Чп

ЧП

 Время молчать и время говорить
 Еккл.3.7.


Ссутулившись, втянув голову в плечи, озябший и усталый по пустому холодному лесу шел человек. Шел быстро, время от времени испуганно вздрагивал, словно заметив что-то подозрительное, останавливался, боязливо оглядывался по сторонам, пытаясь разглядеть что-нибудь в сгущающихся сумерках и, только окончательно убедившись, что поблизости никого нет, торопливо продолжал путь.

Сморщенные засохшие листья осин чуть подрагивали от ночного заморозка, пытаясь сказать перед смертью что-то особенно важное, но до них ли теперь ему было.., березы, растеряв былое свое пышное одеяние, походили на обнаженных девок, бесстыже выставивших на показ свои белые, налитые соком тела, желтые пожухлые травы склонились к самой земле, прося защиты и утешения, но та, казалось, вдруг очерствела душой, утратив свое материнское тепло. Лишь горделивые сосны были по-прежнему зелены, румяны и с нескрываемым пренебрежением (знай, мол, наших), смотрели на остальную, испугавшуюся мороза, лесную братию.

Безбрежной рекой разлилась по округе ночь, поглотив в путину темноты все и вся. Человек остановился в растерянности, не зная куда идти. Но прошло какое-то мгновение, как выплыла на небо вдруг огромная, красноватая луна, уставилась на землю, и полилась во все концы печальная дрема. Все сразу замерло и затихло: и лес, и вечно спешащий куда-то ручей, и пологие, поросшие высоким, почти в рост человеческий репейником, холмы, сквозь мускулистые тела которых рваным швом протянулись две бесконечные металлические полосы.



- Спишь ты? – по голосу я узнал Бабаяна.

- Сплю, чего тебе?

- Поговорить надо, - негромко произнес он, присаживаясь на краешек моей кровати.
Помолчал немного, собираясь с мыслями.

- Вот ты человек грамотный, в институте учился, скажи, Матраняна посадят?

- Посадят.

Бабаян вздохнул.

- Много дадут?

- Как говорить на суде будет. Сам знаешь, он по-русски не бельмеса, короче плохо же понимает, но и в лучшем случае год дизеля.*

- Хорошо бы год. Он ведь и не бил его почти, стирать заставлял только. Пол еще мыть.

- На хрен надо было с ним связываться. Теперь уже…

- Я ему тоже говорил так. Видно же – казел, зачем трогаешь.




В роте он появился около четырех месяцев назад, сразу же после карантина. Стоял среди сбившихся в кучу, испуганно озиравшихся по сторонам духов, ничем вроде бы не отличаясь от остальных: та же мешковатая, смешно торчащая во все стороны форма (кто ж ее в стройбате по размеру выдает, какая есть – бери, ушьешь потом, коли не отберут), такие же, на пару размеров больше, чем положено сапоги (не беда, зато зимой само то – теплую портянку намоташь), та же неловкость и скованность в движениях. И все же было в нем что-то такое неуловимое, что позволяло с первого взгляда сделать вывод – это жертва.


- Совсем гнилой человек попался. Казел! Терпеть не мог. Всех били. И тебя, и меня, когда только служить начал, били бы, если б не земляки. Понимать надо, правда?

- Правда. Понять надо бы…

- Вот и я говорю. Принято так. Ну, посадят их, кому легче будет? Никому не будет… Я его тоже два раза бил. Не заставлял ничего, нет. Мой отделений тогда на уборке был (Бабаян по-русски говорил довольно хорошо, но иногда, когда волновался начинал вдруг путать падежи). А он еле шевелится. Я что ли за него уборку делать буду? Еле шевелится, - повторил Бабаян еще раз, - я говорю ему, что быстрее надо, а он не понимает. Хорошо, хоть меня не сдал.



- Духи, присягу принимали? Да нет, звездите. Это у вас государственная, неправильная. А сейчас настоящая будет. Сорок пять секунд подъем!!! Счас все настоящую присягу выпишем.
 
- Атас! – пронеслось по казарме. Захлопали вновь ремни. – А ну, чо встали в койки быстро и все спят!


- Рота смирно! Дежурный по роте на выход!

- Товарищ капитан, в роте без происшествий. Так точно, все на месте, все спят, можете проверить.

- Молодец сержант, правильно службу тащишь.

Захлопали ремни:

- Ну чо разлеглись, па-адъем, духи!



- Хорошо тебе, - рассуждал Бабаян, - ты – штуцер, сам за себя отвечаешь, а тут нагонят тебе целый отделений духов, возись с ними. Ничего не могут, а спрашивать с меня будут. Сам знаешь, дежурным заступал ведь.

