БульдогЪ

повесть


Здравствуй, мое очарование…
Мой первый Новый год без тебя…
Люди беззащитны перед своей судьбой. Я знал, что ты покинешь, но когда это произошло, совершенно растерялся. Почему это случилось? Быть может, я лгал себе? Нет, скорее, я лгал тебе… Лгал, не желая видеть тебя: твоей тоски и разочарований, твоей радости и побед. Мне было скучно и страшно покупать билет на экскурсию в твою душу и еще страшнее там остаться. Прости …Как скорбно, что я говорю эти слова только сейчас, когда ты потеряна для моих выцветших глаз, и твой запах уже не коснется моих волос. Я сгораю в пустоте, превращаясь в едкий помет твоего прошлого.
У меня тишина в комнате, серые блики гуляют по замерзшей паутине. Тебя нет так давно, что, кажется, будто ты стала жить во мне болью несуществующего органа: души, например, или сердца.
Мне страшно думать, где ты теперь. Еще страшнее то, что ты рассказываешь о нас своим любовникам. Наверное, я позвоню тебе, хоть и вижу в этом свое бессилие.
По телевизору фильм наш любимый идет (по третьей программе). Надеюсь, ты его тоже смотришь, иначе зачем я не сплю эту ночь, вспоминая твои руки?!
А ты? Ты наверняка одета в зеленое платье – то, которое я больше всего не люблю. Оно старит тебя, поверь. Пустое… я сломал твое доверие. А как бы я раздел тебя сейчас…! И целовал, целовал плечи, бедра, грудь, целовал до потери всех твоих границ! Где ты теперь, любимая?!




Было воскресенье. День складывался чудесным: зеленый, солнечный, он так и манил ее купить себе что-нибудь хорошенькое. Крутой 6-ой парковой прошла она к Первомайской. Там Марина взяла такси и через пятнадцать минут вышла возле величественного, по ее меркам, универмага «Московский». Но, к досаде её, мир увлекательных товаров оказался тем же, что и намедни. Разве та рыжая кофточка? Но куда её к Марининой фигуре? Чуть обозленная, она вышла на площадь и купила себе брикет. Марина любила мороженое, и оно отвечало ей калорийной своей взаимностью. Первый раз она попробовала его лишь, будучи в двадцатилетнем возрасте и теперь не могла остановиться. Оно манило её, как шикарная игрушка манит человека, пережившего обездоленное детство.
Складываясь из пуговичных мелочей, пробавлялся её день. «Пойду, что ли, прическу сделаю», - лениво решила она. Но никуда не пошла, потому что напротив нее, растрепанное и шумное, вдруг оказалось совершенство. Обряженное в клетчатую рубаху с распахнутой пушистой грудью, совершенство, изрядно пошатываясь, доказывало что-то своему задумчивому спутнику. Небеса разверзлись над ней и радость нового, неизведанного, желанного заполонила узкие глаза. Посреди шумной площади, подобно навязчивому миражу, стоял ее герой.
Марина глядела на него и не могла поверить, что, наконец, встретила. Он был высок и светловолос. Руки его, казалось, могли вместить в себя больше счастья, нежели целый «Московский» вместил бы в себя вещей. В нем все было прекрасно, закончено: и размашистые резкие движения, и то, как он, опершись на парапет, лениво покачивал ногой в светлом сандалии. «Рыцарь! Нет, не рыцарь – принц! Настоящий принц!» - решила Марина.
Наконец он ее заметил. Сперва недоумение, затем кривая довольная улыбка медленно проплыли сквозь его щербатые зубы. Так реагируют люди в основном ущербные, не ожидающие от фортуны никаких особенных сюрпризов, и потому смирившиеся, хоть и самонадеянные от природы. Часто им приходится терпеть унижения от других. Но, сами унизить они неспособны. Разве по мелочи. Им жуть как нравится взращивать в других чувство гнетущей виновности в отношении себя, пренебрегая отмщением. Но, в общем, они довольно инертны. Мало что может мобилизовать их обаяние. Лишь, наверное, сладкое ощущение чужой беды, да крепкая порция алкоголя, как в случае нашего героя. Недолго думая, он подошел к ней застенчивой поступью сумевшего выжить в Зоопарке льва.
- Кого я вижу?! – задорно прокаркал он.
На секунду Марина замялась. Ей было невдомек, как вести себя при уличном знакомстве. Но, смущение тут же улетучилось, стоило ей увидеть глаза совершенства: светло-изумрудные, веселые, с лукавой искринкой. О, как отличались они от тревожных глаз её мужа! Как манили к себе своею завершенностью…
- Вы видите меня. Неужели не понятно? – вызов, столь свойственный зажатой ее натуре.
- Какая бойкая! – в восторге воскликнуло совершенство – У меня странное чувство, будто мы с тобой уже встречались. Только вот, где? Ты не напомнишь мне, красавица?
Да простит меня взыскательный читатель, но повествование есть повествование. Оно должно быть правдивым и не скрывать от глаз ничего: ни нелепого, ни самого невероятного. Невероятным в данном случае является то, что Марина искренне взялась припоминать, не могла ли она видеть этого красавца и раньше. Так стояла она, вызывая в памяти его черты, пока, наконец, он не вывел её из оцепенения.
- Что ты здесь поделываешь? Одна, в воскресенье… Ждешь кого? – просто осведомился Виктор (так его звали).
- Нет, я не… - начала она выдумывать, что бы такое ему соврать. В самом деле, не объяснять же человеку, что ей скучно, что общество любящего мужа давно опротивело ей именно по причине любви оного? – Я никого не жду. Так, гуляю.
Совершенство просияло:
- Так это меняет все дело! Пойдем с нами! Меня Витя зовут. А вон там, видишь? – он ткнул траурным ногтем в стоящего поодаль мужичка, - Колёк, мой приятель.
- Какое красивое имя, Витя… Я – Марина.
- Маруська! – обрадовался Витек, - Так ты наш человек! Ну, пошли?
- Пойдем, Витя, - тихо проговорила новоявленная «Маруська».
И они слились с бурлящей весенней Москвой. Марина цепко подхватила своего спутника под руку. Поначалу тот решил, было вырвать локоть, но затем передумал. Слишком уж трогательно повисла на нем эта хрупкая, непривычно нарядная женщина; слишком солнечным был день; слишком далеко вездесущая жена. Они прошли по заставленным транспортом мостовым, побывали в пельменной, где Виктор принял три по сто. Вся пельменная оборачивалась на нее, отчего было и холодно, и неловко. Теория защиты от косых взглядов при помощи изысканных нарядов оказалась недееспособной среди мата и липких скатертей. Простой люд не принимал Марину, чуть ли не игнорировал её. Ей стало страшно, Виктору – все равно. Он спокойно доедал свою порцию, лениво перекидываясь репликами с соседями по столу.
Затем случился Парк Культуры и Отдыха, где, ошалев от молодой своей силы, Витя неистово раскачивал Марину на огромных качелях.
 И, вот, они оказались у Колька. Квартира была крошечной, неустроенной. Колек, надо сказать, провел все это время, исходя глухой завистью к товарищу, которому, по его разумению, удалось на вечер завладеть «Гурченкой» - так мысленно прозвал Марину обремененный алиментами слесарь четвертого разряда. Начался пир. Откуда ни возьмись появились полбанки и паштет. Марина вдруг поняла, как опротивело ей заграничное вино, распиваемое Феликсом, как соскучилась она по обжигающему вкусу злой терпкой водки, ее безудержному, бесшабашному веселью. Все казалось ей родным и прекрасным: и обшарпанные желтые обои, и грязный жалостливый кот, выпрашивающий подаяния. Даже Колька, и тот, был для нее вполне сносной компанией. Но главное место, безусловно, принадлежало, совершенству. Без устали подмигивая Марине, сидел он на табурете и юморил. Юморил знакомыми ей черными пошленькими фразами, от которых нельзя было похабно не захихикать. Он был настоящим королем: грубым, сильным, имеющим безграничную власть.
Прошло около двух часов, когда, придвинувшись к Марине так, чтобы не услышал захмелевший Колька, он охрипшим голосом прошептал ей:
- Девочка, ты вызываешь у меня позывы между ног…
В ответ Марина расплылась в восторженной улыбке. Именно этих слов всю жизнь ждала она от своего мужчины. Эти слова будили в ней самые запретные, самые потаенные желания. Она порывисто сжала его руку.
- Я готова! – был её ответ.
Колька тем временем спал, подперев кулачком щеку. Праздник до него не добрался, оставив взамен тяжелый сон, наверное, про море.
- Коль, а Коль?! – крикнул ему Витек.
- А? Чего тебе? – с усилием разомкнул он веки.
- Сходи, погуляй, будь другом…
- Ишь, чего запросил, султан хренов! Куда это я ночью пойду?! – глаза у него были красные, мутные.
Виктор тут же нашелся:
- Есть у тебя стольничек, Марусь? – простодушно спросил Витек.
У Марины, конечно, были деньги. Но вот давать их мужику, да еще на пропитье?
«А, ну и черт с ним! Один раз живу!» - лихо решила она и достала из сумочки купюру.
Уронив по пути пару кастрюль, Колька недовольно скрылся во тьме.
Марина услышала, как захлопнулась дверь. Почувствовала, как мозолистые пальцы расстегивают ей блузку…
- Витенька, ну что ты? Не надо, милый… - жеманно, по привычке, прощебетала Марина.

Лысый рассвет посеребрил тюль в домах. Редкие птицы делали невыносимой тоску того, кто не спал в эту ночь. Ленивым мелким дождиком принимало ванну огромное алое солнце. Она вернулась около пяти, оставив совершенству пять тысяч рублей. Зачем, она не помнила. Что-то, связанное с чьим-то лечением… Осторожно прошла в ванную, наскоро почистила зубы и легла. Феликс не подал виду, что не спит. Услышав шаги, он лишь глубже зарылся в истерзанную подушку и закрыл глаза.
«Вернулась, и, слава Богу» - закрыл он дверь в самую темную ночь своей жизни.


Мне день сегодня показал свою поэзию…
Над истоптанной белой землей летела черная птица. Я оставил себя и принялся за ней наблюдать. Словно дубовая ветка, летела она в небе, холодом испещренном; летела, будто стремилась отыскать Солнце. А может статься, что и корм - я не знаю. Я боюсь птиц и не дружу с ними, поэтому ручаться за их цели у меня нет права. Взамен к кубу весеннего утра я добавлю свою, восьмую, грань, ясную лишь мне одному. Грань, закрытую кумачом воды, замазанную известняком недвижности, пастелью заблуждений. Я в колбе своей живу, и мне не холодно. Каждую ночь я засыпаю в надежде с утра увидеть мир своим другом, увидеть острую улыбку детских его зубов. Но пока этого со мной не происходит, да и вряд ли скоро произойдет, и лишь небо приветствует меня на заре, давая играть пластилином облаков, яркостью контрастов солнца. Так день показал мне свою поэзию…
Совсем скоро мне исполнится сорок два… Жизнь – очень жестокий зверек. Меня пугает эта цифра.





