Профиль

 Вячеслав Колмыков

Профиль

  Прошла неделя, как Завьялов расстался с Аленой. Уже минуло целых семь дней, как он ее не видел и не одной минуты, чтобы не думать о ней. К двадцати пяти годам он пришел достаточно зрелым мужчиной. Работал, имел образование и даже несколько научных статей в одном из местных журналов. Одного у него не было – квартиры. Приходилось снимать дома, комнаты и углы в общежитиях. За несколько лет, что жил в городе, успел поменять их, наверное, с десяток, сам он не помнил сколько точно. И вот этот недостаток возможно и оказался одной из главных причин разлуки с любимой девушкой. Хотя любимой он давно перестал ее считать, скорее ненавистной.

  Завьялов никак ранее не мог предположить, что светлые взаимные чувства способны перерасти в презрение друг к другу. Что один из них на самом деле не такой, каким казался, когда за ним ухаживали и в первое время совместной жизни. Что слова, слетающие с ее уст, могут так больно ударить, обидеть, оскорбить, вызвать досаду за собственную беспомощность перед ними. Что те качества, которые когда-то украшали ее душу, на самом деле были лишь прикрытием вспыльчивого характера в купе с жестокостью и неприязнью к чужому мнению. Этим человеком и была Алена – красивая, высокая блондинка с большими голубыми глазами, совсем как Монро, только намного скромнее в бюсте и поменьше в талии. В такую можно было влюбиться с первого взгляда. И он влюбился.

  Влюбился без памяти, как мальчишка. Тогда ему казалось, что нет на свете прекраснее существа, чем эта девушка и вместе с тем места для другого чувства, способного хоть как-то навести тень на него своим присутствием. Это была пора, где время тянулось в ожидании с черепашьей скоростью и мгновенно пролетало при встречах. Пора, когда каждый выдох становился ощутимее, стоило вспомнить ее слова: «И я люблю тебя!» Когда приходилось тушить в себе прожигающую насквозь обиду из-за несправедливых подозрений на счет верности в часы расставаний.

  Где теперь все это? Почему исчезло, как туман после восхода солнца? Солнце взошло и расставило все на свои места, представив в истинном цвете, казалось бы, ни чем и ни кем непоколебимую любовь: зеленая тоска расставаний превратилась в плесень; голубая мечта о счастливом будущем затянулась тяжелыми свинцовыми тучами. Так и зависли, угрожая тянувшимся к свету цветкам сезоном дождей. Но все произошло гораздо раньше, чем первые капли были готовы ударить по хрупким лепесткам. Может, и не разразился бы гром, и ветер разогнал тучи, но растения увяли прежде, чем это могло выясниться. Все исчезло.

  И вот прошла неделя. Он вернулся к прежней жизни, к жизни без нее. Те же одинокие вечера над книгами, тот же завтрак из четырех сваренных яиц и майонеза с хлебом, горячим сладким чаем. После, лениво поднимающийся серый дымок от сигареты на фоне почерневших стен подъезда, удаление щетины раз в три дня одноразовым станком над крохотным зеркальцем косметички, оставленной прежними квартиросъемщиками. И та же дорога на работу в автобусе.

  Артем стоял на остановке и выделялся среди остальных, ожидающих транспорт, высокой фигурой и отсутствующим взглядом. Его руки спрятались в карманах куртки, одна нога чуть согнулась в колене. Если бы его застали в таком положении у какой-нибудь витрины, прохожие наверняка решили, что это манекен, одетый в темно-синие джинсы, испещренные вдоль и поперек серыми полосками. Коричневая куртка из пропитки с воротником пиджака хорошо гармонировали с ними. Только надорванная подошва на левом черном ботинке и непослушный клочок волос, замученный жесткой подушкой, могли вызвать недоумение у искушенных покупателей. Он практически не реагировал на порывы ветра и смерчки, подымающие вверх песок вместе с мусором. Песок норовил в глаза, в рот от чего многим приходилось опускать голову и щуриться, будто это могло чем-то помочь. Солнце давно встало, но его не было видно за затянувшимся пасмурью небом. И хотя на дворе был конец апреля, у Завьялова на душе силилась осень – тоскливая, холодная. Он уже пропустил два автобуса, пока не услышал звонкий голос пожилой женщины интересующейся номер подошедшего ЛАЗа.

