Гоша

(В основу сюжета легли невыдуманные события)


Много дум мне пришлось передумать после смерти Гоши. Больнее всего было сознавать, что и мама, и брат меня предупреждали, все время чего-то боялись.
Их страх, наверное, меня и спас. И их молитвы.

Если бы обернуть земной шар в простыни, на которых мы спали, он стал бы белым-белым, если бы наполнить реки словами, которые мы говорили друг другу все эти четыре года, вода в них стала бы гулкой и бурной, если бы наполнить луга нашей любовью, они бы зеленели вечно... И если бы мы поженились тогда, четыре года назад, Гоша был бы жив.

Мой брат – православный священник. Он за пять лет супружества приобрел четверых детей. Он много уже пережил и знает, он уже почти весь седой, а ему нет и тридцати. Мама – самая мудрая и чуткая, тоже верует. Ей выпало немало страданий, но она жива душой и любит людей. А я чуралась веры. Рассуждения мои сводились к тому, что и без Бога живут и, даже более того, процветают, усложнять все ни к чему, - я творец своей судьбы, Бог у меня в душе, и прочая чушь.

Гоша очень напористо добивался моей близости. Не любви, а близости. Потом он старался меня подмять под себя и,по-юношески, был максималистом, то есть, был жесток. Сначала мы не чувствовали ничего по отношению друг ко другу кроме страстного желания обладать. Я – его телом, хоть мне и стыдно теперь это сознавать, а Гоше нужна была помимо этого еще и воля моя, и напоследок, любовь. Четыре года борьбы!

Родные люди, какими видятся мне брат и его жена так бережно любят друг друга. Бережная любовь, которая не изводит, не жжет, ни мучит, - у нас так не было. Я читала Ахматовское «...Терпкой печалью напоила его допьяна… Как забуду, он вышел шатаясь, искривился мучительно рот...», - и упивалась этой горечью. А Гоша позволял мне так вести себя, так мы и жили: урывками, ошибками, обидами и страстью неутолимой.

Братик мой мучился и молился, видел моё очерствение, равнодушный путь в никуда, и молчал. Вернее, он один раз заговорил и был жестко оборван: «Не надо своими бархатными словами меня заворачивать, я не подарок на Пасху!»
Мама терялась и ждала, что же будет. Не было смысла тогда грозить, обличать, увещевать меня. Я окаменела.

Грубое, мозолистое сердце, в котором бьётся только плоть! Ты не чувствуешь нежной привязанности, не терпишь, не ждешь, не плачешь. Ты только жаждешь. Но реки жизни уходят мимо, даже в миражах ты не в силах их увидеть. Вот, пей: натекло с дождей мутную лужицу.

Когда что-то булькало внутри, и я чувствовала, что аккумулятор моей страсти «разрядился», мы шли в ночной клуб, в кино, в кафе, и – в постель. И некоторое время до следующей «зарядки» молча можно было общаться. Молча – это значит без обид и амбициозных сцен.

Мама просила меня пойти в храм как-то. Я пошла. Но там меня чуть не повело в обморок. А когда мы вышли на воздух, все прошло. С тех пор я в храм не ходила ни разу. Вплоть до Гошиной смерти.

У нас была своя Пасха. Недавно, почти перед днем святого Георгия, Гоша сделал мне предложение. Я сразу дала согласие, ведь жизнь должна перетекать из состояния в состояние: вот мы изводим друг друга и разливаем вино на белые простыни, вот мы приближаемся к памперсам, горшкам и бутылочкам, вот нас трое, и вот теперь мы безмятежно любим друг друга, потому что полнота осуществилась.

Когда мама и брат узнали о грядущей свадьбе (которая должна была состояться по нашему замыслу,через много месяцев), они только вздохнули. Потом мама поверила, правда с оглядочкой и оговорочкой, что будет из этого семья, если не прекрасная, то неплохая. А я успокоилась. Не могу сказать, что сердце горело и ждало счастья, но мысль остановилась на будущем нашем доме, нашем общем столе и, конечно, на нашей постоянной с того момента близости. Я и сейчас не могу произнести слова «любовь». А брат всё же отважился процитировать слова святого Павла из посланий апостольских о том, что если люди молодые имели до брака сожительство блудное, то лучше им вместе и вовсе не быть... Я тогда даже не спросила, почему.

А сейчас и не спрашиваю... Да, вот еще что хотела сказать: Гоша ко всем во сне приходил. И к маме, и к брату, и к своим родителям безутешным. А я все никак не могла его дождаться. А тело мое не может дышать, понимаете! Его руки, его губы, лицо рядом с моим, все горит, все – страсть. Думала, пусть он ко мне придет, обниму, хоть побуду с ним еще немного, ну один еще раз!

И он пришел, был такой страшный, тянул ко мне руки, глаза горели ужасно, и я побежала, прыгнула от него в окно – прямо со своего восьмого этажа, он - за мной. Я не разбилась, а он лежит, голова раздроблена, совсем как тогда, на дороге, когда эти двое из автобуса выскочили и монтировкой...

Мы шли из клуба, из «Трёх восьмерок», в субботу в шесть утра. А пазик этот, такой, знаете, автобусик, ехал по дороге один и прямо перед нами как-то странно вильнул и чуть меня не сбил. Гоша испугался и ударил его легонько рядом с задней дверью, мол, смотри куда несешься. Пазик притормозил резко, оттуда выскочили два мужика, один с монтировкой, и первым же ударом уложили Гошу. Потом пинали ногами в мертвый уже живот, топтали мертвые уже руки, матерились. Я не знаю, что меня спасло. Ведь ночь – ни души на улице. Я кричать поначалу не могла, а потом, когда они опомнились, просила увезти Гошу в больницу. Тогда эти двое словно проснулись, схватили брошенную монтировку, вскочили в автобус и укатили.

Телефон я дважды уронила, прежде чем дозвонилась до «скорой». Врач констатировал мгновенную смерть.

Единственный человек, чьи слова мне были тогда нужны – мой брат. И он сказал, что бывает в жизни горе страшнее – это когда теряешь свое любимое дитя. Что в браке слишком все серьезно, чтобы его начинать просто так, без благословения Бога. Что Господь, посылая нам страдания, скорбит и плачет больше нас самих, но печаль Его светла, потому что Он предвидит наше дальнейшее духовное пробуждение. И что Он сможет сделать мой мир снова цветным, только если я захочу принести Ему мои черно-белые картинки...

И я несу их тебе, Господи, несу все сразу, посмотри на них, Господи, разорви их, прошу, разорви их все!