В грязный город пришла неминуемая зима. Пару недель она лениво подступалась к его границам, боясь нарушить покой осеннего тепла, но затем осмелела, и утром десятого ноября две тысячи первого наполнила воздух леденящим ступором, дороги хрупким, как хрустальный бокал, инеем.
В то утро Феликс не планировал никаких дел, поэтому и остался дома. Он был уверен, что осень еще бережет для него свои дни. Проснувшись в полдень, он нехотя побрел в ванную, где и планировал окончательно проснуться, но на полдороги его остановил телефонный звонок. Измученный долгим сном, Феликс снял трубку.
Там что-то протяжно зашуршало, кто-то на кого-то прикрикнул и, после продолжительных приготовлений неприятный женский голос произнес:
- Тамбов. Будете говорить?
«Какой Тамбов?! Им что, заняться нечем?! Ошиблись, вероятно…» - по природе своей Феликс был раздражительным человеком, но в то же время быстроотходчивым, поэтому, высказав про себя все, что он думает о Тамбове и телефонистках всего мира, он скромно ответил:
- Да, спасибо. Соединяйте.
Прошла минута, за которую Феликс успел прикурить сигарету, а трубка, в свою очередь, исполнила ему нечто вроде авангардной симфонии, состоящей из треска, завываний и помех. Наконец женский голос спокойно сказал ему:
 - Здравствуй.
Феликсу не понравилось такое начало.
 - Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста, а то я что-то не припомню…хе-хе – «хе-хе» это выдавало в нем человека, до конца, не определившегося в эмоциях. В данный момент он находился в пути где-то между недовольством и иронией.
- Это я, Марина.
- Очень приятно…Марина. Меня зовут Феликс Владимирович. Позвольте спросить, зачем вы сюда звоните?
- Я звоню не сюда, а тебе, дурачок. Я соскучилась. Звоню, потому что хочу увидеть тебя.
Выбор был сделан в пользу иронии.
- Простите, но скучать, насколько мне известно, можно лишь по тому, кого хорошо знаешь, и о ком думаешь. Вы что, думаете обо мне?
Последовал весьма неожиданный ответ:
- Да, уже целую неделю. Раньше у меня не было особого времени, чтобы думать: я была очень несчастна. А сейчас все хорошо, и я решила с тобой встретиться.
- Вы уверены, что стоит затевать это предприятие? Все очень неожиданно, Марин. Да и потом, вам не приходило в голову, что я могу быть женат?
Феликс не то, чтобы спасовал, скорее растерялся. Где-то очень глубоко он боялся, как бы предприятие это не оказалось шуткой, обычным розыгрышем. В этом случае он будет выглядеть смешно, над ним будут смеяться. А куда уж больше в нынешнем его положении?
- Ты не женат, нет. Я узнавала.
- Где?
- Так… Все – люди, все любят болтать.
- Отлично! И когда же ты намереваешься разнообразить мой скудный быт?
- Дня через два, если получится с билетами. Ты меня извини, но деньги капают – сам понимаешь. Назови адрес.
Страх стать посмешищем потихоньку, по чуть-чуть пробивался наружу. И Феликс разозлился. Но не испугался. Он решил проделать с «Тамбовщиной» небольшую, как он сам это окрестил, авантюру: дать вместо своего домашнего адреса адрес ресторана, что частенько служил ему местом приятного цивилизованного отдыха. Что поделаешь! У каждого свое понимание авантюризма. О том, что девушке можно просто отказать, Феликс не подумал. Как не подумал и о том, что в ресторане его хорошо знают, и, увидев перед собой деревенщину, пришедшую по его, а не по их душу, с охотой снабдят ее всеми необходимыми координатами.
«Уладив проблему», Феликс отключил телефон и вернулся к своему состоянию. Жизнь пошла привычными тропинками, не выказывая никаких сомнений в том, что живет он столь же неправильно, сколь и отвратительно. Сомнения пришли позже. «Кто она, эта «тамбовщина»? Откуда у нее взялся телефон? Неужели она не нашла лучшего времени, чтобы приставать ко мне? И, что же начнется, если она все-таки придет?» - спрашивал он, куря вторую сигарету, пустоту в коридоре.

 Феликс никогда особо не увлекался женщинами. Но к своим сорока все же был женат два раза: оба раза ошибался, принимая верность за паразитизм, желание обладать за желание любить. Последние два года он вообще не подпускал к себе женщин, понимая, сколько мусора привлечет к себе вывеска: «Успешный мужчина. Холостяк. Под сорок». Ему было вполне уютно в своем вечном унынии и грусти. Уже полтора года он страдал депрессией. Хотя, «страдал» сказать было бы неверно – он просто жил ею, урывая тусклыми глазами проявления жизни, что доходили до него, чтобы тут же перевести их в негативное бесцветие. Причин у депрессии его было несколько: и подступающий возраст, и давно отработанная, не приносившая радости профессиональная признательность, и неудачная, даже нелепая какая-то личная жизнь. Но, так или иначе, все доводы сводились к одной, громоздкой, как туча над рекой, причине: он разлюбил жить. О том, как и почему это случилось с ним, Феликсу размышлять не нравилось. Его теория, точно и ясно, раз и навсегда объяснила ему, что произошло. Если этой теории следовать, то любовь (неважно, к кому: к самому ли себе или к Родине) на три четверти составляют усилия, в нее вложенные. Он же в последние два года перестал вкладывать в мир что-либо, брезгуя и ленясь, не видя необходимости работать над пройденным материалом, за что и расплачивался сейчас лютым голодом одиночества. Жизнелюбие его затерялось где-то в лабиринтах тоски. Феликс, даже не хотел начинать его поиски, а просто выбросил от него ключи. Подобные ситуации всесведующее общество считает кризисом среднего возраста – удобный, всеобъемлющий штамп, пикантная тема для разговора. Об этом даже сняты кинофильмы! Если же взглянуть на Феликса Гилевича отдельно от принадлежности его к обществу, творческой интеллигенции и прочим ярлычкам, то тут уже личная драма, глубокая и черная, как деревенский колодец. Она не подходит под удобную безликость штампов и о ней не принято говорить со знакомыми: ее приходится носить в себе, в одиночку, как заразную болезнь, никому не открываясь и ничего не показывая. Фальшь никогда не устраивала Феликса, поэтому он предпочел не скрывать своих нарывов за пустой болтовней и натужной улыбкой, а просто исчезнуть. Сознательно порвать связи и отношения. Он выбрал одиночество, думая, что выиграет честность.
Теперь же, спустя почти восемнадцать месяцев отшельничества, сидя за столом, нервно постукивая по нему вилкой, он пытался предвидеть: что принесет в его жизнь нелепая тамбовская визитерша. Феликс еще не догадывался, что она-то и станет пусковым механизмом, что вернет ему и саму жизнь, и любовь.
Допив свой кофе, он понял, что попал впросак. С барышней нельзя было шутить. Стало стыдно. Так что же? Он испугался – так ведь каждый испугается! Да, она может заявиться, и, скорее всего, заявится. Но ведь он – мужчина! Мужчина или нет?! – принялся он рассуждать вслух. Он даст ей достойный отпор. И всем таким же, как она покажет, что не следует приходить в его жизнь, ему не следует мешать. «У меня ничего не осталось - ревел Феликс – так куда же ты лезешь? Ну, нет, не выйдет, деточка. Я слишком хорошо вас знаю, чтобы подпускать близко». Эта импровизированная бравада успокоила его, и, поставив еще один рубец на уже надкушенной груше, он отправился смотреть телевизор…

Миновал день, затем еще. Феликс ел, читал, спал. Феликс смотрел спортивные каналы. Феликс не думал. Он, как сморщенный червяк, жил под прогорклым одеялом, изредка выбираясь справить нужду.
Шел пятый час нового дня. Спать больше не хотелось. Он уже проспал девятнадцать часов. Тут Феликс почувствовал: «сейчас приедет!» - интуитивно решил он, встал с постели и пошел делать кофе, потому что вдруг обрадовался ее приезду. Феликсу понравилась возможность поговорить с чужим человеком. В голове мелькали картины: они сидят у камина, пьют вино и смеются; вот они пришли в магазин купить новые шторы – она выбирает, Феликс платит…как чудесно! Так и должно быть! А вот так: Феликс обвел взглядом заваленную мусором кухню – не должно! Пусть говорят, что вздумается, а он попробует! В последний раз и больше никогда. Если ничего не выйдет – он умрет.
Спустя время зазвонил телефон. Минуя стулья и разбросанное тряпье, Феликс кинулся к трубке.
- Алло!
- ЖКХ, здравствуйте.
У него в животе что-то упало – что-то радостное и детское. «Вот тебе и попробую, и новая жизнь…» - обреченно решил он.
- Да, здравствуйте, - сухо сказал Феликс.
- У вас батареи исправно работают?
- Не знаю.
- Как это не знаете? У вас тепло или нет?
- Вроде бы тепло, я не знаю.
ЖКХ мрачно разозлилось и наскоро бросило трубку.
Он расстроился. Стоило обрести мечту – ее отняли батареи.
«Что за день?» - думал Гилевич, волоча себя к кровати. Через минуту он накрыл голову подушкой и сладко принялся жалеть себя. Так он пролежал до полудня, то, призывая, то, обвиняя «Тамбовщину», ненавидя проклятое утро и, заодно ЖКХ.
Как пусто ему было! Как неприятно! Не передать словами отобранную надежду, не разделить ее логикой. Лишь лежать на ветру своего солнечного сплетения, где не задерживаются даже слезы; вдыхать сладковатый запах своей никчемности – вот что оставалось Феликсу, решившему было кого-то приручить.
Старинные часы с резьбой, что висели на кухне, пробили половину первого. В прихожей зазвонил телефон. Теплая волна надежды вновь прилила к сердцу. Феликс был устроен так, что даже когда надеяться было, казалось, не на что, в его душе все же сохранялся слабый огонек, воспламеняемый при малейшем намеке на осуществление желаемого. Огонек вспыхнул, и сейчас, стоило Феликсу услышать первые потрескивания аппарата. Скинув одеяло, он ринулся в коридор, по дороге ударился ногой (в таких ситуациях он делался весьма суетлив), и как долгожданную добычу схватил трубку.
- Алло! – радостно вскричал Феликс.
- Але, Феликс Владимирович?
- Да-а, это он самый, – блаженно-радостно протянул он.
- Вас беспокоят из ресторана «Золотая луковица», администратор Конюхов Валерий.
- Да-да, я понял, что там у Вас?
- Феликс Владимирович, здесь одна особа, как бы выразиться…ищет Вас в нашем ресторане. Утверждает, что это Вы направили ее сюда.
- А как она выглядит? – не удержался Феликс.
- Простите?
- Ну, как она выглядит внешне? Миловидная?
- Э, в общем, да, – по роду деятельности обязанный быть учтивым, администратор замялся.
- Так что же вы медлите, Конюхов Валерий?! Давайте ей адрес и пусть приезжает!
- Раз так, пусть приезжает, но…почему?
- Что, почему, Конюхов?
- Почему она оказалась в нашем заведении? – менеджер явно хотел разобраться.
- Ах, почему она там оказалась?! Я не знаю. Так вышло. Извините меня. Пожалуйста, дайте девушке мой адрес, пусть приезжает, – и Феликс бросил трубку.
Следующие полчаса он бегал по квартире, прыгал, кричал и крутился волчком: в общем, вытворял все те штуки, увидев которые со стороны, его бы сочли сумасшедшим.
Освободившись от первой радости, Феликс во второй раз пошел ставить кофе. «Все же откуда эта девица знает меня?» - задумался, было, наш герой, но тут же решил, что выспросит все позже у самой гостьи, и продолжил пировать предвкушением, которое, как давно известно, для многих даже интереснее самого события.
Двух резких звонков хватило, чтобы привести его в чувства. Сильно взволнованный, запыхавшийся, он подошел к двери. В глазок смотреть Феликс побоялся, поэтому нахохлился и спросил басом (кстати, далеко ему не свойственным):
- Кто там?
- Это Марина, - послышался в ответ высокий женский голос.
- Одну минуточку! - вспотевшие руки отперли замок, и…

На пороге стояло нечто, напоминающее бордель времен Тулуз-Лотрека: Фиолетовый плащ (с зачем-то меховыми вставками); из под него выглядывало короткое зеленое платье («Слишком уж короткое!» - заметил Феликс про себя), дополняемое огромным кружевным воротником золотистой расцветки, который, вполне вероятно, когда-то был нижней юбкой. Из под воротника опасливо свисали худосочные груди. На обувь Феликс смотреть не решился.
- Здравствуйте, - как можно приветливее сказал он.
- Здравствуй, - ответила Марина, - можно я войду?
- Да-да, конечно, проходите, - с этими словами Феликс взял у нее два туго набитых китайских баула и впустил в квартиру.
Марина вошла и оценивающе оглядела прихожую и Феликса как часть этой прихожей.
- Вы располагайтесь, а я кофе принесу, хорошо? – совсем заробел тот.