  - Это пятьдесят шестой?

  Артем очнулся и посмотрел в ее сторону. У женщины, видимо, было плохое зрение. Она, все еще не веря словам водителя, с секунду сощурилась, пытаясь разглядеть – действительно ли это тот номер, и только потом с трудом поставила ногу на нижнюю ступеньку. Это был его маршрут и Артем поспешил помочь женщине взобраться. Она ничего ему не сказала, но с благодарностью посмотрела на него и как-то виновато улыбнулась. Еще не такая старуха, чтобы так тяжело передвигаться, подумал он, видно болезнь и в таком возрасте способна ввергнуть человека в старость.
В автобусе все места оказались занятыми. Артем сразу направился к задней двери. Ехать было далеко, да и сиденье там может освободиться. Осторожно, чтобы не наступить на ноги стоящим в проходе пассажирам, он добрался до задней площадки и встал напротив мужика с ребенком в руках. По дороге он успел уловить слабый запах жасмина. И, несмотря на то, что не разу не видел этот цветок и даже не вдыхал его аромат, Артем почему-то решил, что это именно он. Одно только произношение и вслух и в мыслях этого слова рисовало в его воображении подобное робкое благоухание. Что это были духи, сомнений быть не могло. Вот только кому принадлежит этот запах?

  Артем огляделся.

  По левому ряду, которого он держался, расположились в основном пожилые. Болезненная женщина была среди них. Ей «любезно» уступил свое место молодой парень, с видимой неохотой и пренебрежением, словно боялся дождаться ее просьбы. Она так же ничего не сказала, но на этот раз не удостоила очередного «кавалера» взглядом благодарности. Правая сторона оказалась намного моложе. В основном дети, студенты. Разговоры их порой были громкими, хотя смысла их уловить не всегда удавалось. Все одинаково раскачивались, наклонялись, подавались вперед и откидывались на спинки, невольно подчиняясь инерции, которую задавал автобусу водитель. Ехал он быстро. Порой так резко тормозил, что некоторые, находящиеся в проходе, тихо вскрикивали при каждом аналогичном маневре. Спасали ручки на сиденьях и верхние поручни. Кто выгибался, кто ставил перед собой ногу, а кто сталкивался с соседом и извинялся. Ругать водителя никто не собирался. Каждый спокойно и безропотно переносил временные трудности, создаваемые лихачом за баранкой. Понятное дело, все торопятся, торопится и водитель.
 
  Наконец-то в середине салона Артем нашел обладательницу приятного запаха. Она выделялась среди прочих контрастом, создаваемый не только цветом пальто из светло-кремового вельвета с крупными полосками, но и стройной фигурой, которую подчеркивали продольные складки у талии и горизонтальный шов на уровне лопаток. Ее осанка была поистине царственной! Она стояла к Артему спиной и он не мог разглядеть лицо. Вместо этого пришлось любоваться аккуратной маленькой головкой. Короткую прическу венчали обесцвеченные локоны слегка закрученные внутрь. Ниже и по бокам они постепенно переходили в прямые пряди, но уже собственные светло-русые. Царственную особу ей придавал, так же, поднятый воротник, краями спускавшийся на хрупкие плечи. Продолговатые изящные ушки были проколоты крошечными серьгами-булавками. Они блестели даже в такую ненастную погоду и в таком темном от этого автобусе. Не броско и элегантно, со вкусом.
 
  Завьялову невольно вспомнился день, когда он впервые увидел Алену.

  - Молодой человек, молодой человек! Будьте же джентльменом, подайте руку даме.

  Как потом оказалось, это было единственным выражением, которое она могла произносить в манере, похожей на великосветский язык девушки аристократки. Но его пленило другое. Это был голос звонкий, почти ребячий с оттенком некой обиды на то, что ему нужно проделать не легкий путь, чтобы его услышали. И звучал он, как бы, нехотя с ленцой. Порой он мог быть тихим, но всегда различимым на любых расстояниях. Быть резким, что поначалу случалось крайне редко, и нежным. Артем сразу влюбился в этот голос. Это позже он не мог налюбоваться огромными голубыми глазами и великолепными формами.

