Музыка

Он ощущал в себе две души. Одна – та, что берет деньги, чужие, мятые, мясистые, пропахшие потом, с чужих рук, которые не хотели их отдавать и сами бы горазды брать. Другая любила Бранденбургский концерт Иоганна Себастиана Баха. Лучше этого произведения он ничего не знал.
Первая половина одевалась в мышиную шерсть и простаивала полдня на улице, всматриваясь профессиональным взглядом в движущиеся автомобили, в потоки самоходов, сигналящих чудовищ, слепящих своими фарами, в шумящие реки автопробега, визжащие организмы в мягких шинах, теряющиеся в сизом дымке собственных продуктов сгорания, а вторая – не знала нот и не разбирала клавиш, но купила лазерный диск с Бранденбургским концертом – единственную в этом мире вещь для себя.
Первая была дирижером уличных концертов, дирижером каких не было во всем городе: он мог определить скорость мчащегося автомобиля с точностью до десятых, малейший наезд на левую половину, даже на три неразличимых сантиметра, на улице, не размеченной белой полосой, вызывал в нем содрогание и внутреннее отвращение. И каждый раз, оформляя штраф, он молчал, потому что слов не хотелось тратить, чтобы доказать, что водитель превысил скорость на ноль целых одну десятую километра в час. Он это знал лучше других. Он чувствовал легкость этой тяжелой махины, и всякие искажения в партии выводили его из себя. Его мутило, когда водитель, ничего не подозревающий, начинает хныкать или жаловаться, а еще хуже – доказывать свою правоту и, следовательно, ошибочность мнения постового. Он никогда не допускал ошибок и не штрафовал без надобности. Но все равно – выходило столько же, сколько и у его коллег, выполнявших план и огульно собиравших выручку, которую они должны были вечером принести в часть и поделить по неизвестной им самим схеме.
А другая душа по субботам ходила в Оперу и досадовала, что жена и детишки остаются глухи к музыке и к его страсти. А еще ему было и сладко, и страшно оттого, что ни одно произведение, им слышанное, не может сравниться Бранденбургским концертом. В своем служебном «Пежо» он держал только диск с этим концертом. И в его автомобиль любили садиться сослуживцы и слушать эту удивительную музыку. Он их тоже заразил этой любовью. Правда, их верность музыке Баха была временной – они быстро изменили ей и любили слушать кто попсу, а кто дудук. Но он уважал их музыкальность, которая помогала им коротать время на постах.
А сам он был дирижером на дорогах. Его работа, его поза, его полосатая палочка, его бытие на перекрестке были сродни тому, чем занят дирижер. Он управлял шумовыми потомками, металлическими, разноцветными, с солнечными бликами на лобовых стеклах, ослепляющими фарами по вечерам. От этой работы часто и быстро тупеют. И он тоже когда-то покрылся коростой глухоты и одубел под ветрами и сквозняками, дождем и снегом, ветром и жарой. Даже отморозил левую ступню.. Но потом стал видеть во всем этом музыку и очарование подвига. Одна только мысль, рожденная музыкой улицы, уносила его далеко-далеко. Он мог жить ею несколько дней, от смены до смены. Но и она, принося немного облегчения, порождала другую, а эта была из иной сферы. В этой мысли он слышал совсем другое. Ему казалось, что он должен будет совершить самый большой в жизни выбор и уйти с работы. Это было первое, очевидное и не совсем страшное. Он понимал, что чужие деньги, мясистые, мятые, хранящие тепло и передающие грязь чужих рук, мясистых, костлявых, волосатых – эти грязные, а главное – чужие, деньги втаптывают его в грязь. Его брезгливость к этим живым и шевелящимся бумажкам доходила до того, что он не снимал никогда перчаток и не хватался за руки людей, знакомых, если таковые останавливались по мановению его палочки. В магазины он никогда не ходил, а тратил всегда свои деньги, а не чужие.
Но что будет потом, он не знал. И музыка не давала ему ответа. Как он будет зарабатывать деньги, свои деньги на свою жизнь с женой и детишками? Не будет же он за любовь к музыке и даже к одному произведению получать зарплату, премиальные, гонорары, славу и цветы.
Куда уйти? Везде царит то же самое, что и в их полицейском участке, во всем МВД, во всей республике. Было бы глупо уходить с такой хлебной должности, к которой он привык и где его считают за своего, пусть и сумасшедшего, но своего чудака, уходить туда, где нужно бороться за место под солнцем, толкаться, ходить по ногам, а главное, закрыв глаза, выдерживать шутки и насмешки над своей страстью к классике. И тут родилась еще одна мысль, третья по счету, если считать мыслью то, что с ним происходило прежде.
