Последний шанс

(из зaписoк хирургa - "Диспaнсер", 1997)

 ....Итак, вызывают меня поутру раненько, да не к физкультурнику пустяшному, не в котлонадзор какой-нибудь, а к начальству важному и грозному, где и ослушаться-то нельзя. А только слушаю да повинуюсь. И задымились мои отдохнувшие было за ночь коронары, и затарахтело там, за грудиной, и загудело в висках: Леткин!!! Леткин проклятый. Я его сразу вычислил.

У моего начальника тоже есть начальник — в области сидит; а Леткины (сам он хирург, а жена его терапевт) в семью этого областного начальника давно уже втерлись, заботу по мелочи проявляют. Положим, сам Леткин для таких дел слишком уныл, и тоской от него за версту, да жена у него обаятельная мерзавка, без мыла пролезет, наулыбается, наговорит сладенькое, обворожит и наврет. Светская тварь с патокой, и фигура у нее—гладкая, хоть и формы крутые. Оттуда, значит, через эти каналы игра идет. Такие-то кнопки нажаты?

 И с этими мыслями я появляюсь перед начальником, который меня вызвал. А тот приветливо очень встречает (и вообще он хорошо ко мне относится, доброжелательно).
—Сигарету? Как дела? Как жизнь? Здоровье? Почему бледный такой?

Я не спрашиваю, почему вызван. Я сразу про Леткина. И почему у меня ночи были бессонные, и почему давление и бледность эта. И как болел раком желудка покойный Аким Каспарович, царство ему небесное, и как мы скрыли от него подлинный диагноз, и срочно кто-то стал под экран, и щелкнули здоровый желудок, и дали старику чужой снимок, а его фамилию подписали, и обманули-таки его, и почти никому ведь об этом не рассказали, но узнали Леткины и примчались на запашок, чтобы устроиться на живое еще место.

—Да вы с ума сошли,— я сказал,— Аким Каспарович на больничном листе, как же на его место принимать?
—Так это же чистая формальность, вы же понимаете. Он же на работу не вернется, вы же понимаете...
—А вы не понимаете, что он догадается? Не смейте даже заикаться, пока человек жив!
Леткин тогда ничего не ответил, но жена его чуть изогнулась и глаза свои огромные серые очарованием наполнила до самых краев — вот прольются, вот прольются, да на меня! И пальчиками нежными, проникновенными плечо мое гладит, поглаживает:
—Что вы, что вы, право, мы же понимаем, мой муж все понимает, все-все. Он такой прекрасный человек, такой порядочный, не потому, что муж, поверьте... поверьте... право.
Она была очаровательна, доброжелательна и прелестна, но только чуточку больше, чем следовало (меры этим людям как раз не хватает).
—Да, да,— сказала она,— разумеется, сейчас об этом говорить нельзя,— она тонко улыбнулась сама себе, как бы отвечая на собственные мысли или даже порывы.— Не время сейчас, не этично... бормотала она задумчиво, а закончила очень, очень, очень искренне,— не сомневайтесь, мы будем молчать, никто ничего не узнает. До свидания.
На следующий день они начали энергичные хлопоты в вышестоящих инстанциях. А еще через день обо всем узнал Аким Каспарович. Он плакал, было тяжелое объяснение, и старик сказал:«3авещаю тебе, чтобы эта гадина не переступила порога нашего диспансера».

Хозяин слушает внимательно и бесстрастно, профессионально. Похоже, что он дает мне высказаться, выпустить пар из котла. Только и всего? Плохой признак. А вдруг вообще не о том речь? А если вызывали совсем по другому поводу? Хотя вряд ли... С другого конца нужно мне эту тему обжать, терять нечего.

—Ну ладно,— говорю,— а теперь представьте, что все это я выдумал (хоть и можно поверить). Но мы-то его ненавидим. Какой же дурак рвется туда, где его не хотят и не любят? Но у Леткина выхода нет. Его с той работы гонят хворостиной. Ему податься некуда.
Начальник неопределенно молчит, и я выкладываю последний довод.
—Представьте себе: два хирурга, которые ненавидят друг
друга, оперируют одного больного. Вы бы хотели быть на операционном столе в такой ситуации? Нельзя мне оперировать с Леткиным!
— Леткин, Леткин,— добродушно соглашается мой собеседник. Он берет узкую ленту телефонограммы, одевает очки, сверяется.— Вот именно, Леткин... Так вот, надо, значит, этого самого Леткина тебе на работу брать.

