Ничего, бывает...

Тем первым январским утром солнце вырисовывало каждую черточку её юного лица: чуть вздернутая верхняя губа, маленький аккуратный носик, ряд веснушек, проглядывающий зимой только при ярком свете. Золотистые волосы небрежно раскидывались по плечам, сползали по щеке, путались в ворсе покрывала. Ужё минут пятнадцать он дышал напротив, пытаясь поймать ртом ядовитый углекислый газ, который паром исходил от её губ. Поймать как можно больше, чтобы закрыть глаза и забыться вечностью, чтобы эта красота утреннего дитя было последним, что он видел в жизни. Прекрасный сон - прощальная открытка, которую он унесет с собой в еле слышную неизвестность. Как хотелось придвинуться ещё чуть ближе, чтобы подушечкам пальцев ощущать шероховатую поверхность её спины, прислоняться своей небритой щекой к нежному плечу, заряжаясь неиссякаемой волей к жизни. Он поцеловал её.

Дядя, Витя! Вы что! – стыдливо-оскорбленный крик порвал по швам предшествующий миг, длинною в четверть часа.
- Я… - что толку объяснять.
Испуг и минутное презрение – шоковый укол в его постаревшие вены. Кровь в них уже не так торопилась, как раньше. Не спешила донести восторг до его глаз, влюбленность до сердца, алую краску в область лица. Она снабжала органы, как могла, но с эмоциями в последнее время иметь дело отказалась.
Женя прикрылась пуховым одеялом и пронзительно голубым взглядом указала ему на дверь. Для семнадцати лет она была вполне рассудительна. Стерпела, не закричала, не избила, не вызвала маму, милицию или службу спасения.
Последнее, что он сумел разглядеть в её исчезающем за дверью лице – жалость. К его не слишком скромному поступку, к не очень аккуратному виду, невзрачной одежде и неживым глазам.
- Прости, ладно.
- Да ничего, бывает, - утешение для безнадежного, психически неуравновешенного человека. Он только что разбил всю посуду в доме, ударил ребенка, взялся за нож. На минуту вернулся к жене, схватил её за юбку и зарыдал: «Прости!» «Ничего, бывает» - ответила измученная женщина, опустив трубку. Через 10 минут здесь будет бригада. Его в последний раз заберут в психбольницу. Его сын в последний раз взглянет в лицо своего самого страшного кошмара – отца. Назавтра мужчина уже ничего не вспомнит, уйдет навсегда в мир своей покалеченной души, останется там, чтобы не слышать больше это усталое «ничего, бывает»

Виктор не любил эту девушку. Глупо было бы отпускать чувства, которые уже вдоволь нагулялись в молодости. Он был красив. Был любим. Был нужен слишком многим. Наверное, у него было так много друзей, что в один прекрасный день они просто переполнили кружку его общения и вылились через край, захватив с собой по какому-то неизвестному и нелогичному физическому закону и тех, кто чаинками лежал на самом дне. Друзья утекли.
И девушки слишком любили его. Одна за другой выгорали изнутри и превращались в полых сорокалетних истеричек с семьями и без, с детьми и без, с карьерой и без, с грустью в сердце и без сердца совсем.

Витя зашел в какое-то кафе. Пахло горячим шоколадом. Он ещё не попробовал его, но, не дожидаясь пока официант принесет поднос с тремя чашками, он заставил свой мозг напомнить ему о горьковатой пленке, которая застывала на языке каждый раз, когда он приходил в похожее кафе с Соней.

***
В 16 лет она первый раз лизнула его в щеку и настороженно ожидала ответа. У неё иногда возникал нервный тик под глазом, и это был один из тех моментов. Она ждала ответа и пыталась на секунду улыбнуться, силясь придать себе непринужденный вид. Он мучил её, заставлял сердце трепетаться между «да, теперь мы вместе» и «нет, как прежде врозь». Секунда и ещё пару… Он не смог терпеть больше. Неуклюже поцеловал её в верхнюю губу, потом вцепился в нижнюю. А затем она лизнула его во вторую щеку, выпрыгнула из палатки и крикнула: «Пойдем! Хочу сегодня рассвет в подарок!» Он бежал за ней, не видя её в темных шуршащих кустах. Аромат первых несказанных слов о любви вел его в нужном направлении.
В конце года Соня обиделась на него на выпускном, когда его бесконечные друзья забрали его от неё. Они накупили пива, забрались на крышу пятиэтажки и во всеуслышание сообщили миру, что теперь взрослые. Она обиделась на него на выпускном, и они перестали встречаться. Он не захотел объяснять, она не захотела слушать.

***
Он шел по улице, пытаясь укрыться от холода, который кусал его так же, как слова цепляют наше сердце. В молодости он любил ими играть. Вертел словами на высшем уровне, знал, куда их надо нашептать и когда уже пора переходить от них к делу. Он улыбнулся, ловя постаревшую, немого сутулую и уставшую мысль о девчонке, которая больше молчала и так и не попалась на его словесную удочку.