Постепенно, с каждым днем приоткрывая завесу над какой-то малостью, в его мыслящих пальцах, веках, ресницах вырастало грандиозное и торжественное величие. Он стал понимать, что музыка не просто так дана людям. Что в ней, лишенной человеческого языка, в этой русалочьей речи содержится непередаваемая информация. Что это за сообщение? Шорт или медиум, но оно есть в каждой пьеске, в каждой мелодии. Он понял, что страдающий человек живет в страдающем же от человека мире, и в награду или в ублажение от этих страданий человеку дана музыка. В каждом звуке божественной музыки написана история человека и его драма. А Бранденбургский концерт – это подлинная трагедия человечества, начиная от Вавилонской башни и кончая войной на дорогах. Сто-о-о-о-оп!
Это он остановил Jeep с тонированными окнами. Черный лакированный зверь, гнавший на сто двадцать, вдруг послушался милицейской палочки и съехал к тротуару и, прокатившись еще немного, словно подумав, остановился. Было около десяти часов, конец смены, и постовой с музыкальной душой по привычке выставил палочку и уверенным жестом пригласил, именно пригласил, а не приказал – остановиться. А это пьяное, расторможенное и рычащее животное послушно, себе на удивление, остановилось. Обычно автомобилей такого характера по вечерам не трогают – мало кого там встретишь? Да они и не останавливаются. А тут – послушалось и остановилось.
У композиртора дорог перехватило дыхание – сколько же можно содрать с этого импортного бугая? А потом он похолодел, потому что увидел, что зверь одумался и в нем просыпается его звериная душа и сейчас он зарычит, и если не отпустить вовремя, будет неприятный разговор. Под конец смены не хотелось заканчивать на такой ноте. Но он не отпустил зверя. Он решил сыграть свою партию до конца. Им овладело такое чувство азарта, которое можно испытать на войне, в дуэли со смертью
И теперь он, застегнутый в непромокаемую курточку, спиной к автомобилю застыл в ожидании и, сузив веки, беспристрастно смотрел на дорогу. Но душа его ликовала. Какая душа? Обе вместе. Они радовались, одна – кушу, который можно рискнуть содрать с этих подонков, а другая – самому звучанию риска и мужества, стойкости и непреклонности, которое теперь нужно проявить. Нужно было выдержать страшную паузу. Выдержать с достоинством и независимостью. Как научили долгие годы этой чертовой работы.
Jeep, поблескивая лакированной спиной, взревел мягко и приглушенно и дал задний ход. Тоже приблизился с достоинством, нехотя и остановился на расстоянии. У своего барьера. И опять мелькнула мысль отпустить ко всем чертям этот автомобиль и не влезать в историю. Номера ничего не сказали определенного. Но сержант был верен себе. Он развернулся и медленно направился к дверце водителя. Остановился перед черными стеклами и увидел свое отражение. «Ну давай, болван, открывай окно. Сейчас мы поглядим, кто ты есть». Стекло, повинуясь его мысли, бесшумно опустилось. За рулем сидел паренек лет семнадцати, с осовелыми глазами и улыбкой до ушей. Накурился травки. Из окна пахнуло марихуаной, теплом, интимной музыкой и женскими духами, с заднего сиденья раздался хмельной идиотический женский смех.
Все как обычно, по уставу. Представился, руку под козырек. Спросил документы. И в ответ парень заржал. Да, с таким быдлом не поговоришь.
– Документы! – с постового слетело всякое благодушие и милость.
– Да пошел к... Какие документы, гражданин начальничек. Братишка. Ты чё, в самом деле. С кем разговариваешь? Хочешь, завтра лейтенантом станешь? Или с работы полететь? – Этот молокосос не знал, как разговаривать с человеком в погонах, и выпалил в него всю обойму – весь репертуар аргументов воздействия на гаишника.
– Документы! – Рявкнул постовой. Он был глух к этой оскорбительной ругани. В нем поднимался кураж и клокотало бешенство, прикрытое опаленными тряпицами равнодушных век. Это подействовало.
– Нет документов, – парень на минуту сменил смеющуюся гримасу на жалостливую, собираясь заплакать, но тут же разразился диким хохотом. Его голос неприятно свербил душу постового. Резал тупым камнем по стеклу, скрипел и разрывал гармоничную мелодию.
Постовой ждал. И спиной почувствовал, что сзади пролетел на угрожающем превышении еще один автомобиль. Но не повернулся. «Волга», отметил он про себя.
