Про стихи

Про стихи

Все как на сцене или в минималистском кино Ларса Фона Триера без особых декораций. Вернее с минимальными декорациями. Деревянная тяжелая дверь с ручкой – кольцом древних замков: тянешь ее к груди и после второго усилия, когда она поддается, приятно ощущение старого и величественного. Потом ступени, обитые красным с черными полосами по бокам, паласом, по которому каждый день влачат свои ноги известные музыканты. Только при одной мысли об этом душа наполняется гордостью за свои ноги, тоже поднимающиеся по этому паласу, и благоговением перед талантливыми людьми, которых можно здесь встретить. Я еще окончательно не вступила под полог этого старинного дома, а ветер окрыленности и одухотворенности уж сносит, сбивает меня с обывательских, так мало понимающих в музыке ног.
Многие писатели говорили, то есть писали о жизни здания либо делали квартиру, комнату, дом главным героем своих произведений: начиная от Тургенева в «Муму» и вплоть до комнаты-гроба Раскольникова. Но одно из последних открытий в этой области столь поразивших меня – был фильм венгерского режиссера Иштвана Сабо под названием «Улица пожарных, 27». Фильм непростой. Тяжелый для неподготовленного зрителя. Фильм неординарный, разительно отличающихся от снимающегося сейчас сериального дерьма и от дешевых американский драм и комедий. Фильм – поток сознания, фильм- эпопея. Целая эпоха, целое огромное, уложенное в рамки двух часов повествование о жизни одного дома. Люди рождаются, растут и умирают, а дом, его стены, впитывающие чувства, как позитив, так и негатив, остаются. Иштван Сабо сумел показать красивую добрую Венгрию при двух режимах. Сначала – фашисты. Они приходят в квартиру № __ за евреями. Молоденькая женщина еврейка раздает вещи соседям и прощается с ними, не надеясь на возвращение. Меньше половины столетья она возвращается – советский режим, растаскивающий уже по своим концлагерям «изменщиков» и «врагов народа». Стук в дверь, но уже не к евреям, а к соседям этажом ниже, хранившим их мебель. Сосед средних лет из этой самой квартиры этажом ниже приносит уже свою мебель и прощается. Кто мы – мимолетные жизни, насыщающие каменные сены многовекового здания или отражение целой эпохи, оставляющие на здании целый, важный для него и для последующих поколений целый отпечаток. Сможет ли здание быть индивидуально интересно, если у него нет людской истории, если его стены не размякли от их слез и не стрясались от смеха?
Вернусь к моему зданию. Я поднимаюсь по порожкам, по которым ежедневно взбираются питерские музыканты-гении, непостижимые люди, люди странные, от их глаз несет богатством, содержанием. Они как наполненные дорогим бургундским вином сосуды, и уж коли они плескают его, надо схватить хоть глоток и окрылиться на мгновение.
Я поднимаюсь по этим «музыкальным» порожкам, но пришла слушать я не музыку, хотя как сказать. Слова, льющиеся из уст Беллы, самая настоящая музыка. Ничьи слова не вызывали у меня мурашек по всему телу: от кончика носа и до пяток.
Белоснежные стены филармонии, стульчики с обрамленными белым деревом спинками, свисающие белым виноградом на партер балконы и возвышающаяся Олимпом сцена. Над сценой не потолок – нет – стекло. Это стеклянная верхушка и заканчивает ощущения летящего пространства. Это воздушное чудо живет в каждой детали интерьера и врезается в лица людей – они мягкие и незлобные. Они счастливы в предвкушении того, что через два часа станут богаче всех миллиардеров на нашей Планете всего за 300 – 400 рублей. Они захотят жить деятельно, эмоционально, как губки впитывающие окружающие правду и фарс. Они захотят жить по Беллиному принципу не расплескать ни капли: будь то вино или жизнь, надо испить до донышка и не опьянеть от славы, от денег, от маразма. Надо уметь говорить с людьми на их языке. Белла умеет говорить рифмой, а мы хотя бы прозой, простой и искренней. Когда рядом сидящий, стоящий, живущий откроется такому же рядом стоящему, сидящему, живущему, они как соединенные сосуды обменяются чувством и мыслью без панциря, без налета обмана в живую и открыто. Как соединяющиеся, а не замкнутые сосуды. Ведь если чувствуешь шаг навстречу, хочется сделать такой же встречный шаг.
Белла разбила этот замкнутый сосуд петербуржцев с первой секунды, легко, уверенно, серьезно. Небольшой антикварный столик слева. С позолотой и зеленой сердцевиной на разветвленной львиной лапе-подставке. Рядом стульчик, крошечный – не для сиденья. Наверное, чтобы показать, что все имеет свою пару: стул и стол, и точно также творец и человек, внимающий его творениям. Слева такая же пара мебельных предметов для вот такой второй половинки Беллы, ее мужа, Бориса Мессерера, художника.
Но Борис скромно удаляется и садится в ложе к простым слушателям. И несмотря на увещевания Беллы, он не хочет быть преградой на пути ее музыке, на пути ее стихам. Он боится осквернить сцену, когда на ней стоит Белла.
А что Белла? Она уже немолода, голос немного устал, руки и щеки выявили некие признаки старения. Она не молода? Да она моложе любого в этом зале. Она своим маленьким станом в черном поблескивающем одеянии, подняв голову вверх немного колышется от произносимых фраз, которые она пережила когда-то и теперь переживает с публикой вместе. Она помнит все точно, наизусть. Слова ее режут воздух, она сделала особую подборку про Питер, и это вызывает особую теплоту в сердце. Она рассказывает про Репино, про белые ночи и Финский залив, и мы, аудитория, уже не живем в Петербурге нашего времени, а селимся, поспешно занимая уютные места, в ее стихотворениях.
Я очерчиваю взглядом зал. Мне интересно, неужели есть еще люди, которые идут не на рок-концерты, не на тупое американское кино, а на концерты поэтов. Видимо есть. От воодушевления, от ощущения сладкой сплоченности с этими людьми в зале становится щекотно в горле, в груди. Они все смотрят на Беллу по-разному и понимают ее тоже неодинаково, как, впрочем, и я. Кто-то улыбается себе и окружающим, облокотившись на перила стула, кто-то задумчив и опустил глаза, вспомнив те времена, когда писаны были творения Беллы, некоторые плакали. А я почувствовала прилив энергии во всем теле. Почувствовала себя, поняла себя, увидела гармонию под сводом филармонии.
Белла объясняла свои произведения, иногда на подмогу приходил Борис Мессерер. Они рассказывали, как рождалась та или иная строка. Например:

