Давид Георгич

Дорожка каменная не ровная то была. Скакало железо, подпрыгивало, чуть виляя неуправляемым проржавевшим хвостом с пыльной проседью автопробега. Мчалось вдаль стремящуюся на бензине, чавкая дурманящим газовым облаком химии. Гармошка разбирала меха, ухала, рыдала, скрежетала и надрывалась. Смыкались черные, кожаные волны в океан безбрежной скорости, унося попутчика. Лица грустные, уставшие, поработавшие, как белки в своих колесах, как раненые и ошалелые, ошпаренные. Руками разными хватились за поручни, стоят и сидят, молчат, уперлись взглядами в ничто, не оборачиваются, нейтрально как-то, совсем ко всему безынтересные, рабочие, молодежь, врачи и пенсионеры. Кто их надоумил, куда несло и по что фунт лиха, да шут его знает: выросли, возмужали, поехали, учились, работали, завелись, гаечный ключ, стамеска, двигатели внутреннего сгорания – машина для кремирования. Буквы не лезутся, говорить нечего, как-то не принято да неприлично, посмотрят, пальцем покрутят, похихикают. Да им то что, своего хватает. Нету дела до других, себя беречь надо. Ставиться к себе заботливо, не жалея времени и сил, карты покупать. Искать надо подходящих, порядочных людей с роскошными бровями, ноги на ширине плеч, вогнутые в общественно-политические реалии статуэтки коммуникабельности, невероятные типажи. Такие, что готовы, ну… на всё готовы. Гуторить – чтоб быстро, беспрерывно, не замолкая ни на секунду, не подбирая лишних слов. Получается отходная вербальная промышленность, изготавливающая свежие намолоты неочищенного шнапса. Я бы попробовал. У меня так заложено. Пить – коли жажда, есть – ради достоинства себя, ходить – чтоб в лежании не обвинили, садиться – выслушать и встать. Пойти за дом, кладбище. Кладбище – это не мертвые, это место такое, боязливое. Там ночью никто не видит. Могилки ночью не читают, годы не суммируют. Ты им ничего не скажешь. Они смотрят на тебя, улыбающиеся – для чего? Для чего им мертвым гробы? Им нужно не здесь, а там. Мы им дарим, а что? А что мы дарим? Еду. Не надо так.


Я считаю, что не надо. Всё будет. Меня предупредили, что сегодня у нас на обед следующий заказ, на один стол пару приготовленных шеф-поваром блюд-деликатесов для истовых гурманов-себялюбов, прожженных гедонистов, верных представителей субъективного идеализма. Ну, хорошие люди. Петь да плясать – вот дела тебе грешные. Грешить на земле повадно, водиться со всякими, детективы устраивать с пиротехническими эквилибристами под куполом золотистых храмов, расписанных фресками, с иконостасом, кадилами, крестами. Распевно, маслянисто, терпко, воздушно, намолено, с юродивыми свечки ставить, в лики всматриваться, благоговеть, чтобы потом животное съесть за столом, порыгать во славу, пописать, покакать. Какать через жопу, надрывно в такт рвущейся канонаде бумаги нестерилизованной, как бы нечистой. Рвать калом в утробу сантехники, сбрасывая лишнее говно, жилистое, цветастое, поигрывающее на своих вкусовых качествах, переработанное, первозданное, первопрестольное говно. Какешки лучезарные, милые сердцу какешечки, ветвистые, извилистые, благоухающие, тяжкие вы мои грехи, молодые, ах!


Извергал извергом, стонал, краснея и бледнея, потом исходил, жмурясь и чихая, блевотину через нос выгребал ногтями грязными с полосками глистов немытых, жирных, клубящихся штабелями на борт дальнего плавания. Смотрю: глистосики, хороши пацаны – спору нет, нашенское, отродясь заимели, прохаживали, впитывали с молоком и виноградом. Ели блюда, сосны пили. Шишечками лицо усеялось, размножилось, опрокинуло на карту пубертатного периода моего скромного и убого плазменного существования с крыльями оторванными на излете мечтаний. Как-то гибло, значит, переживаю, голодно, под ложечкой сосет, под чашечкой смокчет, под кружечкой льется бидонами советскими в вагоны груженые углем, стоят поезда резвые и железные, колесами бодаются, гудками орут и кричат, скрежещут и топорщатся. На холод выходить, неодетый. Чего ждем? Меня или тебя, солнца – нет. Схожу с трапа. Не встречают. Где они? На вокзале встречают. Часы бьют в осину. Город не обращается, застывший в мраке, сонный, еле передвигающий конюшнями, светом незажженных фар и фонарей (что в принципе, кстати говоря, одно и тоже). Схожу. Кругом никого. Кругом нигде.


