Тромпета

...

Тромпета

Тромпета потерялась и стала Маруськой.

Молодая трёхцветная кошечка погналась за птичкой, сорвалась в азарте с балкона второго этажа и упала на зелёную подстриженную травку. Осмотрелась, побежала за мотыльком и попала в детские ручки.
Дети шли в школу и взяли кошечку с собой. Она устроилась на чьих-то тёплых ручках.
Целый день с ней играли, давали с пальца йогурт, гладили, причёсывали, надевали косынку, баюкали, несколько раз дёргали за хвост. Пару раз она, утомившись от ласки, царапалась и убегала. Её приманивали на школьном дворе и всё повторялось: йогурты, причёсывания, косынки...
Кошечка была с ошейником, на нем была какая-то висюлька, жетона не было. По поводу висюльки мнения разделились. Мальчишки хотели безоговорочно снять её и освободить животное и, заодно, подержать висюльку в руках, посмотреть поближе, может, сгодится на что! Девочки были против: её висюлька, не наша! Пока суть да дело, кошечка, наконец, истомилась и кого-то царапнула, и тут-то её, вскрикнув от неожиданности, свергнули в испуге из рук вон. Она бросилась в бега по пришкольному участку, под забор, выскочила на улицу... Преследователей не было, дети наигрались. Кошечка запрыгнула на лавочку в тени большого дерева и принялась сладко вылизываться.
Подошёл Васька Прошкин и сел. Тромпета прервала вылизывание и с подозрением уставилась на него и, имея природный дар чудесной мудрости, стала наблюдать за школьником, готовая мигом рвануть в бега.
Васька достал сигарету и скривил мину отражающую задумчивость о смысле жизни и полную независимость от всего. Закурив, он стал похож игрушку – астронавт.
Пустив дым колечком, он мысленно отметил, в который раз, что он уже давно не Васька Прошкин, а Willi Prokhin, ему восемнадцать с половиной лет и пять лет назад он иммигрировал с предками в Германию.
Жизнь стала всесытой, изобильной едой, одеждой, компьютер- и теле- жвачкой, и всё бы в ней было да хорошо, но тяжело придавили Виллину свободную сущность, степной пустоты полные, карманы. Хотелось иметь новых удовольствий, но при этом ничего не делать. 
Вилли курил и тупо перебирал в памяти то одно, то другое.
От природы он был медлительным и часто вспоминал, как его за это песочили предки, утюжа словом и делом: лишали удовольствий в наказание, награждали подзатыльниками, зло поторапливали, унижали, гноили за медлительность, ругали, критиковали, подгоняли, запрещали, подкупали... –  а он ничего не мог поделать: скорость не менялась, как не изменяются отпечатки пальцев. Приходилось защищаться: сперва плакать, потом не слышать, потом ненавидеть и не слышать. Немецкая школа переняла эстафету родной, хотя и в интеллигентском футляре: раз медлительный, значит – тупой!
Вилли всегда казалось, что до школы знаний у него было больше.  Он помнил и со странным удовольствием перебирал от сих до сих все их – взрослых – методы воспитания: экономическо-зверьковое на рычагах животных инстинктов и удовольствий; вспомнил тупое и равнодушное отношение предков к его детским победам и то, как в ранних классах он, созидая и творя рисунки и поделки всё ещё с сердечным увлечением, уже начал равнодушно выкидывать их в урную сразу после урока, как, впрочем, и многие его одноклассники, что тоже не имели человека на Земле у которого была бы потребность взглянуть хоть одним глазком на оригинальное Творение. Не так ли поступает Творец, передавая во власть Посейдона своё Творение целиком, когда части Его составляющие теряют стремление к взаимной гармонии и перестают находят друг в друге живой отклик, став, подобно отмершим эритроцитам, слепыми, глухими, немыми, эгоистичными, бездушными и безразличными ко всему, кроме земных удовольствий, – то есть, став субстанциями иного царства или измерения.
Вилли неотступно томила память о том, как учителя ему не давали времени на ответ, просто не давали: пока он собирался ответить, они его уже обсмеивали, подкалывали, и если в первом классе он знал ответы, но не успевал рта раскрыть, то уже к пятому он перестал задумывать над ответом, а только ожидал, чтобы потом, неприметно ёжась и беспрерывно переживая это, оценить брошенную ему словом или взглядом издевку педагога. В его памяти все эти мелочи отпечатались лучше, чем текст распечатанный на бумаге современным принтером.
Он помнил, с каким неусыпным контролем родители следили за своими взрослыми удовольствиями, как хвастались они своими победами на поприще покупок, умения сорвать халяву и провести отпуск.
Парня вскормил телевизор. Суки и уроды, мысленно и без обиняков, но как факт, величал Вилли родителей. И в детских воспоминаниях он любил одну только свою старенькую бабушку, которая ходила за ним до самой школы, пока не умерла. Она никогда не поторапливала его, с ней всё у Васеньки прекрасно получалось, и они были счастливы.