Аах-аххх, разбилась лодка моя... Это уже не потяну. Возраст не тот. Уходить надо. С областным начальством спорить нельзя, гибель. С Леткиным оставаться невыносимо, мучительно и позорно, а работы все равно не будет: на многие годы склоки, битвы, анонимки, провокации. Людмила Ивановна рядом с этим Леткиным просто голубица, анге-лочек сахарный, крылышки восковые... Ах, тяжко, ах тяжко сразу жизнь порвать! Люди мои диспансерские уже мне родные, близкие, в глазах ответы, понимание, и фрески на стенах тоже мои, операционная — мой храм на крови, инфузии эндолимфатические, аутогемохимиотерапия, локальная гипертермия — все мое.

Вот бегает по двору на полставки автоклавщиком наше чудо — Витька Лопарев. Рак в прямой кишке ему вылечили без операции (он отказался оперироваться). С ним же и для него же монтировали кое-какие приспособления, и вместе ошиблись, и он едва не погиб от кровотечения, и хотел я уже это дело бросить, оставить совсем, да он уговорил меня: все равно, дескать, умирать буду, на операцию не дамся. И доделали мы этого Витьку с божьей помощью, исчез рак у него в прямой кишке, и областной проктолог подтвердил: да, исчез...
И азарт, и настроение, и всякие там идеи, возгорания, взлеты, апогей — все об стену бабах! Разом лбом! Конец! Разбилась лодка моя... Обмяк я, обвис, охолодел. И только мыслишка еще живая, как мышь в лабиринте, мечется — тычется: ВЫХОД?! ВЫХОД?! ВЫХОД?!

Мой собеседник чуть наклонился ко мне. Он эту мышку и все прочее увидел, сжалился и подсказал доверительно: «А ты в Область поезжай, сам поговори с НИМ, переубеди. Попробуй... Правда, ОН своих решений обычно не меняет. Н-да... Все же попробуй... Но только сегодня. Завтра в 9.00 я буду ему докладывать исход этого дела».

Я вышел из Белого Дома ватными ногами и сразу увидел Леткину. Она злорадно улыбнулась и торжествующе прошла мимо, не поздоровалась.
Здорово они меня. И так просто.

Иду за машиной, еду в область. Надо найти начальника (а у него сто дорог), не обязательно же ему в кабинете. А секретарша допустит ли? (День не приемный!) А САМ не попрет ли меня с порога? (Решения же он не меняет!). Нет, нет, надо оглянуться по местности, шансики хоть какие словить, козыри — пусть и слабенькие. Торопиться надо, надо! Но не так, чтобы на минуты, больно уж я голенький, никудышненький. Проситель затравленный — в этаких-то коридорах. Хотя нет, почему же. Он знает меня. Сам когда-то ко мне даже обращался, а потом и выручил меня со своей вышки, вообще благоволит. Но это было давно. А Леткины — свежие друзья — втерлись. Но главное, он уже сказал свое слово. Менять им не солидно. Проиграю, Боже, ах, как проиграю! Чем усилить мою позицию, утяжелить? Только сейчас, немедленно: время, ах, время!

Бешено мечется в лабиринте мышка: ни усталости, ни боли, ни даже страха. Сердце стучит надежно и сильно. Адреналин — в кровь, сахар — в мочу, сейчас все — на расход! Искать, считать варианты, быстро, быстро, быстро. Если ничего не найду — поеду в область почти голеньким. Так! Есть фигура (фигурка!) на этой доске. Егерь, один дед. Собственно, это прозвище ему - Дед. Начальника знает по рыбалке и по охоте. Зайцев стреляли и жарили. Уха тоже. И разное. Звоню: Дед уехал куда-то на мельницу, но в городе! Искать Деда (терять время!) или ехать в область голеньким? Мышка, мышка моя! Де-де-де-да ис-кать — это зубы передние сами выбивают, выстукивают. День потеряю, но с дедом вечером на квартиру к Нему (Дед вхож!). А время пока уходит, и надежда моя подспудно тает. И тяжело — страшно. Это еще в самом начале было немыслимо бросить свое детище, когда и людей не было, и ремонт был в разгаре. И тогда мне обещанную квартиру не дали. Оскорбился я, возмутился и распрощался с ними в сердце своем. Но только и тогда трубы мною уложенные оплели меня, радиаторы на горбу своем принесенные не отпустили. Нельзя было уходить даже тогда. А сейчас?!! И мышка подхлестнутая снова по лабиринту:
—Не ошибиться!!! Не пропустить!!! Не ошибиться!!! Не пропустить!!!

