Черная полоса

 





Перрон вокзала, многолюдный, разноголосый, утонул в плясках и частушках. Где-то звенела гитара, где-то тосковал прощальным «Маршем славянки» аккордеон.


— По вагонам! — послышался властный голос сопровож¬дающего, коренастого, загорелого майора.


Толпа заволновалась, загудела, упиваясь последними ми¬нутами прощания с новобранцами.


Вадим поцеловал Лину в глаза, а она, прильнув к нему, гла¬дила влажной от волнения ладонью его щеку, поглядывая на непривычно остриженную «под нулевку» голову.


Призывников дружно, как по команде, подхватили на руки и стали передавать в двери вагонов.


Протиснувшись в окно, Вадим отыскал глазами своих, ос¬тановив прощальный взгляд на Лине.


— Жди меня!


Она кивала, не обращая внимания на катившиеся слезы. Машинист дал предупредительный свисток.


Воинский эшелон увозил любимого в неизвестность, ос¬тавляя в юной душе горечь расставания и надежду. Недавно отстроенный красавец-вокзал, о котором мечтало не одно по¬коление провинциального курортного городка Горячий Ключ, стал для нее невольным разлучником. «Буду ждать», — за¬поздало прошептала девушка и долго смотрела вслед, пока, гудящий на повороте состав не скрылся в сизой дымке.


Они встретились в военном госпитале. Раненный во время бакинских столкновений Вадим глазам не верил. Еще вчера он перечитывал по памяти ее последнее письмо, полное любви и нежности, мечтал о встрече, а сегодня любимая сидит у его постели. Он ощущает ее взволнованное дыхание, видит вздрагивающие ресницы, карие с грустинкой глаза. Она гладила его упрямый ежик, с замиранием поглядывая на пере¬бинтованное плечо, а он лежал неподвижно, счастливо улы¬баясь.


— Знаешь, о чем я успел подумать, теряя сознание? Как там будет без меня наш городок, в котором живешь ты?!


Ресницы ее задрожали. Он ободряюще подмигнул.


Лина привезла запах родного города, знакомого до слез, охотно делилась новостями.


После долгих странствий по городам и весям в Горячий Ключ возвратилась народная артистка Галина Ковалева. Ее удивительное пение, названное итальянскими критиками «го¬лосом века», потрясло земляков. Прокурор цинковый гроб получил, второй за год. Оба его сына сложили головы в Аф¬ганистане. Убитый горем, он швырнул на стол первого сек¬ретаря райкома партбилет, бюро после его слов «Будь про¬клята партия убийц!» было в шоке.


Воруют все напропалую. Особенно начальство. За взятки осужден управляющий конторой «Курортторг». Вслед за ним за решетку угодил директор ресторана. На крючке у след¬ственных органов приятельница первой дамы города Зоревой директор горпо Мазина. Не остался в стороне и второй секретарь горкома партии Махайлов. За взятки и систематическое пьянство суд лишил его права занимать руководящие посты в партийных органах.


Второй этаж «коммуналки», в которой живет Лина, все так же бушует. Перепьет мужичье и давай концерты устраи¬вать. Набрался как-то Матвеич до чертиков и ну жену истя¬зать; то за горло придушит, то ущипнет до крови. Говори, кричит, куда бутылку спрятала?! Удавлю, гадюку! Как не ста¬ралась его Петровна втемяшить ему, что выпил он ее давным-давно — бесполезно. Руки заламывает, матерится, на чем свет стоит. «Не отдашь, падла старая, в окно выброшу!» «Черт с тобой! — бросила ему заплаканная женщина. — На крыше твоя вонючка. В трубе. Чтоб ты захлебнулся, пьяндыга проклятый!»


Полез он на крышу «Портвейн» свой искать. Ползал вокруг нее, ползал, заглядывал, как кот в кувшин, да и нырнул туда. Одни ноги торчат. Орет не своим голосом:



— Помоги, Лизка!


Да только что проку в трубу-то кричать?! Спасибо, дет¬вора увидела, взрослых крикнула. Весь дом хохотал потом. Чумазый, как трубочист, Матвеич икает с перепугу, руками неуклюже размахивает — клоун и только.
— Ну, погоди, Лизка, собачье отродье! — грозился он.


А собутыльник его, сосед Васька, под Новый год другое учудил. В пьяном угаре разделся до трусов, напялил парик женский, маску с пышными усищами и красным носом и да¬вай стучаться к одинокой набожной старушке, прожившей в этом доме без малого полвека.