  - Как же не подать руку даме! Это мы завсегда. Я, знаете, какой подавальщик? Еще тот!

  Тогда она стояла посреди огромной черной лужи и не могла перепрыгнуть на бордюр, который являлся как бы суше полосой среди грязного моря. Как она там оказалась, он не мог представить и по сей день. И не важно это было. При виде беспомощной девушки у него так сжалось сердце, что не заметил, как вошел в лужу, подхватил ее на руки и вынес на «берег». Даже сейчас он слегка покраснел, вспомнив какие у нее тогда были упругие бедра и горячее тело – та часть, которая прижалась к нему и сразу обожгла.

   Через три дня он уже провожал ее с института домой. Для этого, прикрываясь разными предлогами, сбегал с работы и мчался буквально вприпрыжку, дабы успеть встретить ее у крыльца огромного серого здания. Говорила все больше она, он предпочитал молчать. Лишь изредка ему удавалось вставить слова или же, не противясь ее желанию, узнать о нем все раскрывал свою биографию в скомканных сухих подробностях. Ему по душе была роль слушателя. Она бесконечно могла говорить о своих похождениях с подругами, об учебе в институте, о событиях из счастливого детства, когда успела побывать в разных странах и бывших союзных республиках. Ее отец работал геологом и по долгу службы им приходилось много путешествовать, следуя за главой семейства, что было открытием для Артема. Он всегда считал, что люди этой профессии в таких случаях оставляют семью дома, а не таскают за собой по командировкам. Как выяснилось позже, он был каким-то особенным специалистом – не ковырялся где-то в горах с киркой в руках, а заключал договора с вузами и преподавал, параллельно проводя исследования, для которых не требовалось непосредственное присутствие среди пород бескрайней России. К тому времени они доживали в городе третий год и срок контракта подходил к концу. Артем успел влюбиться по уши. А вскоре семья Алены переехала в другой город.

  Как он страдал! Как мучился! Она писала ему письма и он отвечал на них поэмами. Звонил ей, и она вгоняла его в долги за межгород. Он даже приезжал к ней и порой не мог вернуться, так как все истрачивал на подарки и дорогие путешествия по Великой реке. Бог знает до чего бы он докатился, если бы она не оставила родителей, чтобы вернуться к нему. Насовсем.

  - На рынке есть «на выход»?

  Артем очнулся и посмотрел на пассажиров. Некоторые оставили свои места, заторопились к выходу. За окном ветер набирал силу и люди уже ловили маршрутки не желая, очевидно, дожидаться дешевых автобусов. Он срывал шляпы у старушек, делал из длинных плащей молодых особ раздвоенные зонтики, раскрывая и снова пряча ножки. Заставлял становиться к нему спиной и лишь изредка посматривать в противоположную сторону, боясь упустить свой транспорт.

  Этот автобус, в котором ехал Артем, пожалуй, был единственным, где не играла музыка. Оставалось разглядывать людей, прислушиваться к разбушевавшейся стихии и глазеть на проезжающие машины, те же автобусы, отстающие трамваи, где сидят такие же пассажиры за схожую плату, но в более холодных и менее быстрых на рельсах, чем, ежели, могут позволить себе мягкие шины автомобилей.

  Рядом с загадочной дамой освободилось место. Она поспешила занять его. Артем обрадовался про себя, что остановка ее, по всей видимости, еще не скоро. Перед тем, как сесть, она как бы нехотя придержала полы пальто. Движение было одновременно простым и красивым: головка чуть согнулась, локоть руки, которой она поправляла пальто, остался почти прижат к бедрам, что лишний раз подчеркнуло прямую осанку.

  На следующей остановке народу стало меньше. Артем законно занял выстраданное им место. Теперь он мог уже с удобствами разглядывать ее, а не переминаться с ноги на ногу вполоборота. За то время, что он успел потерять из виду вельветовое пальто воротник уже не стоял так строго, а был чуть смят и выгнут наружу. Оставалось любоваться головкой и тоненькой шейкой, которую воротник так любезно обнажил. И все равно, это немного портило картину. Артема так и подмывало подняться, подойти и поправить его. Он уже мысленно гладил нежную кожу, запускал в прическу пальцы, обнюхивал ее. Что и говорить, он никогда не мог удержаться от созерцания прекрасного. И, при этом, противиться искушению, хотя бы в фантазиях, обладать объектом или представить, как бы у него сложились отношения с ним.

