1 глава.
Меня зовут Глеб, и я запутался... Мне нет и двадцати пяти, но порой я ощущаю себя на все пятьдесят, и как говорится: «все, что было не смыть ни водкой, ни мылом»... Я хочу понять, где, правда в моей жизни и где ложь, хочу найти себя и сделать счастливыми дорогих мне людей: тех, которые есть и тех, которые будут. Я больше не могу раздваиваться. Копаюсь в прошлом, пытаясь отыскать момент, когда жизнь раскололась на два совершенно противоположных, чуждых друг другу мира. Но чем больше я трачу на это время, тем яснее понимаю, что это было во мне всегда, как две стороны медали: светлая и темная...
Слишком много комплексов, которые постоянно нужно было чем-то заглушить: алкоголем, наркотиками, маргинальным общением (ведь давно известно, где проще быть розой…).
В десять лет я курил за гаражами, в одиннадцать напился, в четырнадцать был мой первый укол...
Было ощущение некоего порочного круга. Конечно, были проблески, вот например... сейчас написал, а вспомнить-то и нечего...
Во мне постоянно жила какая-то давящая, холодная пустота. Раньше я пытался глушить ее всевозможными иллюзиями. Сначала была байка «Это просто возраст такой, все образуется», всячески подкрепляемая моими родителями. Потом, когда я ясно понял, что «хорошо» уже не будет, и что ничего не «образуется», моим спасением стал алкоголь. Я стал заливаться по-черному; каждый день, боясь остановиться, встретиться с собой.
Вечера, заполненные шизофренией, пьяной радостью, а может быть, ненавистью (ведь они так близки) и вечными драками (когда нет людей, а есть одни звери)...
Почему они происходят, духовные падения? Есть очень много красивых, пронизывающих душу описаний этих состояний, но вот как, зачем это случается с людьми...? Может быть в самой человеческой природе заложены потребности отчуждения, самоуничтожения, уничтожения собственного духа...? Я ничего не могу с собой сделать, не могу остановить себя. Я лечу с горы и когда оглядываюсь назад, ужас охватывает меня, тянет назад; страх и стыд, но это ненадолго, потому что успокоиться и посмотреть себе в глаза слишком поздно для моей гордости. Я начинаю пугаться своих мыслей, отворачиваться от них, в то же время безнадежно, по-рабски находясь в их власти. В моей руке маленький комочек раскаяния. Я знаю, что это единственный выход, но что-то мешает... Мне всегда что-то мешает…
Потом пришли наркотики, пришли всерьез и надолго. Пришли и заменили мне все: родителей, друзей, любовь. Было жутко. Никто не верил, что я выберусь. Самые близкие махнули рукой.
Но вот, наконец, наступило Утро, долгожданное Утро... Я вдруг понял, кто я. Вернее, понял, что я – никто. Бумажная иллюзия личности... Увидел (именно увидел: в красках и подробностях) как проживу свою жизнь, убивая себя, прячась, со страхами и комплексами, так и не сумев одолеть ни один из них.
Пришло озарение: «Так нельзя! Так не должно быть! А как же все, о чем я мечтал, как же та, которую я люблю? Неужели я так никогда не встречусь с ней, так и не сделаю ее счастливой?»
Пора мне было менять ситуацию. Но оставалась Таня...
2 глава.
Однажды, присмотревшись к своему сердцу, увидел там Её. Не знаю, чем объясняются такие явления: может быть, действительно «суть всепрощения, миг восхищения», но я четко осознал, что это случилось со мной окончательно. Я почувствовал Её, ее боль, ее космос... Мне было шестнадцать.
Со мной происходило что-то новое. У меня появился идеал, нечто сокровенное, о чем не знает никто, некая конечная точка. Хотя при этом я не упускал ни одной возможности поиграть в чувства с любой подходящей для этого кандидатурой.
Чудным майским днем, стоя на Арбатском фонтане, поджидая свою прежнюю подружку, я увидел Ее ...
И, хотя через минуту агентурные сведения опровергли мою версию: она оказалась Таней – обычной, мало, что из себя представлявшей, тусовщицей. Но меня уже несло...
До сих пор не понимаю, зачем я все это сделал... У нее был гаденький трусливый характер, а жизненные принципы сводились к фразе: «дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде». Но тогда я закрывал на это глаза; важно было одно: Танины руки были так схожи с Ее руками, а Танины волосы были так нестерпимо похожи на Ее волну волос.
Говорят, что если очень увлечешься кем-то, кто недосягаем для тебя, в твоей жизни появляется инкуб – внешняя копия объекта твоей любви. Он начитает питаться тобой, твоими силами, твоей душой... Очень сложно, почти невозможно освободиться от него. Вариантов исхода такого союза может быть всего два: или смерть, или чудо. В моем случае это чудо.
Переспав через десять минут с момента обмена первой фразой, мы прожили вместе два с половиной года, искалечив души друг друга до неузнаваемости.
В первый год я привязывал ее к себе. Занимался этим с упоением, совершенно не задумавыясь о том, что и сам могу втянуться, слиться с ней. Именно так и случилось...
Весь второй год мы не расставались, по кирпичикам выстраивая зыбкую башню наших отношений. Я пробуждал в себе качества семьянина, пытался зарабатывать деньги, заботиться о ней... Закончилось это абортом.
Некоторое время мы не виделись. Ей было слишком больно, я же не мог простить её, не понимая: как можно убить то, что наполняет жизнь твердым истинным смыслом…
Но поразительны свойства времени: через несколько месяцев меня снова потянуло к Тане... Мы снова стали жить вместе. Но я уже не мог. Не мог быть с ней, потому что ненавидел ее. Не мог без нее, потому что в её душном присутствии я был самим собой, и она принимала меня ...
Я снова стал употреблять. Сначала немного и нечасто, потом все больше. Под конец я уже не мог находиться рядом с Таней, не накачавшись лошадиной дозой таблеток. Таня делала вид, что ничего не происходит. Но вскоре пришлось поставить ее перед фактом. Когда у меня начались ломки, она самоотверженно ухаживала за мной. Моя Таня ...моя бедная девочка...
К тому моменту, когда я начал выздоравливать, она стала устраивать скандалы; приводить своих подружек с тирадами на тему: «Вон, какая девчонка за тобой бегает, а тебе, неблагодарному козлу, на нее наплевать». Было смешно смотреть, как эти жалкие потаскушки, фальшивыми до приторности голосами, пытались пробудить во мне нежные чувства по отношению к Тане, а она молча смотрела на них жалобным, полным оскорбленного достоинства взглядом.
А ведь мне действительно было наплевать...
Вернее, я больше не мог скрывать презрения к «своей ненаглядной» и стал замыкаться в себе.
Я не мог уважать Таню, так как, находясь на самом дне, она совершенно не хотела ничего менять. Ей как будто нравилось изо дня в день есть дерьмо, пить дерьмо, общаться с дерьмом. Таня была девочкой из хорошей семьи, но, наблюдая за ней, не верилось, что когда-то у нее были любящие отец и мать, дом, надежные друзья. Наверное, когда-то все эти вещи действительно наполняли ее жизнь, но что-то произошло, и к моменту нашего знакомства ее сердечко напоминало серый хлеб недельной давности, и с лица ее, даже во сне, не сходила горькая, кривая, полная злобной насмешки, улыбка.
Я никогда не пытался заглянуть к ней внутрь, и, должен признаться в своем малодушии, в том, что просто боялся. Боялся раскрыть ее душу и увидеть там руины боли и отчаяния. Боялся, потому что не знал, что бы я с этим потом делал.
Ночью я проснулся оттого, что она плакала. Плакала тихо, беззвучно...
-Я хочу умереть – сказала она решительно, твердо...
Таня пыталась все мне рассказать: о том, что раньше жила в Ленинграде, о своих друзьях, как оставила их, провозгласив Разрушение лозунгом своей жизни …
Я выслушал её и навсегда отвернулся, потому что чужая боль никогда не сможет затронуть черствое человеческое сердце. То сердце, которое тогда лениво билось в моей груди. Только сейчас, когда пишу эти строки, понимаю, ЧТО я сделал...
Но тогда, после двух с половиной лет обоюдного террора, солнечным зимним утром, я встал, оделся и уехал домой, оставив вещи и храпящую Таню в прошлой жизни...
Никогда я не был так счастлив, как в то Утро , когда утопая в мокром снегу , шагал, еще не окрепшими после болезни ногами, в направлении электрички, окрыленный твердым намерением: изменить свою жизнь.
С тех пор я часто думаю о Тане... Как она? Поняла ли причину, или еще больше озлобилась и питается своей злобой , запивая ее водкой и случайныйными связями...?
Решение вернуться домой (как, наверное, и все важное, произошедшее со мной) пришло внезапно. Хотя, зачем внезапно,
если уже сделан первый шаг, если я уже стою в зыбких объятиях чужого города, и все в нем говорит о том, что наш
роман окончен. Мне больше нечего отдать ему: запал иссяк - осталась щемящая пустота. Пустая душа: ни жалости к себе, ни равнодушия.
Прав был человек, сказавший, что нет ничего сильнее инстинкта самосохранения.
Оставался последний вопрос: где взять деньги на дорогу, впрочем, я не очень переживал, полагаясь на проверенную мудрость, которая гласит: «если ты чего-то очень сильно желаешь, вся Вселенная помогает тебе достигнуть твоей цели ". Мое решение словно несло меня на крыльях, и, если бы мне сказали, что придется идти пешком, я, не раздумывая, пошел бы.
Но, это в качестве лирического отступления, для того, чтобы вы могли лучше понять мое состояние... А тогда я выкурил сигарету, навестил карманы, в которых денег оказалось как раз, чтобы позвонить Владу и доехать до него...
3 глава
Влада я знаю с детства. Он - мой друг. И тогда, и сейчас. Сейчас, потому что детство остается с нами навсегда: его тепло, радость, и предчувствие хорошего…
И если, став взрослее, мы можем пересмотреть свое отношение к окружающим, то ребенку это просто не нужно - ему не с чем сравнивать.
Детский пласт воспоминаний живет в нас, поддерживая или угнетая, но никогда не меняясь.
Мне сложно описывать, каким он был. Одетый кое-как, следящий за модой ровно настолько, насколько позволяла удаленность
нашего городка от областного центра, с волосами, небрежно уложенными посредством слюнных выделений, так не подходящими к резко очерченным скулам и маленьким проницательным глазкам. Походка Влада выдавала его неуверенность в себе, но это нисколько не добавляло ему оригинальности: я могу вспомнить единицы людей, чья манера перемещать себя в пространстве говорила бы обратном.
Вряд ли мне когда-либо доведется встретить столь закрытого человека. Остается предполагать, сколько, сокровенного
таилось за его серыми глазами. Глазами, встречаясь с которыми в самый напряженный момент, понимаешь, вернее, чувствуешь присутствие в них безбрежного спокойствия.
Он редко разговаривал со мной, так что судить о нем я мог лишь по его поступкам, сначала просто принимая, а позже сопоставляя и анализируя их.
Есть у людей такая проблема: они чего-то желают, пусть даже очень, и неважно из каких побуждений, но по причинам, от них
не зависящих, не получают. Иногда, чтобы желание осуществилось, требуются недюжинные старания, если не жертвы. В таких случаях люди ведут себя по-разному: одни поступаются всем и преодолевают любые препятствия, лишь бы заполучить своё. Другие пережидают, подгадывая нужный момент: как если вы собираетесь на прогулку, но внезапно погода портится, и вы откладываете выход из дома до более приятного момента.
Влад же был из тех, кто, столкнувшись с малейшими неудобствами на своем пути, (неважно, будь то проблемы с девушкой или отсутствие в магазине его любимого пива), тут же демонстрировал полное равнодушие к объекту своих мечтаний, и все его дальнейшие действия сводились к фразе: «ну и ладно…не очень-то и хотелось".