Когда баба Катя открыла дверь и увидела перед собой его мерзкую пьяную рожу, она даже вскрикнуть толком не смог¬ла. Лишь обомлела, затряслась вся и давай креститься, при¬крывая от срама этого и без того подслеповатые глаза. С той поры не разговаривает она с соседом супостатом. Прошмыг¬нет мимо, крестясь, вот и все соседство.


Родители Лимы «Жигули» купили. Мать по-прежнему по хозяйству хлопочет, отчим на заводе «Дубитель» вкалывает. Тетка в санатории кашеварит, а муж ее капитана милиции по¬лучил. Сын в участковые подался.


Горячий Ключ отстраивается потихоньку. Едешь в центр, смотришь, то там многоэтажный дом строится, то здесь. Стро¬ительных кранов понагнали видимо-невидимо!


Больше всех хлопот с горбольницей: никак до ума не до¬ведут ее. Говорят, чуть ли не полгородского бюджета съеда¬ет. А красивая какая! На высоких холмах, среди густого леса и полян с малинником возвышается она над городом, словно белый айсберг. Девятый этаж осилят строители и готовьтесь, больные, к новоселью.


Город, как большой корабль с множеством пассажиров в бездонном море жизни. К какому берегу принесет он сво¬их обитателей?! Как распорядится капитан — ее Величество Судьба, какое решение примет? Переждать шторм, или идти наперекор стихии?


Для Вадима такой стихией станет железнодорожная стан¬ция, а для Лины «Жигули»...


3.


Родной город встретил солдата привычным с детства ук¬ладом: размеренным, неторопливым. Окраина все та же: при¬земистая, вся в садах и виноградниках. Пыльная и почти без¬людная. А вот городок нефтяников малость преобразился, осовременился. Пришлось ему немного потесниться, приняв в семью скромных «хрущевок» высотного белокаменного ги¬ганта. Дом этот кооперативный — предвестник большого строительства. Рядом присоседился новенький торговый ком¬плекс с крытым базарчиком.


Вадим почти бежал по центральной улице, напоминающей бесконечный сосновый тоннель.


Вот и магазин «Хлеб» с огромными, во весь рост, витри¬нами.


Он заглянул в окно. Навстречу метнулась из-за прилавка счастливая Лина. Его Линка! Настоящий распустившийся цветок!


Он кружил ее на глазах улыбающихся покупателей, словно пушинку.


— Ой, Вадим, люди же! — звонко смеялась девушка.


— Что, не ждала?! Признавайся!


— Сам угадай!


И осыпала его поцелуями. Какая это была пара! Он — вы¬сокий, статный. Она — маленькая, черноглазая, со смоляными волосами.


Лина отпускала хлеб, а Вадим любовался ею, не сводя с нее искрящихся нежностью серых глаз.


Когда-то учителя прочили ей институт, а она в продавцы подалась. Закончила краткосрочные курсы и за прилавок.


Любовь к хлебу у нее с детства. Придет, бывало, с мамой в магазин, пропахший сдобой и буханками, и стоит, как зача¬рованная, с жадностью вдыхая ни с чем не сравнимый аро¬мат. «Ты как с голодного края, дочка, — ворчала мать. — Придем домой, там хоть булку съешь».


Но больше всего запомнилась ей экскурсия на пекарню, в царство вкусных запахов. «Здесь, ребятки, начинается недол¬гая, но славная жизнь хлеба, — сказала тогда учительница. — Это — главное наше богатство!»


Не пряча радости, шла она с Вадимом по весенней земле с поднятой головой, навстречу своей судьбе. Казалось, весь мир распахивал им дверь. Влюбленные были уверены, что они навеки вместе, до последнего часа.


Год совместной жизни, наполненной счастливым ожидани¬ем, остался в памяти и их семейной истории как год с черной отметиной; он забрал и унес в вечность их первенца.


В тот страшный день Лина почти в беспамятстве долго не позволяла, умоляя близких, готовить малютку в последний путь. Она целовала его холодные ножки и то и дело прикла¬дывала к его лобику свою руку, словно надеясь на чудо.


В неистовом порыве они приникала к его безмятежному личику и тихо, беззвучно, плакала. Вместе с безжизненным комочком уходили ее надежды и радость материнства. Ей казалось, что внутри все у нее оборвалось, душа надломи¬лась, а ее место заполнила бездонная пустота, осмыслить которую не было никаких сил. Ей чудился плач ребенка. Она протягивала руки и падала без чувств.


