Закон Искендера

(Четвертый рассказ из цикла «Танры даглары»(«Божьи горы»)

Искендер, покорив мир, вернулся на родину. Ключ земного мира был у него в руках, но опять его снедала тоска-маета. Страх одиночества, сызмала исказивший его нрав мнительностью, злобностью и неуживчивостью, все еще не был изжит. И он шел войной на мир не из корысти и алчности, а из-за страха одиночества; стремился насытить внутреннюю пустоту несметными краями, землями, горами и долинами, лесами и кущами; пусть все сущее, все живое на свете будет в его распоряжении и власти, пусть ни одна пташка и мурашка не останется вне пределов его воли. И тогда не останется в мире ничего чуждого, угрожающего и опасного, и богатыри со связанными руками будут у него на услужении, и он будет единоличным царем единой всемирной державы с единым законом и уставом. И, залатав-заклепав все дыры и щели, откуда проникали веяния страха, он избавится от этой фобии и уберет ограду, отделяющую его от остального мира…
Но вот, покорив мир, единовластный царь не мог избавиться от одиночества, так и остался один, как перст, при всех своих необъятных владениях. Возросла армия, прирастали вотчины, увеличивалась власть, плоть его простерлась за тридевять земель, но увеличивался, нарастал и страх, и соответственно расширялось пространство его одиночества. Теперь он ощущал свое одиночество не только в масштабах города, страны, но и на всем белом свете.
И некуда было деваться от этой сирой тоски, не осталось края, страны, очага, куда бы он ни ринулся в поисках утоления и усмирения этой маеты, – все принадлежало ему. И дикие звери в чащах, и птицы в небесах не смели преступить рубежи, очерченные им, и вспышки его гнева сотрясали пучины и повергали в дрожь твари морские, и воле его покорялись каждое дерево и каждый камень. Все и вся слышали голос Искендера и понимали речи его, один только он не слышал никого и не чувствовал ничего. Тогда как весь мир собеседовал, он только произносил монологи. Люди, говорившие на незнакомых языках, настораживали его, ему мнилось, что весь мир жаждет его крови, и если человек говорит с человеком, небо – с птицей, птица – с деревом, дерево – с дождем и ветром, то, значит, речь идет о нем, значит, где-то строят козни и плетут сети против него. Потому надо упредить врага, отрезать злые языки, держаться подальше от живых. И множились мертвые, и редели живые, и с оскудением жизни уменьшался мир, и ширились серые пустыни одиночества. И в этих пустынях не было воды утолить жажду, и тени – чтобы укрыться.
И в завершение поисков пристанища, дружеского-недружеского порога, пусть даже медвежьей берлоги, пусть волчьего логова, пусть птичьего гнездовья Искендер возвел у подножья горы Олимп город и назвал его Искендерия. И построил дома несметные и вымостил улицы бессчетные, пройти их жизни не хватило бы. Он и намеревался скоротать оставшуюся жизнь в гуляньях по этому необъятному городу.

--------------
 Искендер – мифологизированный образ Александра Македонского, популярный персонаж классической восточной литературы.
--------------

Искендерия напоминала карту мира, здесь были заложены улицы и кварталы, носившие названия разных стран и заселенные их депортированными уроженцами. Был здесь свой Китай-город, были индийские пагоды, были египетские пирамиды, и дома, украшенные персидскими мастерами. И все улицы сходились к площади, обстроенной греческими чертогами с мраморными колоннадами. Каждый дом в каждом квартале был выстроен из камней, привезенных из соответствующей страны, каждое дерево было привезено и посажено таким же образом, и в каждом квартале веяло колоритом иных краев и заморских земель. Вечерами площадь пестрела нарядами разноплеменных, разноликих девушек.
Так Искендер сосредоточил многообразие мира, который он не мог охватить взором. Он хотел, чтобы этот рукотворный мир был свидетелем творимой им истории; мало того, чтобы каждый из этих людей играл свою предназначенную им роль на сотворенной им грандиозной сцене. И только единомыслие и единодушие этих исполнителей с Искендером и их искреннее исполнение в гигантском спектакле могли избавить властелина мира от одиночества и тоски; но, увы, многие из этих людей и не ведали, что такое история, у многих на родном языке отсутствовало это понятие; а если и было, то расклад и хронология их истории не совпадали с представлениями Искендера; потому они не могли справиться с ролями, определенными им в действе вседержителя, ощущая внутреннюю несвободу.
Они тоже тосковали. Люди по своей земле, камни – по родным скалам, деревья – по своим лесам; охотники – по своим угодьям, пахари – по пашням, пастухи – по стадам, девушки – по суженым, парни – по избранницам, поэты – по звукам родной речи. И тоска подневольных усугубляла тоску властителя. И, ощущая невозможность перекройки чужой истории на свой лад и внедрения своей истории в чужую память, он еще больше замыкался в себе, дичал и ожесточался. Ни одна его мечта не могла найти отзвука в сердцах подданных. Подчинив себе страны и земли, он не ведал об истории, вершившейся в глухих джунглях, в горной реке, во тьме муравейника или на крыльях птиц. Покорив города и страны, поглотив их твердыни в утробе империи, растворив их, он не смог войти в души народов и растворить их историческую память в своей истории.