Влад сам хотел творить свою судьбу, но при этом панически боялся ответственности за свои решения.
Однажды, когда ему было девятнадцать, знакомая девчонка затащила нас на концерт одной заезжей знаменитости. Не могу ничего сказать о качестве выступления сего, по всей видимости, великого человека (мой музыкальный вкус достаточно специфичен, если не сказать-извращен). Но как бы там ни было, я впервые за много лет увидел слезы в глазах Влада.
На следующий день он попросил проводить его в гостиницу, где остановился музыкант. Я не совсем понимал, зачем ему это нужно, но спрашивать не решился, так как Влад редко удостаивал меня мотивациями своих
поступков ...
Виртуоз был польщен, но не общителен. Как выяснилось, Владик решил стать музыкантом, ради чего и удостоил представителя творческой интеллигенции своим «сенсационным» появлением.
Через полчаса мы с Владом (доверху наполненного наставлениями "великого учителя") уже шагали по направлению к вокзалу. Цель была проста и грандиозна: Владик решил поступать в московское музыкальное училище.
Однако, прибыв в Москву, и пообщавшись с тетками из приемной комиссии, Влад произнес коронную фразу: "не очень-то и хотелось" и оставил эту затею.
А еще через полгода, кое-как перебившись случайными заработками, благополучно перебирал бумажки в одной из страховых компаний.
Сейчас я уверен в том, что его спокойствие исходило именно от равнодушия, а не от знания истины, внешнее впечатление которого является характерной особенностью всех закрытых людей…
4 глава.
Влад выслушал меня довольно невнимательно, чему я нисколько не удивился : безразличие убивает душу гораздо быстрее, чем рак - клетки тела. Предложил приехать, что я не замедлил сделать, так как стоять на грязном перроне, в окружении «не пойми-кого», мне изрядно надоело.
- Надо слушать себя... - сказал я, с предвкушением глядя на холодильник Влада, - уметь ощущать тишину. Оттуда приходят все ответы, приходят Спокойствие и Озарение. То, что скрыто в тишине - настоящее; оно может быть жестоким, но оно всегда честное и всегда твое.
Влад нехотя выкладывал из холодильника нажитое непосильным трудом, а я все думал: «Кому? Куда и зачем я все это говорю?". Но, поздно - мне необходимо выговориться.
- Ничто и никто не сможет заменить мне это общение. Но я пока не могу отрешиться от себя настолько, чтобы полностью себя услышать. Для начала мне нужно обрести спокойствие. Проще говоря, разорвать внешние связи с миром так, чтобы все вокруг молчало: и люди, и их вещи. А еще лучше, чтобы на какое-то время ни стало ни того, ни другого. Надеюсь, что тогда смогу, не торопясь, по рваным капиллярам своих мыслей, дойти до сути. Я понял, что не могу найти мир в себе, именно потому, что никогда не слушаю то, что говорю себе. Понял, что только и занимаюсь тем, что давлю в себе Себя... И тогда я сказал об этом Ему.
- Кому, Ему? – с раздражением спросил Влад.
- Ему, Богу...
Влад молчал. Видимо, он понимал, что в данный момент я больше говорю с самим собой. И что сейчас ему лучше ограничиться эдакими отцовскими похлопываниями по плечу.
- Забыл тебе сказать, что в тот момент я был на крыше своей двенадцатиэтажки… Представляешь, у меня есть своя крыша – место, где мне хорошо, где я могу думать, меняться и разговаривать с Ним…
И знаешь, я оглянулся вокруг и увидел Его творения: Его святое недоступное небо; деревья, такие неброские и вместе с тем, необходимые;…гордую и заносчивую Луну... В тот момент каждое из них было мне невероятно близким, невероятно родным, ведь я сам - в чем-то они...
- Ну ...да. Где-то, наверное...
- И тут я услышал шум, вернее почувствовал его. Понял, что он невероятно давит на меня все это время: все эти люди с их злыми взглядами, бесконечные трахеи машин, уродливые безликие дома с похмельными окнами…
- Это просто - ты боишься людей.
- Может быть… Да, скорее всего это так, но я не испытываю к ним неприязни.
- Я еще никогда не слышал, чтобы кто-то мог любить то, чего боится. А что было дальше?
Ты решил спрыгнуть с этой крыши, но Господь послал тебе на выручку симпатичную бомжишку, и теперь ты хочешь, чтобы я все это объяснил твоей ненаглядной, если конечно она еще в состоянии складывать звуки в слова в столь «поздний час»?
- Да нет, я просто сидел и познавал всю глубину своей усталости, а потом понял, что больше так не могу, что это не мое, и что приезд в этот сумасшедший город был не более чем бегством от себя. Понял, что несчастлив здесь, и что нельзя достигнуть гармонии в постоянной борьбе.
- Но, по-моему, вся жизнь – постоянная борьба с окружающими, хотя преимущественно с собой, поскольку окружающие – суть отражение тебя. Я тут одну книгу прочитал, «Стань счастливей!» называется. Автор – Терентий Истина, отличная книжень, рекомендую…
- Я раньше тоже так думал и жил так.…Но сейчас я знаю, что счастье гораздо проще и выше формулы «победа – поражение». Счастье в Мире и в Любви. Поверь мне, это не слабость, я просто не хочу насиловать себя, и больше не вижу в этом смысла. Мне нужно отдохнуть и понять, куда идти дальше.
Я уезжаю домой. Дай мне денег…
- Сколько?
- Много.… Они у тебя есть, и сейчас я нуждаюсь в них гораздо больше, чем ты.
- Когда ты хочешь уехать?
- Если можно, то прямо сейчас…
- Тогда звони, заказывай билет. Ты бы хоть поспал, помылся что ли...
- Посплю в поезде, а помыться действительно надо. Я веду, вернее, вел, такой образ жизни, который, казалось, должен был стереть во мне все внимание к таким мелочам как чистоплотность. Но оно у меня в крови. И я благодарен за это. Мне иногда кажется, что именно неравнодушие к мелочам спасает меня, не дает утонуть.… Ну, где там у тебя шампунь «без слезок»?
Перед тем, как звонить на вокзал, я спросил Влада, не хочет ли он поехать со мной, так сказать « повидать старушку-мать». Отказ был ожидаем и новых эмоций не принес, но, уезжая, я надеялся, что оставил в его душе хотя бы небольшой, но след. По крайней мере, мне очень хотелось верить в это. Знаете, бывает же так: один скажет тебе что-то важное, другой повторит, затем ты встретишь какой-нибудь знак, и, вот, потихоньку начинаешь задумываться…
Пока я добирался, все время смотрел в небо (за исключением, тех моментов, когда мои хилые чресла предавались тряскому сну на нижней полке). Небо было темным, а облака щербатые, маленькие и светлые. И я представил, что это такая кожа, ну, знаете, с расширенными порами. Получалось - это Господь склоняет надо мной свое лицо…
Через каких-нибудь два дня я уже стоял на родном вокзале. На вокзале, с которого уезжал, полный ярости и новых надежд, и на который вернулся; вернулся благодаря желанию измениться…
Я решил оглядеться и понять: изменилось ли что-нибудь с моего отъезда? Но, увы.… Те же прелести, которыми изобилуют подобные места.…Запомнилась только женщина с внешностью учительницы начальных классов и невероятно хитрыми злыми глазами. Вольготно облокотившись на парапет, она держала в руке замызганный клочок картона, на котором корявым фломастером было выведено: «Гадаю: по руке, фотографии».
Я ехал в троллейбусе по знакомому маршруту, видел никогда мне не встречавшихся, а может, просто позабытых людей, казавшихся такими близкими.…Вдыхал родной, столь особенный воздух, поднимался по лестнице…Я знал, что сейчас позвоню в дверь, и она мне откроет. Слезы уже неумолимо подступали к моим глазам. Я слишком долго не был там, слишком долго был далеко.
Звонок. Еще один. Дверь уже другая. Я слышу, как тяжело она шагает в своих жестких тапочках. Слышу, как она устала…
Быстрый поворот ключа, ее недоуменный взгляд, и, вот, я уже
дома...
5 глава.
Когда мне было три года, мои родители расстались. Конечно же, у каждого из них есть своя версия того, почему это случилось. И первое время я только и занимался тем, что пытался найти если не виновного, то хотя бы причину. Сейчас я понимаю, что в любых конфликтах, тем паче в семейных, неправы обе стороны: даже если один человек предает отношения, вина другого в том, что он не желает прощать. Мне никогда не понять, почему люди, принимая решение идти вместе по жизни, так легко отказываются от него. Я думаю – это гордость... Или неумение (нежелание) разглядеть, того, кто дан тебе Богом. Гордость еще можно победить, сколько бы времени и сил не ушло на эту борьбу. Но если твой выбор падает не на того, то уже ничего не исправить, разве что притерпеться или уйти.
В детстве папа рассказывал мне одну сказку, своего рода «яблочную притчу». Ее суть в том, что я – яблоко, разрезанное (заботящейся о своих чадах Мамашей) пополам, и оставленное для проживания в большой-большой тарелке вместе с другими фруктами. И всю свою недолгую призрачную жизнь я вместе с другими фруктами, посвящаю поиску своей половинки с тем же запахом, цветом и вкусом, что и у меня. Можно долго примерять к себе разные фрукты, пытаться добиться чего-то от союза кокоса и айвы, подчиняясь принципу «авось, сойдет!». Но вера в то, что ты не один и в этом мире есть твоя незаменимая половинка, всегда поможет даже в самые трудные моменты и, в конечном итоге обязательно приведет к тому, кто, так же искал свое счастье – искал тебя…
Мне кажется, союз моих родителей был тем самым тандемом «кокоса и айвы». Если проводить параллель, то мой отец как раз сгодился бы на роль кокоса, а мама на роль айвы. Я говорю о закрытости и вечно плохом настроении, порождающем ощущение назойливой вязкости. Мама нуждалась в человеке, который был бы готов решать проблемы, оставленные далеко не радужным детством. Отец же, насколько я могу судить, хотел просто жить, расти как личность, и совершенно не был готов лечить чьи-то душевные раны, наивно приняв их в маме за философскую
глубину.
Прожив два года во взаимных упреках, они произвели на свет меня, в надежде, что это поможет маме справиться с депрессией. Но это только обострило непонимание, ведь с появлением ребенка прозаично встает денежный вопрос…
Они расстались. Папа еще раз женился, на этот раз на женщине, более склонной к внешнему благополучию, нежели к внутренним терзаниям, и уехал с ней в Дальнее Зарубежье, «становиться настоящим человеком». А мы с мамой остались вдвоем, с каждым днем всё более разбухая от обиды и голода (мама не могла работать: моё здоровье превращало посещение детского сада в полную нелепость).
Она запретила мне упоминать имя отца, с каждым днем уверяя себя, что именно я виноват в его уходе. Слабые люди вымещают злобу на более слабых…Унизительные побои на улице и дома стали нормой в моей жизни. Постепенно свыкшись с мыслью, что настоящими моими именами являются «урод» и «гнида», я безропотно принял аксиому: ее жизнь сложилась бы более удачно – не будь в ней меня.
В результате я рос очень зажатым, если не сказать забитым, мнительным, лживым ребенком; жил в своем маленьком мирке, главной историей которого было освобождение меня героем-отцом из-под гнета мегеры-матери. Неудивительно, что мое обожание отца с каждым годом принимало все более катастрофические масштабы, подогреваемые его нечастыми фееричными появлениями. В моих глазах он был человеком без недостатков, наделенным всеми достоинствами мира, чем-то вроде Бога; а спросить себя: почему столь великолепная персона выбрала способом общения со мной ежегодные подарки - я не решался.
Спрашивать маму было бесполезно, вернее, небезопасно для здоровья.