***
Наверное, в ней не было сладости молодости, словно её забыли полить глазурью юношеской радости. Её шутки были острыми, вид минутами кислый от скуки, а слезы, которые временами застывали на глазах, наверное, как это и принято, солеными. Она смеялась над всеми изнутри, оставляя на губах лукавую ухмылку, она и плакала над всеми изнутри, поэтому частенько он находил в её взгляде туманную тоску, отстраненность. Может, она знала, что-то до чего тогда не додумывались остальные. Но теперь это не важно, ведь вряд ли найдется время для душевных расследований. Тысячу раз он слышал от неё «нет», сотни из них понимал, что ей нужен его друг или, может быть, никто, но не он.
Тогда был очень холодный вечер. Это было собрание давних знакомых на старой квартире, переделанной на новый лад. Она мелкими глотками пила вино с явным пренебрежением, было видно, как оно заставляет морщиться её изнутри. Но это был вызов. Вы пьете – я тоже этим наслаждаюсь. Он, правда, заметил, что вскоре ей это наскучило. Стакан стоял в стороне, а она - у окна. Липкими от пролитого вина пальцами Лера оставляла на подоконнике маленькие поцелуи-печатки. Пять, потом уже еле заметные три, ещё один. Комната пустела, словно огромный пылесос засасывал всех людей, будто грязь, пыль и прочую серость ковровых покрытий, покрытий нашей жизни. Она стояла, не шелохнувшись, потому что, он тогда подумал: «Она единственная здесь не шелуха от лука, не кусочек разорванной бумаги. Её точно не унесет». Он вовремя ухватился за её руку. Дверь захлопнулась. Они стояли одни.
- Потанцуем?
- Да – прозвучало не слишком уверенно и настороженно.
Тишина комнаты обволакивала две стройные фигуры. Она словно обернула их в какую-то эластичную пленку. Он начал свою словесную игру. Шепнул, что «раньше был слеп», заставил её проглотить наживку с надписью «ты так красива… и умна». Своей целенаправленной лестью, приготовленными речами он медленно обезоружил девушку. Он сжимал её до боли в спине, вдыхал аромат её волос и спускался к уху. На секунду прикусил его и подул на застывшую влагу. Она отстранилась, но, вытянув по форме своего тела пленку тишины, которая обвила их, с гулким стуком снова ударилась об его грудь. Её пальцы медленно рисовали волны на его спине, и вот через мгновение там уже бушевала буря. Он трогал её кожу. Она горела от стыда изнутри за то, что губы не могли резко сказать нет, за то, что предает кого-то, кто её по-настоящему любит, за то, что сейчас не может вырваться от того, чьи манеры всегда презирала.
Дверь открылась. Тишина потеряла свою плотность. И пустота заполнилась смехом. Она глубоко вздохнула и сказала, что ей пора. Снова вернувшись к своей насмешливой манере, шепнула ему: «Пока. Может, еще увидимся!»
- Чем раньше, тем лучше – игрался словами он.
- Конечно.

Он не видел её уже лет 15.


***

Стало заметно холодать. Он прибавил шаг. Кругом возвышались сугробы. Зима сверкала и своим глянцем прикрывала все помои, которые весна, будучи девушкой искренней, с превеликим удовольствием выставляла на показ где-то в середине апреля. Всё как в его жизни. Это теперь он понял, что молодость не пылала жаром лета, скорее блестела утренним снегом. Такая безупречная, необычайно красивая – совершенство. Ясное небо, под которым они клялись в вечной дружбе. Пурга, которая уносила в бессрочный вояж страсти. По колено в сугроб – с головой в первую серьезную работу. Это теперь он понял, что пришла весна в его время жизни. Обнажила оскал озлобленных на его удачи друзей, со снегом унесла в небеса чувства, оставив хрупкие воспоминания, грязью размазала бывшие успехи на службе и пригрела его место молодому специалисту. Он уже два месяца сидел без работы. Урезали штат. Случается.
Он подошел к железной двери. Ключ был в руке, только хотелось ли ему домой? Секунда и ещё пару… Что толку мерзнуть в коридоре.
Пахло домашней едой и кормом для кошки, которая нагло приоткрыла свой каштановый глаз и тут же пренебрежительно захлопнула - «опять ты». Он прошел в просторный зал и сел в старый кожаный диван.
Тогда они были едва знакомы.