-----------
 Искендерия – Александрия. Здесь речь идет о вымышленном городе с тем же названием (Примечание переводчика.)
------------

И он задался целью постичь этот недоступный мир духа и, уединившись в покоях грандиозной библиотеки, призванной олицетворять мозг мира, созданной по его воле, углубился в чтение манускриптов, вникая в обычаи, историю и язык покоренных стран. И по мере причащения к этим знаниям, он терял веру в то, что когда-нибудь эти далекие друг от друга языки сольются в единый язык, что ручейки истории народов, берущие начало в глухих джунглях, на далеком острове, высоких горах или же в пещерных пристанищах, когда-нибудь стекутся в единое море всемирной истории. Здесь речь могла идти не о слиянии языков, а об умерщвлении одного языка другим, о поглощении и изничтожении одной историей других историй. Звук, слышавшийся то и дело в речи одного народа, у других вовсе не звучал; деяние, у одного племени считавшееся геройством и подвигом, у других могло вызвать гнев и кровопролитие. Какой язык, какой обычай мог сплотить эти племена, собрать у одного общего очага? Только сила, львиная мощь, орлиная хватка, волчья сноровка, только сила, убивающая одних, чтобы выжили другие!
Долго бдел Искендер в библиотечных покоях, но не смог постичь из манускриптов нечто больше того, что он знал. Прервав библиотечные штудии, он решил затеряться в лабиринте улочек, раствориться в городе, в толпе. Теперь он стремился избавиться от тисков одиночества не растворением других в себе, а саморастворением, опрощением, растворением в гуще людей. Ходил на зрелища со всеми, лицезрел травлю собак, петушиные бои, гладиаторские схватки, следил завороженно за ходом поединков, приветствовал победителей и смеялся над поверженными громче всех. Мог приударить за приглянувшейся девушкой, подходя к ней и прикидываясь простолюдином, заговаривал с каждой иноземкой на их наречии. Но и зная языки, он не мог найти ключ к их сердцу; узнав его, все склонялись перед ним, и страх сковывал души, возводя преграду между ним и собеседниками, и осознание неодолимости этой преграды удручало и печалило его.
Искендер же рассчитывал расположить к себе, снискать благосклонность и приязнь инородцев и инородок знанием их языков и обычаев; увы, над ними довлел страх, ничто бы их не удержало здесь, на чужбине, каждая птица улетела бы в свое гнездо, и тогда распался мир Искендера.
Он хотел сотворить рай из людей, деревьев, камней, чье нутро точили адские муки. Хотя он сколотил для себя мир из людей, деревьев и камней, но не смог превратить этот мир в их собственный мир. Земля предстала огромной гирей, повисшей у него на шее. И он, мечтавший о единоличной гегемонии над миром, единолично и влачил это бремя.
Знание языков мира не прибавило ему никаких знаний ни на каком языке, и все свелось к тому, что он выносил смертные приговоры и на языках приговоренных. Зная языки, он теперь не понимал своих инородцев даже на их родном языке. Тоска его была всеязыка.

