась сильнее и настойчивее. Из-под вспухших красных век почти постоянно текло; набухшие бессонницей глаза… липкие ресницы из расплавленного свинца… Разбухшая голова отказывалась что-либо соображать, а окружающий мир свернулся в бесформенный комок бреда и яви. Была только дикая усталость… во всем мире – только дичайшая – усталость… Желание куда-нибудь лечь и – уснуть. Но спать было нельзя.

Сначала Ольга Владимировна держала себя на кофе и работе, перемешанной с громко орущим телевизором или радио, но потом звуки из динамиков стали сливаться в один зыбкий и большой гул, так что спать хотелось еще больше. Где-то она вычитала рецепт от бессонницы американских дальнобойщиков – кофе, сваренный на кока-коле; но и это помогло ненадолго.

И вот вскоре перевалило за неделю, как она не спит. Даже прогулки по морозным улицам не вызывали прежней приподнятости, а потом стало опасно ходить: теперь она понимала, как легко в пьяном виде свалиться в сугроб, уснуть там…

Уснуть… уснуть…

Это было уже всем, что она хотела. А остальное сделалось неважным. Но – спать было – нельзя.

Иногда Ольге Владимировне казалось, что она все же заснула. То в метро, стоя у поручня, под мерные колебания вагона; то в школе, стоило ей немного присесть за стол и расслабиться; то прямо на улице, идя в монотонной толпе прочих пешеходов.

И тогда ей виделся он.

Но Ольга Владимировна изо всех сил сбрасывала с себя липкую паутину сна и со страхом осознавала, что делать это становится все труднее. Она понимала, что в любой миг может не суметь больше сопротивляться желанию спать… той мягкой и цепкой трясине успокоительного соблазна, в глубине которой будет нечто черное и страшное. И еще – он. И поэтому спать – было нельзя.

sss
Он был худенький и казалось, постоянно чем-то болел. На вытянутом зеленоватом личике всегда висел след какой-то болезни, нерешительности, что ли… Он постоянно щурил глаза, которые были в вечных оправах синяков; не понять, то ли от побоев, то ли еще отчего. И двигался он как-то странно, но – всегда угловато, неуклюже, будто только недавно научился. Был тихим. Но в этой его «тихости» таилась не робость (Ольга Владимировна сразу поняла это), а – упорная злость. И еще – зависть. Она отчетливо видела, как сверкали этой завистью его сощуренные глазенки, когда в класс кто-то приносил красивую игрушку, новый ранец или просто – яблоко побольше. «Как можно завидовать из-за какого-то яблока?..» - недоумевала она и всегда чувствовала непреодолимое желание «насолить» этому тишайшему взъерошенному ученику, вызвать его к доске и высмеять передо всеми, чтобы позлорадствовать, когда он, нескладно стоя всем своим худеньким тельцем у такой массивной черной прямоугольной громады, под массированным перекрестным залпом трех десятков глаз и тяжелой артиллерией очкастых зраков учительницы, мялся, краснел и затравленным зверенышем исподлобья озирался по сторонам. И она вызывала его, и она спрашивала его всегда что-нибудь особенно трудное, чего, она точно знала, он ответить не сумеет.

«Он мне ничего не может сделать в ответ», - с упоением отмечала она его злобные глазенки перед тем, как отправить на место.

Нет, он не был заядлым двоечником. Скорее, мог бы быть ровным троечником. Но Ольге Владимировне не нравился – именно он сам. Вот не нравилось в нем все; одежда, «прическа», жесты руками, походка, глаза… Судя по классному журналу, Ольга Владимировна была не одинока в своей неприязни.

Она и прозвище дала ему про себя подходящее. Квазимоденыш.

А на самом деле его звали Костя Головченко.

sss
Близился конец четверти – с его обязательными контрольными работами, судорожными метаниями нерадивых учеников и усиленным заполнением всевозможных деловых отчетных бумаг. Радовало, правда, что Новый год скоро. Он-то и должен принести отдохновение ото всех трудов этих суетных.

Квазимоденышу Ольга Владимировна безо всяких сомнений и давно решила поставить «двойку», о чем и сообщила, не без внутренних злобствований, тому.

Костя тогда как-то странно дернулся (она отчетливо отметила это движение, и еще больше порадовалась за себя), будто защищался от кого-то.

