всё

Я отпустила холодные перила и, чуть напружинив ноги, оттолкнулась. Я полетела. Воздух оказался неожиданно жестким. Он струился и бил в лицо, как вода в душе. И в нем было полно невидимых глазу соринок. Они щелкали по лбу, по щекам, словно микроскопические пули. Мимо меня в окне промелькнуло испуганное лицо, и я вспомнила, как страшно он вчера кричал.

Нет, слова, сами по себе, были совсем не страшными. Ну кого может напугать слово «дура»? И то, что он кричал: «Дура! Мне осточертели твои идиотские приколы! Я ухожу! Я не люблю тебя!» Он такое кричал уже много раз, и это было совсем не страшно, потому что неправда. Где-то в уголках его губ, на донышке глаз, в маленькой складочке между бровей всегда пряталась его улыбка. И я понимала – не уйдет, не разлюбил. А вчера я заглянула в его зрачки и по-настоящему испугалась. Улыбки там не было. Там бурлила, пучилась и выплескивалась наружу злость. И я поняла – не любит. Уже точно, не любит! И мне стало страшно.

Я летела. На встречу с бешеной скоростью неслась муха. Я даже не успела закрыть рот. Она стукнулась о гортань и пролетела куда-то вглубь меня. Вкуса мухи я не почувствовала, но в горле запершило. Я подумала – бедная муха! Вдруг она еще жива, задыхается, бьется в моем желудке, трепещет крылышками!

Да, именно трепещет крылышками. Когда он целовал меня, я всякий раз ощущала, как где-то под диафрагмой трепещет крылышками большая нежная бабочка. Она щекочет меня и сбивает мне дыхание. И сердце начинает частить, подстраиваться под трепыхание радужных крыльев.

А вчера я посмотрела на жесткие, зло выгнутые губы, и не смогла вспомнить, как они меня целовали. Бабочка внутри меня вздрогнула от ужаса и умерла. Она упала серой тряпочкой, провалилась между желудком и печенью и окончательно запуталась в пульсирующих сплетениях кишечника.

Я летела. Ветка хлестнула меня по плечу, а я даже не разглядела, что за дерево. Да и какая разница?

Вот он различал всего три породы – ива, дуб и клен. По характерным листьям. Все остальные были просто деревья. Зато, он любил цветы! Первый букет он подарил мне давным-давно! Одуванчики! Мамы в тот день вывели нас на прогулку в парк. Кругом все было желтым от одуванчиков. Он нарвал целую охапку и притащил мне. Уже тогда у него были замечательные глаза – лучистые, как те одуванчики. Потом мои руки изгрязнились одуванчиковым соком. Мама сказала, показывая на маленькие круглые отметины:
- Буква «О» - одуванчик!
- Нет! Адуванчик! – с возмущением исправила я. – Значит «А»!
- Нет, «О»! – рассмеялась мама.

Я летела. Ветер сорвал и закружил целое облако яблоневого цвета. Я подумала – какие красивые, нежные! И вдруг, один лепесток ударил меня по лицу, как маленькая пощечина!
Он ушел и закрыл за собой дверь. Если бы он хлопнул ею, у меня оставалась бы надежда, что это не всерьез, просто сгоряча. А потом он остынет и вернется. Но он аккуратно прикрыл дверь. И отрезал самый главный, пусть и не заметный глазу капилляр, по которому в мое тело подавалась жизнь. Теперь она вытекала тоненькой струйкой. Мои щеки горели, как от пощечин. Легкие разрывались от нехватки воздуха, потому что только он был моим воздухом. Жизнь убывала, и сердце засыхало, сморщивалось, давало трещины. Где-то в кишках холодным слизнем бултыхалась дохлая бабочка. Я обнимала себя руками, пытаясь пережать струйку вытекающей жизни. Я стонала от раздирающей меня боли. И ждала. Ждала в дикой, безумной, несбыточной надежде! Ждала, что он передумает и вернется. А утром вышла на балкон.

Я летела. Вдруг, очень быстро на меня надвинулся асфальт, заслонив собой весь остальной мир. Серый, пыльный, замусоренный. Я успела разглядеть изгрызенную палочку от Чупа-Чупса, мятый обрывок фольги и ползущего муравья.
Прости, муравей! Я прилетела.