Смирение

Пуховые плети ковыли спутывают ноги, с каждой секундой тяжелее бежать, горячее дыхание обжигает спину, и вот я валюсь навзничь, стреноженная душистыми травами. Тело бронзовокожего Тарзана, прикрытое треугольником набедренной повязки, заслоняет лазурь небосвода. Легкое сокращение стального бицепса вскидывает мое тело на широкое плечо, а смуглые уста сладостно шепчут:
- Сейчас я отнесу тебя в мо-а… в муа-а..., - его челюсть вытягивается и трансформируется пластилиновым слепком с зияющей воронкой рта: - в му-у-у…
Приоткрываю глаза. Восьмой час.
-Му-у-у-у-у..., - через стену доносится возмущенное мычание.
- Лонька, заткнись! – в ответ ору я и натягиваю одеяло с головой. Но поздно, брутальный красавец стремительно ускользает из набухшей подкорки, а рев из-за стены становится настойчивее и громче.

Да, я в данный момент – за хозяйку. Родители безмятежно отдыхают в Москве. На моей шее десяток ненасытных поросят, отара взбалмошных овец, своенравная корова и прочая разношерстная скотина. Жутко хочется спать.

Увы, трудовой день крестьянина в разгаре. С горестным вздохом выныриваю из гнездышка одеял, почесываю бок, весь в росписи розовых отпечатков скомканных простыней. Подхожу к зеркалу, обреченно машу рукой и иду за подойником. Веранда залита солнцем, жужжат и бьются о стекла мухи, ползает набившаяся за ночь мошкара, пахнет сушеными грибами и чабрецом. Бревенчатые стены увешаны пучками душицы и мяты.

С ведром теплой воды вхожу в полумрак хлева.
Лонькины глаза с укором поблескивают из закуты. Огромное наливное вымя топорщится раздутыми дойками. Корова удивленно осматривает мой утренний наряд , ибо наготу бренного тела прикрывают лишь белые трусики, затем шумно принюхивается, мотает головой и презрительно фыркает.

Я утыкаюсь носом топоршащуюся жестким волосом холку, обнимаю кормилицу и прижимаюсь к широкой шее. Чувствую, как пульсирует яремная вена. Чешу горячую и гладкую шкуру. Мне нравится, как пахнут коровы. Парным молоком.

Потом совковой лопатой упорно отскребаю свежие мины лепешек, а буренка со снайперской точностью лягает замусоленное древко. Мне лень каждый день вывозить навоз, поэтому куча в углу закуты угрожающе велика.

Далее следует ритуал омовения вымени и его массаж. От этого оно растет на глазах и каменеет. Не знаю, для чего это нужно - процесс утренней дойки и без того мучительно долог. Наконец, приготовления окончены, руки и соски смазаны свиным смальцем, в стратегической позиции установлен подойник. Я плюхаюсь на табуретку, упираюсь лбом в поросший белесыми косицами пах. Начинается монотонное дзюрр-дзюрр по оцинкованным стенкам ведра.

 Дзюрр-дзюрр. Мохнатый овод ползает по засиженному мухами оконцу. Интересно, когда вернутся родители? Дзюрр-дзюрр. Из-под половицы высовывается остроносый мышонок. А я - молодца, справляюсь. Дзюрр-дзюрр. Забитая репехами кисточка коровьего хвоста шлепает по голой спине. Щекотно же! Дзюрр-дзююрр. Ну, вот, почти до краев, литров девять, какая я умничка! Свернувшаяся в душе змейка тщеславия поднимает головку. И силы хватает, в пост… Липкие пальчики гордыни перебирают струнки самолюбия. Как приятно булькает сердце в обволакивающей дымке прелести. ...батюшка на последней службе похвалил… «образец смирения»…

 В этот момент стены и потолок вздрагивают и переворачиваются. Остроносый мышонок, как ошпаренный, юркает в норку. Шаткая ножка табуретки подкашивается, лонькино копыто придает направленность моему полету. Я отлетаю назад, в угол, аккурат на мягкое навозное ложе, а волна опрокинутого молока плещет по ногам.

Индусы говорят, что коровий навоз чист, асептичен и чрезвычайно полезен. Не разобрала. Я не маргинал и не любитель восточной экзотики. Я - консерватор и патриот. Менталитет индийского народа мне глубоко чужд. Но, думаю, сам Шри Шримад Госвами Прабхупада изменил бы мировоззрение, окажись, как и я в данный момент, на навозной куче голой задницей в стрингах.

- Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу.

Носок галоши задумчиво чертит желобки для молочных ручейков. Молочная река, кисельные берега. Ручейки убегают в прорубленные в полу щели, окрашиваясь в нездоровый цвет, как все дела наши и помыслы. Больно колются желтые соломины. По ним мельтешат суетливые мошки со слюдяными крылышками. Какое-то время я тяну шею вверх, затем обреченно склоняю голову на скользкое изголовье:
- Смирение… только смирение, - философски шепчут губы: - Подаждь, Господи, смирение на ложе моем…

Подвяленные травинки и листики зелеными лодочками уплывают вдаль.