Нежность

В холодных мраморных залах ее души он больше не встречал тепла. Не топился камин, в котором похрустывали живые, холодные, но сухие дрова, поставляемые счастьем. Не зажигались свечи, когда он проходил по галереям к самому сердцу. Не пылало зарево за витражами готических окон. Не грело чувство-радиатор, не палило солнце на лужайке для утренних альковных безобразий, не звонила во все колокола радость от его прихода.
В библиотеке, представлявшей собой классический многоярусный, многоэтажный амфитеатр, заполненный эпохами книг в толстых старинных переплетах и новейшими статьями по психолингвистике, в облюбованной им галерее с беллетристикой народов мира, где разрешалось дымить сигарами, смаковать коньяк и дремать на кожаных диванах, располагавших к этому, он проводил часы, дни, недели, надеясь отыскать ответ на подобное охлаждение чувства.
Ответ, собственно, не составляло труда найти. Он содержался в самом вопросе. Волновало его другое. Как такое могло произойти в таком чудном сосуде, вмещавшем храм знаний и ристалище опыта. Почему и где он недоглядел, упустил. И что все-таки не зависело от него, а таилось в этих бесконечных залах, гостиных, столовых, спальнях и будуарах ее души.
Соперника – а это пришло ему в первую очередь, – он, как пытливо ни выискивал, нигде здесь не встретил. Более того, заметил, что ряд знакомых, отражавшихся на серебре и золоте, перилах, лепнинах и китайских вазах, изрядно потускнел и даже поубавился. Произошел какой-то необъяснимый переход в одиночество. Хотя, как он думал, ее душа и выстроила такой великолепный замок, уходящий в неизмеримость пространства и времени, – для всего мира. Никакого мира он здесь не находил.
В отношении же ее души к нему тоже произошли перемены. Но другого рода. Он почувствовал, что единственный властелин всей этой остывающей роскоши – он один. И более никто. Даже она сама не могла владеть и распоряжаться временем, хранившимся в инкрустированой черепной коробке из сокровищницы Креза, и другими богатствами. Такой подарок был столь же неожидан, сколь и бескопромиссное выметание прошлой жизни из галерей и салонов ее души. И от такой тотальной преданности кружилась голова. Но куда же девалось тепло и, если продолжить ряд, любовь? Зачем ему все это без любви?
 Он попробовал провести ряд душеспасительных разговоров. Со своего дивана, погруженного в сокровенную полутьму, перехваченной красными отблесками горящих свечей, откуда ему открывалась треть восхитительных ступеней от дня ее рождения до головокружительной высоты, он, как и водилось, переговоривался с ней по переговорной трубе, то есть по телефону, изобиловавшему помехами.
– Алло, алло. Ты меня слышишь, дорогая?
– Слышу, милый.
– Тебя что-нибудь волнует, тревожит, что-то не так?
– Что ты, любимый, к чему это? Все нормально.
– А ты помнишь меня?
– Как не помнить. Этот вечер на берегу ночного моря, освещенный мерцающими волнами, в которых я и ты могли плескаться вечность...
– Я не про это. Ты помнишь, кто я такой, что у меня есть личная жизнь, работа, планы на будущее, ты.
– Конечно? Ты сегодня обедал? Как тебе моя жареная картошка.
– Все как всегда – нет слов. Вкусно.
– Тогда что тебя волнует? Почему ты думаешь, что я могла бы тебя забыть. Сегодня мы можем встретиться, между девятью вчера и западной комнатой, той, что в обоях цвета ночного моря.
– Да, да. Но если я запутаюсь, заплутаю в коридорах, задержусь перед фамильными портретами и опоздаю?
– А ты не опаздывай, я тебе открою еще один секретный путь.
И она стала подробно рассказывать о секретной двери в стене, замаскированной картиной, уводящей в синеву (а он думал, что это окно в небо), как надо спуститься по витым сестницам, а потом подняться уже спокойно и комфортно – в лифте.
 Но общения с нею не удалось добиться при очередном свидании. В этой интимной комнате все говорило, что ее душа – его собственность. Она лишь как бы выторговала себе право наряжаться во что попало без его иронического вмешательства. Какой пустяк. И зачем об этом говорить даже? Но она сказала, и он услышал эхо в пустом зале, где очутился в данный момент.
Вот так он день-деньской был занят поиском призрака в пространстве ее души. Этот призрак возникал, чаще всего в трубе переговорного устройства, и он слышал ее голос, искаженный ужасным потрескиванием. Призрак появлялся, ублажая его зрение, чаще всего в отражениях многочисленных зеркал, развешанных повсюду. Но на касание призрак уже не отвечал. Растворялся, исчезал, превращался в холодящую упругость пустоты, распадающуюся на обрывки снов, которых невозможно соединить.
С течением времени – а времени после официальных торжеств прошло немного – он стал ощущать себя пленников ее души. Когда-то все вокруг было наполнено любовью, дыханием этой любви. И он, как, впрочем, и она, не долго думая, подписали контракт на обмен жилплощадями и стали частью душ друг друга. Вечными жильцами, освобожденными от квартплаты. Но куда так быстро девалась любовь. Они оказались разъединенными и разделенными новыми пространствами. Может быть, думал он, находясь в высочайших и прозрачных палатах ее души, может быть любовь просочилась в подвалы и оттуда ушла в землю, или испарлась через слуховое окно и дыры на чердаке. Но дыр нигде не было.