— Внученька, милая, не мучай ты себя и его, — просила ее бабушка. — Смирись с волей Господа. Не захотел он оста¬вить нам своего ангелочка, не решился. Видать, там ему лучше.


— Бабуля, в чем я виновата?!


— Ни в чем, родная, ни в чем! — с трудом сдерживая слезы, успокаивала она убитую горем внучку.


Долго еще потом слышался Лине плач и гуканье сыночка. По ночам просыпалась она в холодном поту и обращала свой взор туда, где стояла раньше кроватка малыша. «В чем мы провинились перед Богом, ума не приложу?»



И только когда в их доме снова зазвучали детские голоса, сердце ее немного успокоилось. Жизнь наладилась и потекла своим чередом. Она растила малышей, а Вадим водил в даль¬ние рейсы «КамАЗы».


4.


Стала замечать она, что с Вадимом творится что-то нелад¬ное: нервный, вспыхивает по пустякам. Не спроси ничего, по¬перек не скажи.


На работе стал задерживаться чаще обычного. То в гара¬же «проторчал», то к рейсу внеочередному готовился, то еще чего. Одним словом, сам на себя не похож.


Вскочил как-то среди ночи:


—Который час? Опоздал, черт!


— Ты чего? Выходной сегодня.


— Забыл тебе сказать: работенка тут у меня имеется, ле¬вая.


— Ночью?!


— В том-то и дело.


Однажды под утро приехал на своем «КамАЗе», суетится, руки трясутся. Постой, говорит, на «шубе», посмотри, чтоб посторонних не было. Если что — свистнешь.


Бегом стал какие-то коробки таскать, рулоны. Когда дверь запер, вздохнул облегченно, вытирая рукавом испарину со лба.


— Ты чего бледный? — спросила Лина, ничего не понимая.


— А как ты думаешь? — спросил он со злостью. Она пожала плечами.


—Это мне за работу, — стараясь не смотреть ей в гла¬за, устало проговорил Вадим.


—И стал вытаскивать из картонных ящиков магнитофоны, приемчики, кассеты, электросамовары с кофемолками.


И тут ее обожгла страшная догадка: так вот откуда у Ва¬дима чуть ли не министерская зарплата, премиальные, подар¬ки... Вот почему он стал совсем другим. Она ужаснулась при мысли, что все в их доме чужое. А она, дура, радовалась. «Черная полоса! — полоснула ее память. — Неужели и в са¬мом деле сбылось? Уже и думать об этом забыла, и на тебе...»


— Да не переживай! — успокаивал ее Вадим. — Там все железно.


Но она не слушала его. Мысленно она была в самолете. Лет пять назад, когда летела в госпиталь к Вадиму, познако¬милась с интересной попутчицей, интеллигентной дамой сред¬них лет. Словоохотливой и очень обаятельной. Разговорились, разоткровенничались по-женски. Предложила Элла, так звали ее соседку по креслу, погадать. Кто ж откажется краешком глаза в судьбу свою заглянуть?! Нагадала ей Элла с короб: и хорошего, и не очень. «Первая половина жизни, — сказала она, — была у тебя легкая, светлая, словно цветок аромат¬ный. Это не только на ладони твоей написано, но и в глазах: они светятся счастьем. Особенно, когда улыбаешься. Любишь и любима. Людям легко с тобой, хотя, чувствуется, женщина ты с характером. Губы у тебя капризные. А вот вторая по¬ловина жизни, извини, даже сказать страшно... черная полоса мне видится. Пока без просвета. Да ты голову-то особо не забивай словами моими. В жизни всякое ведь бывает: и я оши¬биться могу, как любой и каждый, и преувеличить. Конечно, стараюсь не молоть зря языком — с этим не шутят. «От судь¬бы не уйдешь», — ответила ей тогда Лина.


Вскоре забыла она о пророчестве этом. А теперь вот вспомнила, каждое слово. Не удержалась, с матерью поде¬лилась тайной своей семейной. Рассказала все, ничего не ута¬ила.


— Горькую правду ты мне поведала, дочка, — с трудом выдавила из себя ошарашенная Нина Васильевна. — Не знаю, что и посоветовать. Теперь уже мало что изменишь. Решайте сами, вам жить.


Лора Васильевна успокоила сестру, заверив, что мужики ее помогут, если что. На том и порешили.
5.