Размышления о том, каких высот может достигнуть человек, никогда не тревожили Вилли – церковь, власть и родители всецело позаботились: парень понятия не имел о нравственных принципах человека.
Чего ж тут, впрочем, может быть удивительного? Философия у парня была от родителей, у родителей от страны, у страны от власти, у власти от религии, в религии то, что досталось от отцов церкви, после их кропотливой работы – в течение последних двадцати столетий! – по дописыванию отсебятины в древнее Учение Ману, украденное у других, так сказать, по-христиански, и совершенно не понятое – без ключей! К 18-му веку от РХ осталось в народонаселении – прокаченному через двадцативековую мясорубку «нужного» мыслевправления и инквизиции – высокодуховного с гулькин нос и столько же аллегорического, мудрого и божественного. Материалисты девятнадцатого и двадцатого веков, подобно управляемому стаду баранов, что шло – и, увы, бодро идёт! – за вожаком по зелёной подстриженной травке к пропасти, подобно марионеткам в умелых руках, браво исполнили поставленную им задачу, отчаянно добив это «с гулькин нос» и упрочнив, тем самым, занавес между грядущим поколениям и источником идей, источником духовного развития, источником семени нравственных принципов – аллегориями, эпосом, сказками, ибо всё это, Они – непроявленные тени величайших открытий и светоносных дорог в Небе и на Земле.
Где власть, там и деньги. «Пастыри народов» своё стадо вели издалёка. Открыто куражились, и куражатся, над своими баранами. Как и прежде, не имеют ключей к проповедуемой ими религии. Действительно, хоть бы, в качестве рекламы, хождение по воде показали, а не демонстрировали убийства зомбированным фанатами истинных учеников Христа, – скольких павших имена безызвестны!!! Вечная память Героям.
Вот только как понять: зачем Христос довёл себя до Распятия – если только оно действительно было?!! – ведь тем самым Он отвратил евреев от Христианства – ибо глубины Креста как символа и убийство на нём земного человека не позволили людям знающим включиться в эту аферу и обмануть свой народ – и должен бы отвратить любого нормального человека от предлагаемой доктрины: убить своего бога для проверки – если он сын божий! – а, потом молится на него, а если он – Сын человеческий, то тогда ведь произошло зверское убийство и аллегория тела и крови принимает людоедскую окраску... Но оставим теологические дебри, вернёмся к школе, людям и животным.

Понятно, получив такое воспитание, Вилли не был приучен заглядывать ни в прошлое, ни в будущее. У него, уже с полгода, была подружка и отдельная квартира «...с правильными кранАми», как он любил повторять русскоязычным знакомым, поясняя совсем тупым: крутить не надо – дернул и путём пашла!
Докурив, Вилли смял из тетрадного листа бумаги шарик, похрустел им и через миг приманил Васька Тромпету, купив на игрушку, взял её на руки и отнёс домой, а там вручил подружке.
– Вот! К тебе Маруська, пожить прикатила!
– Ой! Зюся!!! Так надо пожрать ей дать...
– Да?! – удивился Вилли.
– Точно!
– Ну так иди купи!..
– А что купить?
– Что-нибудь... Откуда я знаю...
– А деньги?
– Это твоя кошка, я её тебе подарил!

Кошка стала приживаться к новому адресу. Еда в плошке менялась, туалет освежался, но как-то уж очень часто шумно было: гром музыки, танцы-топот, вино, дым глаза ест, иногда с рук на руки перекидывают... Обычно Маруська пряталась под диван и тряслась там от страха в самом тёмном углу до окончания стихийного бедствия. Она бы сбежала, да дом был высотный.
 
Прошёл год. Вилли остался в третий раз в каком-то классе. Не имея пищи для мыслей, кровь мышления окостенела. Молодой человек всем перенасытился компом и телеком, и... разочаровался в жизни и пристрастился сперва к травке, а там его потянуло к более сильным наркотикам.
Вскоре Подружка стала испытывать перед Вилли такой страх за свою жизнь, что в один прекрасный день ребята договорились разбежаться. Кошка не отходила от подружки ни на шаг, а Вилли потребовал за Маруську двадцать евриков.
Маруська, в переноске одолженной бог знает где, совершила переезд на новое место жительства. Всю дорогу она во весь голос дико подвывая всему, что виделось, слышалось, осязалось.
 