Потом все более-менее наладилось: я поправился и пошел в детский сад, мама устроилась на работу, стала следить за собой, появились поклонники: серьезные и не очень; но, так или иначе, она снова почувствовала себя в рамках этого мира.
Через какое-то время на мамином горизонте забрезжил новый избранник: солидный, надежный дядечка, к тому же ее непосредственный начальник. При первом знакомстве я пообещал выбить ему глаз рогаткой. Мою угрозу мама лаконично окрестила фразой «да он просто выпендривается», а мне кажется, что я уже тогда что-то почувствовал.
Все шло довольно сносно: они поженились, я начал заниматься онанизмом и устраивать в школе бунты, у меня появился маленький брат…
Далее проза жизни взяла верх: мой отчим оказался несостоятельным не только как муж, но и как отец. Мама его выгнала. Он поселился через несколько домов от нас. Пару месяцев спустя он деловито обзавелся новой семьей. О нас не вспоминал: если случайно встречал на улице - перебегал на другую сторону. Было забавно: ни алиментов, ни звонков. За семь лет – коробка просроченных конфет для брата. Распространенная ситуация, но каждый остро переживает свои трагедии, какими бы банальными они не казались со стороны. Мама сломалась. Стало невыносимо… Что может быть страшнее, когда близкий тебе человек мучается, а ты не представляешь, как ему помочь? Я уехал из города: не выдержал ее напряжения, испугался, запутался, просто сбежал…
После этого мама окончательно потеряла веру не только в
себя, но и в людей. Её жизнь приобрела терпкий серый привкус, по сей день, отражающийся в её некогда ясных голубых глазах…
И, вот, я снова дома, снова с ней…Она сидит в моей комнате, уперевшись могучими руками в спинку кресла, и учит меня жить: говорит, что за все нужно платить, все отрабатывать. Но я-то точно знаю, что Бог милостив.…Знаю, что помогу узнать об этом и ей.…Но сейчас я понимаю, что успел отвыкнуть от её общения. Слишком многое оно забирает у меня. Я не привык отдавать себя всего и сразу, и поэтому решаю прогуляться, так как уважения к личному пространству в моей старушке никогда не наблюдалось, вернее, это понятие ей не знакомо.
6 глава.
Оказавшись во дворе, я наткнулся на объявление следующего характера:
«ВСЕМИРНЫЙ МЕЖДУНАРОДНЫЙ ДУХОВОЙ ФЕСТИВАЛЬ «ФЛЕЙТЫ МИРА» КООРДИНАТОР А.БЫЧКО ВХОД БЕСПЛЛАТНЫЙ» Далее указывался адрес и время начала. Сочетание фамилии «Бычко» с международными фестивалями, а также с флейтами мира, меня изрядно развеселило и заинтриговало. Я решил ознакомиться…
В этой части города мне приходилось бывать не так уж часто, и лишь спустя полчаса, нагулявшись по полусгнившим тротуарам, на одном из перекошенных бараков я наконец-то отыскал заплесневелую табличку «КОНСЕРВАТОРИЯ».
Сторожиха ленивым жестом указала на второй этаж, где я, перед входом в "святая святых", обнаружил, сидящую на скамейке хиппушку, по выражению лица которой читалось, что к числу завсегдатаев «Храма Искусств» она явно не принадлежит.
Отступать было уже поздно, и, дождавшись звука аплодисментов, (вопреки моим ожиданиям, довольно-таки жиденьких), я осторожно прошел в конец зала.
Местная публика продолжала удивлять. Меня не покидали вопросы: Что делают здесь эти люди? На что польстились? И если бы сейчас они были не здесь, то где бы они были?
Вышеупомянутая хиппушка заняла место в рядке себепохожих молодых людей, которые помимо едких несуразных костюмов выделялись среди прочей публики еще и возрастными прыщами.
Чуть дальше сидела женщина, которую я тут же мысленно прозвал "Карменсита". Ее роковой наряд, состоявший из пестрой, приоткрывавшей «застенчивые» плечи, кофты и дешевой ярко-красной бижутерии; никак не вязался с ee лицом, состоявшим в явном родстве с семейством куньих. Ее плешивый спутник (надменный, как и все люди имеющие претензии на непонятую гениальность) шептал ей на ухо какие-то скабрезности, отчего "Карменсита" мерзко отрывисто прохихикала почти весь концерт.
Их соседями оказалось чопорное еврейское семейство, вероятно искавшее здесь отдыха от повседневных забот...
Когда разговоры и шуршание бумажками немного поутихли, на сцену поднялась женщина интеллигентного вида и монотонным голосом представила следующий творческий коллектив.
Задние двери торжественно распахнулись, и к сцене бодро просеменили две черные хламиды, увешанные какими-то дудками, ободранной гитарой и огромным кожаным барабаном.
На голову первого "хламидщика" была напялена панама, какие носят свинопасы в сказках братьев Гримм, второй ограничился детской вязаной шапкой...
Этот теплый трогательный дуэт одарил благодарную публику парочкой латиноамериканских мелодий, исполняемых на их (мелодий) Родине, в основном по случаю чьих-нибудь похорон.
Их сменил другой дуэт, отрекомендованный теткой как "лауреаты международных конкурсов» (каких - тетка не уточнила).
Видимо, фрак флейтиста отражал принадлежность "лауреатов" к элите классического искусства, а джинсы и расстегнутая рубаха второго очкарика были призваны олицетворять творческую свободу...
За стеной что-то громко сверлили, что не помешало "лауреатам", не медля, приступить к исполнению «шедевров».
Тетка тем временем пошла узнавать, кто же посмел нарушить сборище...
Концерт близился к своему апогею: зрители зевали и общались между собой, «лауреаты» изображали что-то неназойливо-пафосное, сверление стихло, и тетка снова водрузилась подле сцены.
Но тут случилось неожиданное... Не знаю, была ли это преднамеренная диверсия или же просто насмешка судьбы, но две кое-как сколоченные доски, служившие пюпитром великому свирельщику, вдруг сложились пополам и рухнули, оглушив зал невероятным грохотом...
Такого "светилы международных конкурсов" вынести не могли, и, собрав скудный скарб, в виде нотных тетрадок и прочего хлама, удалились.
Удалился и я, так и не дождавшись, чем все это закончится.
Вот так, грустно или смешно - судить вам, я приобщился к высокому искусству...
Следующим моим шагом было посещение выставки небезызвестного скульптора - Е. З. Жлобы, носившего неординарный псевдоним «Отчаянный». Еще в Москве я видел репортаж о нём в одной из политических телепрограмм: «Отчаянный» задушевно рассказывал о том, как добрый губернатор бескорыстно поддерживает молодых провинциальных авангардистов. Поначалу я поверил и несколько дней ходил, полный гордости за свой город и за губернатора в частности. Но позже, посмотрев интервью с этим замечательным человеком, понял, что ни о каком современном искусстве не может быть и речи. Я никогда не поверю, что у человека, чей жизненный девиз: «чурки» во всем виноваты!», который призывает «очистить страну от черной мрази», может болеть душа за судьбу искусства. Для того, чтобы чувствовать и переживать, нужно обладать чистым сердцем, а ненависть и стремление к власти делают его гнилым и смрадным. Так что, придя в парк, где расположилась выставка, я заранее был настроен скептически.
Первое же встреченное мною произведение изображало ни то козла, ни то носорога, спаривающегося с бараном в положении сверху. Я решил подойти и прочитать табличку, в надежде прояснить для себя смысл увиденного. Но, не успев приблизиться, заметил человека в военной форме, который прятался под «козлом» и «бараном», видимо, желая остаться незамеченным. Бешено вращая глазами, он громко отдавал по рации какие-то распоряжения. Я, было, посочувствовал, решив, что он переутомился, вылавливая злодеев с Кавказа, но, увидев подъезжающие машины с мигалками, сразу же понял задачу этого «таинственного шпиона».
Губернаторский кортеж остановился, и уже через десять минут в тихой атмосфере парка стали собираться люди, чтобы пообщаться со своим предводителем. Я же не стал слушать, потому что мне стало противно, и потому, что давно уяснил: если кто-то непохож на тебя – он отнюдь не плохой. Он – просто другой... Уяснил, что делать карьеру, обманывая озлобленных от безысходности людей, довольно глупо и нечестно, хотя бы по отношению к этим людям…
7 глава.
Я возвращался домой по тихим, изредка оглашаемым пьяной бранью улицам… Мне было невероятно хорошо: я снова мог чувствовать, иметь свое мнение и делать выбор. Свой собственный выбор, который принадлежит только мне и ответственность за последствия которого лежит исключительно на моих плечах. Луна была огромная и невероятно красивая, чуткая. А деревья походили на боковые стенки моего сердца: в них хранится моя нежность. И я подумал: Господи! Какое счастье чувствовать по-настоящему, не придавливая иллюзиями ни боль, ни любовь, ни волнение. Да, мне сложно, безумно сложно, но, наверное, в этом и заключается смысл моей жизни. Нужно доверять Доброте. Когда ты принимаешь решение идти за Светом и сообщаешь ему об этом – ты делаешь самый важный, самый нужный шаг – об остальном Он позаботится сам…
Подходя к дому, я увидел ковыряющуюся в машине фигуру, в которой тут же, несмотря на темное время суток, узнал Козлова.
Не могу сказать, что обрадовался ему. Скорее наоборот, я испугался этого человека – человека, знавшего обо мне все…Мы знакомы с детства, и нам не сокрыть друг от друга то, что можно утаить от других путем нехитрой лжи. Мы видим друг друга слишком объемными, слишком обнаженными. Нам уже не стереть из памяти ни героизма, ни позора.
Нам больше нет смысла общаться. В наших интонациях неизменно будет мелькать легкое презрение, а на лицах кривой линией высветится надменная улыбка. Встречи с прошлым мучительны и для встречающихся с ним, и для самого прошлого…
В объятиях подобных размышлений я стоял в темноте, наблюдая за Козловым. Меньше всего мне хотелось, чтобы он заметил меня. Но совесть, со свойственной ей жестокостью, в который раз не оставляла мне выбора. Пройди я мимо, в копилку моего малодушия с глухим стуком опустилась бы еще одна монета: ржавая и устарелая, как дореволюционный рубль. Чтобы прекратить это нелепое покачивание на волнах безволия, мне нужно было только подойти поближе, затем издать какой-нибудь звук, и тогда ситуация начала бы развиваться. Я боялся…очень боялся, и все же шел…Шел ему навстречу, пока он не поднял голову, и его лицо не озарилось испуганной улыбкой. Лишь тогда я остановился, чтобы ответить ему зеркальным рикошетом …
А дальше мы разговаривали: обо мне, о нем, его жене, ребенке, работе, о том, что люди не меняются. Все тот же обреченный тон, глаза, чуть более усталые, печать суровости на лице…
За эти годы Козлов успел жениться на самой красивой девушке нашего города, доставшейся ему ценой неимоверных усилий. В конечном итоге все старания Козлова оказались напрасны: попав к нему в руки долгожданный «кубок» потускнел и затерся, ведь сам по себе он не представлял никакой ценности. Всё просто: в рекламной акции «Докажи другим, что ты мужик» не может быть победителей, да и призы весьма сомнительные...
Вероника – светлая, добрая и действительно очень красивая, родила ему сына – Сашу – рахитичного мальчика с расшатанными нервами. За то время, в ходе которого Саша достиг двух лет, Вероника превратилась в раздражительную тетку с тусклыми глазами. Козлов же, чтобы прокормить тех, кто столь нелепым образом затерся в его генеалогическое древо, купил подержанную машину, на которой и разъезжал в качестве вольного таксиста, и под которой проводил половину свободного времени. Вторую половину его досуга занимал телевизор, предпочтение в котором отдавалось передачам с участием четы Петросян-Степаненко .