* * *

Однажды поздним вечером он вышел из библиотеки, охваченный душевной смутой. Два дня кряду он читал манускрипт неведомого автора под названием «Олимп – обитель богов». Книга повествовала о вечной жизни богов на Олимпе в любви и блаженстве, и так подробно, будто автор весь век провел на Олимпе, и снизошел оттуда только для того, чтобы написать эту книгу. Недосягаемый, неприкосновенный Олимп был единственным местом на земле, которое не было покорено Искендером. И взору его представала заоблачная обитель счастливых Богов, вознесшаяся до небес.
Ему не терпелось поделиться прочитанным, но на обезлюдевших ночных улицах он не нашел никого, кроме солдат, стоявших на часах на площади. Воины, сочтя, что властитель вышел на тайный обход, испуганно изрыгнув дух, вытянулись в струнку. Искендер обвел взором их лица, в которые въелся страх, и понял, что заводить с ними разговор бесполезно, опустившись в подол, он перешел речку, отделявшую город от горы, и вдыхая сны горных трав, безмятежно благоухавших в ночном безмолвии, стал взбираться на вершину. И там, переведя дух, оглянулся вниз, и почувствовал туманную волну, от которой потемнело в глазах, но странное дело, при этом зрение его обострилось, – это было похоже на удивительное прозрение, и он видел все не обычным, земным зрением, а каким-то внутренним наитием.
Отсюда, казалось, вся земля представала взору. Очутившийся на такой высоте, даже закрыв глаза, не мог не проникать мир во всех мельчайших подробностях – и лоно гор до корневищ цветов и моря-океаны до рыб, снующих в пучине, и даже до их трепещущих сердец, и деревья до вкуса земных соков, питающих их корни, и людей, с их грезами и снами. И Искендер постиг: все, что доныне обрел и завоевал, было не чем иным, как внешней сухой скорлупой. И под этой скорлупой таились миры!..
И здесь, в заоблачных высях, его обступило несметное множество людей, и все ушедшие из мира предстали как живые, и это многолюдье было во сто крат больше увиденного им на земле. Но здесь люди не занимали места, иначе на этой горе такой массе не уместиться было. Люди молча проходили мимо, даже не удостоив его взглядом, и он, царь, сын царя, сызмала не видел такого небрежения к своей особе. Казалось, эти создания и не ведали табеля о рангах, они не узнавали Искендера и считали его одним из тысячи тысяч простых смертных.
Хотя отсюда предстала вся обитаемая земля от поверхности до изнанки, здесь, на заоблачной вершине, в обители богов он почувствовал себя страшно одиноким, – ни этот видимый земной мир, ни эта гора не принадлежали ему, и не было среди этого людского моря ни друга, ни родной души. Тщетно он искал глазами знакомое лицо; люди не смотрели на него, не видели, не узнавали.
Он сник, как пленный ребенок на чужбине, не знающий языка, не имеющий пристанища. Взойдя на вершину этой горы, он ощутил непомерное духовное бремя, отягчившее его неопытный разум и суеверно воззвал о помощи; и когда отчаяние овладело всем существом покорителя мира, явился ему седовласый старец, мудрейший Афлатун, и только он мог пробить брешь в плотине его сознания и спасти от внезапно нахлынувшей стихии духа.
Искендер с надеждой устремился к устаду и почтительно приложил уста к его широкому челу.
– Что за дело, Афлатун? Никто меня не признает среди такого множества людей! Не то чтобы изъявить почтение, даже заговорить не хотят.
– Не печалься, Искендер, – от взгляда мудреца зарябило в глазах. – Признаешь ты – признают тебя, заговоришь ты – отзовутся тебе.
– Как же мне признать такое множество незнакомых людей? Здесь в тысячу крат их больше, чем живущих на земле!..
– Не надобно признавать их по отдельности, каждого. Достаточно признать законы, по которым они живут.
– Я не знаю на свете законов, кроме своих законов! Не найдется и малого атома, не подвластного им!
– Верно, законы твои внушительны. Но, как видишь, здесь они не действуют. Здесь – свои законы.