Когда жалела я Бориса,
А он меня в больницу вез,
Стихотворение «Больница»
В глазах мелькало вместо слез.

Написано, когда Беллу положили в больницу в Петербурге и посвящено не только мужу Беллы, но и Борису Пастернаку. Белла рассуждает, объясняет, хмурится, вспоминает сцены из своей жизни. И отмечает, что счастлива тем, что зрители выбрали в такую жаркую погоду ее вместо пруда. Затем она читает о Пушкине, Цветаевой, о наболевшем: «Так больше жить нельзя».
Она рассказывала, что не боролась с режимом, а просто не замечала его. Когда реакция была особо суровой, она уезжала «в отпуск», где писала строфы нейтральные про море и ромашки. Может и правда со злом так и борются, не обращая на него внимания? И ищут свою Венецию, будь то приют души или бар под названием «Венеция»:

Темно, и розных вод смешались имена.
Окраиной басов исторгнут всплеск короткий
То розу шлет тебе, Венеция моя,
в Куоккале моей рояль высокородный.

Жаль, что все когда-то заканчивается. И вот уже Белла раздает автографы. Всем без исключения, старательно выводит: «Белла Ахмадулина», разговаривает с каждым. К Белле сквозь толпу пробирается женщина: «Вы сказали много лет назад, что у меня все будет хорошо. Я прожила в Петербурге, вышла замуж, родила детей. В общем спасибо вам». «Я и в дальнейшем желаю вам только счастья, пусть все будет хорошо», - улыбается поэтесса.
Стихи – целители наших душ, жизни, нашего мира, злобного мира.