Через пять минут они сидели в гостиной и пили кофе с сырными шариками (кроме шариков у Феликса были только гречка и майонез, но он не стал расстраиваться: «Подумаешь! Откуда же я знал?»). Пока Марина скороговоркой рассказывала о дорожных своих приключениях, Феликс тайком ее разглядывал: худая, не слишком высокая, острый нос, да к тому же еще маленькие глазки… и родинка чуть ли не во весь подбородок, кстати, довольно-таки безвольный.
Сам Феликс никогда не отличался ни красотой, ни мужественностью. Тип его внешности скорее подходил под определение «вечных мальчиков». Даже для «мальчика» Марина была (он никак не мог подобрать эпитет)… скажем, она не подходила под его стандарты. Но в ней он заметил подкупающую простоту, нетронутое условностью обаяние, как показалось ему, неискушенного человека. В том, как она держала руки на коленях, смотрела, ела и разговаривала, было что-то чистое, что-то, что заставляло его сердце спокойно биться в ее туманных разговорах – симпатия…
- Ну, вот и славно! Кофе попила, а где у тебя душ? Я грязная, как свинушка, - пропела Марина.



Мир взорвался и сейчас медленно осыпается мне на голову назойливыми коричневыми хлопьями.
Мы мечтали вместе состариться. Я уже старик: морщу лицо при появлении солнца в своих мутных окнах. Надеюсь, и ты не отстаешь от меня. Старость будет нашей ниточкой – связующим звеном между бренностью и разочарованием.
За все время наших отношений мы ни разу не попросили друг у друга прощения: так стоит ли начинать сейчас? Я принял решение (да-да, представь себе, теперь я принимаю решения!) продолжить свое графоманство. Быть может, высказав тебе на бумаге свое сердце, я стану светлее, и мне полегчает. Такое длинное-длинное письмо… тебе бы следовало сделать тоже самое, хоть ты и не любишь писать
Поговори со мной, не прячься. Кто пострадает от этого, кроме нас самих?





- Подожди, - Феликс решил перестать церемониться («Что я, в Тамбове не был?» - подумал он) и перейти на привычное для Марины «ты», - Ты мне так ничего не объяснила. Откуда ты знаешь меня, мой телефон? И зачем ты вообще, так сказать приехала? - ему было неловко задавать девушке подобные вопросы, но как их не задать?! Вдруг она мошенница, или того хуже: подослана его бывшей женой?
В ответ Марина ничуть не растерялась. Наоборот, улыбнувшись неестественной какой-то, расплывчатой улыбкой, она протянула:
- А ты разве сам не помнишь? Твоя выставка, молоденькая студентка музыкального училища? Ты меня «Васильком» называл…
Феликс вдруг вспомнил. Давно, слишком давно, чтобы можно было носить это в мешке значимых событий, в провинции проходила выставка его работ. «Селяне» - так, она, кажется, называлась. Феликс был молодым и принципиальным, был уверен, что дом его – весь мир, что люди в его доме добрые и бескорыстные, и что где-то там, за очередным рубежом, который он обязательно преодолеет упорством и отвагой, его ждет новая судьба, новая любовь. Оставив на лбу сильно выступающую жилу, затянулись раны после первого брака с красавицей Ингой, отправившейся на поиски менее обременительного счастья.
Природа его насчитывала более десятка, сводившихся к одной, цели: стать лучше, чем он был. Всего-навсего. Но в нем, как в человеке, что во время трудностей задает себе один-единственный вопрос: Что я делаю неправильно? беспокойно шевелились внутренние конфликты. Они, как сабли, не давали ему ровно дышать, то и дело, норовя уколоть как можно больнее. Здесь было и изуродованное детство, и никак не желавшая складываться в красивую коробочку, по сути, бессемейная, жизнь, и стыд перед Тем, Кто даровал ему талант художника, который он, с сахарной улыбочкой, потратил на восхваление несуществующего «рабочего» счастья.

Стояло лето: красивое и нестойкое, как птица с переломанным крылом. Были поклонники и назойливые партийцы. Много фруктов и никакой ответственности. Была и она, Марина. Хрупкая девочка, ходившая за ним по пятам. Феликс был так нужен ей тем летом! Она им восхищалась: его талантом, положением, тонкими очками в изысканной оправе. Среди провинциальной убогости, живущей по схеме «погулял – женись», его разговоры о столице, искусстве и духовности завораживали Марину. Ведь ее пределом могло стать лишь школьное преподавание сольфеджио. Она прекрасно сознавала свои перспективы – столь же недолгие, сколь ее молодость. Перспективы же Феликса были расплывчатыми и необозримыми. Он был мерцавшей звездой, прихотливо решившей на миг пронзить своим светом убогое ее существование. Сложно объяснить странное влияние Феликса на «ту» Марину. Встретившись с ним, она по-детски решила, будто он и есть ее предназначение, и отнюдь не по-детски принялась его добиваться. По природе своей Марина была настойчивой; раз выбрав себе цель, она уже не отступала, прилагая все возможные усилия, чтобы добиться желаемого.
Безусловно, Феликсу льстили ее неуклюжие ухаживания. До определенных пределов, которые находились там, где заканчивалась внешность Марины и начинался ее внутренний мир. Добиваясь свиданий, «Василек», не церемонясь, надоедал вопросами о стоимости его костюма, портфеля, одеколонов. Нелепо хихикая, счастливая своей осведомленностью, она исчезала туда, где ее ждали золотозубые подруги и угреватые ухажеры. Вначале такое общение казалось Феликсу даже забавным, позже стало сильно обременять. Потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: несмотря на молодость, все существо Марины было пропитано приторным мещанством. Ее психология, ее безжизненные ценности претили Феликсу. Для Марины он был сложен и недостижим. Это понимали оба. Стоя на железнодорожном вокзале, он поставил точку в их истории. И, вот теперь, точка неудержимо грозила растянуться в многоточие…

Он отложил в сторону сырный шарик.
- Я вспомнил. Но…мне казалось, что ничего значимого не случилось. По крайней мере, ничего такого, ради чего стоило бы видеться вновь по прошествии – он с нескрываемой иронией пригласил ее к ответу.
- Да, виновата! – нагло, нелепо, чуть не выкрикнула Марина. – Обещала в двадцать, приехала попозже! Какая разница? Так и ты здесь, небось, не очень скучал.
- Кому ты обещала? Что-то я не пойму никак. Ты что, обещала мне приехать в двадцать лет?
- Так мы же договорились. Ты сам попросил. Неужели не помнишь?
Феликс этого не помнил. Не помнил до такой степени, что готов был заявить об этом под присягой. Но тогда бы Марина обиделась и, обругав его последними словами, ушла. А именно этого он меньше всего хотел. Да, он прекрасно понимал, что за человек набивается к нему в спутники (в спутники ли?) жизни. Знал он также и то, зачем понадобился ей после стольких лет, знал, что ничего выйти не может. Но больше не мог быть один. Ему больше нельзя. Иначе он умрет, сгниет как банан, разложившийся за его кроватью. Какая разница, кем спасаться? И кто может гарантировать отсутствие в этой женщине светлых красок? Любая человеческая палитра многогранна, полна удивительных оттенков, так стоит ли рубить с плеча?
- Ну, хорошо, допустим, я верю тебе. А что ты собираешься здесь делать? Тебе нужна работа?
- Нет, работа мне не нужна.
- Тогда что?
- Я собираюсь жить. Жить с тобой, Феликс.
По его лицу кругами проплыло удивленное счастье. Марина заметила это и улыбнулась в ответ. Дело можно было считать решенным. Несоизмеримо быстро, быть может, для кого-то поспешно и необдуманно, хрупкие детские руки Феликса потянулись к исхудалым Марининым плечам…

Лениво отстранив его, Марина поинтересовалась:
- А душ, Феликс?
- Ах, да! Душ! Извини, забыл. Давай, беги, а я в магазин: нужно же чем-то кормить новую жилицу.
- Какую жилицу? – переспросила Марина.
Автор приносит извинения за упущенную подробность: в неоспоримо богатейшей палитре «тамбовского василька» напрочь отсутствовало понимание какого-либо юмора, кроме, так называемого «черного».
- Да тебя, глупая, кого же еще? – отметив про себя, что шутить с новой подругой нужно осторожно, Феликс, окрыленный, побежал в гастроном.
 И полилось в их жизнь счастье: разное и сильное, как и их стремление к нему. Первые недели были целиком посвящены обновлению Марининого гардероба. Баулы, набитые ширпотребными платьями, были сданы в ближайшую комиссионку. На их место пришли строгие наряды, со вкусом подобранные ценимым в богемных кругах модельером Заворотнюк. Изменив облик, Марина принялась за жилище Феликса. Там она наводила свой, понятный только ей, порядок, выбросив кремовые ковры и белые кресла, заменив их золотистыми, красными, и еще Бог знает какими, пуфиками и шкурами - видимо, самоутверждаясь... Кроме мебели, в квартире Феликса жили и картины, ранние и любимые: те, что он еще не продал и те, что он не продал бы никогда. Для Марины они были мрачны и непонятны. Никогда не видев ничего подобного, будучи не в силах разобраться с тем, что они несли в себе, она воспринимала их как некрасивых животных с толстой игольчатой кожей. Казалось – подойди она к ним ближе, как они тут же набросятся и разорвут ее нестойкий мир на части. Как ей защититься от них? Даже эти картины были сильнее ее. Но сейчас-то она – их хозяйка. По крайней мере, пока Феликс позволяет играть ей эту роль. Раз так, значит, от творчества, от всего, что мешает ей обосноваться в новом доме, необходимо избавиться.
Картины переехали в коридор. Та же участь постигла и подаренные приятелем Эдиком, скульптуры. Они отправились в кладовку, где, для пущей убедительности были прикрыты лыжами и старым пылесосом. Здесь расчеты Марины были крайне просты: « скульптуры-не скульптуры, все одно: тетки голые. С глаз долой! Нечего ему пялиться – я есть».
Феликс сильно страдал от этих перемен. Ему был непонятен ее безликий вычурный вкус, ее ненависть к творчеству. Часто думал он о том, что неплохо бы дать ее хаосу другое направление. Средств для этого насчитывалось не так много, а подходящих ей тем более, но все же они были: книги, выставки, заграничные поездки, да что только не развивает человеческую душу?!
Страдания? Да. Они возвышают, выводят на другой уровень, делают и чище и светлее. Но для нее…для нее – нет! Он не допустит! Стоило ему представить, как лицо ее искажает лезвие горя, сердце его замирало от нежной жалости. Ни за что в жизни он не допустит, чтобы она страдала! Пусть ненавидит его талант, пусть избавляется от картин, изгоняя их во мрак пыльной прихожей, уродует его квартиру нелепыми оборками, обоями из магазина «Комфорт». Пусть! Ему не жалко, совсем не жалко – здесь не о чем сожалеть. Он сам привел ее в свою жизнь и привел ради тепла, а не мнимого вдохновения. Он стерпит, конечно, стерпит, и все образуется. Главное: она есть. Рядом. Здесь и, возможно, навсегда. Родной человек, любящий его, кормящий обедами, тратящий его деньги. Разве есть что-то более ценное, более ощутимое, чем семья?
 Вскоре Феликс смирился, и жизнь его потекла, подобно пещерному гроту, в теплой неге, огибая опасные ямы и острые выступы.
Приближался Новый, 2002 год. Для Феликса и Марины он обещал стать действительно Новым: таким же, как их новая жизнь. Уже была куплена елка и новая красивая скатерть, заказано платье у кутюрье Заворотнюк, составлено меню праздничного стола. Утром, невинным, как нотная гамма, Феликс работал в гостиной.
В последнее время он увлекся графикой: его завораживала власть угля над белым листом, их грубый лаконичный союз, казалось, отражал его отношения с Мариной: простые, требующие, всепоглощающие…
Марина только собиралась выходить из ванной, где сорок минут напропалую рассматривала свои морщины. В надежде прогнать нежелательных гостей, она теребила их пальцами, сжимала и растирала лицо до красна. Ей чудилось, будто морщины содержат неведомый ей код, разгадав который, она избавится от них за считанные секунды. Но, проклятые, были как назло, устойчивы к любым пыткам, и, несчастной Марине, уже всерьез осознавшей недолговечность своей молодости, оставалось лишь вымещать на них свою злобу, порой оставляя на лице довольно глубокие царапины.
Измученная, оглушенная очередным поражением, Марина, распространяя одеколонную вонь, нехотя вышла из ванной комнаты и кинула раздраженный взгляд на Феликса. «Тебе бы мои проблемы! Небось, сейчас бы не чирикал здесь угольками, а уж давно к косметологу бы сбегал!» - думала она, громоздясь напротив.
Феликс поднял глаза:
- Милая моя, что с тобой? Ты красная вся, и…печальная очень! Что случилось, девочка? – он не на шутку встревожился, увидев ее такой. Но, бывши человеком тонким, тут же понял, в чем дело.
- Да нет, Феликс, ты не сильно беспокойся. Я единственное хотела спросить: мне модельерша рассказала…есть в общем такие врачи, которые старость убирают. Как операция, но и не она в то же время. Полечат немного и, вот, человек молодой уже! Я вот и думаю, может и мне попробовать? Это, конечно, не дешево, но все же…вроде бы на всю жизнь сделают; не на всю, так лет на десять. Ты как? Не против?
Тебе ведь не жалко денег? Или что, боишься? – голос Марины приобрел несвойственные ей интонации - Так в этом нет ничего страшного! Как простой аппендицит, не больше.