- Вставай!

Мгновение назад он от моего удара отлетел в сторону и упал на мокрый кафель. Подумав, что пожалуй переборщил с ударом, схватил его за шиворот куртки, помог подняться. В душе колыхнулось что-то похожее на стыд, но тут же это было вытеснено мыслью: «Ладно, переживет. Не сдал бы, а то говорят, он постукивает…»

- Ты что возишься?!? Делал бы все быстро, я б тебя не тронул.

Он молчал, зная, что так безопасней, лишь втянул голову в плечи – так, чтобы было удобней прикрыть ее, если я снова ударю. И тут мне почему-то вдруг стало ясно, что быстрее он и в самом деле не может работать - просто нет у него силы.

- Чо, отошел? Ладно, давай вытирай все это – я показал на лужи на полу, а потом ко мне.
Он появился где-то через полчаса. Пошатываясь от усталости, отрешенно смотрел на меня, докладывая:

- Товарищ дежурный, рядовой Калышев уборку закончил.

Во всем облике его читалось: Господи, когда же это все закончиться?

- Жрать хочешь? – неожиданно для себя самого спросил я и тут же подивился глупости своего вопроса: дух он всегда голоден, на то он и дух.
Достал хлеб и сахар.

- Счас чаю попьем. Только сиди здесь, не высовывайся, что б дежурный по полку не засек, если появится. Дневальный!

- Ты вот что, - это уже относилось к прибежавшему на зов дневальному, - сгоняй в столовку, масла возьми, скажешь, что для меня. Быстро только. Если дежурный засекет, отмажешься, сам знаешь как. Понял?
Дневальный исчез.

- Да ты не бойся.

Жадно откусывая намазанный толстым слоем масла белый хлеб (белый хлеб с маслом в стройбате для духа такая же редкость, как и сахар), обжигался, запивая его крепким, вяжущем зубы чаем.




- Ты что, не слушаешь?

- Почему, слушаю, ты говори.

- Правда выходит, что Армия – сплошной дурдом. Надоело все! Дембель бы скорей. Домой хочу.

- Скоро будешь, приказ-то твой подписали уже.

- Да, скоро. Он-то, наверное, уже дома.




- Будешь еще?

Он недоуменно посмотрел на меня.

- Еще будешь есть? Счас еще придумаем что-нибудь.

- Нет, спасибо. – Он доверчиво, как-то совсем по-детски признался, - я дома и не думал, что можно столько съесть. Я просто не думал, что придется наедаться впрок, что люди вот так еду друг у друга отбирать могут. Почему?

О, если б я сам знал, что заставляет вроде бы нормальных людей терять вдруг свой человеческий облик и без особой на то необходимости унижать, растаптывать точно таких же других. Да ну все к чертям собачьим. Что я философ над всякой ерундой голову ломать. Сам ведь такой, как все здесь. Благодетель нашелся! Вот напился он чаю и пускай дрыхнуть отправляется.

- ...Все это на сон кошмарный похоже. Только уж он очень затянулся, сон этот, хочется проснуться, а нет сил. Никогда это не кончиться, кажется.

- Слушай, ты же вроде неглупый парень, нормальный – руки, ноги есть. Почему же позволяешь, что б тебя так шпиняли? Кое-кто вон из твоего призыва уж освоился. Всех ведь одинаково здесь встречают. И меня в свое время тоже никто не целовал. Ну не хватает у тебя сил один на один, так ночью подкрадись, тубарем по башке заедь. Сто процентов – в покое оставят, за себя по крайней мере трусы стирать уже никто заставлять не будет. А то всем черным и трусы и носки стираешь. Так ведь совсем опуститься можно.

Впервые за все время он посмотрел мне в глаза и сказал тихо, но неожиданно твердо:
- Я так не смогу, ночью. Так нельзя. Нечестно.



- Теперь все на Матраняна валить будут. Он раз по-русски плохо понимает. Мусаев с Гусейновым все на него говорить будут. А сами больше виноваты. Если так дальше будет… Я Мусаеву сказал – «Я не казел, но молчать не буду». Я скажу. Они с Гусейновым ему в рот дали.

- Ты это точно знаешь?!

- Знаю, Мусаев сам говорил. Он таким зря болтать не станет. Ну ладно, поговорил – легче стало. Пойду дневальных шугану. Чай будешь?

- Пей один, не хочется что-то.

На душе вдруг сделалось муторно и противно. Закрыл глаза.

- Ну, спи тогда, пойду.