Во время следующего сеанса общения он был точнее в своих понятяих.
– Алло, алло, ты слышишь... я тебя не слышу.... тебя.... не... т.
– Да, я тебя почему-то прекрасно слышу, не кричи на меня.
– Я не кричу, а вот это ужасная бандура действует мне на нервы.
– Когда-то ты к ней относился более нежно и ласково.
– Да, но теперь из-за нее я не могу поговорить с тобой.
– Но она же часть нашей жизни. Без нее ты уж точно не сможешь поговорить со мной.
– Я... я... хочу заметить тебе, что последнее вечернее платье было отвратительным.
– Что-о-о? Ты же сам его порекомендовал мне купить.
– Чтобы ты не купила этого коричневого савана, на который положила глаз.
– Ты отговорил меня от черно-коричневного цвета, а теперь и бежевый ругаешь. Знаешь, я не могу так жить. Это попросту невыносимо.
– И я о том же. Давай встретимся и поговорим. На скамейке в парке, помнишь...
– Как же я могу забыть. Начало и конец совпадают – ты неисправимый романтик.
Что же происходит, что деется. О чем с ней говорить? Он рвал волосы, голова у него кружилась от свежего притока воздуха и оттого, что он впервые за столько лет осознал себя вне царства ее души. Правда, возникала угроза разрыва. Но ни он, ни она не могли именно здесь и сейчас, вот так сразу, вспылив и не совладав со своими эмоциями, разорвать контракт. Это была предвечерняя прогулка перед первым ужином.
Она пришла в платье, на котором, казалось, еще развевалась несрезанная этикетка.
– Что же, а это тебе нравится?
– Послушай, Алла, мне нравится все, что ты носишь, кушаешь, думаешь. Я давно сделался частью твоих мыслей и желудочных выделений. Но не впутывай меня слишком далеко. Пожалуйста, займись своим гардеробом сама. Я не могу отвлекаться от своих мыслей и решать проблему куда пойти вдвоем сегодняшним вечером. У меня есть дела...
– А как же я без тебя... Ты же рассердишься, если я сама куда-нибудь пойду.
– Конечно, рассержусь, и в первую очередь на твою инициативу. А потом уже рассержуь на то, как ты будешь там выглядеть без меня. Пойми, что всю твою бесвкусицу и неуместность заслоняю я, твоя половина. Так же и я без тебя буду казаться смешным и жалким.
– А что же делать?
– Это я и хотел решить с тобой. Только что это... Ты плачешь...
– Какие мы разные.
– А ты что же думала во мне найти свою наперсницу. Я не могу быть ею. Я хочу слышать тебя, а не беседовать с твоими призраками, хочу обнимать тебя, ускользающую и упругую, а не барахтаться в толпе твоих нимф, я хочу чувствовать в тебе женщину, а не дипломированное создание, наделенное интеллектом и глупостью одновременно.
– Ты меня не любишь?
– Это же я и хотел спросить у тебя. Куда ушла любовь?
 – Не знаю.
Мы просидели в этом парке пока не показалась смурная собака дня. Похолодало и посерело. Слепящее солнце било в глаза, но не грело. Единственный источник тепла – в ладонях, в ломких пальцах, которые еще возились и двигались как богомолы друг по другу. Слов больше не было, но вот когда он почувствовал, что в камине загудело и подуло сквозняком от заскрипевшей входной двери, он теснее сжал пальцы и вынудил ее положить голову ему на плечо.
И хоть какой-то смысл они уносили каждый в свою конуру: он – в ее душу, она – в мою. Выяснилось, что наша любовь изменилась согласно нашему контракту, и мы попросту были слепы, не замечая этого и не понимая, куда нас зовет наше чувство. Чувство стало нашей собственностью, прежняя дистанция исчезла и выросла новая – веющая холодом – дистанция.
На этом месте можно было круто повернуться на каблуках и уйти в незапираемую дверь. Но останавливало благоразумие – там, в неизвестности, еще неизвестно кого встретишь. А потом – ведь все повторится. Этот пункт был поворотным и его надо было повернуть, сдвинуть с места, как вмурованную в пол мраморную раковину. А еще и не запираемая на ночь дверь. Ведь она пуще всех засовов и заслонов, выставляемых вопреки, сдерживала решение уйти и удерживала в тенетах. Незапираемая дверь и была частью свободы, найденной в этой постройке. Она и дала еще шанс на нежность.
Он завел маленькую живность – хомячка, девочку, и назвал ее Нежность. Она помогала ему коротать одинокие вечера и не слушать завывания одиночества. За несколько месяцев он откормил Нежность и теперь любовался прытким ее задом, ходившим как беременная женщина. Нежность постоянно была чем-то занята и совала свой нос не в свои дела. Одно утешало, долго она не задерживалась на одном месте и всегда куда-то исчезала. Поэтому ее надо было искать, кликать и доставать из невероятных мест. За кожаным диваном она устроила себе склад, где оставляла маленькие, похожие на почки вечны, зернышки своих испражнений и запасы орешков и семечек, приносимых в своих мешочках.
Это маленькое, непослушное, прыткое и юркое существо было бесконено живым и требовало внимания. Заботы. Нежность внесла новое чувство в его распорядок и капельку тепла в эти пустые хоромы. Появилось ощущение центра и конечности бытия. Теперь он знал, как жить дальше.