Марина приготовилась к длительному бою. В жизни мало кто уступал ей, мало считался с ее условиями, поэтому Марина овладела приемом, прозванным ее подружками «Бульдожьей хваткой». Действовал такой прием безотказно. Его принцип заключался в том, чтобы, избрав пару аргументов (хлипких или весомых было неважно) мучить человека своей просьбой до тех пор, пока он не сдастся, не выдержит монотонного напора. Единственной возможностью спастись от ее челюстей было опрометчивое и незамедлительное бегство. И то это не давало стопроцентной гарантии – Марина могла догнать. Она привыкла так жить. Возможности переучиться ей еще ни разу не представилось. И кто знает, что бы произошло, если бы Феликс неожиданно для нее не повернул бы ход ее жизни совсем в другое русло. Весь ее сбивчивый диалог он слушал с нескрываемым любопытством. Нежность наполняла его с каждой новой Марининой фразой. Он умел сострадать.
- Я - против, - тихо сказал Феликс.
Ничуть не удивившись, скорее даже, воодушевившись его отказом, Марина приготовилась набрать воздуха для очередного броска. Но Феликс ее опередил: отложив уголь, он отыскал ее блуждающий взгляд и спокойно произнес:
- Давай поженимся.
Как объяснить то, что происходит с черствостью, когда она встречает понимание? Недоумение? Восторг? Да, восторг. Но восторг корыстный, неестественный. Протяни пьянице купюру в минуты похмелья – разве почувствует он твое соучастие? Так и Марина – ничего не шелохнулось в ее душе. Одна лишь мысль, мысль, что теперь она спасена из когтей старости, согрела ей сердце.


Лежа брачной ночью в объятиях друг друга, каждый из них ощущал давно искомое умиротворение. Феликсу жизнь виделась звездным небом, настолько ясным и безоблачным, что он мог без труда разглядеть каждый огонек своей нежности, падающий в лоно Марины, в ее родные узнаваемые глаза.
Марине же, захмелевшей от ласк, овеянных заботой и пристанищем, та же жизнь представлялась уютной кухней. Той долгожданной кухней, где она одна была начальницей, где ей подчинялась каждая салфетка, где не смогут хозяйничать ни прежняя нужда, ни зависть знакомых. Сколько бы ни старалось время лишить ее превосходства, ее, ее собственный отвоеванный угол останется при ней.
- Василек мой, милая …
- Я так тебе благодарна...спасибо, родной.
Крепко-накрепко, подобно исхудавшим сурикатам, они прижались друг к другу и заснули тихим сном умиротворения.


Я пишу картину о тебе: немного синего, зеленого, остальное – серость. Красный нарочно не добавляю: плохой это цвет. В нем мы были неискренни.
Ты красива! Как я жалею, что редко говорил тебе об этом! Сейчас твою красоту воспевает другой – ведь тебе постоянно нужны подтверждения тех явлений, что в подтверждениях не нуждаются: они наглядны. Ты глупа, моя милая. Глупа, как, наверное, и все женщины. Возразишь, будто я банален, но я не боюсь. Мне за сорок, и я ни разу не встречал красивых умниц. Прости, что лгал, воспевая твой интеллект – в тебе его нет. Ты спросишь, что же в таком случае у тебя есть, и я отвечу: цинизм, жестокость и скупой расчет мещанки, изредка приправляемый школьной эрудицией. Вот так, мое сокровище…
О Боже! Сколько же ненависти у меня к тебе, сколько обид! Моей любовницей стала мнительность, и мне уже не выбраться из ее сладкой постели.
Мне некуда выплеснуть голод по твоему телу, я довольствуюсь фотографиями, дурацкое животное.


Распластавшись по кровати, Феликс спал.
Ему снилась деревянная дверь. Ручки не было. Вместо нее зияла круглая дыра. Феликс просунул в нее пальцы, и тут же опилки неприятно поцарапали его. Преодолев боль, он потянул дверь на себя, оказавшись в длинном желтом коридоре. Несмотря на то, что пола там не было, он все же твердо держался на ногах. Пройдя неуверенно несколько шагов, он услышал тонкий жалобный плач, будто кто-то звал его детским голоском: «Папа! Папа!» Он двинулся навстречу голосу и, вот когда коридор, казалось бы, начал терять очертания, расплываясь в черноте; когда спертый воздух окончательно проглотил в себя все тепло желтого света, он увидел мальчика. Тот сидел у правой стены, прямо перед ним: сгорбленный, в порванной пижаме. Этот мальчик и звал папу. Любовь обняла Феликса и с неудержимой силой потянула навстречу ребенку. Ему вдруг захотелось прижаться к его лицу, вытереть его слезы, прирасти к нему, забрав все несчастья. Милый, добрый, хрупкий мой сосудик! – так же тихо, как и мальчик, причитал Феликс, двигаясь к нему. Но, стоило ему сделать пару первых шагов, как ребенок вместе со стеной стал отдаляться от него. Он был словно приклеен к стене, плавно отъезжавшей куда-то вправо. Феликс, было, двинулся за ними, пытаясь хотя бы ухватиться за ребенка, но все было напрасно. На любую его попытку ускорить бег, стена отвечала еще более стремительным ускорением, увозя за собой не унимавшегося от плача ребенка.
В ту же секунду Феликс проснулся. Над его головой мерно шли часы, слева громко спала Марина. Не изменилось ничего, кроме, разве что, страха, плотно облепившего его сладкими потными каплями. Но от страхов, тем более, необоснованных, тем более берущих свои корни в прошлом (хотя, в прошлом ли?) и требующих немедленного разрешения, всегда было отличное средство с седативным эффектом. Феликс принял его, не закусывая, сделав лишь пару затяжек сигаретой, и вернулся в мучительную ночь – досыпать.
Наутро он сказал Марине:
- Сегодня мне снился мой сын.
- У тебя, что, есть сын? – она недоверчиво подняла на него глаза.
- Нет, но это не мешает ему сниться мне.



Трудно сказать, когда Феликс почувствовал, что у Марины есть любовник. Спрятанный взгляд, неприязнь прикосновений, перерастающая в отвращение, белье, стирающееся отдельно: и вот, понимаешь, что ты уже не нужен. К тому же это возвращение под утро…
По сути события условны: важно лишь, то, что они оставляют в душе; некий эффект: «плюс» или «минус». Ощущение предательства не оставило в Феликсе даже души. Она сморщилась в нем, превратив чувства в разбросанную шелуху. Наконец он решился себе об этом сказать.
«Без души жить легче, без поруганной души – тем более», - думал Феликс, шатаясь по кабинету. Он то начинал перебирать пластинки, то хватался за книгу; подходил к мольберту, недоуменно глядел на него и возвращался на диван. Смятение перед тем, как скажешь себе о предательстве, дарует обман, что предательства можно избежать. В таком состоянии не чувствуешь ножа, наоборот, вытаскиваешь из-под кожи светлые моменты, связанные по большей части с тем, кто предал: его благородные черты, улыбку его, доброту и великодушие, свойственные ему когда-то. Так и Феликс остро вспомнил все хорошее, что дала ему Марина. Вспомнил и свадьбу их. А когда вспомнил, подумал: «Нет, такого не бывает. Не бывает так больно. Не может человек дать обет, чтобы затем вот так легко, под шумок, его нарушить. Не может такого быть». Казалось, продли он на секунду радостные свои воспоминания, как они тотчас встанут на место грязной, болтающейся, словно жила, реальности. Но надолго ли? Предательство сильнее любых, пусть даже самых теплых, моментов. Его необходимо пережить. А будет это сделано достойно, или же грязная вода жалости смоет с лица любые признаки самолюбия – дело каждого...
Феликс прилагал все силы, чтобы не сломаться. Он возбужденно ждал утра, надеясь, что солнце успокоит его мысли, даст трезвости. А утра все не было. Серое небо будто издевалось над ним и, сколько бы он ни вглядывался в кисель облаков, он знал – не будет ни единого просвета. Его неодолимо мучило чувство вины за то, что сотворила с ним его же любовь, его доверчивость.
«Как?! Зачем, отчего ты сделала это?! – спрашивал он, зарывшись лицом в подушку, стараясь не разбудить Марину, - кто он таков, что может, что нашел себя правым лезть ко мне в дом, своими руками пачкать мою жену?!»
Белой вспышкой, тонкой тесьмой покрыла его внезапная идея: «Убить!».
«Убью эту дрянь, и все решится. Отомщу за Марусю, за себя, за всех, – он поднялся с дивана, подбежал к окну, загадал: если сейчас увижу голубя, буду прав – убью.
Обливаясь потом, простоял он с полчаса, выкатив в темноту глаза – ничего. Тогда он решил: Высшие силы оставили меня. Да разве им мудрено? Кого тут поддерживать, кому помогать?! Я...я... да ведь я рогоносец теперь. А-а-а-а!!! – Феликс не смог сдержать вопля, раздавившего его. Тут же рядом он услышал шорох: «ну что там еще?» - это Марина занегодовала.
Стало страшно. А вдруг ей все равно? Все, что я делаю для нее, ей не нужно. Ей нужен тот, другой, которого я завтра убью. И... тогда Маруся извинится, попросит прощения, мы уедем, начнем сначала...
Ненавижу! Будь ты проклята раз и навсегда! Проклятая, проклятая... – шипел Феликс. Злость душила его, не давая шевельнуться.
С трудом оторвался он от окна, лег. Ненависть тихо отступала, на смену ей пришла безысходность. Бережно взяла она Феликса в прочный овод своих рук. Только тогда, обессилев, он заснул, тихо вздыхая...