 

Что помню в тот день? Тишина сдавила виски. Красные опуш=щенные лица начальства, старавшегося не смотреть друг на друга, вытянувшиеся по струнке на центральном проходе сто с лишним человек, Голос замполита доносится как будто откуда-то из далека:

- Сейчас ваш сослуживец, - тут он споткнулся… бывший сослуживец покажет тех, кто издевался над ним.

И вновь тишина. Всеобъемлющая, всеохватывающая тишина и нарушающее ее чуть слышное постукивание ботинка об линолеум да еще чуть слышное страшное слово: «Вот». И снова тишина. Постукивание ботинка, опять едва различимое: «Вот». И кажется, что не будет этому конца.

Медленно, продвигался он перед строем, время от времени останавливаясь и показывая на затаившегося обидчика. Мне почему-то казалось, что он все время смотрит на меня. Вот он остановился напротив.

- Вот.

Как, неужели я? Сердца сжалось в комок. Да ведь я всего один раз его. Хочется сорваться с места, убежать и спрятаться где-нибудь.

-Вот, - повторил он чуть слышно.

Сердце забилось быстрее. Это относилось к стоящему позади меня Матроняну. Он опять смотрел на меня. И чуть заметно улыбался…




Он расстегнул ремень, опоясывающий его бушлат и, раскрутив, выпустил его из рук. Сверкнув металлической пряжкой, извиваясь, как змея, ремень плюхнулся в ручей и ушел на дно. Через мгновение следом за ним туда же полетела пилотка. Человек хотел с ходу перепрыгнуть ручей, отделяющий его от цели, но сил не хватило, он почувствовал, как холодная вода заливается за голенища его сапог. «Перемотаться бы надо, холодно, - подумал он, вылезая из ручья, - а впрочем какая теперь разница». Сделав несколько шагов, он вышел к железнодорожной ветке, сел прямо на насыпь и стал ждать. Но просидев, некоторое время он почувствовал, как ноги его немеют. Стащил сапоги, вылил из них воду, перемотал портянки и вновь стал ждать.

Разрывая темноту горящими глазами, ревом своим нарушая тишину окрестного леса откуда-то из темноты появилось громадное металлическое чудовище… Оно неслось, рассекая густой морозный воздух, стремясь к своей неизвестной цели. Человек вскочил на ноги, оглянувшись, посмотрел еще раз, не видит ли кто его, постоял, выжидая подходящий момент, и вдруг бросился наперерез летящему железному зверю.
Оказавшись перед буфером тепловоза, человек подумал облегченно: «Вот и все. Конец». «Конец?!» - вдруг запротестовало в нем что-то, - ведь это Смерть. Меня больнее никогда не…» Человеку стало страшно. За какие-то секунды до неминуемого столкновения, он понял, что ошибался. Человек бросился в сторону. Но страх, мгновенье назад подсказавший, что нужно жить, превратился из союзника во врага, сковав тело. Человек весь напрягся в стремлении сдвинуться с места, но ноги не слушались. Человек упал. Перевернувшись, он сел, вытянув негнущиеся в коленях ноги и не имея сил подняться, опираясь на руки, интенсивно пополз в сторону от поезда, который неумолимо, но почему-то как-то уж очень медленно накатывался на него. Состав, казалось, еле двигался. Но чем интенсивнее работал руками человек, тем медленнее он удалялся от поезда. Ему удалось закинуть за рельс одну ногу и в тот миг, когда ему показалось, что все уже позади, произошло столкновение. Какое-то время человек не чувствовал боли. Это было странно, но боли не было. Был только страх. Страх за свою, никому в общем-то кроме него ненужную, жизнь. И вдруг, заглушая рев летящего поезда, гулким эхом отдаваясь в ушах, раздался страшный, раздирающий душу крик. Человеческий крик. И в тот же момент человек решил, что нужно вторить этому крику, не понимая, что кричит сам.

 Многотонная махина, прогрохотав, растаяла где-то в дали. человек посмотрел туда, где прежде была его левая нога. Он, оказывается, прекрасно видел в темноте. На рельсе он явно различил наполненный чем-то бесформенным солдатский сапог. «Что это»? Человек потянулся к сапогу, и тотчас из того места, где раньше у него была ступня, хлынула теплая липкая жидкость. Стиснув зубы, человек застонал, чувствуя, как сладким дурманом обволакивает его сознание спасительная боль…

 Деревья, разбуженные криком, пошумели своими голыми ветвями, но так и не поняв, что произошло, вскоре затихли. Морозный воздух щипал кору. Им страшно хотелось спать. Стояла осень.