Дед встретил меня уверенно и лихо:
—Да я с НИМ запросто, как с тобой. Корешуем. Понял?
(Хорошо бы, хорошо бы, да Дед хвастун!)
А тот продолжает:
—Меня чины его не касаются (по-русски он сказал, покрепче), я с ним водку пью, как с тобой. Понял?
 (Хорошо бы, хорошо бы... да вот...)
—Дело сладим просто,— сказал Дед,— это мы быстро. Хорошо ко мне догадался, я только и могу.

Перегибает, заливает, зря это я, кажется... Ошибка?! Но теперь уже и выбора нет: рабочий день закончился. Остался один этот вечер.
—А мы сейчас, - грохочет Дед, - поедем к его сыну, возьмем его в два счета, и — айда в область, к папочке в гости!
—А сын поедет? Согласится?
—То ись как это может не согласиться? Я скажу - давай,
подымайся по быстрому. Он меня слушает. А как же?
(Заливает, ох, заливает.)

 Время уходит. Вечер короткий, ночью к нему не придешь. Нужно еще доехать до этого сына, и еще добраться до области, и как раз успеть поговорить (вроде нас ждут)... Но в путь! В путь! Едем. Приехали.

Роскошная громадная квартира его сына. Уютно и монументально: ковры, мягкая мебель, высоченные потолки, воздушные просторы и медные львы (вместо дверных ручек) с начищенными мордами и тяжелой гривой. Дед мажорно приветствует хозяина и хозяйку, вопрошает здоровье, заигрывает с маленькой их дочкой, сюсюкает, погружается в игрушки и быстро откатывается с дитем куда-то вбок. Хозяева улыбаются растерянно и чуть натянуто.
—Да вот — мы с Дедом и я...— мой голос подрагивает, говорю запинаясь.— Дед, Дед, объясни, скажи!
—Ого-го-го, — орет дед на всю эту кубатуру,— какие игрушки у нашей девочки. Вот это паровозик! Вот это да!
Мы смотрим на него вопросительно.
—А дедушку любишь? - интересуется Дед.
—Любит, любит,— грохочет он в нашу сторону.
—А за дедушкой соскучилась? Соскучилась, соскучилась,— сообщает Дед.
Девчонка уже расшалилась, она хватает его за указательный палец и тянет за собой. Весело и шумно, с прибаутками и шутками, с паровозиками и куколками, смешно подпрыгивая и пританцовывая, они покидают эту комнату, чтобы уже не вернуться до самого конца разговора.

Еще один проигрыш — в таком цейтноте...
 Последний шанс, последний шансик. Я усаживаюсь в мягкое кресло, специально изогнутое по контуру моего (и любого!) зада, тело расслабляется и не мешает голове. Ах, вся надежда теперь на голову - я должен (обязательно! обязательно! непременно!) я должен их убедить! Но и это еще не все: сумеют ли они убедить ТОГО? И потом — когда? Уже вечер, ах, проклятье, уже вечер и ни-че-го еще не сделано, даже еще не начато. Тысяча зуммеров ревут в моем несчастном нутре. Голоса своего почти не слышу. Надо бы убедительно, спокойно и солидно, но нужный аккорд не берется: струна перетянута. Выдох. Спокойно! Теперь — вдох. Унять зуммеры и дрожание, ослабить струны. И не совсем одинок я в этой комнате. Хозяйку когда-то осматривал, отца ее даже оперировал.

Смотрю на нее. Она очень милая, мягкая, в глазах участие, она пианистка, тонкая натура, она мне симпатизирует, я знаю. Ее муж — молодой электронщик, сухощавый, немногословный, в элегантном спортивном костюме. Ему бы сигарету «Кэмел», коктейль и кубики льда, а тут я на его голову, и Леткин какой-то, интрига, в чем-то нужно переубедить отца... Он слушает невнимательно и с досадой, к тому же периодически звонит телефон, и лазоревые сыщики на экране увлекательно ищут кого-то. Все это я должен преодолеть, пройти, прорваться к нему вовнутрь и взорваться там, и зацепить его как-то на свою сторону. И я говорю, говорю, тараню его в душу, в самую сердцевину, а он сопротивляется — не хочет, уходит, возражает... Хозяйка репликами и жестами помогает мне, но голос ее здесь не решающий. Я меняю тактику:

—Ладно, не будем предрешать, оставим решение в стороне. Пусть ОН только даст мне время, чтоб цейтнота не было, чтобы я успел подъехать и объяснить Ему. Сейчас уже вечер, а завтра в девять...
На такой вариант ЕГО сын соглашается. Он звонит Папе по телефону в область, но Того еще нет дома. Капельки прозрачного пота у меня на лбу, на носу. Звоним Папе на работу. Гудки. Протяжные. Никого.
Хозяин говорит:
—Теперь идите домой. Я сам, если дозвонюсь до отца, сообщу вам его решение.
Все. Нужно вынимать себя из этого уютного гнутого кресла, становиться на ломкие ноги. А завтра в девять...