Когда все новости были рассказаны, возникла ожидаемая пауза…
- Заходи как-нибудь – завершил Козлов.
- Ты тоже…- сказал я.
- Я серьезно. Посидим, выпьем. Кстати, «Аншлаг» новый сезон открывает. Представляешь, на корабле в круиз поехали! Вот умора...! Вот вместе и посмотрим.
- Позвони мне завтра - ответил я и впервые смог искренне улыбнуться ему.
Засыпая, я старался воспроизвести самые светлые моменты нашей дружбы, отчего даже утром меня не покидала мечтательная улыбка.
8 глава.
Козлов жил спокойно. Спокойно потому, что знал: ничего сверхъестественного Господь на его долю не предусмотрел. Он это чувствовал. Чувствовал в себе некую стабильность, серую размеренность, лишь изредка перебиваемые яркими вспышками сознания, такими, как первая любовь или отличное окончание школы, влекущие за собой новые надежды и вдохновение.
Он знал, что лучшим вариантом его жизненного пути будет полный однообразного труда рабочий день, который завершится тарелкой борща и проверкой дневников у детей. Перед сном жена пожалуется ему на то, что «цены растут, а твоя зарплата этого не замечает», и он уснет. Уснет с чувством равнодушия и выполняемого долга, чтобы проспать свои положенные часы глубоко и без сновидений. Так все и произошло.
Лишь иногда его укоряли мысли: «А ведь я могу гораздо больше.
Могу, и, главное, хочу этого. Хочу захлебываться криками счастья и размазывать по лицу слезы разочарований. Хочу любить, как никто никогда до меня не любил. Хочу узнать весь мир, сделать его гармоничным…Почувствовать как нежность морских закатов, так и эйфорию свежего морозного утра в горах,
когда есть ты – и море,
ты – и горы,
ты – и Он.
Да, я хочу…хочу, хочу, хочу, но…боюсь.
И в этом страхе он заменил свою Любовь той, которая ничего от него не ждала. Дело - тем, на что можно было прожить с ней. Книги на детективы из ближайшего киоска, музыку на радиопередачи «по заявкам»…Ему казалось, что там, где должна жить его душа, кто-то положил кусок пенопласта: шершавого, многослойного, предохраняющего от повреждений нечто ценное:
как если бы Русалочка испугалась своей любви к людям и предпочла бы до конца своего света плавать вместе с другими рыбками – одинокой, непонятой…
9 глава.
- Тебя к телефону…- прошипела мама и для убедительности пару раз ударила мощной ногой в, и без того облупившуюся, дверь.
В полной уверенности, что это Козлов желает пригласить меня на званый обед, я вышел в коридор.
- Але…- весело протянул я.
- Ну, привет, мой маленький застенчивый друг! - нагло отозвалась трубка.
- Это еще кто?
-Не узнаешь случаем? - ехидно и угрожающе раздалось в ответ.
- Нет – сказал я, хотя сразу узнал этот голос: голос человека, которого я уже много лет по праву считал своим преданным врагом. Вздрогнув от подлого холодка под ложечкой, я все-таки собрался с силами.
- А! Лева! Ну, привет, чего звоним? Соскучились?
Я старался говорить как можно более нахально и уверенно, но мой голос дрожал, несмотря на все усилия казаться бесстрашным.
- Да нет, я тебя давно ищу. Поговорить хотел… В Москве тебя не найдешь (да, наверное, и никого не найдешь). Матери ты телефон не оставил. Вот, пришлось дожидаться… Надеюсь, не зря, малыш?
- К слову, я тебе не «малыш». Да и о чем мы вообще можем с тобой говорить?
- Я был бы не прочь обсудить с тобой трудности передвижения на общественном транспорте.
- Ну-ну…Интересно.
- Понимаешь, не все люди склонны к истерическим припадкам и вытекающим из них необдуманным поступкам. Уехал, никому ничего не сказал, даже не попрощался. Не ожидал от тебя, малыш. Мог бы хоть открытку прислать.
- Извини, времени не было, да и желания, честно говоря, тоже.
Совершенно не обращая внимания на мою интонацию, он продолжал:
- И чем же таким ты там занимался, что даже не нашел времени узнать о здоровье лучшего друга, маленький засранец?!
- Ближе к теме, я не настроен выслушивать твой бред. А по поводу засранца – весьма спорный вопрос.
- Ближе к теме не получится, уж очень мне хочется рассказать тебе о том, как я жил все это время, прозябая в голоде и тоске. Как я часто и тяжело болел, но тем не менее находил силы и боролся с этой проклятой жизнью, которую ты и твои дружки-неудачники мне хорошенько подпортили.
- Ты это о чем? Опять обострение? Я не психоаналитик и вряд ли смогу тебе помочь избавиться от маразма.
- Я о том, что все эти десять лет, пока я общался с вами, недоразвитыми провинциалами, ты и твои дружки не упускали ни одной возможности, чтобы сделать мне подлость, перебежать мне дорогу, унизить меня. Я терпел, надеясь, что когда-нибудь вы поймете, чем я жертвовал ради вас всё это время, и хоть как-нибудь, насколько позволят вам ваши разжиженные мозги, отблагодарите меня. Но нет! Вы оказались еще подлее, чем я мог ожидать, и просто отвернулись от меня. Ты и твои прихвостни выкинули меня из своей жизни без единого намека на признательность. Не подумай, что я злюсь на вас или обижен. Ни в коем случае! Но, согласись, что мне, после стольких лишений было бы несправедливо остаться без компенсации.
- Да-да-да…Старая песня в новой интерпретации…Весьма занимательно, какую же компенсацию ты от нас хочешь?
- Я долго думал, прилагая все силы к тому, чтобы остаться милосердным, и решил, что ты отдашь мне свою квартирку, машинку и гаражик безвозмездно на постоянное время пользования.
Ото Льва всегда можно было ожидать гнусных поступков, но сейчас он прыгнул выше своей головы, хотя ему, конечно, так не казалось.
- И как ты себе это представляешь, мой милосердный мечтатель?! Ты хочешь, чтобы я и мои родные убирались жить под забор, отдав тебе все, что у нас есть? Что ж, это тянет на проект века…
- Не прибедняйся. Неужели ты думаешь, что я поверю, будто в Москве ты не нажил себе хотя бы квартиры? Так что смело бери матушку, брата и отправляйся назад. Тем более что им давно пора приобщиться к цивилизованному миру. В противном случае пожарным нашего города прибавится работы.
Только тут я понял, что он не шутит. Слушал его и не мог поверить. Либо Пантелерейст был пьян, либо злоба и подозрительность окончательно свели его с ума.
- Приди в себя! У меня действительно ничего нет в Москве!
- Я не собираюсь менять своего решения, и выбора у тебя совсем не остается. Либо ты отдаешь все в распоряжение хорошему человеку, либо… ты всего лишаешься.
- Я тоже не изменю решения. Ты ничего не получишь. И не смей больше сюда звонить.
- Ты сам напросился, чучело. Я вам устрою… невроз. Ходи, оглядывайся… – и он бросил трубку, оставив меня наедине с остывающими гудками.
Две минуты спустя я все еще стоял у телефона, пытаясь понять, что произошло. Во мне разрасталась гулкая растерянность,…Я сознавал, что ломаюсь, Пальцы автоматически потянулись к диску. Я стал набирать единственно возможный номер – номер Козлова.
Он выслушал меня довольно сухо. Сказал – перезвонит. Мне ничего не оставалось – только ждать.
Козлов объявился вечером. Сказал, что созвонился с Владом. Завтра утром он будет у нас.
- С этим человеком мы должны покончить в том же составе, в котором связались с ним. – оборвал Козлов, толкнув меня в объятия ночного одиночества.
В ту ночь я не смог уснуть. В голове всплывали насильно позабытые картины.
10 глава.
Мы познакомились на его свадьбе. Одноклассник Генка Зинулин привел меня осведомиться о том, как проходит это празднество, которое, по сути, является лишь отправной точкой в жизни двух людей, решивших пройти по ней вместе.
Свадьба, разместившаяся в закусочной городского парка, была бурной и пьяной.
Первым, кого я увидел, был младший брат Пантелерейста, Тим, хорошо знакомый мне по дворовым стычкам и старушечьим околоподъездным сплетням, которые регулярно приносила в дом моя покойная бабка. Этот человек всегда был интересен мне сочетанием несочетаемого: природного благородства и искривленного, отчаянно выщербленного образа жизни.
Такое часто встречается в приключенческих романах.
На этот раз он согбенно стоял у входа в заведение и глубоким красивым басом о чем-то униженно просил торговца дурью Семена Павловича Сподру.
На лице Тима играли желтые блики тусклых прожекторов, отчего оно казалось еще мертвее и щербатее.
Сподра, же, наоборот, даже в убогом свете оханских фонарей выглядел вполне здоровым…В руках он держал надкусанную картошку, но по всему было видно, что он готов в любой момент ее выбросить и вцепиться Тиму в горло.
- Зачем мне врать тебе, Семен? Я все отдам, последнее тебе отдам…
- Я знаю, что ты не врешь, но ты ДОЛЖЕН, и, несмотря на это, - продолжал Сподра, мусоля в руках остывшую картофелину,- ты просишь еще и еще. Ты наглеешь с каждым днем. Надоел…
Как бы мне хотелось, чтобы Тим очнулся от проклятого абстинентного забытья, ударил Сподру, поставил его на законное жалкое место… Но вместо этого он произнес с тихим отчаянием:
- Я знаю, Семен, я все понимаю. Но прошу: дай мне, очень нужно…Я отработаю в два раза больше. Пожалуйста, ты не пожалеешь…
Сподра только усмехнулся в ответ и, показав оплывшую спину, затерялся в свадебной суматохе. Там он и провел вечер, выпивая и закусывая, раздевая глазами оханских прелестниц, но ни на секунду не забывая о Тиме; зная, что тот уже лихорадочно рыщет по городу в поисках денег на дозу.
Захлебываясь жалостью и злобой, я двинулся вслед за Сподрой…
За изрядно замызганными столами, уставленными соленьями и прочими провинциальными яствами, (на скорую руку приготовленными местной поварихой Людкой), сидели гости – близкие жениха и невесты. Раскрасневшиеся, пьяные, вырванные из повседневного омута тяговой жизни, они пытались расслабиться, отдавая друг другу застоявшиеся эмоции. Среди них был и Саша Шмыгов – лучший друг Тима Пантелерейста. Веселый и доброжелательный, он хватал за лоскуты шлейф безудержной радости, той особой радости, когда предчувствие беды близкого человека доставляет лишь приятное равнодушное злорадство. Он знал, что у Тима неприятности, но вид накрытого стола слишком сильно завораживал его бесхитростную человеческую природу. Поэтому он предпочел переждать, (пока тот, кто пробуждает угрызения его совести, скроется из виду) чтобы продолжить пир без внешних раздражителей.
11 глава.
У Саши в жизни были пес Патрик, друг Тим и жена Лариса.
Последняя давно перестала быть частью его жизни. Формально она существовала и даже жила с ним под одной крышей. Но телом своим, равно как и душой, Лариса давно уже отделилась от мужа стеной своей успешности.
Сашин отец оставил ему в наследство три больших дома - Лариса стала сдавать их внаем. Саша же остался в стороне, предоставив жене самой разбираться с громоздким и неуютным понятием «бизнес»…Его больше привлекала рыбалка и «жигулевское» пиво: некое задымленное спокойствие в оторванности от суеты.
Совершенно разные оттенки, в которые каждый из них окрашивал свой мир, разделили Сашу и Ларису на два противоположных лагеря. Они стали чужими. Лишь иногда их можно было встретить вместе за столиком бара. В блеклом свете выцветшего абажура они молчали, спорили, выпивали. После каждый уходил в свою жизнь… Лариса – к жильцам и проблемам; Саша брал Патрика и шел к Тиму.