Люди – они это. То. Чтобы их любить и нравится, их бить и ударять, хлопать по плечу, брать за уши, подсчитывать, бояться, уважать, слушать и игнорировать вовсе. По-нашему. Объясни, разъясни. Кто тут был, у нам положено, у вас – нет. Чай с творогом, с булочкой и медом. На столе. Взял. Скушал. Ого! Так то есть надо. Захлебнул-закусил. Сказал спасибо, вышел и ушел. Спел песню про литейщиков, как мы на фронтах спички жгли на переправе, девки ждали, вышли замуж и забыли. Суки, ****ь, нахуй. Нахуй наше с вами детство. На что и про что говорить не буду, будем читать новости, убийства, ограбления по-итальянски (не смотрел, вот что). Вот я перелистывал, в книге истории, а людей – нет. Одна голая фантазия, ропщут, ерничают. По что? Бывало и так. Подойдешь: «Дядя, не надо. Опыты повторять». За свое снова. Звери, честное, ей Богу. Проездной купил.


Купил проездной. На декаду месяца. Выгодно. Соленый проездной, с перчинкой и соусом, ароматный, душистый, наваристый борщ со сметанкой, лучком, укропом и яйцом желтым с фурункулами и трещинами по бокам венозной системы. Зародышевый, дышащий. Сердце сжимается, оловянное, гречневая каша туда не идет – по идее. По идее загрузили много фильмов, на двадцать мегабайт, на венике места нет, что делать? Делать что? Нужно делать скворечник на штанах. Туда-сюда по периметру «Вася-Коля». Периметр «Вася-Коля» слагается из множителей неровного конденсата, респираторные, паралитические. Угадывают числа, штрихуются и кодируются, рационально по треуголке и бескозырке. Я видел, мне еще в юносте зажигалку украли и продали на бирже, было, не то чтобы знал, но было, рассказы, стало быть, внушение сделал, замечание постулировал. Слушать надо. У меня проездной. Вечером телевизор, в гостях цветы не предлагать, он чахлый, петухам кукарекать не дозволено, они будут там играть в покер, саперы, черт их побери, я знал!


Вставил в привод. Укупник скрыл, его натура подлая. У Укупника. У Укупника-то натура подлая. Он знает, бывало и в нечто скажет, ехидно «У-у-у-у». Всё, отпад, его корыстолюбие и половая квинтэссенция на мажоре в квадратичных тонах бирюзового смокинга на курьих беззаботных четвертушках. Четверги вещал на скатерти, блинчики солнечные на угле и с травой пожухлой с ресницами воды на чреве камня разбитого собственной фантазией духа, я знал и ел. Мне не сказали – плохо, блинчики не ешь с проездным, а то! То. Блинчики закусывать в перерывах, смягчать и выталкивать наружу с кислотой, желчью и поносяриком. Эх, поносярик Давид Георгич. Куда же, бля! Были и мы на заводских монтажных, по графику и разнарядке, треть заказов государственных, главный инженер в отпуск с женой, младший сын его письку вспорол наждачной бумагой по периметру «Вась-Вась», жидкостно обомлел, вздрогнул. Скорая вшила в жилу и круто. Видел. Сказано-сделано. Нам так предлагали. Мы в отказ не пошли, разбили стекло, взяли и чмокнули в объятья, чтобы язва не пробудилась, коленки не затряслись и не вспыхнуло пламя мочи в пронзительной пустоте сырого отчаяния на рубеже российского кинематографа и ирландского парнокопытного шоу. Смотрел и вздыхал. «Ох-ох-ох». Куда же наши силы уходят, какие границы защищают… Всё стрелять в упор и кашлять изнурительно, маршруты прослеживать, проезжим кивать бритым черепом, перегаром дышать и воздух отвратительно чистый вдыхать, чтоб потом обидно не было, проспал, проел, а так, значит, что-то делал, не картошку пилил да тазики молил, а вечную вахту памяти нес и водружал, ковырял козявки с лычками на звезды и вина с огурцами в изголовье. Баян раскрыл, педальку нажал, шапку нахлобучил и взвизгнул от восторга непреходящего, чтобы знали: оно у нас по сдаче хранится и на Востоке по матери и туда-сюда. Дорого.


А у нас дорого. Кого винить.


Пение завтра. Готовиться надо. Не в грязь лицом, а ликом на простынь и плакать в жилетку мира жестокого.


И понурого в придачу, но никто не говорил. Цыць. ****ь.