С утра почему-то меньше всего хотелось чистить зубы. Но все одно пришлось, иначе стало бы совсем неприятно. План убийства оставался в силе. В портфеле уже лежал оставшийся от отца ТТ. Запрятанный среди эскизов и пастели, он выглядел дико и нелепо. Спустя время, окончательно укрепившийся в своем выборе, Феликс переложит его в просторное пальто.
Сели завтракать...
Марина сделала яичницу и с маслом бутерброды.
- Завтрак настоящего мужчины! – выпалила она с кривой улыбкой. Глаза она прятала по привычке.
- Ты уходишь сегодня? – спросил Феликс. Спитой чай ничем не помог ему: глаза были красными, лицо бледным.
Тут Марина как бы оживилась:
- Да, хорошо, что ты спросил, а то я бы и забыла сказать тебе. Мне к подруге нужно. В больницу попала. Представляешь, шла по улице, машина сбила...
- Ты рассказывала.
- Как? По-моему, я ничего тебе не говорила.
- Да как же? Маша? Так ведь ее зовут, твою подругу?
Глаза Марины быстро пробежали по столу, остановились на чашке с молоком. Установилась пауза.
- Ах, точно! Как я могла забыть?! А ты, оказывается, все подмечаешь!
- С такой красавицей как ты, дорогая моя прелестная женушка, глаз да глаз нужен. А то уведут еще, - в голосе Феликса отчетливо сквозила желчь.
Марина растерялась, повысила голос: « На что ты намекаешь? Чего уведут?»
Все это было невыносимым.
- Да нет, милая, это я так, просто пошутил. Я тут подумал, что нам неплохо было бы сменить машину. Ты подумай, что тебе нравится, а вечером скажешь, хорошо?
- Хорошо. Я подумаю, - тихо ответила Маруся, - ну, все, я побежала?
- До встречи..., - Феликс сделал глоток и отвернулся к телевизору. Уже из-за спины он бросил:
- А я пока в магазин.
Он взял портфель, накинул пальто и быстро вышел на улицу. Его внимание привлекла голубятня. Странно, что Феликс не замечал ее раньше, а ведь она стояла к подъезду совсем близко. Он зашел за нее и приготовился ждать. Копилка его хранила около сорока минут терпения.
Через полчаса неуверенность в нем вновь принялась за каверзные свои вопросы. Облупившаяся краска на стене пачкала пиджак, царапала плечи - мешала Феликсу. Больше всего ему хотелось вернуться домой, выпить кофе и спокойно обдумать свое положение. "Вместо того чтобы бросить все это к чертовой матери, торчу здесь среди помета голубиного. Ай, и ладно, жду еще две минуты и возвращаюсь" – рассуждал он.
Тут дверь подъезда хлопнула, и по тротуару торопливым шагом прошла Марина. В скромной женщине в синем плаще и коричневой косынке Феликс не сразу узнал свою жену.
Она дошла до угла в тот момент, когда к остановке подошел автобус. Стараясь успеть, побежала. Феликс уже давно вышел из своего убежища и пробирался за ней, стараясь держаться людских спин.
Вскочив в тот же автобус, он встал у заднего стекла, стараясь не глядеть в сторону жены, глядеть на которую, по досадной необходимости, пусть даже время от времени, было необходимо. На счастье, автобус был почти полон. Он миновал несколько длинных остановок, после чего приземлился возле рабочего общежития, где Марина и выпорхнула, и где Феликсу с не малым трудом удалось поспеть за ней.
Вылезая из автобуса, он оказался почти напротив нее и сильно, с каким-то даже мальчишеским азартом, испугался, что его обнаружат.
Вероятно, ему понравилась эта игра в слежку: казалось, что он снова стал пацаном: маленьким и серьезно-озорным.
Спустя два года борьбы за сердце Марины, он почувствовал желание: столь отчаянное, столь животное... Его сердце само выбирало, как отгородиться от царящего кругом хаоса, и выдумало эту игру, забыв залатать щели, в которые тут и там сочились страх и унижение.
Спрятавшись за киоск с мороженым, Феликс стал ждать, куда она пойдет. А Марина, ровно ничего не подозревая, направилась к общежитию.
Странно и горько было видеть Феликсу, как она заходит туда. Вот заносит она ногу на ступеньку, открывает дверь, и через секунду нет ее. Игра кончилась так же быстро, как была придумана тревожным сердцем. Он осторожно прошел за ней на второй этаж, мысленно запомнил дверь и, уже куда менее осторожно, словно бы нарочно желая быть замеченным, выбежал обратно на улицу.
Теперь перед Феликсом предстало ожидание. Оно было ворчливым и голым, состояло из скамьи за широкой березой, да из газеты, словно специально подкинутой кем-то... кем-то заботливым и честным, как его горе. Он сел на скамью, взял в руку газету – ей оказался «Труд». Закурил... Одну, вторую, третью... Сильно захотелось пить – нужно было отлучиться за каким-нибудь напитком. Да только как здесь отлучаться?
Читать было невозможно – букв он не различал, от жажды кружилась голова. Марина не шла, Марины не было, а он лишь молился о том, чтобы игра вернулась к нему, чтобы не думать, что там она…
- Да сколько же можно?! – запальчиво проворчал он.
Как знака свыше, как пахарь дождя, ждал он вечера. Она должна быть дома около шести, значит выйдет... выйдет (ехать минут пятнадцать, собираться еще пять. Хотя, с чего, пять? А может тридцать? Или сорок? Или, а что если вдруг, она вообще никогда не появится?) в четверть шестого. Сейчас три. Немного осталось. Надо почитать. Что еще можно сделать? Смотреть! Именно! Как он раньше не подумал!? Ведь можно смотреть и более ничего. Выбрать объект - взгляд у него тут же заметался по улице - и глядеть в него, просто созерцать. Быть может, в этом случае покинут его и тревога, и волнение, время быстрее пробежит положенные ему два полных круга. Давно, еще в молодости, он, отчасти повинуясь потребности отыскать в себе гармонию, отчасти по наущению товарищей, практиковал различные техники медитации. В то время это принесло неплохие плоды, оставив после себя тонкие ассоциации с внутренним покоем. «Разве может мне представиться случай лучше?!» - решил Феликс. Так он и поступил. Объектом стала ветка: непростая, вся в земле и с неизвестным ему жуком. Чудесная веточка попалась! Палочку Феликс взял и стал ее разглядывать: без мыслей и поводов к ним. Она подарила ему легкий относительно час, в остальные тридцать семь минут он вновь курил и снова мучился. И майка, и рубашка противно вспотели - раздражали своей липкостью.
Наконец она вышла. Гадко, как показалось ему, одернула на себе плащ и подошла к киоску с мороженым. Там Марина Гилевич приобрела брикет «Ленинградский» и мягким размеренным шагом приблизилась к автобусной остановке. Феликсу даже показалось, что в движениях ее проскальзывает надменность, некое торжество. Но вот над кем? Не то над тем, с кем она была в эти два часа, не то над жизнью в целом. Вела она себя вальяжно, на людей проходивших мимо на огонек теплых кухонь, смотрела с высокомерием, столь присущим людям, которым уже нечего терять. Автобус, услужливый болван, приехал будто бы специально за ней. Марина в него зашла и уехала врать своему мужу: врать неуклюже и пошло – так врут люди, предчувствующие свою безнаказанность.
Тем временем Феликс проводил ее взглядом, поднялся со скамьи и, в ту же секунду забыв и про ветку, и про грохочущее сердце пошел к подъезду. Там он поднялся на второй этаж, и, приближаясь к нужной двери в последний раз попросил: «Господи, пусть там я встречу Машу. Или Лену – все равно! Пусть не порушит то, что я увижу за той дверью, мою семью!». Ватным кулаком Феликс два раза постучал по мягкому дерматину.
- Кто? – послышалось в ответ.
- Здравствуйте, мне нужна Марина. Я ищу ее... – еле смог он выговорить.
Нервная тишина звенела всего несколько секунд, затем мужчина (а сомнений быть не могло: за дверью находился именно мужчина, а не Маша, и уж тем более никакая не Лена!) сказал:
- Я не знаю такой. Такая здесь не проживает. Верно, вы ошиблись.
Ярость закипела в Феликсе. Последней наглостью показалось ему то, что этот ветрогон прячется от него, словно мальчишка, да еще и беззастенчиво нагло лжет! Эти нехитрые выводы придали ему и силы в голосе, и немалую смелость.
- Откройте мне дверь! Нам необходимо поговорить, – стал настаивать он.
Слыша шум, из соседних дверей стали выглядывать людские головы: сперва лохматый беззубый старик, затем две дамочки, голова одной была в бигудях, лицо же второй было обильно украшено сметанной маской. Так, словно Феликса не было поблизости, принялись они переговариваться между собой, скабрезно и громко обсуждая происходящее. Такой ажиотаж подействовал на мужчину за дверью гораздо более эффективно, и вскоре Феликс оказался в комнате.
- Проходи, плащ можешь повесить на стул, - сказал молодой угреватый мужчина.
Феликсу бросилось в глаза то, насколько парень внешне отличался от него. Более того, он являл собой его полную разительную противоположность. Хорошо сложенный, с широкими и сильными руками – европейский, в отличие от него, не допускающий в лице ни капли восточного, тип лица; маленькие, не то серые, не то голубые, а может, зеленые – всматриваться он не стал, глаза; яркий, даже какой-то скользкий жирный рот… Общее же его лицо выражало простоту и мелкую пугливую злобливость.
- Разумеется! – дерзко ответил ему Феликс и двинулся вглубь комнатушки.
Если бы только человек умел держать под контролем свое любопытство! Феликс не хотел причинять себе дополнительной боли, не хотел, опасаясь увидеть вещи Марины, вглядываться в обстановку жилища этого человека. Но выбора не было – тогда бы ему пришлось закрыть глаза.
Осторожно, боясь увидеть нечто, что повредит ему, провел он взглядом по комнате: ничего особенного, тем более ее вещей, там не было.
Зря, выходит, испугался, - решил он.
Все то время, что Феликс «осваивался», парень стоял, молча, разглядывая ногти на руках. Наконец, нерешительность гостя ему надоела и, то ли он был нетерпелив по своей натуре, то ли не выдержав напряжения, рявкнул:
- Ну! Зачем пришел?! Выкладывай! Долго стоять-то так будем?!
- Предлагаю вам обращаться ко мне более уважительно. Я не терплю фамильярности. Не говоря о том, что вы, уважаемый, младше меня… - довольно громко осадил его наш герой. А про себя подумал: «Причем здесь «кто младше»? Ай, ладно! Все равно он ничего не поймет".
Мужчина замолчал в нерешительности.
Тогда Феликс спросил его:
- Как ваше имя, уважаемый?
- Виктор – хмуро ответил тот.
- Какое, я бы сказал, нелепое имя…
- Почему нелепое? – простодушно обиделся парень – «Виктор» означает «Победа».
- Победа над чем?! Надо мной? Над женой моей?! Бедность свою за счет меня ты победить хочешь?!
- Ну, знаете, дядя, у вас нет права!
- А у тебя оно есть? Кто его дал тебе? Марина?!
Виктор вновь замолчал. Тут и там по его лицу пробегали неподдельные волны стыда.
Феликс глубоко выдохнул. Ему казалось: еще немного, и он сломает этого человека, уничтожит его во всех смыслах. Но прежде ему нужны были подробности…
- Как долго это продолжается? – жестко спросил он.
На секунду Виктор замялся, словно не понимая вопроса. Затем, как школьник строгому учителю, выпалил:
- Около года. Точно не помню. С год примерно.
«Год. Господи, уже год… Но как же так?» - подумал он, а вслух спросил:
- А ты?
- Что, я? – не понял Виктор.
- У тебя есть семья, победитель?
На «победителя» он не обиделся – скорее больше смутился.
- Есть. У меня и ребенок есть…Даша.
- Жена знает? – Феликс даже как будто проникся сочувствием к его обстоятельствам. Сочувствием, что объяснялось исключительно нежеланием оставаться одному в бедственных своих обстоятельствах.
- Нет. Она не знает. Мы думали, что никто не знает. Да я и не хотел! – он перешел на сип, - Поймите, я это так, несерьезно. Думал, мол, за раз чести не лишишься. Она потом за мной бегать стала. Влюбилась, чтоб ей пусто было! Прямо спасения от нее нет нигде!
Феликс опешил.
- Ты хочешь сказать, что связь ваша держится на моей жене, а ты здесь вроде, как и не причем?!
Видя, что его понимают, Виктор преобразился. Улыбка осветила растерянное его лицо, голова оживленно затряслась, он принялся размашисто жестикулировать.
- Да! Верно! Это все она! Она меня заставляет. Говорит: бросишь – расскажу жене – мало не покажется! А мне нельзя: я жену люблю, да и дочку тоже.
 Дальше разговаривать не было смысла. Он взял плащ со стула и вышел, даже не посмотрев в сторону Виктора.
- Я понял тебя, – бросил Феликс вместо прощания.
Выйдя из общежития, он медленно зашагал к дому. Гулкая, похожая на сострадание, жалость к жене клокотала в его сердце. Чувствуя, что что-то мешает ему идти, он сунул руку в карман пальто и нащупал приготовленное оружие. «А, какой, к черту, теперь пистолет? Кого убивать?!».
Район, в котором произошла его встреча с тем, кого до недавнего времени считал он врагом, был расположен в парковой зоне города. И трасса, по которой он сейчас брел, была отгорожена от озера длинным рядом высоких гаражей. Гаражи же были выкрашены в отвратительный, грязный бледно-зеленый оттенок. Они будто специально были поставлены здесь, чтобы не давать возможности автомобилистам наслаждаться видами воды и леса. «Так и я, - с горечью подумал Феликс, - обида моя болотная застилает свободу прощения» - и уныло поплелся дальше.