Патрик также был частью его наследства. Маленькая куцая собачка: помесь пуделя и дворняги, не оставляла Сашу ни на минуту. Патрик был с ним везде, охранял его: преданный, все понимающий друг…
Как-то Тим зашел к Саше в гости. Стояла глубокая ночь… Войдя во двор, Тим увидел женщину – жилицу Ларисы. Заплаканная и испуганная, она сидела на скамье у калитки, не решаясь войти. Оказалось, что арендаторша с вечера не может попасть к себе в комнату – не пускает Патрик. Тим было заметался между двумя правдоподобными версиями: возможно, скряга-хозяин пожалел червонцев и не привил Патрика от бешенства. Но, не далее, как полгода назад, Тим лично сопровождал заботливого собачника и его питомца к ветеринару... Тогда он принялся внимательно изучать перепуганную тетку, изо всех сил пытаясь понять, что в ней могло вызвать подозрения Патрика. Особых нареканий облик арендаторши у Тима не вызвал, и он принялся искать «правду» в иных теориях.
Истина оказалась столь же банальна, сколь и нелепа: Саша перебрал и улегся спать на пути в Ларисины «хоромы», а верный Патрик оберегал его сон, никому не позволяя нарушить покой Саши …
Кое-как успокоив несчастную тетку, Тим добрался до Саши и оттащил его спать в дом. Слава Богу, его пёс не тронул.
Патрик был для хозяина и ангелом-хранителем, и самым преданным другом – существом, которому Саша доверял все свои радости и печали.
Вторым таким существом был Тим Пантелерейст. И, хотя, их дружба больше основывалась на совместном употреблении горячительных напитков, менее крепкой она от этого не становилась…
Лютыми зимними вечерами Саша и Тим запирались на чердаке Ларисиного общежития и мирно беседовали под звон стаканов. Патрик всегда был рядом. Он забирался под стол, и, уткнувшись в Сашин сапог, слушал голос своего собрата, лишь иногда отдаваясь беспокойному собачьему сну.
Они говорили о Сашином прошлом, о будущем Тима, саму возможность которого Тим отрицал. Саша его переубеждал - но, увы, безуспешно.… Да и какого совета можно ждать от человека, давно забывшего о собственной реальности?
Тем не менее, они ценили друг друга. Как отец и сын, как призрак и его тень, как два заблудших в лесу огонька.
Теперь же это не имело никакого значения: их разделяла фанерная ширма предательства. Тим задыхался в безжалостном лабиринте грязных ночных улиц, Саша блаженствовал в тошнотворно-сладких объятиях чревоугодия.
Но вернемся к свадьбе Льва Пантелерейста…
12 глава.
В центре застолья сидела невеста: ее сильное волевое лицо совсем не вязалось с тюлевыми кружевами, тут и там прилепленными к скромному летнему платью. Как я потом узнал, она была инструктором по тяжелой атлетике. Одно время она преподавала физкультуру в школе, которую окончил Тим. Через него познакомилась со Львом Пантелерейстом, и, сейчас, одинокая и непроницаемая, возвышалась над остальными гостями в сознании своей силы…
Пока я ее разглядывал, появился и сам Лев. У него был вид человека, великодушно разрешившего гостям забыть о цели сборища и веселиться в свое удовольствие. Околодочно оглядев собравшихся, он заметил меня и вопросительно кивнул моему спутнику. Генка тут же вцепился мне в руку и потащил знакомиться…
Не хочу утомлять вас сценой нашего взаимного узнавания. Она была самой невзрачной: отчасти из-за приштампованности общения Пантелерейста, отчасти из-за моей скромности, вернее сказать, озлобленной зажатости.
Мы обменялись телефонами. Потом забыли друг о друге. Вернее, я думал, что Лев забыл обо мне.
Он развелся через полгода. Такое часто бывает: женщина выходит замуж за принца, а принц оказывается боровом. Пантелерейста это не особенно задело. Меняться он не хотел, поэтому отнесся к разводу как к освобождению и отправился навстречу другим женщинам.
Спустя какое-то время в его жизни появилась Присцилла…
Ранней весной, когда солнце еще не взяло свою законную власть над холодом, в столь же убогом, сколь и дорогом кафе Лев Пантелерейст осыпал признаниями в любви одну из самых чистых девушек, да и вообще людей, которых мне когда-либо доводилось встречать. Наверняка редкость этой встречи относилась и к биографии Пантелерейста, но вряд ли он задумывался об этом, используя непорочность Присциллы, как повод урвать себе лишний кусок…
Мы познакомились с ней на вечеринке, в честь именин Вероники Козловой. Присцилла была родом из Италии, и приходилась Веронике троюродной тёткой. Дочь богатых родителей, умевшая чудесно петь, сразу заворожила нас своей добротой. Она не была похожа на кичливых туристов, изредка заезжавших к нам. В отличие от них, видевших лишь убогую поверхность нашей жизни, она смотрела вглубь вещей, пытаясь отыскать суть столь чуждого ей мира. Я не знаю, было ли это присуще ей с самого начала, или же жестокие неоправданные страдания, которыми щедро одаривала ее жизнь, сделали Присциллу столь чувствительной и зоркой к тому, что мы называем «радостью».
В пятнадцать лет с ней и ее младшим братом произошла трагедия: они попали в автомобильную катастрофу.
Брат погиб спустя двадцать минут, не дождавшись приезда спасателей.
Она же, проведя четыре года в самых разных больницах, перевидав сотни врачей и пройдя через десятки операций, появилась в этом мире с пластмассовым протезом, заменившим ей череп, и необходимостью поддерживать свою жизнь гормонами, отчего ее тело приобрело отталкивающе тучные размеры.
Но Присцилла держалась… Держалась вопреки всему. Она заставила себя заново полюбить жизнь…Так же, как заставила себя забыть о любви, о самой ее возможности…
Она путешествовала по миру, увлекаясь то одним, то другим, неизменно отдавая этому всю душу, будь то философия йоги или выращивание лимонных деревьев в климате туманного Альбиона. Благо семья не позволяла ей чувствовать себя ущемленной в средствах.
В одно из таких путешествий ей суждено было встретить Льва Пантелерейста – первого красавца нашего города. Черноволосый, темноглазый (еврей по материнской линии и мордвин по отцовской), Лев, еще в детстве понабравшийся манер у отрицательных героев дешевых латиноамериканских сериалов, как магнитом притягивал к себе женщин.
Но не думаю, что посредственные заготовки, вылетавшие из его рта как мокрый хлеб из мясорубки, были тем козырем, на который откликались даже самые искушенные девушки. Скорее нечто другое. Некая животная сексуальность, не дававшая покоя ни ему, ни его жертвам… При первом знакомстве Пантелерейст вызывал в женщинах лишь чувство гадливости, и они, в порыве самолюбия долго распространялись на тему «ни за что и никогда». Но не стоило верить тому, что они говорили. Как бы девушки не были образованны, духовны, душевны, называйте это как угодно – через час общения с Пантелерейстом они становились безвольными созданиями, готовыми отдаться ему в любое, для него же удобное время. Было в этом что-то от отношений кролика и удава… Но вот, ритуал оканчивался, и поруганные барышни в истерических припадках гордости долго сокрушались в том, что смогли довериться Льву.
Присцилле повезло гораздо меньше, чем остальным жертвам Пантелерейста. В силу своей комплекции, она не была способна на сексуальные излияния, но взамен обладала деньгами и наивным сердечком.
Именно наивное сердце и погубило ее. Пантелерейст отлично сыграл влюбленного мученика, готового посвятить ей свою жизнь в горе и в радости. Его роль выглядела тем более убедительно, чем меньше радости уготовила ей ее болезнь.
Присцилла поверила ему. Поверила сразу и до конца. У них начался роман, сопровождавшийся бартером: деньги-чувства…Деньги – со стороны Присциллы, чувства – со стороны Пантелерейста. Не думайте, что она намеренно платила ему, нет! Для этого ее душа была слишком чиста. Это Лев обременял каждое их свидание «непредвиденными расходами», которые Присцилла щедро оплачивала, видя экономическое положение нашего городка. «Непредвиденные расходы» тут же тратились Пантелерейстом на развратную жизнь в грязных кабаках.
Она свозила Льва к себе на Родину, откуда он вернулся с печатью торжества на похотливом лице.
Уезжая, она призналась мне, что я похож на ее младшего брата. Присцилле казалось, что судьба снова подарила ей встречу с ним в моем лице. Я не сопротивлялся, отвечая на доброту взаимностью. Но ревность – страшное чувство…Пантелерейст «открыл» такие факты моей биографии, после которых Присцилла стала избегать меня.
В конце концов, Пантелерейсту надоело играть. Либо он собрал достаточно денег, либо ему просто стало лень притворяться. Ведь, как известно, лицемерие требует немалых сил, как умственных, так и физических. Он решил просто пропасть. Исчезнуть, оставив Присциллу в недоумении страшных подозрений.
Я не знаю, догадалась ли она о том, как Лев поступил с ней – нам она ничего не сказала. Две недели Присцилла провела в номере гостиницы, ожидая, что её Любимый даст о себе знать, а затем вернулась домой, где спустя два месяца умерла, перестав принимать гормоны.
13 глава.
Это лишь один из немногих эпизодов, характеризующий сердце Льва Пантелерейста. Были еще…Много всего случилось…Произошел ряд событий, в ходе которых Пантелерейст прочно занял место пресловутого креста сначала в моей жизни, а затем в жизни Влада и Козлова.
Дело в том, что Лев был нашим менеджером, вернее сказать, дельцом. Он брал наши идеи, таланты, способности – то, чем мы зарабатывали себе на жизнь и использовал их в своих интересах. Сложно понять, как это получалось. Просто там, где были мы, всегда оказывался он. Пантелерейст вклинивался в наши дела так хитро, что мы понимали его неотъемлемость только в тот момент, когда делили заработанные деньги. Тогда он появлялся и требовал свою долю, апеллируя тем, что без его участия мы не заработали бы и копейки. Пантелерейсту удавалось доказать, как ни абсурдно это звучит, что наша состоятельность возможна лишь благодаря его усилиям. Мы говорили ему об обратном: о том, что он ставит нам препятствия, мешает исподтишка, присваивает наши идеи. Но если мы и убеждали Пантелерейста, предоставив доказательства его вины и непричастности, то он, с присущим ему шакальством, тут же пускал в ход угрозы. Сначала мы не верили: думали, что не обеднеем, жалели Пантелерейста, смеялись над его паразитизмом.
Но однажды произошел случай, после которого мы всерьёз стали его опасаться…
Мы с Козловым познакомились с молодой девушкой–пианисткой. Только окончив музыкальное училище, она вышла замуж и переехала с мужем к нам, в Оханск. Личность она была незаурядная, свежая и, безусловно, нам интересная. Мы собрали совет, в ходе которого было принято решение помочь ей пристроить свой талант: пользуясь своими связями, стали устраивать ей выступления на свадьбах, юбилеях и прочих мероприятиях, нуждающихся в услугах тапёра. Мы не брали ничего из её гонораров. В то время мы владели единственным в городе парфюмерным магазином, что позволяло не жаловаться на финансы.
Она была счастлива, был счастлив и её муж. Теперь он наконец-то мог перестать обивать пороги в поисках работы и тихо спиться, в полной уверенности, что Олеся прокормит и себя, и его. У нас многие живут, испытывая на прочность хрупкие женские плечи…
Я отвлекся. Все действительно шло хорошо. И тут неожиданно возник Лев… Почуяв золотую жилу, он убедил Олесю, что под его началом нелегкий путь « молодой артистки» станет более прибыльным и интересным. Мы вмешались. Не из гордости, нет! Просто точно знали, что он не станет работать - скорее просто прилепится, подобно клещу, незаслуженно забирая ее заработок и распуская дешевые сплетни. Лев сильно оскорбился – тяжелее всего ему давалось понимание слова «нет»: в адрес нашей подруги посыпались угрозы. Некто, в ком легко угадывалась принадлежность к свите Пантелерейста, позвонил Козлову и гнусавым голосом пригрозил: если Олеся не поделится, она больше не сможет играть. Мы решили, что это - обычное словоблудие, столь свойственное Пантелерейсту и его дружкам, и со спокойным сердцем продолжали отпускать Олесю одну после работы.