Старший брат Эдик не принуждал Вадима к «левому» за¬работку. «Дело твое, — говорил. — Пораскинь мозгами, по¬думай хорошенько. Созреешь, шепнешь на ушко. Не бойся, у нас все до мелочей отработано, комар носа не подточит. Не в детский сад играем. Тут все по-большому счету: или пан, или пропал. Ты вон рогом упираешься, баранку крутишь и что выкрутил? Детишкам на молочишко едва хватает. Так и бу¬дешь всю жизнь в кошелек родителей заглядывать? Пойми, мы ведь не у людей отбираем. На чужое у меня рука не под¬нимется, ты знаешь. А это так, ничье: упало и пропало. Не мы, так другие».


Группа из пяти «добровольцев» под покровом ночи вскры¬вала на железнодорожной станции опломбированные ваго¬ны. Вот где добра немерено! Такое и во сне не приснится.


— Что, в зобу дыханье сперло?! — шутливо спросил Вади¬ма брат. — То-то же! Слушайся старших и на ус мотай. Счи¬тай, это твое «крещение».


Первое время от промысла этого неправедного Вадима в жар бросало. В нем шла борьба. Легкая нажива все же взяла верх. Приноровился, во вкус вошел. Не он первый, не он пос¬ледний.


Часть товара по квартирам и тайникам развозил, часть в магазины на реализацию. В городском универмаге свои ре¬бята телевизорами и магнитофонами торговали, на рынке коврами и паласами, еще в двух павильонах — холодильни¬ками и стиральными машинами. Конвейер, как хорошо от¬лаженный механизм, работал четко и бесперебойно. «Прав был брательник, ничего страшного, если по уму все делать, — успокаивал себя Вадим. — Сейчас и в самом деле воруют все, кому не лень». «По-человечески жить будешь», — часто вспоминаются ему слова старшего брата Эдика. Он со своим семейством давно уже не бедствовал. Тайный бизнес его на¬бирал обороты. Тут ему, как говорится, сам Бог велел, не ле¬нись только и ворон не лови. Добро само в руки по железной дороге текло. Главное — в нужное русло его направить да правильно скумекать.


Нет, Эдуард Цветов не дурак! Все у него, как в аптеке, рассчитано. Разве могло в голову кому-нибудь прийти, что охранник железнодорожной станции, старший наряда, сам глаз положил на святая святых — вверенное ему народное добро?


Тайники его дома были доверху забиты товаром. Вскоре плюнул он на конспирацию всякую. Какого черта?! Не пойман, не вор! Жилище его в музей-хранилище дефицитов превра¬тилось. В комнатах дюжина ковров персидских, аппаратура всякая-разная. Два платяных шкафа согревали натуральными мехами дорогие шубы. Несколько погребов в огороде искусно оборудованные под парники, свое добро хранили.


Если бы здешние подпольные миллионеры, в большинстве своем армяне, директора совхозов и местных предприятий увидели б все это, ей богу, лопнули бы от зависти. Так на месте кондрашка и хватила.


Двухкомнатная квартира Цветова-младшего в новом высотном доме рядом с горисполкомом тоже преобразилась, заиграла достатком и дефицитом. Не хуже, чем у того же директора здешней мебельной фабрики. В провинции ведь как? Если беден, то с церковной мышью или с учителем срав¬нивают, если зажиточен — то с главным мебельщиком, ко¬торый в центре города, под носом у партийных властей, двух¬этажный особняк себе отгрохал, троим сыновьям по квартире и по «легковушке» купил.


— Везучая ты, Линка! — с завистью говорила ей подруга. — Копейки не считаешь. Муж твой, как пчелка, все в дом тащит. А мой принесет переполовиненный оклад, не знаешь, что и делать с ним; то ли по миру идти, то ли садиться да выть. Я как-то сказала своему олуху: «Шоферить пошел бы, что ли. Пока молодой. Чего за юбку бабью держаться?! Учись у Вадьки. Не-е, бесполезно! Как об стенку горохом. Иди, говорит, и шофери. Осел упрямый!


Ничего не ответила ей Лина, только вздохнула тяжело, от¬ведя глаза, и перевела разговор на другую тему.


6.


Был обычный ноябрьский день. Солнечный и морозный. Город, нахохлившись, словно огромная птица, жил ожиданием настоящих холодов.


Лина потратила на поиски теплой одежды для трехлетнего Алешки полдня и все напрасно. Знакомая посоветовала съездить как-нибудь в соседнюю станицу Саратовскую, бо¬гатую на импортные детские вещи.