Сейчас в мое время пришел март, принес с собой сырые запахи. Все кругом тает, готовясь родиться. Не тает лишь моя грусть о тебе, и мои воспоминания никак не хотят перерождаться в бетон прошлого…
Едкий вкус предательства не покидает меня этой весной. Он въелся в губы как последний поцелуй, не оставив ни малейшей надежды на прощение.
Не жизнь у меня, а пустошь, Мариночка. Надеюсь, что хотя бы в твоих осколках этой весной распустятся цветы. Не я сажал их, но все же…я научился радоваться за тебя и стал от этого свободней. Свободней от зависти к твоей тонкости.
Вчера ходил на набережную – видел птиц. Странные они, совсем на тебя не похожи. А я стоял и до заката искал их сходство с тобой. Я всматривался в их перепончатые лапы и ненасытные рты, видя в пустых глазах твое безразличие. Прости меня, мой ангел – я перегибаю палку. Я не могу представить, что ты счастлива без моих рук.
Знать бы, где ты, прислал бы коробку конфет…




Несмотря на пережитое, Феликс все же сильно опасался разговора, который поставит в их отношениях окончательную точку. С самого детства он привык придерживаться правила: «чтобы страх ушел – делай то, чего боишься». Именно поэтому он сам пошел на финальное объяснение.
Зайдя вечером в спальню, он присел возле читающей журналы Марины. Пятнадцать минут Феликс не решался сделать то, зачем пришел, теребил уголок пододеяльника так, будто не замечая Марину, решил отрепетировать разговор на нем.
Ставшая заметно раздражительной, она смерила его взглядом: упорным, как змеиный след.
Феликсу стало очень неприятно: сам себе он показался глупым, он жалел себя.
- Мариночка, дорогая, - его рука, было, потянулась к ее волосам, но, в нерешительности заняла свое место на коленях, - милая моя жена, добрый мой человечек, - шептал Феликс, чувствуя, как собираются в нем желтые камни, вот-вот готовые с головой засыпать и его, и Марину. Разница была лишь в том, что Марина сумеет выжить после его камней: ее верхняя губа уже начала презрительно подергиваться. А он останется лежать под обломками своей голой души. Но Феликсу было легче пойти на катастрофу, чем, поджав хвост, возвращаться в свой угол, куда она будет кидать кости своего отвращения.
- Что? – на этот раз ее интонация вовсе не показалась Феликсу ленивой, скорее резкой. Она почувствовала, что сейчас случится, и приготовилась.
- Так, ничего…зашел посмотреть: как ты? Не принести ли тебе чего? Да и поделиться хочется с тобой, любимая. Ты себе не представляешь, как я ценю тебя! Это ведь замечательно: то, что я могу вот так просто взять и прийти к своей жене (заметь, самой понимающей и чуткой женщине!), доверить ей свои переживания. Доверить, по сути, то, о чем я не смог бы рассказать ни одному мужчине. А тебе вот – могу! Ну, разве не чудесно, что все так сложилось?!
Пока он говорил, обжигая ее нежными глазами, Марина прикинула, что представление вполне возможно завершить парой улыбок и междометий. Тогда, как она искренне надеялась, Феликс оставит ее в покое.
- Да, любимый, ты прав, - она еле заметно закатила глаза, - Так что там у тебя?
Задав вопрос, Марина обнаружила на лице скучную складку, но надолго ее не задержала, отдав себя во власть учтивости.
- Я не знаю с чего начать. Мне сложно.
Всю ставку Феликс сделал на то, что Марина задаст лишний вопрос. Он-то и должен был стать катализатором.
- Я фильм смотрел сейчас. Не с начала (ты знаешь, мне не везет). Фильм хороший, красивый: без сора убийств, чистая любовь, преодоление себя – то, что важно. И вроде все ничего, а я заплакал.
- Почему?
Это «почему» со стороны Марины было инерцией, но для Феликса «почему» и стало тем самым, «лишним», вопросом.
Он вздохнул. Теперь поздно бояться: он скажет. Скажет, как только сумеет, но все же скажет.
- Потому, что я завидовал героям этого фильма, Марин. У них есть, а у нас нет этого: я о чистоте и о росте тоже. Я обо всем: у нас нет ничего! Между нами нет ничего! Потому я и плакал…
- Значит так… - и жестокость в нищенских лохмотьях закралась в ее голос, - жизнь сложилась так, а не иначе. Ты можешь сколь угодно плакать, жалеть себя и стенать о том, какой ты несчастный…
Феликс стиснул зубы: в полную силу орудовали в нем лопасти ее равнодушия. Стало больно на нее смотреть. Он нагнулся, сдавил голову коленями. Теперь ей оставалась только спина.
- Не жалей себя! Ты забываешь обо мне. Я есть у тебя. Я горжусь тобой и стараюсь всем о тебе рассказывать. Разве этого мало?
Феликс перестал слушать. Ему хотелось крикнуть: «И ему ты обо мне рассказываешь?!»
Пока он боролся с собой, у Марины иссякли объяснения. Где-то на задворках отыскался комочек гордости.
- Перестань плакать, - ни то мягко, ни то никак попросила она.
- Это только мое дело, - искренне ответил ей Феликс.
- До свидания, - прошипела она с явным облегчением: Феликс нахамил ей, и теперь повод для обиды может быть сколь угодно официальным.
Сгорбившись, подставив под подбородок руку так, чтобы слезы не намочили рубашку, Феликс вышел из бывшей когда-то общей, спальни, затворив за собой дверь в ее холод.
Далее он побросал в саквояж джинсы и сорочки и отправился в дом мамы. Уже на ступенях подъезда он остановился. «Вдруг она выбежит за мной следом?» - спросил он свое самолюбие. Но ничего такого не произошло. Во всем доме мерно плавала густая тишина. Гилевич постоял с минуту и вышел во двор. Теперь он точно знал, каково быть ненужной побитой собакой.




Марина осталась одна. Безвольно слоняясь в стенах огромной квартиры, она собирала осколки удовлетворения. Феликса ей жалко не было. Разве что чуть-чуть, разве что в те моменты, когда двигатель подлости останавливался, требуя нового топлива, пропуская пустоты совести на передний план ее разнузданных мыслей. Тогда ей уже было не спрятаться от гулкого вопроса: за что? Простого вопроса с тысячей лживых ответов. Вопроса без солнца, назойливого, как комар в летний вечер; вечер, в который от нее ушел муж.
Но ведь ей и не надо, чтобы он вернулся? Не правда ли? Люди расстаются, снова сходятся…тут же перед глазами выплывала фигура Виктора, и тогда по телу ее пробегала сладкая судорога. И вновь она не мучалась, избегая своих же обвинений. Возлюбленный, подобно стрелочнику на заставе, переводил ее эмоции в какой-то неописуемый детский восторг. Это был и восторг от неожиданно полученной свободы, и оттого, что не пришлось делать первый шаг, брать на себя официальную вину. Но главной причиной ее улыбки, блуждающей на худом, как ложка лице, был паскудный план воссоединения с Виктором. Конечно! Как раньше ей это не пришло в голову! Все его разговоры о семье, о том, что нельзя оставлять ребенка, теперь с легкостью объяснялись тем, что ему просто негде было с ней жить! Им просто-напросто негде воссоединиться! Но теперь…теперь, когда есть где, они обязательно будут вместе! Абсолютно точно! Марина это знала, и не сомневалась, не позволяла себе сомневаться, что он согласится. Нужно быть полным тюфяком, чтобы упустить такой шанс!
И она кинулась звонить Виктору.
Безуспешно. Рабочий день три часа как закончился, а звонить домой она не решится. Значит, нужно ждать. Ждать долго, мучительно и сладко, предвкушая каждое сладостное слово, каждое объятие, удивление и его оттаявшие глаза. А именно этого Марина никогда не делала. Слишком много сегодня было пережито, слишком лениво было ее сердце. Установив на Запад малую стрелку будильника, Марина легла в постель. Через три минуты она спала.



Я потерял половину себя, и мне нечем ее заменить. Ненавижу тебя. Мое горе как абсент, не пропущенный через сахар.
Я мечтаю столкнуться с тобой на улице. При встрече с твоими глазами мне станет так больно, что я умру. Это ты убьешь меня. С тобой же ничего не случится, ты пережила нашу историю, так же как и все остальные. Моя надежда на твою верность тает день ото дня, превращаясь в брезгливое равнодушие к твоей судьбе.
Хочу, чтобы ты знала: у меня после нас не было отношений. Как бы ты не понимала «отношения», но для меня это работает - оправдывает твою гордость. Я скорее готов жениться на собственной сестре, чем предать твою память.
Брезгливые уродливые слова, рассчитанные вызвать в тебе жалость. Не стоило мне начинать эти письма: в них я фальшив, а что бывает страшнее жеманного покаяния?
Утром я приобрел солнцезащитные очки. Их я надеваю каждый раз, когда прохожу мимо тех домов, где мы были вместе. Клоунада, знаю, но мне больно видеть их ядовитые глаза: серые, как туман, днем, безжизненно-желтые вечером. Я часто задаюсь вопросом: что же ты чувствовала на самом деле, говоря, что счастлива со мной? Я никогда не доверял сказкам твоим о предопределенности, и тем более, о возможности твоего счастья в моем присутствии. Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в том, что рядом со мной ты всегда чувствовала себя защищенной.
Как я могу думать иначе?! Как, научи меня, Марина!


Пробудившись, окрыленная, принялась Марина искать встречи с властелином сердца своего. Нашла…

За юркими глазами Вити притаилась хмурая злоба.
- Я хотел тебе сказать. Давно. Не было случая. Ты уж не сердись. Но так нельзя больше.
- Как? Ты о чем? – заспанные глаза Марины округлились так, что ее можно было бы принять за еврейку.
- Я устал, Мариш. Как бы тебе сказать… «не бывает вечного счастья…» помнишь, песня такая была, что там? Не могу вспомнить … «научиться жить друг без друг друга», так, вроде. Я об этом. Хватит уже. Наигрались. Я с тобой по-хорошему сейчас. Ты – девка умная, сама понять должна, не все коту масленица.
- Ты что это, Вить, как наигрались? Не шути, не время. Ты бросаешь меня, что ли?
- Да. Все. Надоело.
- Что надоело? Что надоело-то?! Я, поди, ему надоела?!
- Ну, зачем тебе знать? Что, ты как маленькая? И кричишь чего? Ишь, раскричалась!
- Да это ты! Ты заставляешь меня повышать на тебя голос!
- Голос, как на попе волос: тонок, да вонюч! – ха-ха-ха! Тоже мне, повышать…! Голос! – ха-ха-ха!
- Да ты…! Да это ты виноват во всем! Я – замужняя женщина! Я – порядочная, а не какая-нибудь! Не попрекай меня, я тебя прошу, ведь я люблю. Я тебя люблю, Витенька…
- Как же! Замужняя порядочная! Порядочные у мужей денег для любовников не таскают. Они их в дом таскают, а не любовникам, поняла?
- Так ведь ты не отказался ни разу…не так? Не нравится? Так и сказал бы: неси обратно. А ты пользовался. Так что ж теперь клевещешь на меня-то? Свои грехи глаза режут, так ты их на меня перекидываешь?
- Тихо ты!
- Что, тихо?! Тихо-то что? Я тебе все припомню. И как ты у меня на куртку для жены брал, и ребенку своему на подарок. А они, уб…
Договорить ей не пришлось. В ту же секунду Витя резко ударил ее кулаком. Падая, она ударилась о кровать лицом. Через секунду Марина потеряла сознание.