--------------
 Афлатун – традиционная транскрипция имени Платона в восточных языках. (Пер.).
 Устад – наставник, учитель, мастер.
--------------

– Кто их начертал?
– Никто. Они были, есть и будут. Это – законы вечности. Камень, брошенный в небо, возвращается на землю, подчиняясь твоим законам. Но камень, упавший на землю, может взлететь в небо, подчиняясь закону духа. Есть закон земли, и есть закон духа.
– Я сроду не видел, чтобы камень летал.
– Захочешь – увидишь. Для этого ты должен усвоить законом своей жизни закон, способный окрылить камень.
– Как я могу усвоить подобные законы, устад? Я перерыл, переворошил все рукописи и книги в Искендеровской библиотеке, но такого законоположения не встречал…
– Ты не ройся в книгах. Закон, о котором идет речь, имеет одно исходное положение: тот, кто возжелал завладеть миром и стать богом, должен любить мир больше всех. Все остальные тезисы – производные от этого постулата.
– По-твоему, я покорял мир, не любя его? У кого бы хватило сил свершить такое деяние без любви?
– Ты хотел завладеть миром и завладел им. Но ты никогда не любил его. Будь иначе, панораму, представшую тебе отсюда, ты мог бы прозреть и внизу, в земной юдоли. Если бы ты любил мир, то он бы сам пришел бы к тебе на поклон, ты бы не стал превращать людей в стенобитные орудия, меняя загнанных коней, как башмаки, и ходя по миру с протянутым мечом. Мир в твоих объятьях томится, как женщина, насильно выданная замуж. И, будучи несчастной, не может осчастливить тебя. Вот в чем твоя беда, заставившая тебя лезть на гору на ночь глядя.
– Ты прав, устад, я не вкусил счастья. Мир ложится и встает по моему велению, и нет угла, и нет человека на земле, до которого бы не простерлась моя рука, но я тоскую. По ком, о чем – не ведаю.
– Мир, покоренный тобой, замешен на разлуке и смерти. Покоряя этот мир, ты пожинал разлуку и смерть, приращивая древо мира к своему хребту, ты взвалил к своему бремени новое бремя. И ныне каждый урон и утрата мира – твои, будь это рыба, погубленная в пучине, или тварь, убитая на земле. И как может быть счастлив тот, кто причастен к этим несметным утратам и смертям? Ты тоскуешь по жизни без утрат и смертных потерь, Искендер.
– Но, может, эта тоска подвигнет меня на путь к бессмертной жизни?
– Нет, тоска твоя минует, если ты прочувствуешь бессмертную жизнь. Как вот сейчас…
Искендер вздрогнул – будто внезапный град ударил в лицо; действительно, здесь, на вершине, он позабыл о снедавшей его тоске.
– Но где же олимпийские боги? – спросил он.
– Вот эти люди, представшие твоему взору, – низвергнутые с престолов боги.
– Кто же их низверг?
– Никто. Бог сам, сойдя с престола, перевоплотился в тысячи ипостасей. И в тысячах уголков земли предстал в тысячах различных образов, и единовременно стал проживать тысячи жизней. И каждый из тысячи перевоплощений его стремится раньше всех занять пустующий престол и стать владыкой вселенной.
– Зачем же было единому Богу оставлять мир без божественного призрения, чтобы потом устремляться за потерянным владением?
– Не знаю… Должно быть, Господь возвел сам себе высокую темницу с высочайшими и прочнейшими стенами, и хочет увериться в своем всемогуществе, раз за разом стремясь сокрушить эти стены, чтобы преступить их и вернуться к своей сущности. Снисходя до простых смертных, и возвышаясь ступень за ступенью вновь к себе, он подвергает испытанию свою любовь к себе.
– Тогда кто же эти души, обретающиеся на Олимпе – ни боги как боги, ни люди как люди…
– И они, как и мы, находятся на полпути. Прожив двуединую жизнь в всеобщем мире, они отошли в свой субъективный мир. Когда настанет черед, они один за другим сойдут на землю. И с возрастанием численности тех, кто внизу, будет убывать число тех, кто здесь, и накануне конца света никого здесь, не останется, и число явившихся на свет умножится и приравняется к числу душ, и все души воплотятся на земле, и станут свидетелями последнего часа последнего дня.
– Стало быть, здесь каждый живет в своем мире, каждый видит свой сон? Тогда как же мы сошлись с тобой лицом к лицу и смогли беседовать?
– Я – Афлатун, существующий в твоем мире. Ты беседуешь со своим Афлатуном, то есть, одновременно ведешь разговор с самим собой. В этом неземном мире нет ни прибытка, ни убытка. Здесь каждый существует за счет того, что принес в сердце своем из всеобщего, реального бытия. Мир каждого соразмерен тому, что он смог извлечь из реального мира, ибо Господь всю свою мощь вдохнул в плоть и кровь реального мира, вселил свою любовь в мужчину и женщину, в деревья и травы, в любую тварь – птицу, букашку, собаку, коня. Каждый из этих полубогов, представших твоему взору, стремится вернуть себе до последней ноты утраченную мощь и расширить пределы своего мира до пределов мира, оставленного Творцом. Кто преуспеет в этом чаянии и опередит всех в его осуществлении, мир, любимый всеми, изберет его и подчинится ему,
– Значит, бессмертия сподобится только тот, кто взойдет на престол Творца? А как остальные, как сложится их участь, устад?
– Не знаю. Возможно, они будут одиноко обретаться, как свергнутые с трона, потерявшие власть над миром правители. Но они не могут умереть – душа бессмертна. Тому, кто хочет достичь божественного престола, мало одного бессмертия, – ему нужна жизнь со всей полнотой бытия.
– Я в этом состязании никому не дам опередить меня, – Искендер, горячась, взялся за эфес меча, с хищным оскалом глянул вниз, где раскинулся мир, видимый во всех подробностях, до песчинки и до малой капли. – Я никому не уступлю мир, никому!
– Не кичись, Искендер, – мудрец сердито вскинул бороду. – Пусть тебя не прельщает то, что ты видишь при взгляде отсюда. Отсюда можно видеть, созерцать, но не досягать. Чтобы достичь мира руками и сердцем, тебе придется спустится на землю, выйти из своего мира в мир всеобщий, столкнуться с реальным миром. Там дремлет казна Творца, и у каждого в руках – ключ к тайнику. Ступай, Искендер, да сопутствует тебе удача! Ты видишь вон там стонущее дерево? – дровосек вонзил в него топор и ушел. Ты видишь издыхающую собаку? – она умирает с голоду. Ты видишь и девушку, плачущую бессонными ночами? – твои воины убили ее любимого, а саму ее выдают за богатого вдовца. Как ни простирай руку к ним – отсюда не дотянешься, как ни окликай – не докличешься. Спрячь меч, Искендер, и сойди на землю. И отправляйся на охоту с сердцем; высвободи сердце, как ловчую птицу. И оно опередит твой меч, и не успеет он снести чью-то голову с плеч, как сердце вернется с трофеем на крыльях – целым миром…
Перед рассветом Искендер спустился с вершины. Перешел через реку, добрался до площади и оглянулся на Олимп: гора была окутана предрассветной мглой, по скалистым уступам висели клочья тумана, виднелись пятна скудных зарослей. Теперь эта гора предстала обыкновенной глыбой камня, и ничего божественного в ней не было. Но панорама, открывшаяся ему ночью, все еще мерцала в сознании. Теперь он не будет тосковать, теперь он нашел куда ходить.
Когда он вошел в свои покои, ему предстало в ложе собственное трепещущее и стенающее тело. И он лег и слился со своей мятущейся плотью, и дрожь унялась, и тело, тридцать три года не знавшее покоя, метавшееся между страхом и страстью, умиротворилось и кануло в глубокий сон.