  Она постоянно смотрела только перед собой. Лишь изредка поворачивала голову, чтобы посмотреть в окно слева от себя. Так ему удавалось увидеть прямой маленький носик, выглядывающий за розовой щечкой; хорошо ухоженные брови, слегка вдвинутый подбородок, не теряющий от этого своей прелести.

  Вот кого ему нужно искать! Не взбалмошную и чересчур эмоциональную, как Алена, а такую – спокойную в холодной красоте загадку.

  - Ха, ха, ха, ха! Ой, я не могу! Артемка отстань!

  Когда Алена приехала к нему, чтобы остаться навсегда, они вдвоем сильно напились. Тогда-то он в первый раз и почувствовал в ней что-то отталкивающее. Но чем это было вызвано, он не мог понять – слишком уж было велико счастье. Оно оправдывало все и заставляло забыть подобные мысли. Сейчас он хорошо понимал, что будь внимательнее, то не допустил бы ошибки. Алена вела себя, как уличная девка. Она так безобразно смеялась, словно ее лапали одновременно несколько мужиков, а не он один – ее возлюбленный. Поначалу его это забавляло, потом рассердило и, в конце концов, разочаровало. И все-таки нужно отдать ей должное. В тот вечер у них ничего не произошло. Видимо такое обстоятельство и послужило ей в пользу и вскоре он забыл об этом неприятном моменте. Она стала прежней – веселой, рассудительной и заботливой девушкой, о которой можно было только мечтать.

  И мечты сбылись.

  А по прошествии некоторого времени, под тяжестью бытовых проблем, обоюдное нежелание уступать друг другу ни в чем она превратила в страшные мучения. Отравила любовь и даже убила привычку находиться с ней рядом.

  У Артема Завьялова не было своего угла. Времена, когда можно было в очередном порядке получить квартиру, безвозвратно остались в социалистическом прошлом. Своими силами без посторонней помощи ему, как научному сотруднику, не представлялось никакой возможности приобрести собственную жилплощадь. По этой причине разговоры о ребенке заканчивались обычно ссорами. Артем был не прочь стать отцом, но приводил при этом убедительные доводы к отсрочке такого ответственного шага. Он считал, что пока у них не будет собственная квартира, об этом нечего даже и думать. Он не позволит, чтобы его ребенок мыкался с ними по всему городу «без родины и без флага!»

  - Тогда что ты не телишься? – возражала она в ответ. – Найди себе работу получше, зарабатывай. Я не собираюсь всю жизнь цыганкой по дворам бродить.

  И это говорила она – его Аленка! Его милая, все понимающая половинка!

  Конечно, он не собирался бросать свою работу. Она была его единственной отдушиной, где он мог чувствовать себя полноценным человеком, беззаветно преданным своему делу. Как-то он попытался последовать ее совету, но не оставляя при этом основную профессию. Но то ли руки у него не из того места росли, то ли не хватало терпения и сил, только ни грузчика, ни предпринимателя, ни тем более чиновника из него ни вышло. Стало только хуже. Возникли долги из-за ссуды, кредитов, проценты которых росли как грибы после слепого дождя. Безусловно, были и хорошие времена, когда их багаж пополнялся аудио и бытовой техникой, тряпками, посудой и даже мебелью. Но все это лишь усугубляло положение. С каждым новым переездом приходилось нанимать машину вместительнее прежней, привлекать больше друзей в помощь. Друзей оказывалось не так много, в основном сослуживцы. Настоящие друзья остались на родине, в тихом поселке среди горной тайги у прозрачной вечно холодной речки. Он оставил их, оставил и родителей, предпочтя их любимому делу. Если бы не оно, давно б вернулся.