***
Рыжие кудри всё время путались. Она разбирала их пальцами, но очень скоро копна волос начинала сплетаться в громадную паутину, и Вера оставляла затею разделить завитки на мелкие аккуратные пряди… Он поймал себя на мысли, что не помнит больше ничего о ней в прошлом. То, как она выглядела сейчас, вероятно затерло в его памяти прежнюю, подсвеченную молодостью, картинку.
Он достал старый альбом с фотографиями.
Вера была очень дерзкой. Разузнала, что он любил фотографировать и что это у него неплохо получалось. Позвонила и сообщила, что хочет послать свои фото на конкурс то ли «русская краса», то ли «лучшая девушка СССР». Он не отказался. Принял её вызовы, сыграл по её правилам, но поспешил угнаться за ритмом её жизни.
Она пришла вечером. Было лето. Вера скинула легкий сарафан и оказалась в одном бикини. Они рассмеялись. Она, видя его обезумевшие от неожиданности и желания глаза. Он, видя её. Словно маленькое, шустрое торнадо, девушка закрутилась вокруг, подбрасывая в воздух бумаги со стола, запрыгивая на сундук с книгами. На секунду она замирала, придавала взору томность, но тут же заливалась неудержимым смехом от неестественности этого взгляда. И вот через час метаний Вера без сил упала на тот самый кожаный диван, который в те годы ещё поблескивал новизной своей первой недели в этой квартире. Она перевалилась за спинку, перекинув свою аккуратную ножку за облучок. Он сфокусировался на её коротеньких пальцах. Она перебирала ими, будто составляла какую-то неслышную мелодию в воздухе. Затем вся ступня вытянулась, точно пришло время самой высокой ноты в её воображаемом произведении. Юная особа расслабилась и заснула. Да, прямо на его кожаном диване. Через год они поженились.

***
Он прошел на кухню. На холодильнике висела очередная записка от жены: «сделай, купи, убери, не забудь» - всё это он читал сотни раз. А за последние 5 лет маленькие желтые листочки стали единственной вещью, которая своей тоненькой липкой полоской могла хотя бы на пять минут склеить Веру и Виталия. Общались мало. Она работала слишком много. Он не слишком часто хотел её видеть. Сейчас было не время для женских наставлений. На фотографии с годовщины их свадьбы на него смотрела жена. Милая, добрая и образованная. Идеальная мать для двоих детей. Потенциально безупречная бабушка. Короткие красные волосы с приподнятым чубчиком, улыбчивые глаза цвета темного пива и пышная грудь. Его Верочка улыбалась чересчур беззаботно, будто эта принужденная форма губ складывалась не от радости, а от того, что на этот момент она была свободна от обязанностей. Но вспышка фотоаппарата – секундная передышка, а потом снова «не хотите ли ещё чаю», «может быть, подогреть ещё пирожков», «ещё сахара». Жизнь, сшитая невидимой леской из этих бессмысленных ещё. Жизнь – серое полотно, на которое опадали её когда-то шикарные кудри, год за годом, месяц за аналогичным месяцем. Он не любил эту женщину. Глупо было бы искать чувства, которые давно покинули его голову, забросили сердце.

Он сел напротив окна. Что ему хотелось там увидеть? Ответы, на вопросы, которые с каждым днем всё больше втирались к нему в мозг? Или, быть может, вопросы, которые помогли бы ставить новые цели, устремлять уставший взор на новые высоты? Или просто спокойствие, которое смогло бы укутать его своим надежным платком и позволить уснуть на часок. Пришлось дойти до кухни и взять пузырек со снотворным. Последнюю неделю только оно приносило ему немного радости, позволяло вернуться в прошлое, пощупать свои чувства, которые как в хорошем кино, зависали прямо у него перед глазами. Он заглотнул одну таблетку. «Хочу закат в подарок!» - подумал он. Минут через пятнадцать кровавой каплей солнце упало на горизонт. А через некоторое время растеклось по нему и исчезло, изливаясь за пределы нашего видения. Ему хотелось уснуть, чем раньше, тем лучше. Он высыпал оставшиеся таблетки, где-то около двадцати. Глотались они легко, так же быстро и безболезненно как двадцать лет его молодости и зрелости. С каждой капсулой он втягивал рождение Колюхи, его первые детские стишки, повышение и Верину диссертацию, долгожданное маленькое личико его принцессы Леночки, её бессмысленные песенки о первом детском поцелуйчике, отпуск с семьей, успехи и поддержка при поражениях, ночи, дни, зимы, годы…Годы, упавшие последней таблеткой старости прямо на дно его пустого желудка.
Не было сожаления. И тут он подумал, что было бы забавно прочитать записку жены. Его жизнь давно сложилась в какую-то смешную игрушку-конструктор, так почему же не закончить её так же потешно. Записка на холодильнике – прощальное послание от его спутницы. Как поэтично! Как высоко! Улыбнитесь!

- Сними, пожалуйста, шторы. Брось их на стиральную машинку.
- Обязательно позвони Насте Жуковой (мы вчера у неё отмечали новый год – пометка на случай жуткого похмелья и неожиданного беспамятства). Она очень просила. Велела тебе забрать наше покрывало и стаканы. И ещё что-то с Женькой (её дочкой), Настя сказала, что ты знаешь. Короче, разберешься.

И всё-таки для семнадцати лет она была не вполне рассудительна. Не стерпела, закричала, вызвала маму, милицию или службу спасения. Улыбнитесь! Всё так, как и должно быть.

- Вытри пыль. Если будет время.
- Ещё чуть не забыла (бессмысленное ещё – послесловие, приклеенное к бесполезным пометкам в её прощальном письме). У твоего снотворного истек срок годности, так что я его выкинула. Пересыпала Ленкины витамины в эту баночку. Прости.

«Да ничего, бывает» Улыбнитесь! Всё так, как и должно быть, всё так, как и прежде.




17.04.06