А на перемене, к ее удивлению, он подошел к ней. Робко и нескладно. Боком как-то подошел.

- Не ставьте мне… пож…лста… два… - еле вывалилось у него с сдавленным сипеньем.

Ольга Владимировна сделала вид, что не поняла, и потребовала (ура! ура!), чтобы Квазимоденыш повторил. Он повторил, и она свысока смотрела на него с усмешкой, вся в своей правоте:

- Это интересно знать, Головченко, почему же?! Учиться – нас нету, а как отметки выпрашивать – мы тут как тут!

- Меня отец … это… бить будет… - и лицо его исказила судорога, - я исправлюсь…

«Жаль, что не убивать будет», - едва не вырвалось у нее, но, пересилив свое еще более возросшее злорадство и торжество, она твердо и спокойно пообещала, что:

- Будет «двойка» и – только «двойка»!

И добавила:

- Учиться надо было в течение четверти, а не на улице валандаться!

Она почему-то решила, что Квазимоденыш и вправду вместо того, чтобы упорно корпеть над учебниками, «валандается на улице» и, как знать, может, что-то там делает…

- Я и не…

Но Ольга Владимировна уж не слышала, да она и не хотела слышать. Ее твердые каблучки стучали на другой половине коридора.

sss
«Двойку» она, конечно, Головченко поставила. Когда возвращала дневник, заметила на его лице какую-то непонятную отчаянную решимость. Точнее, тень ее, поскольку в целом там по-прежнему царило испуганное смятение.

- Я к вам приходить буду, - чуть слышно промямлил он, получая страшный дневник из белых рук Ольги Владимировны.

- Что? – не поняла она.

- Ко всем вам приходить буду, - теперь уже отчетливо, но по-прежнему тихо произнесли его побелевшие губы.

Ольга Владимировна ничего не успела ответить. Головченко бросил дневник на пол, быстро вышел из класса, но – она потом часто припоминала эту деталь – не заплакал. Громко хлопнула дверь.

В ту же ночь ей почему-то приснился этот самый Костя, хотя она и думать забыла об утреннем инциденте: так заняла ее, засосала круговерть приятных предпраздничных забот. А на следующий вечер, случайно столкнувшись в магазине с коллегой – учителем математики, - Ольга Владимировна узнала неприятную новость: Костя, тот самый Квазимоденыш, повесился у себя дома, в туалете. Выяснилось, что отец его – алкоголик – хронически избивал сына, а за «двойку» в четверти – пообещал убить. Отец сам сознался в этом на допросе, под давлением показаний соседей, которые, конечно, были в курсе воспитательных методов того. К тому же, на него хотели «повесить» вообще – убийство сына. Пришлось сознаться; доведение до самоубийства – куда лучше, чем убийство прямое.

Известие было, конечно, не из приятных. Ольга Владимировна даже начала ощущать некоторые угрызения совести. Представила этого маленького мальчика, теперь лежащего где-нибудь на холодном цинковом столе в морге, в то время как она готовится к празднику… Она также вспомнила и сон свой, и слова его.

Но пришлось успокоить себя. Тем более, что приятные заботы способствовали тому. В конце концов, если всякие психи будут из-за «двоек» вешаться…

sss
Костя пришел к ней, кажется, под утро. Мягко, все так же нескладно, как и при жизни, откинул с ее головы одеяло и грустно уставился на Ольгу Владимировну пустыми глазами, погруженными в глубокие ямы синяков. Он был бледен и, кажется, снова чем-то испуган. Долго стоял, будто не знал, что делать теперь. А потом, словно догадавшись, стал тянуть к ней свои тонкие бледные ручонки.

Молча, страшно тянул…

Ольга Владимировна вскрикнула, но крик не получился, из горла выдавилось сипение и сорванный тяжелый хрип.

Она проснулась. Сон был такой яркий и интенсивный, что с трудом верилось теперь в облупившийся угол потолка в спальне. Горло продолжало ощущать что-то тонкое, холодное, тяжелое. Это были, наверное, его пальцы. Но в зеркале она на шее ничего не увидела.

«Нервы», - сказала себе Ольга Владимировна и подумала, что надо бы в аптеку зайти.