* * *

Проснулся он поздно, к полудню. Никто ничего не предпринимал, ожидая повелений властелина. Все были ошеломлены его поздним пробуждением.
И он взошел на трон, и начался новый день мира.
Своим вердиктом Искендер объявил все доныне существовавшие законы утратившими силу. Затем возвестил новые законы и фирманы: отныне запрещалось рубить деревья, ловить рыбу, убивать дичь и зверей. Каждому подданному вменялось в обязанность призреть бездомную собаку. Предписывалось освободить пленных, узников, рабов и рабынь. Одним росчерком пера монарх объявил все браки расторгнутыми и причислил их в ряд криминальных деяний. По новым законам, каждый житель Искендерии обязан был совершить восхождение на гору Олимп.
Армии предписывалось следить за исполнением вердиктов и законов. Затем он распустил и армию, в том числе и конницу, и боевых коней, уповая на добровольную законопослушность граждан. Чтобы обеспечить такое гражданское поведение, он стремился к тому, чтобы каждой душе было привито чувство хозяина мира. Он хотел стереть с облика мира коросту корысти, струпья страха и привести его в вид, явившийся ему с олимпийских высот.
Освобождая мир, Искендер и сам избавился от ярма, равновеликого порабощенному миру. Теперь его ничто не разделяло от освобожденного им раба: и царь, и раб стояли рядом, в одном ранжире, первый – отрешившись от жестокости, порожденной страхом, второй – от страха, порожденного жестокостью, избавившись от двух полюсов страха, первый – от молота страха, второй – от страха быть раздавленным на наковальне, они оказались в самой безопасной срединной полосе, где фобия правителя исчерпывалась, не порождая фобии раба. Отныне мир Искендера должен был совпасть с миром освобожденных рабов и рабынь, где каждый был волен сам избрать свой удел, свое место.
И когда гегемон мира предавался эйфории по поводу новосозданной свободы, явился к нему наставник, мудрейший Арасту , тяжело дыша, со всклокоченной бородой и стал пенять:
– Что на тебя нашло, Искендер? Или ты спятил?! Ты же не подписывал ни одного вердикта, не посоветовавшись со мной!..
– Я изменил законы, Арасту. Впредь мы будем жить по другим законам. Я хочу установить новый миропорядок.