В Доме быта она сделала модную стрижку. Не спеша прошлась по центральной улице Ленина. Когда-то она впри¬прыжку бегала по ней в школу, потом спешила на работу в магазин.


Словно чья-то невидимая рука привела ее к старой «ком¬муналке», свидетельнице ее первых шагов на земле.


В этом двухэтажном домике на восемь семей, прилепив¬шемся к крутой горе с вырубленной в камнях лестницей, ве¬дущей на соседнюю улицу, жили семьи рабочих, пенсионе¬ров и некоего Гончарова, чиновника с недоброй славой.


Этот молчун и зануда выселил из комнатушки мать-одиночку и обосновался там со своим семейством.


Снаружи дом неприветлив, а внутри тепло и уютно. Комнатки здесь маленькие, с толстыми стенами, как в какой-ни¬будь старинной крепости. Коридорчик всегда вымыт и на¬полнен вкусными запахами. В праздники в «коммуналке» ве¬село от пьянок, скандалов и гостей.


А в будни, по вечерам, в этом полукаменном, полукирпичном особнячке, с виду безлюдном, кипела обычная сует¬ная жизнь со стиркой, готовкой, звоном посуды и пересуда¬ми. Чего-чего, а посудачить здесь любили; косточки пере¬мывали за милую душу. Одна баба Шура целого базара стоила. Упаси бог на язычок ее острый подвернуться.


Жила она здесь смолоду, знала подноготную всех жиль¬цов. Досужая старуха могла поведать вам историю города со всеми его тайнами и страстями, горестями и радостями, могла выудить из цепкой своей памяти такое, чего от других вовек не услышать.


Словом, по части сплетен и выдумок равных ей не было во всей округе. Именно от нее начинали свой путь самые что ни на есть последние новости, сплетни и росказни, до¬сужие вымыслы и выдумки.


Это от нее народ здешней узнал, что пришлая главврач курортного хозяйства совершенно лысая, а управляющий конторой «Курортторг» — двоеженец. «Как она там? — по¬думала Лина. — Все такая же, небось: непоседливая и говор¬ливая».


Весна в окна жильцов стучалась ярко-зелеными грядками и первыми, совсем еще робкими, неокрепшими листочками фруктовых деревьев и кустарников, окружающих уставший от промозглой серости дом.


Отсюда ушла она однажды в самостоятельную жизнь, но в мыслях и воспоминаниях часто возвращалась в дом своего детства и юности, с радостью и волнением переступая каменный порог.


Возвращаясь к тому, что было по-прежнему дорого; к со¬седям, которые по-житейски невольно были ее учителями, к первому поцелую, к первым свиданиям. С них начинала от¬счет ее женская судьба. К самой себе, порой, чрезмерно упрямой и легковерной, капризной и эгоистичной.


Лина присела на стульчик у двери бывшей их комнатушки. Вот так же, уединившись с Вадимом в тесном коридорчике, с витавшими в нем аппетитными запахами, они сидели до позднего часа и переговаривались вполголоса, пока из-за двери не раздавался требовательный мамин голос: «Лина, до¬мой!»


В пять утра мать уже у плиты хлопочет, крендель какой-нибудь выпекает, отчим на рынок торопится.


 Вадим ее всем понравился. «Молодой совсем, почти мальчишка, а какой самостоятельный». «С головой парень, чего там». «Хорошего, его ведь за версту видно», — нахва¬ливали юного друга Лины соседи.


Влюбленные не бродили тогда по улицам и переулкам, не лобызались на людях. «Чего зря глаза мозолить?! — неп¬ременно упрекнула бы их мама Лины. — Успеется еще! Из дома вас никто не гонит. Управьтесь с уроками и сидите се¬бе, калякайте, пока ноги не занемеют».


Они и сидели, словно два голубка.


«Как живешь, мой милый дом? Ты все такой же: тихий, неприметный, немного грустный и задумчивый, будто оби¬женный на всех за невнимание к тебе».


Она многое отдала бы за то, чтобы вернуться в прекрас¬ное далеко, окунуться в его беззаботный, полный надежд и желаний, мир. Как наивна была она тогда! Ей казалось, что все в этой жизни знает, все понимает. Что небо над ней всегда будет чистым.


Раньше она и мысли не допускала, что имея рядом самого дорогого человека, можно чувствовать себя глубоко одино¬кой. То ли бремя семейных и житейских забот наложило от¬печаток, то ли неверность Вадима, которую невероятным усилием воли она постаралась простить. То ли все вместе взятое наполнило копилку недомолвок, подозрений и взаим¬ных обид? Разве разберешься теперь?!


