Профессия альфонс

 Когда я был маленьким, я очень хотел стать командиром подводной лодки.
Командиром быть хорошо, – думал я тогда. Сидишь себе в кают-компании,
ничего не делаешь, лопаешь красную икру с шоколадом и только командуешь:
- Лево руля - право руля! Ровняйсь - смирно! Отставить - пошел вон!
Все за тебя делают штурмана и матросы, как в мультике «трое из ларца,
одинаковых с лица». А тебе за это ордена с медалями, да звезды
на погоны сыплются.
 Это я так раньше думал, когда еще мой папа был штурманом,
а мне было четыре года. Тогда папа пахал как вол, а получал как щенок –
пинки и подзатыльники. «Ему орден, а меня не наказали», - говорил папа,
и мама смотрела на него жалобными глазами.
 Но когда в прошлом году папу назначили командиром, я сразу же
разочаровался в этой профессии. Оказывается, штурмана – сплошные
алкаши и идиоты. Матросы – ленивые салаги. Ни сна, ни отдыха.
Все на командире – и навигация, и механика, и ракеты, и камбуз. А за это –
одни пинки и подзатыльники из штаба флотилии.
 «Они там, в мягких креслах штаны протирают об секретарш,
а я тут льды ломаю за алюминиевые ордена» – говорит папа теперь,
и мама смотрит на него жалобными глазами. Нет уж, думаю я.
Пусть командиром будет какой-нибудь дурак. А меня – увольте.
Только через мой труп. Не хватало еще, чтобы моя жена также страдала,
как мама. Но зато теперь я уж точно знаю, кем хочу стать.
Вчера, когда папа уходил в автономку, он обнял маму и сказал:
– Радость моя, вернусь - переквалифицируюсь на альфонса!
– Мне все равно, как ты будешь зарабатывать на семью, милый.
Лишь бы тебе было хорошо, -
ответила мама и посмотрела на него жалобными глазами.
 Это красивое слово «Альфонс» я впервые услышал, когда мы
всем колхозом (то есть вместе с папой, которому наконец-то за
шесть лет дали летний отпуск), поехали к бабушке в Баку. В аэропорту
нас нежданно-негаданно встретил бабушкин сосед дядя Сережа.
Он так изменился, что я поначалу его даже не узнал. Таких фирменных
мужчин я видел только в кино. Какая-то прическа – супер-дрюпер,
джинсы – последний писк с латками, футболка с американским флагом,
а главное – фигура, а ля Брюс Уиллис. Ништяк, короче, как сказал папа.
 Мы забрали свой багаж и направились в сторону стоянки такси.
И тут дядя Сережа хлопает папу по спине и говорит:
– Пошли, салага! Я на моторе!
У меня челюсть так и отвалилась. Прошлым летом дядя Сережа нигде
не работал, и бабушка подкармливала его чем бог послал, как своего кота.
Папа тоже проглотил язык, а мама посмотрела на соседа восхищенными глазами.
Поплелись мы всем безмоторным колхозом за дядей Сережей. Новенькая и
номарка, к которой подвел нас дядя Сережа, блестела как пасхальное яичко.
Папа уселся на переднем сиденье и сгорбился в три погибели.
А мама расщебеталась, разулыбалась так, будто эта хундайка-джип –
ее собственность. Всё Сереженька, да Сереженька. И глаза восхищенные
с него не сводит.
 – Жалко, что завтра я в Анталию улетаю на месяц. А то бы сводил вас
пообедать в Отель Европа. Там знатный ресторан,
сказал дядя Сережа, когда мы были уже во дворе.
– Да, жалко,
ответил я и тут же спросил:
– Дядь Сереж, а вы кем теперь работаете?
– Какое твое дело, любопытный?
дернула меня за рукав мама, а дядя Сережа засмеялся и что-то
шепнул маме на ухо.
– Да??? Ну ты даешь! Мо-ло-дец…
ответила мама, продолжая глупо улыбаться.
Весь первый вечер в Баку я прислушивался к разговорам бабушки и родителей.
«Альфонс, альфонс, альфонс…», - тихо шипела, свистела, хихикала
хрущевская квартира, пока я, засыпая, улетал на бумере красного цвета
в красивые пальмовые сны.
 Утром меня разбудил громкий сигнал «кукаракча» за открытым окном.
Я выпрыгнул из постели и побежал на балкон. У подъезда стоял черный бумер
с распахнутой задней дверью. А за дверью сидела старая, толстая,
но одетая в белые шорты женщина. На вид я бы дал ей лет сто.
Она смотрелась в маленькое зеркальце и поправляла прическу.
И вдруг она убрала зеркальце, протянула руки наружу и задвигала
в нетерпении пальцами, будто призывая кого-то в свои объятья.
Из подъезда медленно, вразвалочку вышел дядя Сережа с большой
спортивной сумкой. Он тоже задвигал свободной кистью и
с широкой улыбкой чуть ли не запрыгнул в салон машины,
прямо на старую женщину! Я услышал громкий хохот, дверь захлопнулась,
и бумер медленно попятился со двора.
 Потом я побежал на кухню, из которой уже вкусно пахло блинчиками.
Бабуля стояла у окна и тоже смотрела на уползающий бумер.
 – Альфонс!
громко сказала она, и сразу же, заметив меня, прикрыла рот ладонью.
– А что такое «альфонс», бабуль? –
спросил я.
– Работа такая, сынок. Хорошая.
– А-а-а-а-а… А эта старуха в машине – его начальница, да?
– Да-да, начальница! Садись за стол, солнце мое любопытное.
 Когда я рассказал маме про увиденное утром, она рассердилась и запретила
мне почему-то произносить слово «альфонс». Странная эта мама.
Сама все время ворчит: «Тебе уже девять лет, а ты еще не решил, кем будешь.
Ни к одной науке не тянешься всерьез! Вот папа в твои годы уже точно знал,
что будет командиром…». А откуда же мне знать, к какой науке нужно тянуться,
чтобы стать, как дядя Сережа - богатым и красивым альфонсом?
На математику крепче нажимать или на литературу, чтобы когда вырасту
не получать пинки и подзатыльники, а ездить по командировкам
в Анталию-Италию, ходить обедать в Отель Европа. И чтобы моя жена
не смотрела на меня жалобными глазами, как мама на папу, а смотрела восхищенными.
 Ну, ничего. Следующим летом я прямо у дяди Сережи и спрошу, что он учил в детстве. Стопудово!

12/12/06