Возникла пауза, и парень сник лицом, иссяк, ему стало скучно разговаривать с тупым гаишником, который твердит как попугай «документы... документы». Но момент себя не исчерпал, и он тоже сидел, завороженный, и не мог тронуться с места.
– Ну что едем или нет? – послышался сзади голос ночной проститутки.
– Эй, братишка – на колени водителя лег другой пассажир, парень постарше и более вероятный хозяин этой черного буйвола. – Права у меня, автомобиль моего отца. Посмотри номера – ты должен знать их. Будем считать разговор исчерпанным. Возьми.
И протягивает купюру. Но постового неприятно задел тон первого. Он взял купюру – повертел ею в пальцах, рассматривая на свет. Знак того, что мало.
– А все-таки документики надо показать. А ну выходи! Машина в угоне.
А если и в угоне, то что с ними сделаешь? Как повлияешь на этого психически ненормального водителя, который и правил дорожного движения не знает. Да если бы они сейчас закрыли окно и уехали, то было бы лучше. Он зафиксировал бы инцидент и тот остался увековеченный на бумаге. А то пришлось возиться с автопогрузчиком, а затем будут звонить какие-то важные люди и высокопоставленые знакомые и чиновники из своего родного министерства и заберут в итоге свой автомобиль даже без штрафа.
Но что-то тянуло его к ним, не отпускало от машины. Оскорбление или случайность встречи, с кем встречаться не рекомендовалось? И он не отпускал их. И они не уезжали, тоже завороженные. Было как-то стыдно отойти от них, получив взятку. Не объяснив им, что они неправы и нарушают права. Вот такие и покупают его товарищей. Он включил радиотелефон, висевший на груди:
– Всем, всем. Говорит десятый. Задержан автомобиль, числящийся в угоне. Документы не предъявляют. Джип шевроле, черный... Номер автомобиля...
Это тоже была игра. Теперь каждый постовой, кто увидит этот автомобиль, будет останавливать. До тех пор, пока он вновь не исчезнет в ночи светящегося города. И он пошел назад, чтобы посмотреть номера. Но в спину его толкнул горячий кусок сошедшей с орбиты расплавленной планеты. Астероид, горячий и раскаленный, весь красный и плавящийся от жары, толкнул его под лопатку, пронзил кожу, раздробил ребра, сварил сердце и вышел в ту сторону жизни. А по голове ударил страшный шум. Выстрел, сообразил он, и упал, не дойдя до заднего бампера. Сознание его угасло, а слух еще долго хранил этот пушечный выстрел. А потом перестал слышать и шум выстрела. Не слышал, как уехал Jeep, как вновь зашипело в радиотелефоне:
– Десятый, Десятый. Говорит первый. Ответь. Что-там у вас происходит? Десятый! Десятый! Восьмой и Шестой – снимаетесь с места и едете к Десятому. Я слышал звук удара. Возможно выстрел. Джип шевроле, черный, на перекрестке Орбели и Киевской улицы. Направляется в сторону метро.
Но он не слышал этого. Не слышал шумящей музыки вечерней улицы, пронизанной белыми лучами автомобильных фар. Не слышал мелодии Бранденбургского концерта, зазвучавшей на его мобильном телефоне.
Он слушал тишину, которая открывалась как бездна за торжественными и неповторимыми звуками Бранденбургского концерта. Его душа, состоявшая из этих звуков, освобождалась от коросты тела и, выходя, растворялась в неземном звучании тишины. Звуков не было, но музыка, созданная этими звуками, была, текла и уносила его к звездам. Вот так и должно быть – не то подумал, не пропел он, уносясь к огромной звездной магистрали, мерцающей впереди.
Он не слышал сирены подъехавших патрульных машин, его коллег, его товарищей, его собратьев. Голоса людей.
Звук выстрела отбросил его на много миллионов веков назад, когда души были эмбрионами во тьме вселенной, и только звезды звучали единственной музыкой для духа, носившегося над водой. Освобожденный от страданий, он попал в сердцевину музыки и не нашел в ней звуков, которые могли бы показаться ему очень деревянными и несовершенными. Его душа проходила под аркой Бранденбургских ворот и уходила восвояси. В музыку.
Он не узнал, – а было бы ему интересно после этого узнать? – что в тот же вечер нашли брошенный в окраинном районе Jeep, действительно угнанный, а на третий день были похороны и собралась вся полиция, поклявшася отомстить за погибшего товарища и развязать войну на дороге, а по телевидению передавали сообщения о подвиге капитана Арфеяна, героически погибшем на своем посту.