Жалеет ли она о прожитом, о том, как сложилась ее жизнь, ее женская судьба? Чего жалеть? Хорошего было немало. Лично себя ей не в чем упрекнуть: старалась быть верной женой и любящей матерью. В душе гордилась, что однолюбка. За другими парнями не убивалась, как некото¬рые, в подушку по ночам не рыдала.


Богиня любви была к ней более чем благосклонна. Пришла на заре ранней юности, взяла крепко за руку и повела по жизни, согревая своими горячими лучами.


Раньше она думала, что знает Вадима, как себя. Но с го¬дами он отдалился от нее. Стал другим, ни тем, кем был в юности. Впрочем, почему другим? Наверное, стал тем, кем и должен был стать. Рано или поздно мы все меняемся, а мо¬жет просто по-настоящему не знаем себя?


Она тоже не идеал. Избаловали ее, чего там. И то ей подавай, и другое. Вадим из кожи лез, чтобы Линок его ни в чем нужды не знала. Несколько лет без отпуска работал. А дети появились, совсем закрутился. Ему нравилось, когда его жену принцессой называли. «Хочу, чтобы ты была у меня лучше всех!» — говорил он с гордостью, преподнося ей очередной подарок, о котором раньше она и мечтать не могла.


Нет, обижаться ей грех. Жила, как у бога за пазухой. Но если бы пришлось положить ей на чашу весов былое, безвозвратно ушедшее, и настоящее — сытное и бесконечно суетное, беспокойное — выбрала бы первую половину своей недолгой жизни: пусть наивную, порой, глупую, но светлую и чистую, как лесной родник.


Многое тогда сложилось бы иначе. Не все, но многое.


Субботним утром собралась она с родителями своими да с ребятишками за покупками. Вадим, сославшись на срочный ремонт, в гараж отправился.


С самого начала ничего не ладилось. «Жигули» никак не заводились, дети капризничали. А тут еще пронизывающий насквозь ветер, гололед. Хотели отложить поездку, но маши¬на, словно обидевшись на проклятия своего хозяина, заве¬лась, «чихнув» пару раз напоследок.


Шоссе убегало по коридору из высоких тополей, покры¬тых изморозью. В первых скупых лучах солнца, обещавших хороший день, они напоминали сказочных героев, сверкающих ледяными латами, будто серебром.


С горем пополам добрались до Саратовской. Оставалось только обойти большую, во всю ширину дороги, лужу, и вот он, универмаг. «Жигули» юзом понесло на встречный, совсем еще новенький, «Икарус»...
* * *


После похорон в обезлюдевшей квартире Цветовых Лора Васильевна проворно распределяла после гибели сестры и племянницы добро: что в узлы связать, что упаковать в ящи¬ки и коробки.


— Тебе ни к чему теперь все это, — сказала она Вадиму, осунувшемуся и поседевшему. — А мне память о погибших.


— Мне они тоже не чужие были, — с трудом выговорил Вадим.


—На кой тебе, мужику, одинокому, бабьи тряпки?! — В недоумении спросила Лора Васильевна. — Я понимаю, ма¬шина там, или мотоцикл, а то мелочь всякая.


«Да тут на целую свадьбу наберется», — подумал Вадим, а вслух сказал:


— Не думал я, что вы такая.


— Да, а что ты думал?! Что я тебе все это оставлю?! Держи карман шире. А может, тебе на пропой оставить, или ба¬бам твоим блудливым?! Перебьются!


И тут он сорвался:


— Послушай ты, родственница хренова! Если не повесишь на место наш свадебный ковер, не вернешь плед и одеяло, не поставишь в шкаф свадебный сервиз, я начищу тебе морду и спущу с лестницы. Поняла?! — прохрипел Вадим, поблед¬нев. — Будет тебе и память, и поминки.


— Ты пожалеешь об этом, сопляк! Ворюга! — прошипела оторопевшая Лора Васильевна. — На коленях ползать будешь!


Машина увозила последнее, что напоминало осиротевше¬му Вадиму Цветову о семье, жене и детях, о домашнем очаге.


Вскоре его арестовали. В его жизни началась еще одна полоса длиною в десять постылых, невыносимых лет, полных горечи и безысходности. Меньше, правда, чем у брата. Но это были его годы и он должен был их пройти. Ради памяти о Лине и детях, ради того, чтобы жить и помнить о них всег¬да — до последнего часа — и рассказывать о них своей бу¬дущей жене и детям...