--------------
 Арасту – Аристотель (в традиционной транскрипции у восточных народов)
-------------

– Ты нарушил миропорядок! Ты подорвал устои жизни! Ты оглянись, посмотри, какой хаос воцарился в мире! Сотни тысяч людей страдают от дарованной тобой свободы, не знают, куда ее девать!
– Они смешались потому, что получили от меня свободу как дар. Но пройдет время, и они привыкнут жить на свободе, как в своем родном доме. Если же она им в тягость, то они вольны выбрать, где им покажется лучше жить.
– По твоим законам этим людям нигде жить невозможно. Куда бы они ни перебрались, либо перемрут с голода, либо же пойдут на нарушение твоих законов.
– Я хочу создать мир, где нет страха и нет смерти. Не будь страха голода – не будет и голода, и не будь голода – прекратятся преступления. Если они вздумают нарушить мои законы, то подпишут себе смертный приговор. Но этот приговор приведут в исполнение не мои палачи, а сами нарушители закона; они сами станут своими палачами. Я указую им путь к бессмертию, путь становления Богом. Остальное – в их воле, пусть выбирают.
– Но они станут посягать не только на свою, но и чужую жизнь. Начнутся распри, произвол, междоусобица. Каждый будет искать путь к выживанию в истреблении других – как в диких джунглях. Ты этого хочешь? Какая сила, кроме страха смерти, может предотвратить это бедствие?
– Бедствие нельзя предотвратить страхом, ибо страх сам по себе – величайшая беда. Страх, угнездившийся в одном человеке – в моем существе, привел к тому, что несметное число людей были преданы огню и мечу, города и веси обращены в руины, леса разорены, пучины опустошены. Может ли быть худшая беда? Если бедствие предотвращено страхом, то, значит, ее следы были прикрыты еще более внушительной трагедией. Мы же с тобой убеждались в этом не раз!…
– И что ты думаешь, люди после этого будут любить мир? Будут подыхать от тоски, глядя со стороны на своих любезных жен, коней?
– Я не говорю, будут любить. Я хочу, чтобы любили.
– А ты сперва узнай – есть ли у них в лексиконе слово «любить»? Твоя свобода не может изменить их природы. И они впредь будут ездить на своих женах и лошадях тайно. Вот что изменится…
– Арасту, я уже не в состоянии наводить на них страх. Теперь я на этом свете не управляю ничем, кроме своей плоти. И я не хочу стоять на страже моих законов, их страж – бессонная совесть каждого человека. И бдительнее стража не найти!
– Но где тебя угораздило взять такие законы? Или ты поддался бредням Афлатуна? Любовь, о котором ты твердишь, не что иное, как проявление страсти, желания, вожделения под другим названием. И ты вызвал на земле величайшую бурю страстей, ты взошел на вершину человеческого могущества, а теперь ты сам бросаешься с этой вершины вниз.
– Может быть, ты в чем-то прав, Арасту, но есть истина, которую я осознаю ясно и твердо: до сих пор я испытывал страх и тоску – теперь нет их, теперь я никого и ничего не опасаюсь. Теперь я постиг, что человек становится трусом из-за неверия в бессмертие. Хотя я и владел миром, сердце мое разрывалось от одиночества. Теперь нет у меня ни власти, ни армии, ни трона и короны, зато я избавился навсегда от тягчайшей напасти на свете – одиночества. Весь мир слетается ко мне и не дает мне впадать в тоску. Сейчас ничто не гнетет меня, кроме твоих сентенций.
Арасту крепко задела дерзость бывшего ученика, и он резко повернувшись, покинул царские покои, и в звуке его шагов слышалась некая угроза.
Перед закатом солнца Искендер вышел на площадь. Люди, увидев его, сразу обступили и уставились встревоженными, удрученными взорами. Эти люди подозревали в нововведениях царя некую большую кознь, уловку, немыслимую и непостижимую хитрость, но не могли взять в толк, откуда исходит эта затея, какую цель преследует.
Искендер обвел долгим взглядом удрученные растерянные лица и печально улыбнулся. Они ответили улыбками. Но никто не обмолвился ни словом, ни царь, ни чернь. У Искендера, лицезреющего людей, которых он поставил в положение жалких вьючных животных, глаза отуманились слезой. И толпа отозвалась плачем. Быть может, этот отзвук был знамением великого примирения, которое грядет спустя тысячелетия.
Затем, пробившись сквозь толпу, заполонившую площадь, он направился к подольной части города…