Мои коллеги говорят, что я похож на муху в янтаре. Уйди из меня поскорее, молю тебя…
Я пишу тебе так долго и так старательно, но до сих пор не знаю, простила ли ты меня.
Можно было все объяснить. Человеку неспроста подарена речь. Ты возразишь, будто делала это, и не раз, но для меня твои причины пустые и липкие – такие же, как и твоя совесть. Прости, я не обвиняю. Мне очень страшно в последнюю неделю. Теряю ощущение Солнца. В мою коллекцию пробрались очки с диоптриями -17. Глаза все время воспалены, замерзает голова. Ем черничное варенье, делаю нелепые компрессы из хрена, но думаю, причина в тебе. Без тебя все так, как и должно быть: закономерно, и слишком просто. Ты приучила меня жить в безумии, прекраснее которого нет ничего. Жаль, что понимаю я это только сейчас, когда оно показало мне лощеную спину. Фееричность твоей любви заменяла мне три года воздуха, и сейчас мне кажется, будто я превращаюсь в сухой песок, у которого отняли время…
А помнишь, мы ездили на море. Нам казалось, будто мы стали Небом. Это ощущение до сих пор не оставляет меня. Я так скучаю…
Столкнулся с твоими подругами. Увидев меня, они поморщились и отошли в сторону. А я так надеялся расспросить их о тебе…




Соня осторожно открыла дверь и вошла в кабинет:
- Новенький, Дмитрий Сергеевич.
- Что такое?
- Глаукома. Стадия – термальная. Сорок два года. Художник. Кажется, даже известный.
- Сейчас буду. Закрой дверь.
 «Как я устал за эту неделю! Идти все же придется. Ежов отпросился, Карманов на операции. Жена не звонит третий день, да этот еще. Пойду смотреть… Прежде только чаю выпью», - простодушно рассудил доктор Швырков и
вскоре тщательнейшим образом приступил к осмотру новоявленного пациента.



Жестокий мой человек, здравствуй.
Пишу тебе из больницы, где неделю назад перенес операцию на глаза. Как оказалось, у меня глаукома – отвратительное грязное название. Лично меня оно наталкивает на крайне неприличные мысли. Надеюсь, и тебя тоже. Ох! Как тяжело стало писать. Милую свою глаукому я запустил, как оказалось, аж до термальной стадии. Вроде связано с теплом, а на деле означает слепоту. Вот так просто. Я боюсь умереть, поэтому попросил врача связаться с тобой. Он человек неплохой очень даже. Иногда мне даже кажется, что он во мне зачем-то заинтересован.
Приди, моя красота, Мариночка, приди поскорей. Не оставляй меня в тени моих грехов.
Если бы знать на какой из бесчисленных дорог мы оставили наше счастье! Быть может, ты уже догадалась и расскажешь об этом и мне.


Марина осторожно приоткрыла дверь в палату, где солнце тихо укачивало безжизненные пылинки, будто было их матерью. Внешностью своей Марина напоминала пеструю глупую птицу, например, фазана.
 Феликс был один и, кажется, спал. Она узнала его не сразу: тело осунулось, лицо до половины было скрыто повязкой.
«Жалкий вид - подумала Марина, - жалкий беспомощный калека». Стараясь не шуметь, она подошла к его тумбочке, надеясь оставить подарки и скрыться, не разбудив. Ее предали пакеты: когда Марина опускала снедь рядом с Феликсом, они весело зашуршали, не оставив шанса сохранить его сон. Феликс проснулся. Его рука судорожно зашарила по кровати, затем взметнулась в воздух: видимо, он испугался.
- Кто здесь? Кто здесь находится?- тревожно спросил Феликс. Сделав усилие, он приподнялся на кровати.
Конечно, Марина могла бы не отвечать, тихо выйти или выбежать из палаты и закончить эту историю, но, застигнутая врасплох, она честно призналась:
- Это я, Феликс, Марина…
- Марина?! О, Боже! Как?
- Что, как? Мне позвонил твой врач. Ты же сам меня позвал.
- Да…я знаю, но я не думал, не надеялся. Спасибо тебе, ты не разочаровала меня.
И он заплакал. Как мальчик, обретший мать, Феликс всхлипывал слезами счастья, вдыхая этот миг из-под марлевой повязки.
- Слава Богу! Я знал, что все закончится, и ты вернешься. Какое облегчение! Спасибо тебе Марина, спасибо…
Тут Марина, наконец, пожалела, что не ушла сразу. Она стояла в водовороте чужого счастья, причиной которого являлась, понимая, как оно ей противно, как нечего ей отдать этому человеку, как он ей все-таки не нужен.
Ближайшая советница – трусость малодушная подсказывала ей реплики:
- Осторожно, Феликс, не плачь, это вредно для глаз…
Но Феликс не сдавался. Он не мог видеть ее лица. Да если бы и мог? Доверие слепо, доверие мужчины – тем более.
Пьяный, избавленный от разлуки, он шептал ей:
- Для моих глаз вредно только одно: не видеть тебя.
Тут Марина поняла, что сейчас происходит. В ней впервые промелькнуло сострадание. Еле сдерживая его, как ненужный элемент диалога, она ласково произнесла:
- Ну что ты, не надо. Правда… - на секунду она замялась – это лишнее, ведь я теперь с тобой.
От этих слов Феликс резко встрепенулся. Подобное признание Марины таилось в его сердце все это тягучее время, теперь же вырвалось наружу в яви. Чего ему еще было желать? Вот он ангел, вот его мечта, вот – она сбывается…
- Если со мной, то забери меня отсюда. Я многое понял. Все, все, ВСЕ понял. Уйдем, прошу тебя…- слезы все текли по его лицу, продолжая портить работу перевязочного кабинета.
- Но как же мы уйдем? Тебе ведь нельзя…
Марине показалось, что она спасена. Действительно, не может же человек, недавно перенесший серьезную операцию просто взять и уйти неизвестно куда. В ее голове радостно вспыхнул термин «стационарное наблюдение».
- Пойми, Феликс, тебя никто не отпустит: ты на стационарном наблюдении. Это было бы глупо, да и ненужно.
- С тобой ничего не глупо, с тобой меня выпустят. Я знаю, ведь ты – моя жена. Просто возьмем и уйдем. Заберешь меня под расписку, и поедем домой. Иди, Мариночка, иди же, не медли…
Феликс в бессилии упал на подушку. В ту минуту, он верил, что Марина возвращается. Ему казалась невозможной сама возможность того, что сейчас она бросит его, оставив после себя яблоки на тумбе и сквозняк хлороформа за незахлопнутой дверью.
Марина его почувствовала. И пожалела. Во второй раз по-настоящему.
Доктор Швырков к ее предложению отнесся скептически. Но что здесь поделать? Жена…
Через пару часов машинальные движения отпирали за нее квартиру Феликса – их дом, их бывший дом…
Он радовался как ребенок, старался дотронуться до ее руки, лица, бедер. Она же была смущена и озадачена. Из объекта презрения Феликс превращался в серьезную помеху ее жизни. Да и зачем ей все это нужно? А вдруг он больше не сможет видеть? И что тогда? Ей придется водить его в парк и покупать эти дурацкие книги с дырочками? Она даже не сможет при нем расслабиться. О, это ужасно!
Будто прочитав ее мысли, Феликс сказал:
- Мариночка, любимый мой цветочек, ты не переживай, я скоро увижу. Обещаю, тебе, увижу. И тебя, и остальных, и все то, что ты захочешь мне показать. Недолго осталось. Месяц…максимум три. Мы сильные с тобой – все выдержим. Правда?
И он поднял вверх большой палец, желая показать, что все отлично, все о’кей…
Марина слабо кивнула. «Что за привычка – связывать женщину жалостью?»
- Почитаешь мне книгу? Кстати, они еще на месте?
- А у тебя разве нет, как их там? По Брайлю, кажется.
- Нет, Марин, нет. Да я и не умею. Ну, так почитаешь?
- Какую?
- Должна быть третья полка сверху…
- Достоевский?
- Ага, десятый том.
«Ничего поинтереснее он, конечно, придумать не мог» - с раздражением подумала Марина и принялась читать невыразительным голосом, спотыкаясь на каждой фразе, одну из самых близких, самых родных Феликсу книг – роман «Идиот».
Пришел вечер, принес свое тепло в квартиру. Успокоился дом. Мебель, картины, посуда – все готовилось ко сну. Успокоился и Феликс. Он заметно устал от пережитого, его клонило в сон. Старая повязка на глазах потеряла форму и была влажной, но просить сменить ее своего ангела Феликс не решался, да и ни к чему. Что за мелочность? Слушая Марину, он уснул прямо в кресле. Та накрыла его пледом и отправилась тревожиться.
Так провела она почти всю ночь, пока решение не было найдено: простое, идеальное. Глубоко дыша от облегчения, Марина не могла не восхищаться своим планом. На ум ей приходили эпитеты «изящное», «изысканное», казалось бы, невозможные для описания подлости, они легко, словно бабочки, порхали в ее голове.
Утром, стараясь не разбудить Феликса, она ушла.
Ее не было около пяти часов. За это время Феликс успел сорвать голос, крича: «Марино-о-очка! Марина!», посадить на голову и руки несколько синяков и трижды сойти с ума.
К обеду она появилась. Не раздеваясь, прошла в гостиную и попросила Феликса выслушать важную (Марина сказала «приятную») новость.
Феликс, не задавший ей ни единого вопроса, в изнеможении сел на диван. Повязка давно слезла с его головы и, он, не желая шокировать Марину, обмотал глаза каким-то платком. Платком для него. Для зрячей Марины это были колготы, и теперь она тихо посмеивалась наблюдая Феликса в таком, как ей казалось, презабавном виде.
Но времени у нее было довольно мало, желания накладывать новые бинты еще меньше, и она приступила к делу.
- Феликс! – торжественно начала Марина (все же ей было стыдно).
- Да… - от пережитого страха он мало что понимал.
- Я нашла для тебя женщину. Она будет заботиться о тебе, готовить еду и приносить лекарства.
Феликс молчал. Горе медленно проникало в его кости, стараясь не пропустить ни единой щелочки.
- Феликс! Ты понимаешь, о чем я говорю? Тебе нужен уход. Профессиональный, понимаешь?
- А ты…?
- А я? Я не могу, Феликс, понимаешь, не могу. Я – не сиделка и не медсестра. Я не потяну. Извини…
Ее «извини» прозвучало совсем уж фальшиво. Феликс решил не отвечать. В растерянности Марина стояла перед ним: больным, вонючим, разбитым, с колготами на лице. Стояла, понимая, что не уйдет, не прочувствовав до конца своей низости. Через мгновение она встрепенулась и быстрыми шагами покинула квартиру.
Феликс провел в неподвижности сутки. Затем он сорвал с лица уродские колготы, на ощупь добрался до кухни, нашел там кусок черствого хлеба, съел его и вызвал скорую. Вскоре он был на старом месте.




За окном пейзаж: немного деревьев, старая церковь в лесах, огромное озеро. Стоит конец февраля, но весна так и не собралась сменить обжигающую лицо зиму. Мягкий грифель плавно скользит по клеточкам тетради. Я думаю о лете…
Мы искали глазами сердца друг друга, боясь обидеть, боясь наступить. Две наших души срастались в одну, отчего тела нагревались до состояния горячего портвейна. Тогда было другое небо… Оно было мне другом. Каждый день оно пробуждало меня сложными волнами своих улыбок. Небо, словно мать, склонившая лицо над своим ребенком. Оно покрывало меня недоступным своим умиротворением. В сравнении с ним то, что находится ниже, представляется игрушечным макетом, сплошь и рядом перепачканным нелепыми человеческими поступками, небо же – светло, и, в отличие от скученного человеческого мира, размыто. Оно светло и безлико. Даря иллюзии любви, оно поселилось во мне, и я уже не представляю себя без него: без моего голубого света. Я равняюсь на него, стараясь отыскать в себе и чистоту, и бесконечность, жизнь, что никогда не померкнет.
Зачем же оно порвало со мной? Что случилось с ним, раз оно так грубо, без объяснений ушло из моей души? Разве зима – причина? Разве из-за нее стоит не улыбаться? Почему ты нависло надо мной грязным холщовым брюхом? Что ты хочешь сказать мне своим равнодушием? Я двигаюсь с трудом, стараясь не поднимать голову, ищу опору в мертвом больничном снегу, в доме не выключая свет. И все же мне тяжело. Так случается с подростками, попавшими в детский дом: еще день назад они были свободны, неокрепшими голосами тешили друг друга мнимой состоятельностью. Но, вот: они одиноки, и ощущение наготы не дает им доесть остывшую кашу.
Ой-ой-ой! Жалеть себя нельзя. Иначе не смогу я на равных говорить с небом. Подростки…детские дома…Нет у подростка надежды на стабильность. Скорее всего, что нет. Есть цели, совершеннолетие, жестокость и обаяние будущего. У меня же конец февраля, грифель затупился, да и осталось-то…пару месяцев, не больше. Вновь вернется лето, а с ним и мое небо. Вновь оно будет гладить меня руками по нашей общей душе.