  Хотя Артем обманывал себя. Он вернулся бы несмотря не на что, только бы с Аленой. Но она чуть истерику не закатила после того, как он взял на себя смелость намекнуть ей об этом. Это была еще одна ложка дегтя в отношениях, одна из многих.
Постепенно их отношения превратились в сущий ад. Скандалы происходили практически каждый день. Они возникали и с повода и без повода. Стоило кому-нибудь обронить неосторожное слово, совершить опрометчивый, по сути пустяковый, поступок начинались взаимные упреки и обвинения. В таких случаях Артем снова брал на себя роль слушателя. Только, когда дело доходило до явных угроз и несправедливых оскорблений в его адрес, он тоже взрывался и крыл ее на чем свет стоит.

  Однажды Алена принесла попугая. Уже второго. Первый скоропостижно скончался, когда она вздумала обработать квартиру, в только что заехавшую, каким-то хлористым раствором. Окна были открыты, как полагается для проветривания помещения, и чтобы не задохнулись не только хозяева, но и это «прекрасное творение природы», как она называла своего первого пернатого друга по кличке Бориска. Но, будучи человеком практичным и очень щепетильным в вопросах безопасности, она все это дело закрыла, дабы ни кто не смог пробраться в комнаты, пока будет в гостях у подруги, жившей на другом конце города (Артем в это время задержался на работе) и приспокойненько ушла. Тут-то и подкралась к Бориске его маленькая птичья смерть с маленькой, но как оказалось, весьма верной косой. Что уж с ним происходило, об этом они могли впоследствии только догадываться. Попугай каким-то образом выбрался из клетки и очутился на воле. Но эта воля была относительной, поскольку душила, гнала прочь и, конечно же, наводила ужас на впечатлительную душонку.

  Алена нашла его мертвым на полу рядом с запиской: «В моей смерти прошу винить Аленку Г. Ваш несчастный Бориска!» Разумеется, она была старательно написана рукой Артема. Он заскочил домой на пять минут забрать кое-какие бумаги, чтобы потом опять вернуться на работу и застал бедного попугая уже в агонии. Возиться с ним не было времени, однако хватило ума подшутить над Аленой. С тех пор она поклялась отомстить за Бориску, «который еще и говорить-то путем не научился», несмотря на очевидную вину с ее стороны.

  Второго попугая она назвала Понтием, сокращенно Понька, видимо для устрашения Артема. Очередной такой выходки Артем не мог стерпеть. Мало того, что он должен был кормить этого новоявленного прокуратора в ее отсутствие, в его обязанность входило убирать за ним и чистить клетку. К тому же этот пернатый ему сразу не понравился. Он смотрел на своего «слугу» надменно и вел себя напыщенно, словно осознавал свою причастность, хоть и выдуманную, к истории римской империи.

  На возражения Артема Алена отвечала:
  - Ты совсем не любишь животных. У тебя душа от этого и черствая. Что он тебе сделал? Сидит себе в клетке, никого не трогает. Песенки поет.
  - Ага, поет, - не унимался Артем. – От того и поет, что я ему прислуживаю! Взгляни на него. Смотрит на меня, будто презирает! И почему я должен за ним ухаживать, скажи мне, пожалуйста? Твой попугай, ты и смотри за ним. Я против него с самого начала был. Лучше б кошку завела, а лучше собаку, хотя мне и их даром не надо!
  - Ах, вот, как! Что хочу, то и буду делать. Понятно? Тебя не спрошу!
  - Это почему? Я для тебя ноль?

  Она тогда стояла у клетки в просторной полупустой комнате. За окном ярко светило солнце. Понтий сидел на жердочке неподвижно и смотрел то на Артема, то на свою хозяйку. В эту минуту Артем не мог не признать красоту его оперения, которая была тем явственней, под полосками лучей, сквозивших сквозь белоснежную тюль из окна.

  Когда дело доходило до скандалов, Алена теряла самообладание и все ее светлые чувства, мысли, воспитание и даже очарование оборачивались негативом. Столь резкая перемена происходила в ней.