Доброжелательнее других Маруську встретила бабушка, и кошка ответила ей любовью, признав в ненужной никому старухе своего личного бога.
В доме сосуществовало три поколения: четверо недорослей, включая Виллину подружку, родители, что были целый день на работе и бабушка.
Недоросли, придя из школы, проводили остаток дня как придётся. Бабушка меньших детей любила и не опасалась, а тех, что были постарше, побаивалась, особенно после того, как они насмотрятся телевизор или наиграются с компом.
Маруська прибилась к старухе, как одна сиротская душа к другой. Бывает ходит она, как тень, у ног старушки и ласково трётся или приляжет рядышком на диванчик и урчит. А то и какая гостья к хозяйке придёт, такая же точно старая бабка, так сразу и присядёт к кошечке, как приклеится, и жадно-жадно, как изголодавшаяся, гладит и гладит Маруську, и приговаривает: Мууурка, Мууурка, Мууурка, а сама мечтой полетит в родную деревню, крутит в воображении киножизнь, словно кошка – прибор для пронзительных воспоминаний тягостной жизни. А хозяйка тем временем в который раз перескажет историю Маруськи и добавит: «И здесь, дорогая, бесправие: животных на улицу выкидывают! Маруську нам спонсорнул бывший внучкин жеребчик. Сам он непутёвый человек, но от доброго сердца её подобрал где-то и защитил от межвидового фашизма, передал нам несчастное животное!» – «А почему жеребчик?!» – интересуется гостья, у которой внуки ещё в яслях. – «Ды это я так!..» – «Ужасно, такая кошечка и такие испытания!»   
Поохают бабульки, повздыхают, и опять попеременно гладят кошечку, треплют ласково за ошейник с висюлькой, а та благодушно урчит и урчит, словно ощущает себя в кошачьем раю.