Далее же с ним не произошло ничего удивительного. Феликса долечили, он вернулся в дом, некогда принадлежащий своей матери, и принялся жить под дружеским надзором коллег и друзей. О Марине до сих пор нет никаких известий. Известно лишь то, что жестокость ее и звериные ее поступки глубоко затронули персонал клиники, где находился Гилевич. Среди сочувствующих оказался и доктор Швырков. Прожив тридцать с лишним лет, этот пухлый педант даже не подозревал о том, что в мире нет-нет, да случаются такие истории и им подобные. Произошедшее с Феликсом потрясло его безмятежное сердце гораздо больше, нежели рассказы оного о выставке меж улочек Амстердама. Пока Гилевич находился под его надзором, он искренне, активно пытался сойтись с ним. После же выписки Швырков частенько навещал своего пациента, стараясь, насколько хватало у самого, поделиться с ним тем, что считал жизнелюбием. Сам Феликс был ни сколько не против такой необычной дружбы, и всегда приветливо, с должным пониманием относился к «меланхоличному юноше». Став невольным участником его беды, или, как сам Гилевич охарактеризовал, «происшествия», Швырков не без усилий, однако же, сумел обрести его доверие. Потому Феликс и обратился именно к нему.
Поборов необходимое смущение, он набрал номер доктора. Далее между ними случился такой диалог.

- Дмитрий Сергеевич, это Феликс Гилевич. Как вы?
- Да, в общем-то, спокойно. Пытаюсь не думать о вашей истории.
- Вам интересно, чем она заканчивается?
- Безусловно – да.
- Она еще не завершилась. По крайней мере, для меня. Я тут хотел попросить вас передать кое-что Марине. Некоторые бумаги… Возможно, ей будет интересно взглянуть.
- Конечно, я постараюсь вам помочь. Знаете, мне иногда даже льстит то, что я посвящен в столь занимательную историю.
- Занимательную… чем?
- Простите, я не хотел обидеть вас. Не хотел, честное слово. Я обязательно все исполню. Когда мы можем встретиться?
- Где?
- Да прямо у вас! Если вы, конечно, не против…
- Я? Нет, нисколько не против. Это было бы замечательно. К трем сможете?
- Постараюсь, но могу на полчаса задержаться, ничего?
- Нет, все в порядке, время терпит…
- Тогда до встречи?
- Я жду.

Да простит меня читатель, но на этом моя история прервется. Впредь она примет другое направление - мы пойдем дорогами самого врача, принявшего, пусть не столь значительное, но горячее участие в судьбе своего пациента. Дело в том, что сдержанность моя на исходе. Я больше не в силах смотреть на Феликса Гилевича отстраненно. И, раз рассказанная мною повесть уже вплотную приблизилась к тому месту, где я обретаю статус довольно значительный (все же прошу не судить меня за излишнюю самомнительность); то я позволю себе вести повествование непосредственно напрямую.

Итак, в три сорок пять я был у него. Феликс выглядел как герой: поверженный герой; так, по крайней мере, в моем представлении выглядят поверженные герои: сухопарый, остриженный, с длинной, во все стороны торчащей щетиной. Так перед смертью выглядел мой отец: человек, потерявший все мало-мальски возможные смыслы жизни. Разве что видел лучше Феликса, а так разница между ними была не велика. Потом он умер. А я остался жить за него, забирать чужую боль сложенных вчетверо тетрадных листков…
Феликсу я принес полкило пряников – он радовался как ребенок! Зрение у него все лучше. Даст Бог – через год наладится совсем, а сейчас он еще не выходит, все больше сидит дома. Я спросил про сиделку, что оставляла Марина. Он объяснил, что прогнал ее. « Я – мужчина, Дмитрий Сергеевич. Справлюсь сам» - объяснил он мне. Продукты ему приносят коллеги из тех, что остались.
- Так и живу, - сказал он, заваривая любимый свой кофе, - отворачиваясь от ее тени, ищу небо внутри. Или снаружи, как получается…

Забрав перевязанные бечевкой письма, я отправился на Измайловский проспект. Я не зашел к Марине, потому что боялся ее ударить. Потому, что не выношу, когда слабый человек ломает сильного; не терплю, если по кому-то ходят ногами, его же за это ненавидя. И много еще почему…
Просто взял и опустил письма в почтовый ящик, а там уж как выйдет, решил я.




Вновь я позвонил ему только в апреле. Прежде всего, чтобы узнать, как он чувствует себя. На встречу я не надеялся, думая, что горе высосало из него любое желание общаться и сейчас преспокойно довершает скверное свое дело. Но Феликс, напротив, по телефону сказался вполне веселым и необыкновенно дружелюбным – таким я его еще не знал. Это он предложил прогуляться, и через час мы уже мерили шагами старую набережную Мосводоканала.
- Что-то странный вы, Феликс Владимирович, - начал я издали.
- О чем вы это? Помилуйте, Дмитрий Сергеевич. Таким, как вы видите меня сейчас, я являюсь уже довольно продолжительный срок, а именно два месяца и четыре дня, – на меня блеснуло его улыбкой.
- Хм, вы говорите загадками. Так что же произошло? Откуда этот светлый взгляд, ваши летящие движения, да и весь вы…не похожи сами на себя. Я вас не узнаю. Что-нибудь случилось? Хотя, погодите, я знаю: это – из-за зрения! Ведь оно почти вернулось к вам, вы вновь можете выходить, вот и выглядите счастливым!
Он пристально взглянул в мою сторону. Взяв в свои мою руку, проговорил:
- Нет, Дмитрий, вы не совсем правы. Зрение здесь ни при чем. Я … - тут он замялся, - я простил ее; простил Марину.

Ошеломленный, я немедля выдернул ладонь, и к своему стыду даже отшатнулся от Гилевича.
- Как? – не поверил я. И действительно: неужели ЭТО прощают?
- Вы хотите сказать, что она раскаялась, попросила у вас прощения?
Нет, добрый мой доктор, - он вновь улыбнулся, - Я всего лишь хочу сказать, что простил. Причем здесь она?
Вижу, вы удивлены. Я бы даже сказал, нездорово удивлены. Вам не обязательно принимать это сразу – давайте просто пройдемся…

Весеннее солнце грело наши лица и ладони, отчего глаза его становились ярче, как если бы весна наступила исключительно для одного Гилевича. И не только эта весна; все на протяжении прогулки говорило ему, как радостно для мира, что он живет в нем. Как славно небу покрывать его голову, земле поддерживать его ступни, ветру, словно молодость, сырому и свежему, обнимать черное его пальто…
Он шел, опираясь на трость: гордо, выпрямившись во весь свой невысокий рост – счастливейший из мужчин, переродивший в себе любовь; перемоловший ее горклые зерна на радость свободы от нее; не знающий ни в чем нужды; ласкающий будущее тонкими пальцами, ибо сам направлял его – таким был Феликс Гилевич в апреле две тысячи четвертого года.
- Знаете, Дмитрий, - начал он, - больше всего на свете я полюбил писать птиц. Считаю, что именно птицы наиболее совершенны. Вернее, необычны, потому что никогда мне не разгадать, как можно летать вот так, запросто, не тратя на это ни денег, ни топлива. Летать, потому что не летать невозможно.
У меня есть несколько работ о птицах. Довольно удачных, как говорят, - он лукаво поморщился, - вы не против, если я подарю вам одну из них?
- Не знаю, что отвечать. Дарите, если хотите. Вообще, говоря, по совести, к искусству я довольно равнодушен. Но иметь от вас подарок, пусть даже для меня и не слишком понятный, будет приятно.
К моему невежеству Гилевич отнесся спокойно, если бы я знал такой оборот как «равнодушие гения», то, наверное, применил бы его. Глядя в даль, он довершил судьбу своих творений:
- Значит договорились. Забирайте, когда будет время.
Пройдя по Большому Москворецкому мосту, мы повернули направо, туда, где начиналась Кадашевская набережная.
Чуть впереди нас я заметил женскую фигуру. Тонкий стан в кричащем плаще цвета фуксии выдавал в ней, на мой взгляд, личность отверженную. Облокотившись на парапет, она что-то комкала в руках, затем, перевесившись, выкидывала скомканное в воду.
Этим «что-то» были письма.
Письма того, кто готов был до самой смерти закрывать глаза на ее уродство, день за днем заглаживая его влажными своими поцелуями. Того, кто дал ей так много тепла, ища взамен лишь непредательства.
Быть может, тепло оказалось для нее слишком непривычным явлением в атмосфере, иначе, стала бы она не спать по ночам, пытаясь отыскать в мешке фальши свое оправдание?
Во многом она все же не была глупа, и там, на дне ее честности, забросанное ассигнациями, похотью и корками зачерствевших слез кричала, надрываясь, правда. Правда, о том, что никто не любил ее так, как «дурачок художник».
Иссушив себя, она стояла, не боясь жестоких людских взглядов, и бросала в воду смешные катышки его просьб и отчаяния, в ответ на которые не написала ни слова.
Феликс Гилевич прошел в пятидесяти метрах, не заметив ее. Да если бы и заметил, думаю, вряд ли узнал бы. Слишком чисто было полотно его сердца, слишком мерцали тихие глаза. Когда человек избирает новую прямую, ему нет дела до тернового куста, что так больно обрезал ему плечи на старой тропинке..
С величественного своего пьедестала спускалось солнце. Тут и там стали зажигать электричество. Я взялся проводить Феликса до дома.
- Пойдемте, Феликс Владимирович, я отведу вас, – сказал я.
- Да-да, конечно, Дима, уже поздно…
Он доверчиво взял меня под руку, и мы отправились тем же маршрутом. Мерно шагали мы, слушая стихавшие птичьи трели: человек, не нашедший в мастерской подходящих красок для своей судьбы, и я, хирург, сделавший сотни глазных операций, и лишь сейчас прозревший сам.

Вечером сидел я в смешном своем доме, давно покинутом уютом, и разглядывал подаренную картину.
Странная она, но красивая. Особенно, мне показалось, удался Гилевичу синий цвет: как иней дребезжащий, безбрежный, словно океан. Птиц на полотне было две: черная большая и зеленая поменьше. Я решил, что попробую понять его смысл. Встал напротив – ничего, кроме глаз Феликса я не увидел. Бедные, скорбные, через силу написали они то, чего страшились, боясь остаться, погибнуть в паутине чужих недомолвок.
Именно тогда принял я решение воссоздать его историю в этой тетради. Почему я? Почему не сам Гилевич описал свои мытарства? Помилуйте, для этого он слишком стеснителен и тактичен.
 К слову, на набережной, Марина также как и Феликс, не обратила на него внимания – странная, безликая разновидность слепоты.
Есть слепота жизни, обращенной в себя, в свои огни, что вспыхивают усилием воли. И слепота злобы, что не видит вокруг ничего, кроме себя самое – желтой, сморщенной гофрированной бумаги, в которую даже бедра не обернешь… Каждый выбрал свое. Выбрал и обнял. Мягкие союзы земных веточек, разбросанные по Свету прихотью недальновидных своих чаяний.