Ее поджидали возле подъезда… Избили, сломали пальцы, сломали душу. Больше она действительно не играла. Уехала с мужем, как только выписалась из больницы. Мы не знаем, что с ней сейчас. Чистая, светлая девочка, а виноваты, получается, мы…
Я ушел в запой. Влад и Козлов попытались добраться до Пантелерейста. Тот, злобно ухмыляясь, все отрицал. Никаких доказательств. Ничего…
Он был бомбой замедленного действия, постоянно напоминающей о скорой катастрофе угрожающим треском детонатора. Лев Пантелерейст творил зло без разбора, методично и расчетливо, при любом удобном моменте, не думая о последствиях. А когда те все же задавали ему свои неумолимые вопросы, он бросал все дела и с маниакальным усердием тратил все силы, время и деньги, чтобы выкрутиться. И, если выкрутиться всё же не удавалось, он старался обеспечить себе хотя бы официальное алиби.
Мы вздыхали как бабы, едва успевая зализывать раны после его сюрпризов. Но освободиться не могли: терпеть постоянные убытки было легче, чем заплатить полную цену за расставание со Львом. Да и боялись: зачем скрывать то, что страх к нему преобладал над отвращением?
Поэтому сейчас, когда я, наконец, понял свою внутреннюю силу, во мне зародилась надежда избавиться от этого человека. Оставалось запастись решимостью, которую я надеялся одолжить у Влада и Козлова.
14 глава.
Влад приехал в тот момент, когда песочные часы моего терпения теряли последние секунды спокойствия.
Он позвонил с вокзала, назначил встречу у памятника Пришвину. Через полчаса я уже ехал к нему, вдыхая на заднем сидении спертый воздух Козловской «Волги». На переднем лежали холщовые мешки и бечевка, которыми Вероника от страха зачем-то снарядила Козлова. Я же захватил с собой ружье, так и не пригодившееся в тот день…
Влад стоял на перекрестке и ел шоколадный батончик, безумно шаря глазами по окружавшему его пространству.
Мне сложно описать те чувства восхищения и какой-то щемящей жалости, что я испытывал к этому напыщенно равнодушному маленькому человеку, который откликнулся на наш призыв о помощи, и сейчас сам испугался своей неожиданной решимости.
После того, как трое ублюдков на его глазах изнасиловали самое дорогое, что было в жизни Влада - его невесту, мир для него стал подобен пыльной коробке, населенной ужасами и отчаянием. Настоящим в нем остался только смех: противный, короткий, нервический. Все остальное, казалось, он спрятал в себе, а затем убил…
Сейчас Влад стоит на перекрестке, чтобы, наконец, вырваться из круга пустоты, совершив те поступки, которых он больше всего боится; отомстить Пантелерейсту, видя в нем отражение своих обидчиков.
Козлов припарковался, и Влад сел рядом со мной.
- Как ты? – спросил я – добрался без приключений?
- Да ничего, один на меня всю ночь чесноком храпел. Хэ-хэ-хэ-хэ…
Меня передернуло от его смеха…
- Ну, что, куда мы теперь?
- А где его можно найти?
- Я звонил Ванечке, он говорит, что Пантелерейст весь день будет дома, а вечером курирует его на дне Рождения мэра – сказал Козлов.
- К мэру нам точно не попасть – до вечера подарок не успеем выбрать, хэ-хэ-хэ…
- Тогда домой…
И мы поехали в направлении самого убого района нашего города…
В 1998 году грянул Дэфолт, посеяв панику не только в кошельках людей, но и в их умах и душах. Лишившись опоры, они хватались за любые соломинки, не разбираясь – поможет ли им это.
Те, кто респектабельно жил в центре города, продали свои квартиры под офисы, надеясь, таким образом облегчить себе повседневные денежные тяготы. Взамен они получали загородные коттеджи в «комфортабельном пансионате» на берегу реки Пелявка.
Накрывшись, как дождевиками, фальшивыми обещаниями, доверчивые в своей амбициозности, люди соглашались дожидаться более благоприятных времен.
Но, через несколько месяцев, они вынуждены были осознать, что отныне одноэтажные избы на берегу вонючей Пелявки станут их данностью.
Одни смогли заработать или занять денег и вернуться в город. Другие остались, чтобы потом озлобиться и спиться…
Вот в это «прекрасное» место мы и приехали, чтобы наконец-то завершить наш «роман» со Львом Пантелерейстом.
Отец Льва и Тима, Анатолий Пантелерейст, не стал оригинальным: увидев перед собой Пелявку, он решил смириться, все чаще и чаще доверяя свои нужды бутылочке «Пшеничной».
У свежевыкрашенного забора владений Пантелерейстов сидела Римма Марковна, мать семейства Пантелерейстов. С ужасным хрипом она харкала на землю, а затем носком калоши изящно выводила что-то своими выделениями.
- Здравствуйте, Римма Марковна!
- Здрасьте-здрасьте… Давно не виделись…- поздоровалась Римма, при этом ее глаза на красном шелушащемся лице заискрились злобными голубыми огоньками.
- Ну, чего приперлись? Уроки закончились давно, нечего шляться, домой идите!
- Римма Марковна, мы – к Левушке…Он дома? Не подскажите?
- Левушка женился.
- Так мы знаем. А сейчас он дома?
- Жена – выдра. Рейтузы у меня украла и носит, и носит…
- Римма Марковна, Лева дома? Мы посмотрим?
- Лева уехал.
- Куда?! – Козлов не выдержал и начал кричать.
- Туда уехал. Весь бензин у отца украл и уехал. Уехал…
- Куда уехал, Римма Марковна?! – Козлов перестал себя контролировать…
Мы стояли, пытаясь понять, как дальше с ней разговаривать. Помимо шизофрении, у Риммы частенько случались припадки. Причем угадать, что может стать причиной ее истерических конвульсий, а тем более контролировать их, никто из нас не умел.
- В город уехал за продуктами, а бензин Тимоше отдал, говорит: «в гараж пойдешь, если жить хочешь». Только вы ему не говорите, не то он меня побьет.
- Так у них же нет никакого гаража! – резонно заметил Козлов.
- Зато есть у меня…
Через минуту мы, толкая друг друга, залезали в машину.
«Спасибо!» - зачем-то крикнул я Римме, которая, уже забыв про нас, снова чертила свои загадочные узоры.
Покинув Пелявку, мы понеслись на другой конец города. «Только бы успеть» - пульсировало у меня в голове.
- Жалко ее – неожиданно сказал Влад.
- А нас не жалко?! Вырастила уродов, да и сошла с ума, а нам расхлебывать!
- Она не виновата, Андрей.
- А кто же тогда?! Уж не я ли?!
- Ты… и я, и Влад. Все мы виноваты в том, что с нами происходит. Нельзя никого винить в своих бедах. Когда ты это поймешь?
- Что я должен понять? В том, что Пантелерейсты портят нам жизнь - нет моей вины. Тебе просто нравится всегда быть виноватым, да еще в придачу всех жалеть – тебя так в детстве научили. Только вот я не собираюсь жить по твоему сценарию, потому что я – это я. Уволь!
- Может, ты и прав, только я понял, что несчастья не падают с неба. Во всем есть свой смысл. И беды – это испытания, откуда нужно выйти с достоинством, не отворачиваясь от законных процентов вины, а наоборот, списав их со счетов тех, кто причинил тебе боль.
- И что же, по-твоему, я должен вынести из этой ситуации?
- Спроси себя…
- Хватит воду лить! Смотрите! – закричал Влад.
15 глава.
Мы были на месте. Там, где брал начало гаражный парк, из стороны в сторону метались два сторожа. Совершенно растерянные, они матерились и трясли друг друга за грудки. Неудивительно: пожар не вписывался в планы их утреннего запоя.
Мы подбежали к ним:
- Что случилось?
- Что? Что? Наркоман проклятый гараж поджег да и заперся в нем. Сидит там, воет…Ничем его не вытащишь.
Мы стояли в растерянности…
- А пожарных вызвали? – спросил Влад. На него события действовали особенно угрожающе: вены на лбу вздулись, он пытался прикурить, но губы были настолько влажными, что сигарета то и дело выскальзывала изо рта.
- Всех вызвали. Едут уже…только хозяина найти не можем: домой ему звонили – ребенок отвечает: мол, нет никого.
- К телефону подходил мой брат, а хозяин – я. Давайте попробуем сорвать петли. У кого есть лом?
- Лом? Хм…Пойду посмотрю – сказал один из них и, шатаясь, поплелся к сторожке.
В тот момент я был невероятно зол на этих людей, пропивших все мозги, заменивших сердце топчаном, и бегающих теперь, как две бройлерные курицы, в ожидании указаний.
Через десять минут нашелся лом. Кто-то принес топор. Мы побежали к гаражу…
Дым уже начал заполнять проход, но пламени еще не было видно.
Мы стали колотить в дверь: сначала руками, затем ногами, топорищем…
Тим не отвечал.
- Может, я попробую поговорить? Меня-то он должен послушать, все-таки я здесь – хозяин…
- Отойди! – заревел Влад, и, оттолкнув меня, бросился выламывать ворота.
Никогда – ни прежде, ни потом, я не видел столь сильного в своей ярости человека. Влад то дико кричал, то, теряя последние силы, принимался тихо звать Тима по имени. Когда ворота поддались, и между ними показалась щель шириной в кисть, он стал остервенело рубить внутренний засов. Раздался решающий хруст и Влад исчез.… Вот так просто взял и шагнул в дым, в неизвестность…
Внутри что-то падало, гремело, кто-то кричал. Прошла вечность, пока мы снова не увидели его. Влад нёс Тима на руках. Тот был без сознания.
Положив Тима на землю, Влад склонился над ним и долго-долго рассматривал, будто хотел увидеть что-то в его лице. Что-то, очень важное для себя. В этот момент подъехали пожарные, карета Скорой помощи, милиция.
Едва заметив их, Влад поднялся с земли и пошел прочь от этого места ни на кого не взглянув, не сказав никому ни слова. И лишь когда он почти скрылся за поворотом, мы услышали, как он плачет. Это был плач смятения – плач человека, только что перешагнувшего через себя.
16 глава.
Тима увезли. Не в больницу, как все надеялись, а в камеру оханского изолятора. Там он провел два дня, мучаясь от абстиненции и отравления дымом. Два дня ему не давали еды. Два раза в день его водили в туалет. Там он скрючивался над умывальником, складывал ковшом ладони и пил ржавую воду.
На третий день Тима стали допрашивать. Увидев его состояние, следователи сразу положили перед ним дозу.
Грязный больной организм Тимофея Пантелерейста получил успокоение: оживился взгляд, в движениях блеснула эйфория.
После того как пришло в норму тело Тима, следователи принялись за очищение его души. Они вымели все потаенные уголки его памяти, не пропуская ничего, что могло быть им полезно. Тим отпустил свое прошлое в их руки. Он открыл им все: что, где и с кем, наконец-то ответив на вопрос: « зачем он поджег мой гараж». Прикурив сигарету, засматриваясь пустым взглядом на дымные кольца, он начал свой рассказ.
- Понимаете, есть человек, у которого я беру…
- Что берешь? Героин?