Новогодняя ночь прошла по обыкновению бурно и бессонно. Много шампанского в начале, тосты, много салатов, рыбы, торта и вина с музыкой потом и шатающаяся усталость полузабытья утром, когда ее провожал до дома приятный молодой человек Дима. Он многообещающе шутил в машине и с настойчивой вежливостью намекал, что, может быть, он еще появится…

Появился. Но не Дима, а Костя. Головченко. Как только Ольга Владимировна провалилась в тяжеловесный послепраздничный сон, он снова подошел к ее кровати и, сдернув одеяло, стал тянуть свои худые трясущиеся пальчики. И сам был белее обычного. А на цыплячьей шее жирной полосой чернел спекшийся отекший след – от веревки.

- Что тебе надо? – спросила Ольга Владимировна, отползая от надвигавшихся на нее пальцев.

Но он молчал, стоял у кровати, а пальцы все тянул и тянул. Они - удлинялись, его пальцы. Они, наконец, слепились у нее на шее тонким ледяным ошейником, и сила в них чувствовалась не детская…

…она дернулась…

…и, конечно, - проснулась.

Сильно болело горло. Как раз там, где ее и душил во сне Головченко. Пытаясь успокоить себя, что, может, это – от холодного шампанского, она, тем не менее, с ужасом подошла к зеркалу… Следы от пальцев – лиловые – были видны отчетливо. Продолговатые, припухшие – как засосы. Ольга Владимировна сначала так и захотела подумать: мало ли что на праздниках случается… Но пятна так точно повторяли следы чьих-то пальцев, что ее охватил леденящий ужас. Она поняла, что теперь этот ученик будет приходить каждую ночь, пока не задушит. Догадка была настолько же проста, насколько и абсурдна, а потому и вполне очевидна. И – никакие доводы разума не приходили на помощь.

Этого не может быть, потому что этого не может быть – успокаивающее и самое твердое убеждение в таких случаях – оказалось всего лишь бесполезной игрой слов. Мертвец по-прежнему приходил, и пятна по-прежнему появлялись; они и не исчезали, просто становились темнее и темнее, опухали… Не помог и батюшка со своими молитвами. К психиатру она обратиться побоялась: могли распустить слух, что она сумасшедшая, а за это и лишить права преподавания, еще и в психбольницу упрятать. Однажды Ольга Владимировна поняла, что следующая ночь будет - последней.

Да она и вправду стала сумасшедшей. Несколько бессонных ночей сделали ее такой. Уже второй день, после зимних каникул, шли занятия, и Ольга Владимировна только и думала о том, как бы не упасть перед классом. Она теперь боялась даже просто присесть на стул: могла уснуть. Что-то бубнил плавающий в слезящихся режущих глазах ученик у доски, она сама, кажется, что-то говорила… как из бочки… класс удивленно смотрел на нее… Но все сделалось совершенно не важным. Огромным массивом надвинулось одно большое желание – СПАТЬ.

А потом начались сны наяву. Краем сознания она припоминала, что это, кажется, называется, галлюцинациями, но это было ничего… На задней парте плаксиво сморщился Головченко. Она вызвала его к доске, и он пошел, как всегда, словно подбитый вороненок. Потом она поняла, что это бред, Костя сразу же исчез. Класс испуганно смотрел…

Она медленно, морщась от невыносимой боли в пояснице и во всех суставах, вышла, забыв на столе книги. Через какое-то время издалека прозвенело. Она его услышала и по привычке сказала, что урок закончен, хотя уж давно спускалась по лестнице. Нога плавно проваливалась со ступеньки вниз, в пустоту и долго-долго уходила туда…

На следующий день Ольга Владимировна на работу не пришла. Не пришла и через неделю. В школе забеспокоились всерьез. К тому же, она и выглядела в последнее время не очень…

sss
Еще раньше тревогу забили, как это водится, соседи. Вскоре нехороший запах потревожил весь подъезд. Вызвали тех, кого полагается. Те, в свою очередь, откупорили дверь квартиры, откуда этот запах происходил.

В кресле лежал труп, в котором соседи и опознали единодушно Одинцову Ольгу Владимировну: тело еще не успело разложиться до неузнаваемости. По этой же причине на шее трупа четко виднелись черные пятна, будто от пальцев.

ЭПИЛОГ

- Только не спать, только не спать, - громко твердила себе Татьяна Николаевна, учитель немецкого языка, наполняя дрожащими от уже трех бессонных ночей руками бездонную кружку крепчайшим кофе без сахара. – Нельзя спать.

(30.12.01.)