девочки. 2

Вчера мне приснилось, что я умерла, и ко мне на похороны не пришли все те, кого я любила и ждала. Я лежала на столе в крематории, совсем мертвая, уже готовая я к выносу и все еще продолжала ждать. Во сне я так и не узнала причины своего одинокого лежания. То ли они не знали адреса, то ли не поверили, то ли просто ко мне было уже некому приходить. А утром я подумала, что быть одной и мертвой — это вполне нормально. И зря я так старалась не плакать.
А сегодня мне приснилось, что умерла мама. И я забыла приехать попрощаться. То есть работала и забыла, что у меня самолет, что надо лететь, что вообще что-то надо делать. А потом я вышла с работы и вспомнила.
Да, а умерли мы все совершенно без причины, как сказал патологоанатом из сна. Просто остановилось сердце.

У мамы, между прочим, среди многих странных вещей, которые она не выбросила при переезде из барака, был довоенный медицинский саквояж – квадратный черный чемоданчик с отделениями для лекарств, стетоскопа и инструментов. Я рассказывала даже воспитателям в садике, что чемоданчик достался маме от знаменитого доктора Пирогова, который отличил талантливую студентку среди всех прочих и отдал ей свои инструменты с напутствием никогда не забывать клятву Гиппократа. Воспитатели не знали, что доктор Пирогов умер раньше, чем моя бабушка решила выйти замуж, и мне верили. Трудно было не поверить, когда вот он, чемоданчик, весь пропахший микстурами, и вот в нем остатки настоящих докторских инструментов – зажимы, трубочки, жгуты и стетоскопы. Два стетоскопа (черный эбонитовый и вытертый деревянный) — были гвоздем моей коллекции.
Стетоскоп – волшебная вещь. Обыкновенная слушательная трубочка, которую врачи прижимали к уху, пытаясь расслышать хрипы в легких и перебои в сердечном стуке. Почему самый простой (после ложки, которой прижимают язык ангинному больному) инструмент был для меня символом спасения — непонятно. Но каждый мой осмотр покорных детсадовских пациентов завершался непременным — «а теперь давайте-ка послушаем ваше сердечко». Почему-то хрипы и сипение в легких казались мне малозначительными симптомами. И как-то стыдно было заканчивать осмотр банальным крупозным воспалением или бронхами, которые «совсем, совсем мне не нравятся». Порок сердца, барахление митрального клапана, рубцы на сердечных мышцах – вот ради чего доставалась теплая трубочка.

Человек не создан для счастья, чтобы вы знали. Он сконструирован так, чтобы не замечать это самое счастье, если оно вдруг наступает, но долго помнить о нем, когда оно проходит мимо. Жалко, что нам никто не объясняет, что быть не-счастливыми и не-любимыми — это нормально. От этого, правда, иногда останавливается сердце, но уж кому как повезет. Мои волшебные девочки от двадцати до сорока лет все как одна пытаются быть счастливыми. Доверчиво играют в «а ну-ка, догони», ищут способы, чтобы найти, удержать и погладить. Дышат в чужие майки, летают на свидания в другие страны, пишут так, что разрывает аорту, а потом сидят на полу и спрашивают — «ведь правда, после какого-то раза привыкаешь и уже не так больно?»
И нет никого, кто бы взял теплую трубочку, прислонил ее к твоему судорожному сердцу и поставил диагноз. Слишком много любви, девочки, слишком много.
Бедные взрослые девочки, которые любят весь мир, а сами копят воспоминания на то время, когда «я буду совсем-совсем одна». Судя по количеству того, что мы пишем — мы всегда одни. Были и будем одни. С некоторыми мы даже живем, выбираем общее постельное белье и чайник на кухню. Только вот журнала «афиша-мир» приходится покупать теперь сразу две штуки. Чтобы, когда будем расходиться, не искать себе недостающие экземпляры.
Одна чудесная девочка очень здорово играет в игру «а зато…». У нас почти не было секса, зато мне каждый день писали письма. Он любит мою подругу, зато гладит меня по голове, когда я плачу. Она никуда со мной не ходила, зато нашла мне хорошую работу. Я ни разу за последний год не была счастлива, зато у меня чудесная френдлента.
Когда все время больно — привыкаешь. Никто и не замечает уже. А если и замечают, то вежливо молчат. Один доктор Пирогов мог бы помочь, но он тоже умер.
Вам не кажется, что мы вообще все умерли?