  - Да, ты ноль! – начинала кричать она. При этом сильно выпучивала глаза и бледнела как полотно. Только два небольших румянца на щеках напоминали о том, что это и есть Алена Г. – Ты ноль, ноль, ноль! Что ты можешь? Ты можешь только прийти с работы, пожрать, да завалиться телевизор смотреть. Ты совсем меня любить перестал! Какой ты раньше был, а?! Где мой милый, добрый, умный Артемочка? Его нет!
  - Ты тоже другой стала – нервной, - Артем старался говорить спокойно, но его распирало от ярости.
  - Это ты меня такой сделал! Все по твоей вине! Только по твоей. Вечно недовольный приходит, губы надует. Раньше каждый день о любви говорил, а сейчас даже поластиться не могу с ним. То он, видите ли, устал, то у него голова болит. Скряга!
  - Да если б ты не орала…
  - Еще раз говорю, ты меня такой сделал. Идиот!

  Дальше в ход шли самые скверные, пошлые слова и сравнения с отвратительными созданиями, какие только могут существовать на Земле и в ее воображении.

  В таких скандалах из ничего Артем не мог доказать, что было первым – яйцо или курица. Правда ли она стала нервной из-за него или он вел себя так, потому что она нервная он не знал. Но в одном был уверен точно. Нельзя унижать человека, нельзя пользоваться его любовью в своих даже пустяковых капризах, нельзя втаптывать его в грязь в надежде вымолить после прощение, пусть он в чем-то и не прав.

  После так и происходило. Через какое-то время Алена становилась прежней. Иногда извинялась, а иногда вела себя так, будто ничего не произошло. Артем поражался ее отходчивости. Как можно после всего этого вообще смотреть в глаза и просить поцеловать, помять ножки, «понежить»? в отличие от нее он долго приходил в себя. Мог не разговаривать днями или общаться тоном глубоко оскорбленного, реже равнодушного, человека. Мог задержаться с работы и напиться с друзьями. Мог демонстративно отодвинуть приготовленный ею ужин и самостоятельно зажарить себе яичницу. Мог вести себя, как угодно, только на сердце от этого было не легче. Вдоволь намучившись, он, наконец, начинал искать повод примириться. И когда это случалось, тут же возникала новая почва для ссоры.

  Артем не имел опыт сожительства, тем более, супружеский. Ему не на что было опереться, не с чем сравнить свои отношения с Аленой, хотя знал, что у некоторых семей они бывают и похуже. Как сомневаться в счастье, если ничего о нем не смыслишь? А если бы он женился? Страшно подумать! Что может наслушаться ребенок в таких «дискуссиях»? Его же не выставишь в коридор или подъезд. Ко всему прочему, еще одно обстоятельство пугало Артема. Он страшно боялся, что ударит Алену. Ему стоило невероятных усилий не сделать это, когда она доходила до точки и сама чуть ли не набрасывалась с кулаками. Он бы никогда себе этого не простил. С каждым разом терпение таяло, уступая искушению поднять руку на любимую женщину.

  И любимую ли теперь?

  Он часто стал задаваться этим вопросом. Любит или уже ненавидит, или, еще хуже, презирает? Ответы оказывались противоречивыми. Стоило ей обласкать его, и он попадал на седьмое небо. Обиды забывались, словно дурные сны. Стоило чуть рявкнуть, как тут же опускался на землю. Всего хуже были эти скандалы. Тогда он падал с космической скоростью, прошивал землю и застревал там в полной темноте, тесноте, оплеванный, униженный, одинокий. И хотя нежность и унижение соперничали с переменным успехом, жгучий осадок в душе все же накапливался. Капля за каплей осадок превратился в смесь из боли и страданий, готовый в любой момент выйти наружу.

  И этот момент настал – Артем не выдержал.

  - Я ухожу, - начал Артем, когда Алена уже не могла найти подходящих слов в его адрес. Она тяжело дышала и, казалось, была готова кинуться ему на шею с извинениями. Но внутри у него мгновенно все перегорело и ничего, кроме сожаления к ней, там не осталось. Вместе с этим он почувствовал необыкновенное облегчение, сменявшееся абсолютным безразличием. – Ты права, я больше не люблю тебя. Мне надоели твои выходки и твои оскорбления. Ими ты отравила любовь к тебе…

  Можно было многое сказать в тот раз, но он не стал. И не хотел, потому что это могло привести к продолжению ссоры, да и незачем было уподобляться противной стороне.

  Все исчезло.