* * *

Олимпийские полубоги на сей раз встречали его радушно, вышли навстречу, пожали ему руку, справились о самочувствии. Он искал глазами Афлатуна, и тотчас увидел его.
– Я не представлял тебя столь дерзновенным, Искендер, – чело мудреца источало свет, – ты в одночасье перевернул мир вверх дном. Сорвал покров с лица мира.
– Я скинул с себя все обузы, повисшие на моем теле, и чтобы найти путь к душе мира, отбросил прочь с пути моего его тушу. Хоть и запоздало, я осознал, сколько сил человеку надобно, чтобы управиться только с одной своей плотью.
– Человеческое тело – венец творенья, Искендер. И сердце, воцарившееся на престоле единого тела, окажется объявшим все созданное из праха, все миры до самых далеких звезд. И все устремится на встречу с ним – и камни покинут каменную клетку, и деревья – древесную плоть, и птицы, и твари изойдут из своей оболочки.
– Я пришел к тебе, водворив на земле законы, которым ты научил меня. Но не знаю, пригодятся ли они людям?
– Не печалься, Искендер, не всем суждено жить законом вечности. И если на земле найдется хоть один человек, способный следовать ему, то этого достаточно, чтобы сохранить жизнь и обеспечить жизнь миру. Твой друг и наставник-советник, мой ученик Арасту не любит таких алогичных речей. Он и своего Бога поймал на удочку логики, выбрав среди богов не самого доброго, могущественного, а самого выгодного. Я видел, как он усердствовал, чтобы сбить тебя с пути. На тебя он всегда смотрел как на практическое воплощение своей теории и твоими руками провел через испытание свое учение. И всю жизнь катил на меня бочку, стремился доказать, что написанные мною труды – ложны. Теперь твой уход от него кажется ему тяжелым, как крах его учения. Ты же видишь, он строит против тебя козни, ищет пути, как тебя проучить. По логике Арасту, для монарха нет кары тяжелее, чем ниспровержение с трона. Но ты это дело совершил сам по своей воле. Теперь он действует по противоположной логике: вернув тебя на трон, он рассчитывает, с одной стороны, вновь реабилитировать и возродить свое учение, во-вторых, наказав тебя таким образом, он хочет отомстить тебе.
– Между нами говоря, и твое учение небескорыстно. Ты считал себя единственным посланником богов на земле; утверждая, что каждая травинка, каждый листок движимы божественной волей, ты считал себя ходячим воплощением этой воли, богоизбранным. И тебя ничуть не смущала мысль о справедливости богов, отдавших предпочтение одному лишь тебе, ты не задавался вопросом, в чем же вина остальных, неизбранных?..
– Самая большая моя ошибка – то, что я искал Бога над человеком. Я не хотел увидеть, что травинки, листья движимы не чьей-то волей, а подчиняются законам. Я искал вечности и единства в престоле всемогущего всеведущего существа, предначертавшего судьбу всего сущего, каждый былинки и песчинки. Однако и природа души бессмертна по определению, и если даже мы пожелаем умереть, то не сможем, ибо если душа бессмертна, то ей чуждо и чувство стремления к смерти. Все это я постиг потом. И всеобщее единство явит только тот, кто найдет единство в самом себе, воплотит в себе. После того, как я взошел сюда, я осознал: никто не думал за нас и не предопределял наши судьбы. Есть неписаный и незыблемый единственный Закон. И каждый предопределяет свою судьбу, признавая, или не признавая закон, творит свою судьбу и сам по себе является Богом. И тот, чья божественная любовь и справедливость превзойдет любовь и справедливость других, тот и будет управлять волей мира… Ты лучше нас постиг, что есть Закон. Ты не пришел на помощь стонущему древу, подыхающей собаке, рыдающей деве, поставив их в зависимость от своей милости. Ты отменил законы, угнетающие и губящие их…
Сказав эти слова, Афлатун исчез в гуще людей. Искендер углубился в толпы, усеявшие олимпийские склоны. Отсюда мир казался неохватным, без конца и края. Каждый валун, каждая травинка, каждая тропинка казалась ему знакомой, и каждый куст, каждое дерево влекли в далекие горизонты памяти…
Вот эта дорога, проходящая через лес, опояшет долину, уведет в горы и упрется в горное становье пастухов. И когда покажется выехавший на охоту царевич со своей свитой, пастушьи собаки сбегутся с лаем и вспугнут лошадей. Из-за отсутствия мужчин, удалившихся на пастбища со стадами, гостей от собак оградят женщины, выбежавшие навстречу и палками отогнавшие собак. Потом Искендер попросит у них воды попить. И девушка с чистыми родниковыми очами подаст ему чашу с водой. И горный ветер будет теребить пряди ее волос, выбившихся из-под платка. Искендер, не сводя с нее глаз, осушит чашу. И вновь попросит воды. Пастуший пес зарычит, как бы ревнуя пастушку к царевичу. И пастушка усмехнется, глядя на четвероного ревнивца. Улыбнется и Искендер, глядя на девушку. Пес, смущенно потупив голову, удалится в долину…
Потом начнутся любовные походы царского сына в горное пастушье становье…
За семнадцать минувших лет правитель не удосужился вспомнить о том первом дне. После того, как он спустился с гор, до минувшего дня ни разу улыбка не тронула его губы.
…Вот лошади, оставив позади лес, выехали в долину. Поднявшись по крутизне, одолели подъем. Волкодав, почуяв приближение чужих людей, залаял и разбудил остальных собак. И вот собаки с лаем обступили кавалькаду. И женщины с палками в руках бегут отгонять их…

