Бегом от маразма

(посвящается Э. Шапиро)
Маразм. Его легкие шаги в коридорах собственного сознания Эрик чувствовал спинным мозгом. Осторожные такие шаги отельной горничной. Это его не пугало, а злило. Когда-то однажды и не единожды поднявшись над социальным, он решил, что так будет всегда. А тут такая ерунда в голове, на цыпочках по стенкам мозгов крадется то, что привяжет его тугими ремнями к мягкому и уютному креслу социально непригодного. Но пока только шаги, еще нет ни звонков, ни стуков в дверь. Поэтому Эрик закурил тонкую сигарету и окунул пальцы в краску.

Ему было далеко за, на все на и глубоко по. Соседи считали Эрика тихим идиотом, который кормил с рук или с ложки дворовых собак, а значит, любил природу. Друзья не считали его и даже не рассчитывали на него, но засчитывали ему все его выдумки в кассу. Иногда тиражировали их, выдумки, и зарабатывали для Эрика деньги. Родственники вздыхали и закатывали глаза, разводя руками. Ну, какие уж тут слова. Для всех них маразм уже давно жил в голове Эрика, и вряд ли они так уж сильно ошибались.

Когда Эрик давно в июне вышел из института стали и сплавов с дипломом специалиста по ферросплавам и легированной стали, он по дороге домой зашел в монастырь в центре большого города. Домой он вернулся через десять лет. Диплом ему не пригодился, и десять лет послушания тоже. В монахи его не постригли, видимо не нашли тех ножниц, которыми можно было обкромсать его внутреннее я, но и из монастыря не отпускали – малевал на досках заказы для толстых кошельков новой России. Эрик добывал краски из кожуры картофеля и сосновых щепок, а образы доставал откуда-то из глубины себя. Домой он вернулся потому, что его летние сандалии, в которых он вышел из института когда-то в июне, в одном из февралей рассыпались прямо на ногах и как раз на соседней улице от его дома.

В монастыре он гонялся за чужим безумием – читал описания жизни святых и мучеников. Эрик очень любил едкий запах безумия, и однажды уловив его, как крыса за дудочкой, шел до конца. Из засаленных кожаных переплетов он выгребал охапками этот прокисший карамельный аромат и впитывал, как губка. И ему было совершенно все равно, что спал он на четвертой от окна деревянной доске, а в ночном туалете видно млечный путь. О том, что это называется службой Богу, он узнал через 2 месяца после того, как донес до дома диплом.

В дверь постучались, а потом и вломились двое в черном и с крестами. Читали лекции и сулили барыши. Это были представители патриархии, которых Эрик слушал с большим любопытством, но скоро им его бескорыстное любопытство надоело. А Эрик женился и обменял ключи от дома на билет до Ямайки.

На острове он маньячил не долго, но с пользой. Спал на серферной доске, завтракал на ней же и тягался в ловкости с волнами тоже на ней. Жена не выдержала такой жесткой, во всех смыслах, моногамии и ушла, точнее, осталась на Острове, а Эрик вернулся домой с охапкой разноцветных волос и несколькими килограммами изрисованных салфеток – на более качественную бумагу денег не было, да и при перевозке через океан удобнее. Пальмы и гребешки волн, продавленный пятками и телами песок, обожженные вкусными сигаретами пальцы и просто очень много чего-то никому непонятного. Эрик всегда возвращается домой. Вся его жизнь – это возвращения домой. Он делает это так же легко, как сбежавший из больницы всеми любимый дядюшка. Он рад, родные – рады. Ну не выгонять же обратно, хотя рассчитывали что сначала операция-ампутация-реанимация, а потом уж можно и домой, если будет что возвращать. А тут сам пришел, сам вернулся, сам рад.

Если в монастыре Эрик впитывал чужое безумие из умерших давно книг об умерших давно людях, то на Ямайке он высосал радужное безумие из живых людей. Живая вода и мертвая вода. Вернувшись домой, он все тщательно перемешал, разлил по банкам, размазал по стеклам, наклеил ярлыки. Кто-то из его друзей выставил это все под ярким светом, назвал собранием работ молодого, но гениального художника. Эрик не понял, как он оказался там, но он был в самом центре какой-то социальной каши. Горшочек, вари. Горшочек, не вари. По дороге из банка он зашел на вокзал и на зеленой электричке поехал прогуляться по сельским пейзажам.

Эрик стал квасить собственную капусту и гнать самогон. Так он отвлекся на несколько лет и расписал радугой все заборы вокруг своего сельского убежища. У него появилась привычка не ходить ночью в туалет, а терпеть до утра. А зимой он спал на печке, чтобы вдруг не примерзнуть к панцирной сетке кровати. И любил… все это он искренне любил. Ни кого-то, а именно все, что было вокруг него. Какой-то одной хмурой осенью он вернулся домой, потому что сломанный сепаратор мог починить только мастер, который жил в двух шагах от его дома. Эрик опять вернулся домой.

Следом за ним потянулись вереницы полотен с курами и утками, как у ранних эрмитажных голландцев и подшивки школьных альбомных листов с ужаленными ветром и солнцем лицами и закатами. И опять горшочек стал варить. Кипеть и бурлить. Капуста парилась дольше всех, и из этой свары Эрик вылетел не пулей, но большим и блестящим самолетом.

Эрик встал из-за стола и, размяв бескрылую мощную спину, скрестил руки на груди. Засохшая краска на пальцах отразилась в оконном стекле, а за стеклом копошился самый безумный город мира. Город, который не спит. Большое яблоко, набитое соком, семечками и червяками. Здесь Эрик застрял как муха в клею. Безумие, сладкий яд, водопадом падает с крыш, стекает по полям шляп и куполам зонтиков. Эрик здесь плавает как рыба в большом аквариуме, потихоньку заглатывая воду и планктон, поддерживая внутренний баланс безумия.

Эрик, ты же знаешь, что, съев бочку меда, несварение получишь такое же, как и от бочки соленой рыбы. Сейчас ты затих на дне своего мутного безумного аквариума и только хлопаешь глазами от усталости. Твой частный маразм не отступится, а так и будет топать за дверью. Я даже знаю, что ты опять идешь домой, только очень издалека. И когда смотришь в окно, то видишь себя с темными кругами под глазами, а не огни большого города…