  Поначалу Алена не решалась просить прощения, умолять не совершать поступка, о котором он «непременно пожалеет». Она удалилась на кухню и долго гремела посудой, пока он собирал свои вещи. Сказать, что он уходил было бы не совсем верно. Артем лишь на время оставил квартиру, так как рассчитывал на ее отъезд к родителям. А поскольку ей некуда было пока деваться, предпочел уйти к другу. Но Алена не торопилась. Она рассчитывала вернуть его: звонила, клялась в вечной любви, обещала исправиться, плакала, грозилась броситься из окна. Артем был непреклонен. Если уж что-то решил, думал он, то его трудно переубедить, тем более разжалобить, хотя чуть было не поддался этому чувству, когда услышал слова о самоубийстве. Несмотря на все ее «достоинства» он всегда восхищался ее любви к жизни и позже ругал себя за то, что поверил подобным угрозам.

  И вот, двенадцать часов назад…

  Артем посмотрел на часы, на секунду потеряв из поля зрения даму в вельветовом пальто.

  Двенадцать часов двадцать две минуты назад она позвонила ему и сказала одно только слово «Прощай». Оно было произнесено с такой нежностью и тоской, что у него сжалось сердце, как тогда после дождя. Через минуту он бежал по улицам сбивая прохожих. Был ли тогда дождь или снег, светло или пасмурно он не помнил. Только ее лицо перед глазами: печальное, по-детски наивное и прекрасное.

  Боже, как он был счастлив в те минуты! Готов был простить все, мало того, вымаливать прощение, лишь бы она улыбалась, лишь бы не грустила и не плакала.
Но он опоздал.

  В дверях торчала записка.

  Медленно развернув аккуратно сложенный листок, он в очередной раз отметил ее славный почерк.

  «Милый! Милый, милый, милый и еще раз милый Артемочка! Не могу назвать тебя «моим», но мы ведь расстались? И извини, что оставила весточку в замочной скважине, а не на столе, как все нормальные люди (кстати, заберешь ключи у соседей). Психопатка, ты и сам говорил. Я и впрямь ненормальная – дебилка, если хочешь. Мстительная, если хочешь. Но больше всего я собственница и ничего поделать с этим не могу.
Прощай!
Не твоя Аленочка!»

  - Юбилейный, есть «на выход»?

  Наблюдая за женщиной Артем не заметил, как опустел автобус. Только две старушки сидели у входа, он в хвосте салона и загадочная дама, на которую он глядел всю дорогу. После объявления контролера она томно поднялась и медленно пошла к дверям. Длинные полы ее пальто превратились в гармошку. Косыми полосами, словно елочкой, в точке от талии складки спускались вниз.

  Все в ней прекрасно! Даже одежду красиво смять для нее пустяки!

  Он придвинулся ближе и чуть привстал, когда она вышла из автобуса.

  Хоть бы прошла мимо окон! Он буквально молил Бога, чтобы тот дал возможность увидеть ее лицо.

  И он увидел…

  Ветер понемногу стихал. На мгновение Артему показалось, что мир замер. Все: воздух, люди, машины, автобус и даже он сам, будто в замедленных кадрах лениво завершали цикл своего движения. Ветер поддерживал на весу пустые пакеты и бумаги; тяжелые темные облака нависли над городом, готовые обрушиться на него своей мощью; прохожие превратились в одинокие фигуры, невольно став персонажами таинственного замысла неведомого художника. Еще через мгновение картина превратилась в серо-белую репродукцию, сменилась выпуклой, почти прозрачной фреской, расплылась и исчезла.

  Дальше Артем ехал с закрытыми глазами.

  Поистине, нельзя верить только им одним! Нужно прислушиваться к сердцу, доверять предчувствиям, а по жизни шагать с открытою душой. Не ждать и не терпеть от нее, не ублажать и не поддаваться ей даже в таких мелочах, как предвкушение. Если ему было суждено два раза попасть в одну и ту же воронку, то и урок должен быть полезен вдвойне.

  Теперь он точно знал – ни что не вызовет ныне удивления, кроме, разве что, нового чувства или причудливых красок природы, о которых до сих пор не подозревает.

  - Аптека, есть «на выход»?

конец