- Да, героин и остальное – на что хватает. Но в тот вечер у меня не было даже на спиртное. А он, собака, отказался дать в долг. И мне пришлось идти искать деньги, хотя бы чуть-чуть, немного…
Я был везде: у отца, у Кати, моей бывшей девушки, у всех – до последней собаки. Они мне отказали – им было все равно. Как будто дать мне денег или поддержать меня является чем-то грязным…
Я шел по улицам: мне было очень холодно. Я просил Бога, чтобы он помог мне, ведь я так верил ему. Я просил Его долго, очень долго, но Он ничего не ответил мне. Я не понимал и не понимаю сейчас, зачем Он так поступает со мной, мучает меня. В детстве бабушка читала мне Библию, и там говорилось, что если Его о чем-то попросить, то Он обязательно исполнит. Но, видимо, ко мне это не относится. Он не дал мне даже самую малость: а что ему стоило, ведь Он всемогущий. Он – Бог, а не человек, значит может все. Получается, что Он плюет на меня, что Ему не важно как я страдаю. Получается, что Он меня не любит…Я стал проклинать Его…
Уже светало, и тут я увидел ларек: обычный ларек: пиво, там, чипсы…
Я никогда никого не грабил, но в ту ночь у меня не было выбора, мне его не оставили, поверьте…
У меня в голове сразу высветилась связь между этим чертовым ларьком и дозой. Я всегда ношу с собой нож – на всякий случай. Вдруг что?! Я быстро подошел к двери, ворвался и потребовал деньги. Кроме продавца, молодого парня, моего ровесника, в палатке был охранник. В общем, меня скрутили и вызвали наряд. А через час я уже сидел на полу камеры и пытался понять, как всё это могло получиться… Я был зол на всех, и больше всего на себя. Но нужно было как-то выбираться, я не хотел в тюрьму, понимаете, и сейчас не хочу… Я попросил и мне дали позвонить брату. Он приехал и вытащил меня оттуда. Не знаю, как он это сделал. Просто приехал и забрал меня…По-моему он продал машину, ему ее подарила одна девчонка, Присцилла.
Тим закурил еще одну сигарету…
- Но Лева ничего не делает бесплатно. С тех пор я стал ему должен. Не деньги, нет! У меня их не было и нет сейчас. Я стал работать на него. У Льва очень много врагов, иногда мне кажется, что у него такая цель жизни – наживать себе врагов. Моя задача была в том, чтобы избавлять его от них. Я звонил разным людям, угрожал, иногда бил, и делал все в этом роде. Я не мог, понимаете, не мог отказаться! Я ему должен! У меня нет выхода, я – его раб. Мне кажется, так будет всегда, но чаще я думаю о том, что несправедливо всю жизнь расплачиваться за одну ошибку. Ведь даже если я брошу употреблять, для Левы это все равно не будет ничего значить. Я навсегда останусь для него животным – собакой, исполняющей приказы…
- Это он заставил тебя поджечь гараж?
- Да. Я должен был разобраться с гаражом и машиной, а потом поехать к Глебу и сжечь его дом.
- Вместе с домашними?
- Как это? С какими домашними?
- Ты должен был сжечь только дом или Глеба вместе с его семьей?
- Я не знаю… Про домашних он ничего мне не сказал. Я думал, Лев просто хотел Глеба припугнуть…
- А Шмыгов Александр? Зачем ты его убил? Какие у него были дела с твоим братом?
- С Лёвой – никаких. Он – мой лучший друг. Я убил Саню… просто так. Он хотел остановить меня, был очень пьяный. Поймите, я был под кайфом… Лев дал мне дозу, перед тем как послать в гараж. Я просил Саню не мешать мне, не хотел его в это впутывать. Саня как будто не понимал, он меня не слушал. Мы подрались – он не пускал меня, говорил, что я погибну. Я его ударил. Не помню чем, рубанком, кажется, или ножом.
Тим был у Саши в день поджога. Может быть, чтобы успокоиться, а может, просто так – проведать.
Он был под кайфом, но от портвейна не отказался… Саша разлил мутноватую жидкость по стаканам. Они выпили. Тиму стало плохо. Захотелось лечь и уснуть…
Проснулся Патрик и стал проситься на улицу. Саша выпустил его и закрыл дверь.
- Ты ведь будешь меня ждать? – спросил Тим.
- Конечно, буду. А что такое? Ты что, куда-то уезжаешь, а? Тимка?!
- Нет, но есть одно дело. Мне нужно его закончить, и тогда я буду свободен и снова приду. Ты главное, дождись меня…
- Какое дело? Опять эта дрянь твоя?! Бросай, Тим, бросай пока не поздно…
- Это совсем не то. Меня Лева попросил…
- Что этот гад тебя там еще «попросил»?
- Есть один человек, ты его знаешь - Глеб… Они с Левой в ссоре, как я понял, его надо припугнуть.
- Кому припугнуть, тебе?
- Сань, ну ты же знаешь ситуацию, давай не будем. Я сделаю и вернусь, пивка принесу. Не бойся за меня, все хорошо будет.
- Что будет?! Где хорошо?! Никуда ты не пойдешь, не пущу!
Садись, пей, и хватит дурью маяться! Ты ему, что, раб какой? Даже не думай. Сейчас досидим, я тебя спать уложу, а утром сам с ним поговорю. Совсем оборзел… У самого кишка тонка свои помои разгребать, так он пацана заставляет – ишь ты, нашелся! Но ничего, я с ним разберусь, пусть знает нас с Патриком!
Саня все больше пьянел. Его речь становилась такой же мутной, как и выпитый портвейн…
Тим разозлился. Разозлился на то, что этот дряхлый мужик мог быть смелым только на словах, а на деле боялся Льва Пантелерейста больше, чем он сам, заискивая перед ним подобно червяку.
Он встал, взял куртку и направился к двери. Саша преградил ему дорогу. В руке он держал полупустую бутылку портвейна.
- Сань, не надо… не нагнетай, дай я пройду…
- Не пущу! – ревел тот.
- В последний раз прошу тебя: дай пройти!
Саша угрожающе пошатнулся.
- Никуда ты не пойдешь! Меня слушай – я тебе отца заменил! Выродок проклятый, наркоман!
- Да какой ты мне отец? Трус ты жалкий! Алкаш подзаборный!
У Тима потемнело в глазах. В этот раз наркотики не оставили ему ни разума, ни тормозов. Вместо бездумной инертности им неожиданно овладела ярость: бушующая и неудержимая, сметающая на своем пути последние остатки человечности…
Он метнулся к столу, схватил нож и ударил своего друга в живот…
Тот упал.
- Какая же ты сволочь, Саня! Какие же вы все сволочи! Грязные, безжалостные сволочи…
Он бил его до тех пор, пока Саша не прекратил хрипеть, а затем и дышать.
Захлебываясь яростью и слезами, Тим оставил свою жертву и распахнул дверь.
- Отойди, шавка! – заорал он заливавшемуся Патрику и кинулся прочь, оставив бедного пса наедине с мертвым телом своего хозяина, которого Патрик так и не смог защитить.
Все эти события молниеносно пронеслись в его памяти, пронзив душу, сердце, совесть…
Когда он окончил рассказ, следователи - люди, казалось, видевшие в своей жизни самые жестокие и бессмысленные поступки, прониклись к нему состраданием.
-Саня заботился обо мне. Я всегда был благодарен ему. Я не хотел, простите меня, я не хотел, я не хотел…
Тим отвернулся от них, и горько-горько заплакал – это было максимальной реакцией, из набора эмоций, оставленных ему наркотиками. Единственное, что он ясно понимал - это то, что уже ничего и никогда не сможет изменить…
В этот момент к нему тихо подошло Раскаяние и навсегда заключило в свои теплые душные объятия…
Льва Пантелерейста арестовали тем же вечером. В этот раз ему не помогли ни изворотливость, ни связи, ни угрозы. Слишком много пространства вокруг себя он испачкал. Так бывает: зло остается безнаказанным, пока чаша его плодов не переполнится. В чем-то удалось доказать его вину, в чем-то – нет. В ноябре его и Тима судили.
Врачи нашли у Тимофея Пантелерейста серьезные разногласия с реальностью. Он был признан невменяемым и отправлен на принудительное лечение.
Лев Пантелерейст был приговорен к семи годам тюрьмы, три из которых, должен был провести на поселении. Но этого не случилось. Законы тюремного мира жестче, строже, честнее. Там не прощается ложь и предательство. Лев Пантелерейст был задушен Рождественской ночью...
Патрика я забрал к себе, надеясь хоть чем-то ему помочь. Он не прожил у меня и двух месяцев. Умер, отказавшись есть. Умер от невозможности быть с любимым человеком, своим божеством – Александром Шмыговым.
17 глава.
Все эти события сильно сблизили меня с Козловым. Мы стали много общаться. Часто встречались, гуляли, ходили в бары. Пару раз я был у него - рассказывал о себе, о том, что понял за последние годы, через что прошел… Он тоже пытался что-то рассказывать. В основном о преимуществах так называемой «тихой семейной жизни». Его истории напоминали описание зимней спячки насекомых в лабораторных условиях. С каждым днем он становился все менее интересным и все более назойливым. Но я переживал за него, искренне хотел подбодрить, дать ему чуть-чуть больше воздуха. Ровно столько, чтобы он мог задуматься…
Как-то мы забрели в кафе. Заказали коньяк и соленья. Ох уж эти соленья…
- Знаешь, у меня такое чувство, будто я все понял, – сказал Козлов.
- ???
-- Я смотрю на тебя, на Влада, на то, как вы смогли победить себя, на всю эту историю с Пантелерейстами, и понимаю, что я тоже могу поменять и себя, и свою жизнь. Я тоже хочу жить, а не существовать, хочу участвовать в заварушках не только как шофер, быть героем как Влад…
- Так что же тебе мешает? Мне казалось, наш пример довольно нагляден. Да и поздно никогда не бывает…
- Может, и не бывает… но, я не свободен, понимаешь?...На мне Вероника и ребенок. Как я могу начать что-то менять, если они висят на мне мертвым грузом?!
- Они – не груз! Они - твоя семья. Твои самые близкие люди…!
- Если бы их не было, я смог бы все переиграть, начать все с чистого листа, найти себя. Это они, понимаешь, они тянут меня на дно, заставляют бояться, не думать о себе, работать там, где мне скучно. Невыносимо, понимаешь?
- Ты забыл одну подробность: человека нельзя заставить делать то, чего он не хочет.
- Пойми: я – мужчина, а она – женщина. Она властна надо мной своей красотой, а я имею перед ней обязательства. Я зависим от нее. Мне приходится удовлетворять ее нужды: одевать, развлекать, растить ребенка. За это я получаю то, что мне необходимо – ее тело.
- Ты любишь Веронику?
- Да,… наверное. Да, люблю.
- Ты дружишь с ней?
- Как это, дружу?
- Можешь ли ты сказать, что твоя жена - твой самый лучший друг? Что она единственный человек в твоем окружении, кто знает о тебе все: все сильные и слабые стороны твоей натуры, все грани твоих дарований и безграничные горизонты твоей лени? Что общение с ней является для тебя ощутимой поддержкой, несравнимой ни с какими мужскими посиделками? Что ты, в конце концов, доверяешь ей?!
Козлов замолчал. Какое-то время он сидел, вертя в руках начатую сигарету.
Мы выпили. На такие разговоры спиртное действует неэффективно – за ним почти невозможно спрятаться.
Вроде и пытаешься, а реальность все равно вытягивает обратно. Мутно становится на душе, неприятно…
- Но ведь я тоже не знаю ее в том смысле, о котором ты говоришь. И я не уверен, хочет ли она, чтобы я узнал ее.
- Ты хочешь, чтобы вы узнали друг друга? Ты хочешь открыться ей?
- Я не уверен. Нет. Меня все устраивает.
- Тогда зачем ты столько времени добивался ее? Зачем ты разлучил ее с Пантелерейстом? Зачем ухаживал за ней и хранил ее целомудрие?!