Никогда он не дозвонится и звонить даже не будет. Телевизор стоит низко напротив глаз, ковер мягкий под ногами, веселая маленькая дочка и миловидная жена, хоть и в домашнем халатике, а все равно с кружевами. Сейчас и след мой простынет.
Прощаюсь, везу Деда домой, а потом — к себе. Звоню Юрию Сергеевичу. Он хватает с полуслова, и сам перезванивает Его сыну. Говорит уже директор института (эти люди уважают должность, титул, вообще иерархию). Еще одна гиречка (ма-а-а-ленькая), на чашу (чашечку) моих весов.

Кажется, я все делал сегодня неправильно. Как в страшном сне, когда нужно быстро двигаться, а невидимые, неведомые силы тягучими киселями куют движения. Я начинаю подозревать, что не поехал в область, подчинившись интуитивному протесту измученного мозга и тела. Маразм! Позор! Казню себя, и горько мне. Тоска давит на коронары, тупая давящая боль за грудиной нарастает потихоньку, но уверенно. Валидол не снимает боль. Да не умирать же из-за этого! И уже ясно — проиграл. Тупым ошалелым мозгом щупаю будущее, ломаным радаром— тьму. Пенсию, кажется, уже заработал (или вот-вот?), но годами еще не вышел. Где-то нужно перекрутиться. А где? Уходить из медицины! Рвать! Мед... пчелы... природа... воздух... Никого их нет... Тишина... Ах, больно рвать по живому. Только и рвется где — так под ложечкой и за грудиной, трудно дышать, и слякоть во рту. А воз — ни с места. Опять толканем с другого бока: книги будут... читать запоем... телефоны замолкнут... ночи тихие... и переводы... Иные всю жизнь так, считается,— работают, еще и престижно. Мед... пчелы... переводы... да хоть сторожем в бане!

Резкий звонок телефона. (Судьба). Трубка в руке толчками ходит, ухо потное, деревянное. Слышу голос Его сына:
—Только что дозвонился Отцу домой. Он сказал — приезжать к нему не надо, говорит, что это вообще его не касается. Отец сказал — передай доктору, я у него в отделе кадров не работаю, и пускай он сам решает и командует. Нужен ему человек — пусть принимает, не нужен — не принимает, его дело. И еще привет ему передай... Все в порядке, поздравляю,— кричит в трубку Прекрасный Электронщик и сам уже радостно хохочет.
—Спасибо. Ах, спаси...бо, спаси...бо...бо...

Впереди еще ночь. Можно спать или читать, или мечтать. Я возвращаюсь в мой проклятый невыносимый мир, без которого я не могу жить. Утром — маленький триумф: рентгенолог жмет руку, поздравляет чуть сдержанно, Еланская аплодирует радостно и открыто. Сестры гордятся: знай наших. А я бледный, отечный, мурлыкаю вполголоса по второму кругу:
 
 К нам опять засунул нос
 Леткин - гнусный кровосос,
 Мы отбили кровососа
(рядом стоящие подхватывают победно)
 И остался он без носа!

А праздновать, как и печалиться, долго нельзя, некогда. Новые дела идут валом: опять хори до горизонта со своими неслыханными вопросами, плывут бумаги, звонят телефоны, кучкуются комиссии. Еще ремонты под самое горло, резекции желудка (ох, осторожно —сейчас особенно!). А главное — ставку пустую срочно занять, чтобы по третьему кругу с Леткиным не затеяться.

Вообще ситуация со свободной ставкой принципиально опасна. Нормальные люди, которых бы я взял с удовольствием, устроены надежно, в свои рабочие места корнями проросли. Главные врачи за них сами держатся, не отпустят. А дрянь всякую, наоборот, и коллективы, и администрация дружно выталкивают, даже навязывают. И тот же Леткин не совсем по своей воле к нам прорывался, его еще выпихивали и направляли. И прямой леткинский начальник немало здесь хлопотал, а в конце так и позвонил мне с разочарованием:
—Чего же это вы нашего хирурга обидели — на работу не взяли?
—А вы зачем эту заразу к нам толкаете? Как вам не стыдно?!
Тот чуть запнулся, хохотнул:
—Да нет, мы коллегиально. Мы вам в придачу ящик коньяка приготовили...
—Сами кушайте!
В общем, проиграли они, а мне судьба вновь улыбнулась. Но это сегодня. А завтра? Кто знает свою судьбу? Я ли знаю, что будет потом? Итак, мы продолжаем....