Приехала в гости старшая дочка с детьми, две девочки – три года и пять. В доме детский сад! Приезжим детям с бабулькой хорошо, а с Маруськой, что уже оттаяла под божественной десницей старушки, веселей, кошки любят поиграть.
Вошкались детишки с кошкой, вошкались, таскали её в ласковых и цепких детских ручках, укладывали спать, пеленали, распеленывали, кормили из ложки мукой – в качестве лечебного порошка! – а та то играла, то мудро терпела.
И вот как-то, когда наимладшая гостья днём спала, как и положено самым маленьким, та что постарше, добралась до висюльки на ошейнике кошки, покрутила винтик-шляпку на ней, висюлька и отворилась, и оказалось – кулончик, в кулончике – бумажка в тонкую трубочку свёрнутая, на бумажке что-то написано. Секретик, да и только!!! Обрадовалась девочка страшно, огляделась и сунула секретик в кармашек. Потом вытащила, развернула, свернула, любопытно стало, а читать не умеет. Принесла к бабушке на кухню и говорит, мол, посмотри, что я у кошки сыскала в висюльке.
Старушка пирожки с капустой на всю семью лепит и сосредоточенно раскладывает начинку на подготовленные кусочки теста. Но приостанавливает процесс и отвечает внучке, дескать, не знаю я, что это такое и что написано... Ну-ка, говорит, покажи, и заглянула вполглаза, и отмахнулась: не по-нашему написано, а по-вашему, а я и по-нашему уже с трудом, не видно мне, деточка, стара я стала, вот пирожки, ты смотри, и те как наощупь делаю: рука дело знает, лепит! А ты, боженька моя, сунь листок от греха подальше, обратно, так оно лучше будет, не наш он! Сунь его туда, где был он! Может, это нужное что-то, документ какой важный, потеряется, хватятся, искать будут, да не найдут – озлятся и плохо подумают про того, кто документ утерял. – «Да кто ж хватится, бабуля?!» – спрашивает внучка. – «Да какая разница, кто?! Чужое! А разве тебе, моя боженька, это надо, чтобы так о тебе подумали, а? Зачем тебе плохие мысли в спинку твою добрую, в жизнь твою только ещё изначальную, зачем дурные мысли о твоей головке светлой, будь ты нам всем на радость, пусть головушка светлая ведёт на доброе торжество тебя и путь земной освещает?! Всё ведь, девонька, внученька моя сладкая, всё вплетается на бесконечно, и дурное и хорошее, но как ленточку в косичку, да только так, что и не выплести обратно потом, ни плохое, ни хорошее, а потому я и советую тебе остеречься и на место чужое вещь вернуть и глаза с него свои забрать и холодной водичкой ополоснуть... Поди, положи, свет мой ненаглядный, искорка моя божья, документ на место, кому это нужно, до того и дойдёт».
– Бабушка, а что такое остеречься?
– А... Остеречься... Остеречься, это значит сердечку что внутри и снаружи поверить, послушаться его и поберечь себя, так, как оно тебе говорит, отградить себя от дурного или злого поступка. Я вот вам, малым, тут пирожочки с капусткой леплю...
– Бабуля, дай я буду лепить!
– Давай, моя пощница, подсоби!.. Вместе мы всех накормим!
– Бабуля, а почему Маруська наша, а что в висюльке, так то не наше?!
– Так какая же Маруська наша?! Бог с тобою!!! Её Бог отдельно родил, она просто с нами живёт.
– А... Бабушка, ты такая хорошая! Я когда вырасту, я тебя в самый лучший дом престарелых устрою!
– Спасибо, моя девонька, сердечко моё, добренькая моя...
– А потом обратно возьму!
– Зачем?! – прослезилась старуха.
– А ты будешь мне помогать моих детей воспитывать! Поможешь?!
– Обязательно помогу! Уже помогаю! Дай поцелую! –  старуха пряча плачущие глаза наклонилась, обняла мучными руками внучку и поцеловала.
Девочка положила листок обратно, закрыла висюльку, а младшей сестрёнке ничего не сказала – то ли проникло вглубь, как простор в голубиное сердце, что ей старуха сказала, то ли женские дела, а скорее всего – забыла.
Долго ли, коротко ли продолжалось Маруськино счастье и надежда прожить жизнь так, чтобы успеть помереть в благостное время! Года два пролетело мгновенно – и... всё: бабулька тихо, словно торопясь или опасаясь стать обузой, или страшась больше, чем человека в форме, получить предложение на переселение в дом престарелых – однажды отошла в мир иной. Маруська пыталась её задержать или вернуть, кусала за нос и пальцы, но старушка уже так утомилась скорбью этого мира и далёкой памятью по выморочной деревушке своей, в которой родилась и всё пронзительно знакомо сердцу, глазу и уху, от бескрайнего Неба и до самой Земли, и где ещё, быть может, живы два-три приветных сердца, что так же, как она, одиноки и далеки; старушка так утомилась жалостью о родительских крестах на желанном погосте; так утомилась своей ненужностью одичалому миру, что у кошечки не хватило бы никаких сил.
Схоронили старушку – Маруськой стала помехой. В доме появился резкий запах. Прежде не было, а теперь «вонюче стало», и однажды хозяйка, одолжив у знакомых переноску, отнесла Маруську в приют для животных. Всю дорогу Маруська выла в голос. В приюте женщина сказала, что нашла животное на улице, как её добрые знакомые научили, чтоб ничего не платить.
Дежурный осмотрел Маруську, открыл кулон-висюльку и вытащил из него сложенную трубочкой бумажку; развернул, заглянул в неё, потянулся к телефону и набрал номер, дождался соединения, представился и сказал:
– Нашлась ваша Кутя... Кто?! Кошечка ваша, приезжайте и забирайте... Рады! – на том конце провода произошла заминка и дежурный дал словесный портрет Маруську. Видимо, убедил: – Ну и хорошо! Говорите, пусть подождёт тот, кто нашёл Кутю? Хорошо, я передам! Да, сейчас! – он обратился к русоволосой усталой женщине, спросил: – Сударыня, какая сумма вознаграждения Вас устроит, назовите?!
Женщина переспросила – иностранка, она плохо владела немецким, когда-то она была инженером, но теперь уже давно работала на простой бессловесной работе по учёту и взвешиванию въезжающего и выезжающего на мусорную свалку транспорта, к телефонному разговору она не прислушивалась вовсе, а главное, была глубоко погружённая в свои, давно уж частично мужские мысли по принятию решений для устройства жизни.
– Какое вознаграждение Вас устроит, какая сумма? – повторил дежурный.
– Вознаграждение? – удивилась женщина и тут же сказала: – Мне чужого не надо!.. – она смутилась и добавила: – Пусть так её заберут. – Кутя-Маруська-Мурка отчаянно в голос выла. Регистратор прикрыл микрофон и доброжелательно назвал сумму, которая прилична в таких случаях. – Не надо мне! – повторила женщина. – Кошечку вот... возьмите, и спасибо Вам!
– Понимаю, – дежурный заговорил в микрофон. – Да... Да, это ваша Кутя вопит, Вас ждёт! Да-да! Думаю, эта женщина подождёт вас! – дежурный коротко направил на кошку микрофон и положил трубку на рычажки. Он пожал плечами и чрезвычайно мягко и самыми простыми словами, используя мимику и жесты, сказал: – Мы забираем кошку, осмотрим её. Хозяева её уже выехали сюда. Платить за осмотр будут они. Уже едут! Будут минут через двадцать. Вы, пожалуйста, подождите здесь, или в комнате ожидания, или на улице... где хотите! 
Женщина вышла на улицу. Скукожившись, она стала меньше; в её облике сквозил поиск покоя и стремление обезопасить себя от всего. Кошку было жалко, но денег больше.
Женщина решительно сошла с крыльца и пошла прочь.

Через три часа Тромпета сидела на балконе, с которого имела неосторожность сигануть ранней юностью, и преспокойно нежилась на летнем заходящем солнышке. Ласково пели птички, но они ещё нимало не интересовали её.

Хавельзе, 2005, Ханновере, 2013

....