* * *

Искендер, поглощенный любовной эйфорией с пастушкой, потерял счет времени, не замечая смены дня и ночи. Правитель мира три дня и три ночи оказался отторженным от своей физической плоти, оставшейся ворочаться и корчиться от боли в царском алькове. Со всей страны люди съехались и сошлись на площади Искендерийи, спрашивая друг у друга о самочувствии властителя, благословляя его и желая ему исцеления и долгих лет. Арасту созвал греческих врачей, персидских магов, китайских лекарей, индийских знахарей, обещая золотые горы тому, кто исцелит Искендера. Но ни исцелитель, ни маг, ни знахарь не могли установить и определить напасть, и каждый толковал на свой лад. Будь болезнь установлена, нашлось бы и средство исцеления.
Три дня и три ночи царь бредил стонал на своем ложе, с трясущимися губами, глядел куда-то вдаль и звал кого-то. Не видел, не слышал собравшихся у его изголовья. На исходе третьего дня тело царя сотрясли последние конвульсии, и он угас. И на челе застыла холодная испарина.
И сотни тысяч людей, собравшихся на площади, содрогнулись от вести, и горе их сотрясло город до основания, и стены его дали трещины.
Когда Искендер, расставшись с пастушкой, глянул вниз с вершины Олимпа, ему предстало человеческое море, по которому медленно уплывал в небытие украшенный драгоценными камнями ковчег. Он почувствовал, что опоздал, и не стал спускаться с горы – возвращаться было некуда. И вновь он устремился в горное пастушье становье, на свиданье с пастушкой. И впредь царю царей предстояло пастушествовать в горах, и ничто его не должно было разделять от пастушки…

* * *

А внизу люди говорили, что якобы Великий Искендер умер от ничтожной хвори – лихорадки.

Гянджа. 24 марта 2006 г.
 
Перевод Сиявуша МАМЕДЗАДЕ