- Я хотел жениться на самой красивой девушке в городе, и я добился этого…Чего мне еще хотеть?
- Но самая красивая девушка не обязательно является твоей половинкой, той, которая создана для тебя…
Козлов не выдержал:
- Если ты такой умный, такой тонкий, такой открытый, то где тогда ТВОЯ любовь?!?!?! Насколько я помню, ты всю жизнь любишь мифическую женщину! Женщину, к которой даже ни разу не прикоснулся! Живешь мечтами, а время проводишь со случайными людьми, перемещаясь от одних ненужных рук к другим! Какое право ты имеешь упрекать меня?! Да, я не открываюсь Веронике, но я и не живу иллюзией: моя семья такая же, как и все остальные; так живут все… мои родители, ее родители…
Закончилась бутылка. Козлов сходил, принес новую.
Как бы тошно мне не было, и как бы я не любил спорить, отступить я не мог. Ведь согласись я тогда с Козловым, моя мечта отвернулась бы от меня, показав заплесневелую спину. Поэтому я решил продолжить диспут, и, собрав в комок остатки находчивости тихо сказал:
- Андрей, я изменился…
- Ты забыл о ней?
- Нет, но я перестал ей болеть. Я решил найти свою любовь. Если она – Та, то пусть будет так – я буду счастлив. А если нет, что ж… я буду молиться за ее судьбу, и построю свою жизнь с другой женщиной, которая в этом случае будет лучше нее, поскольку будет предопределена мне Богом.
- Ты говоришь глупые детские вещи. Все это невозможно. Твои идеалы невозможны, они не работают. Ты – ребенок, который вдруг решил учить других. Глеб, не надо… остановись!
- Да! Я – идеалист, ребенок, называй, как хочешь. Но я вернулся из ада. Я заново построил свою душу. Я знаю, точно знаю, зачем живу. Я перестал бояться. Я иду против страхов – и побеждаю – у меня нет выбора.
- Ты пьяный, Глебушка…
- Я не пьяный! Я честен с тобой! Перестань защищаться, поговори со мной!
- Не могу, мне нужно идти…
- Андрей, не уходи! Выслушай меня, ведь это так важно!
Но он уже не слушал меня, отстраненно шагая к выходу…
18 глава.
Тем временем Влад проснулся, принял душ, съел отварную сардельку и вышел на улицу. План был простой: сначала в парикмахерскую, затем в магазин и, наконец, к Тиму в больницу.
Вот уже полгода как Влад навещал его аккуратно два раза в неделю. Иногда три - если оба сильно скучали. Он приносил ему сладости, книги, красивые футболки и свою дружбу.
Тим и Влад стали самыми близкими людьми: они больше не были одиночками.
Влад любил Тима, заботился… Тот благодарил Влада, жил только им, с нетерпением ожидая каждую новую встречу.
Влад приходил в больницу, отпрашивал Тима на прогулку. Тот выходил к нему, и его бледное лицо озарялось счастливой улыбкой.
Они шли на задний двор и, уединившись от любопытных взглядов, садились рядышком на брусья. Влад раскладывал гостинцы. Тим ел их – вкусно…
Они делились нехитрыми новостями, шутками, планами. Было решено, когда Тим вылечится, поехать к морю.
И они обязательно поедут – уж я-то точно знаю…
Влад изменился: не только внутренне, но и внешне: остриг сальные локоны «под горшок». Ему не шло, но нравилось. Он выбросил серые бесформенные свитера, купил пепельный костюм, розовую рубашку, дурацкую оранжевую кепку и зеленые кеды, в которые вставил красные шнурки… Влад открылся миру и теперь смело перенимал его цвета: яркие, живые, интересные. Такие же, как и его Новая душа.
Став героем, он преодолел себя, победил неизбежность и теперь был свободен. Он забрал у жизни вторую возможность и использовал ее в полную силу. Его глаза изменились – он стал Светом для людей.
И в награду Влад получил Тима: друга, с которым он уже никогда не почувствует одиночества. И не только его…
Однажды, в одно из посещений изолятора, он стоял на крыльце и ждал, когда санитар приведет Тима. Из здания вышла девушка… Подошла к нему и попросила прикурить.
Девушка была красивая: из тех, что всегда нравились Владу: хрупкая, чуть нервная, с рыжими волосами и тонкими запястьями.
«Что она здесь делает?» - подумал Влад – «такая милая, молодая, среди преступников… зачем ей это?»
- Вы здесь работаете? – спросил он.
- Да. Я санитарка. А вы?
- Я навещаю друга. Тимофей Пантелерейст, может быть, вы его знаете?
- Конечно. Фамилия такая громкая, а сам мальчик тихий, добрый…
- Да, он очень добрый, вы очень правильно это заметили…
- А что вы здесь делаете? Я имел в виду, почему вы работаете в больнице для преступников, а, например, не учитесь в академии?
- Вы действительно хотите знать?
- В последнее время я хочу знать как можно больше, мне интересно все, не стесняйтесь…
- Тогда слушай. Когда мне было девять лет, мой отец убил человека. Просто так убил – ни за что… У него нашли тяжелое психическое расстройство и поместили в такое же место, как это.
Мы с мамой уехали из города – подальше от позора. Сам понимаешь: все друг друга знают, судачат… Мы редко выбирались к нему. Но каждый раз, как я его видела, меня начинало трясти. Мой отец превратился в животное: без эмоций, желаний… без чувств. От лекарств у него отказал речевой аппарат: он перестал разговаривать – только мычал. Тебе интересно?
- Да, я понимаю, о чем ты…трагедия близкого рождает чувство вины. Мне это знакомо…продолжай, мне очень интересно.
- Скоро он умер. Его похоронили в той же больнице. Больше мы о нем не говорили. Мама делает вид, что его никогда не было в нашей жизни. Живет с другим мужчиной, и все у нее хорошо. Но я-то знаю, что он был. Я помню его, боюсь и ненавижу. Я боюсь всех мужчин, мне кажется, они все похожи на него. Я знаю, что не смогу иметь семью, пока не прощу отца, не помогу ему... Но его не вернуть…
Есть такая хорошая мудрость: если ты не можешь исправить зло, которое причинил кому-то, потому что этого «кого-то» уже нет в живых, то помоги любому другому – тому, кто больше всего в этом нуждается. Я провела аналогию, и вот, теперь я здесь… Я помогаю этим людям, как не смогла помочь отцу, заменяю страх состраданием и этим облегчаю свое сердце. С каждым днем я боюсь все меньше и все больше освобождаюсь. Мне даже кажется, не далек тот день, когда я смогу пойти с кем-нибудь на свидание…
- Со мной?
- Почему с тобой?
- Потому что я очень хочу тебя пригласить…
- Ты это серьезно?! А как тебя зовут?
- Влад…
- Меня Нина.
- Ну, так как? Идем?
- Когда?
- Ты после работы свободна?
- Ага.
- Я буду ждать тебя здесь.
- Приходи, а там посмотрим. А вон и Тим идет…
19 глава.
Козлов вошел в прихожую, и ему стало противно. Его вдруг затошнило от запаха своего дома, от запаха своей жизни…
Вероника готовила на кухне. Маленький Саша был при ней. Козлов прошел мимо. Он их ненавидел.
«Нужно протрезветь» - думал он, лихорадочно залезая под душ.
Чувство ненависти сменилось брезгливостью к себе. Как он может так поступать с ними?! Они ни в чем не виноваты. Это он сделал их такими. Он не дает им дышать, прогибает под свое малодушие. «Глеб прав. Я – ничтожество»,- сказал он себе, и, кинув привычный взгляд на зеркало, сам испугался своего отражения.
К ужину он вышел раскаявшийся и подавленный. Вероника была кроткая и красивая – как всегда. Она молчала – чувствовала его. Ребенок что-то нечленораздельно лепетал.
Он снова их ненавидел…
«Нет, это не я. Я не могу быть таким. Я всегда к чему-то стремился, хотел быть интересным, быть собой, в конце концов! Это все она. «Переспал – женись» - подловила меня. Если бы не они, не он – он бросил сверкающий взгляд на сына – я был бы сейчас лучшим, или даже самым лучшим… А сейчас какая разница...? Это они – держат меня в ловушке».
Ярость душила Козлова: глаза провалились, на лбу выступил пот. Вероника испуганно подошла к нему, попыталась обнять. Он побледнел и выбежал из кухни.
Следующие три месяца Козлов медленно сводил свою жену с ума. Неделями он не разговаривал с ней, затем вдруг начинал цепляться к пустякам, провоцируя скандалы. Несколько раз он бил Веронику на глазах у сына… В своем непотребстве Козлов дошел до последней черты.
Чувствуя атмосферу в доме, ребенок перестал спать – родители Вероники забрали его к себе. Малодушие так и не позволило Козлову объяснить жене причины своего скотства. Она поняла все сама…
Тихим декабрьским утром, после того как он всю ночь мучил ее оскорблениями, а затем ударил так, что ее губа стала напоминать вишневый вареник, Вероника вошла в кухню и села на табурет. Козлов пытался завтракать…
Она положила руки перед собой и попросила ее выслушать. Козлов хотел, было убежать, но воля ее затравленных глаз, ее разбитое лицо не позволили ему этого сделать.
- Наверное, я ничего не смогу поделать с собой: для меня понимание и поддержка всегда будут на первом месте. Их отсутствие оставляет незакрытыми полки в отношениях. Но если тебе хорошо жить по формуле «раб доволен – раб не ропщет», то чем я могу помочь твоему спокойствию? Я уже сдавала эту формулу на множестве экзаменов, после чего шрамы на моем сердце начинают саднить, стоит их ковырнуть нестриженным грязным ногтем. Да ты и сам все знаешь… Я не могу так прогибаться – я умру… Я отхожу в серую липкую бездну. Сердце стало как бетонные обломки. Дышу пылью, перед глазами пыль… Мне больно… Надоело. Я оставляю за собой право чувствовать дискомфорт, недоверие и едкую соль слез на своем лице. Ты можешь относиться к этому как тебе угодно: можешь оставить меня или добить (что ты с успехом сделал сегодня ночью). В любом случае ответственность принадлежит тебе, ведь ты так гордо позиционируешь свою зрелость. А как быть мне, в любом случае решаешь не ты, а Бог, который, кстати, дал тебе меня и ждет определенных действий в ответ. И если ты не способен внятно ответить перед Ним за свои поступки в отношении меня, то лучше откажись – это будет, по крайней мере, честнее. И, учитывая твою склонность к малодушию, будет довольно сильным шагом. Очень просто забыть, что ты не один, когда дело касается того, с КЕМ ты не один.
Я дам тебе то, чего ты добивался и уйду.
В течение часа Вероника собрала необходимые вещи, и захлопнула за собой дверь в их отношения, оставив ключи на тумбочке в прихожей.
Вечером в жизни Козлова не стало семьи…
20 глава.
А я через месяц встретил свою Любовь…
Встретил и смог разглядеть ее среди множества других женщин. Смог преодолеть свой страх и открыться ей. Открыться для того, чтобы вместе идти по этой прекрасной дороге длинною в вечность. Чтобы засыпать с ощущением тепла любимого тела и просыпаться с радостью оттого, что сегодня я узнаю чуточку больше о той, которую в детстве представлял себе «половинкой яблока».
Через две недели она станет моей женой.
Я очень хочу увидеть на свадьбе Влада и Нинку, и не хочу приглашать Козлова. Не хочу, потому что теперь берегу свой мир от тех, кто живет разочарованиями.
Как сказал один мудрый человек: «плохой товарищ губит хорошие привычки»….
Яблочная притча
© Copyright: Олёна Притула, 2006
Свидетельство о публикации №206121400287
Свидетельство о публикации №206121400287
Рецензии